Текст книги " Боевой 19-й"

Автор книги: Михаил Булавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– А мой?

– Пока не знаю.

– Я с отцом хребтину гнул не меньше вашего, – с глубокой обидой в голосе проговорил Митяй.

– А Зиновей не гнул?.. Ты ему скажи, Зиновей.

– Да об чем мне болтать с ним попусту, – отмахнулся Зиновей. – У меня в семье полтора работника да осьмеро ртов. Я на фронте кровь проливал, а его отец землю за ничто у бедняков брал...

– Батраков не наймали, – огрызнулся Митяй.

– А теперь, – Зиновей осторожно, словно про себя, тихо сказал: – слух прошел, будто...

– Что? .. – вздрогнул Митяй.

– Да то. Самогонку курите в Запольской землянке, вот что.

– Ох, накрою, добра– тогда не ждите, – предостерег Груздев.

– Ну, уж это чистая брехня, – вступилась Наталья, – черт знает, что за люди, господи ты боже мой!

На бледном лице Митяя выступили красные пятна. Плотно стиснув челюсти, медленно повел головой в сторону Зиновея. В глазах вспыхивали недобрые огоньки. Несколько раз он бросал взгляды на Устина, пытаясь угадать, что думает тот, на чьей стороне его сочувствие.

– Обрехали... ну ладно, – тяжело ворочая языком, проговорил Митяй и поднял бутылку. – Выпьем, дружок!

Устин отвел его руку в сторону.

– Не хочешь, стало быть, со мной? – обиделся Митяй.

– Отчего нет? У меня полон стакан. Давай.

Митяй чокнулся с Устином, но не выпил.

– Пора ко двору, Митяй, – напомнила Наталья.

Митяй встал, качнулся, не торопясь надвинул малахай.

Разошлись поздно.

Оставшись один, Устин долго стоял над безмятежно спящим Еркой и качал головой.

– Эх, кудрявый, кудрявый, как же тебя изломали. .. А Митяй? ..

Он устало опустился на скамью рядом с Егором Рощиным и задумался. Ему было грустно и обидно, что многое уже стало не тем, каким оно ярко и желанно представлялось там, вдали от дома. Годы детства и юности, проведенные в дружбе с Митяем, вовсе не кажутся ему теперь такими милыми и радостными, какими он вспоминал их.

II

На другой день, после долгих размышлений, Устин решил зайти к Пашкову. Он долго одевался, курил, затем принес матери охапку соломы, сбегал за водой и наконец, постояв в раздумье у двери, неожиданно оказал:

– Эх, дай, мать, лопату, я снег от хаты отгорну.

В несколько минут он отбросил снег, пробил до самой дороги тропку и, раскрасневшийся, вернулся домой. Закуривая, спросил себя вслух:

– Аль пойтить, аль нет?

– Далече?

– К Пашкову хотел...

– К Пашкову? .. Ну что ж, – в голосе матери прозвучало полное безразличие.

– Пойду, – решил Устин, но, выйдя из хаты, заколебался: – Тю! будь ты неладно! ..

Если бы ему сказали вчера о том, что Пашков жив и находится в нескольких десятках километров от села, он, не задумываясь, пошел бы к нему. Но сейчас он чувствовал к другу холодок и не мог понять своего безрадостного настроения. А почему? Не в Наташе ли дело? Вчера он ее почти не видел, но все время чувствовал рядом. Прощаясь, он посмотрел на нее и запомнил ее взгляд, недовольный и обиженный...

«Да ну, так ли все это? .. Пойду!» Однако душевное смятение не покидало его. Он шел, не разбирая дороги, стараясь думать о другом.

– Устин! Хрущев! – донеслось до его слуха.

Он повернулся на зов. На крылечке комбеда стоял молодой рыжий мужик и махал рукой, а кто-то энергично барабанил в окно.

– Ты что же это наш «вцик» обходишь?.. В нем, можно сказать, все наше село... Иди покажись народу.

– А-а... – растерялся Устин, – я ведь к вам...

– Кой леший к нам, коли тебя не докличешься, – перебил рыжий, – и чешешь и чешешь.

Устину стало совестно. Не позови его товарищи, он прошел бы мимо. Но вместе с тем он и обрадовался случаю, помешавшему ему пойти к Пашкову.

– Здорово, Клим! – Устин поздоровался с рыжим парнем.

В просторной избе было полно мужиков. Они дымили махрой и толковали о земле, войне и хлебе. Разговоры повторялись изо дня в день, но всегда прибавлялось что-нибудь новое.

Когда вошел Устин, крестьяне умолкли. Все с нескрываемым любопытством оглядывали своего односельчанина, которого считали погибшим. Каждый, здороваясь с Устином, высказывал сердечную радость и крепко пожимал руку. Его посадили на скамью рядом с Груздевым и наперебой угощали табаком.

– Закури у меня, Хрущев.

– Ну-ка, Устин, мой получше будет, с донничком.

– А мой позадиристей.

– Груздев, дай бумажки, я ему отсыплю мой, сеяный. ..

– На-ка! – подбежал рыжий Клим и сунул Устину кисет с табаком. – У меня еще такой гаманок есть.

Клим пыхнул дымком в потолок, лукаво улыбнулся. Вскоре Устин был в центре тесно обступивших его товарищей.

*– Ну, рассказывай, браток!

– Дайте человеку осмотреться.

– Эй! Не наваливайтесь там сзади!

– Помене курите, не продыхнуть..,

– Тихо, не шумите.

Растроганный простой и радушной встречей, Устин испытывал радость и какую-то неловкость перед товарищами.

– Что ж, спасибо на добром слове... – Он еще что-то хотел сказать, но не нашелся и только махнул рукой. – Вы уж говорите промеж себя, а я посижу, послушаю да на вас погляжу.

– На нас, пожалуй, гляди, а только слушать нас скучно. Вот Зиновей как ни придет, так все об одном толкует. Дюже он у нас об новой хате стосковался да об скотине, – съязвил Аким.

– Это глядя по какой скотине...

– Ловко! – дружно засмеялись мужики.

– Это ты его ловко, Зиновей... – басовито хохотал Ерка.

– Устин, ты, поди, по-ихнему и болтать навострился? – спросил Семен, рослый, степенный мужик, не сводивший с Устина глаз.

– Ну, понятно, более двух лет в плену пробыл..,

– А как по-ихнему хлеб?

– Брот.

– Ишь ты, брот!.. Какой же это хлеб... Чудно, —• удивился Семен.

– Ну, хватит вам, – остановил Груздев. – Расскажи нам, Устин, про то, как там живут мужики.

– Глядя какие мужики, – улыбнулся Устин.

– А ты о всяких.

Устин снял шапку и, комкая ее в коленях, неторопливо начал рассказывать о жизни чужеземных крестьян все, что только знал.

– Пробыл я в плену у немцев почитай два года и скажу вам, братцы: лиходею не пожелаю попадаться к ним. Сейчас как подумаю – страшно делается. Поизмывались они над нашим братом, не приведи бог. Были мы в концлагерях – хуже, чем на каторге. Работали на них из последних сил, а кормили нас, как скот. От пищи ихней животами страдали, а товарищи, какие послабей, помирали. Кто в чем провинился или чуть ослушался, ну, говори, пропал.

Выгоняли нас этак из концлагеря на работу, а я замешкался. Не то обмоток размотался, не то опорок с ноги свалился, уж и не помню. Как загомонили на меня, как заорали, и не поймешь, чего надо. Тут же меня отделили от своих и повели. Ну, думаю, сейчас палок всыплют. Ан нет, похуже придумали, дьяволы. Руки завели за спину, пропустили меж ног и подвесили за них меня к столбу. Ну, братцы мои, о такой казни я и подумать не мог. Сколько висел, не помню. Мычал от боли, кричал, потом онемело все, кровь в голову вдарила, свет белый стал красным, а потом – не помню. Только очнулся от воды. Весь мокрый, тело ломит, будто через меня целый обоз переехал, а тот немец, какой обливал водой, стоит и зубы скалит, смешно, значит, ему. Вот какой жестокий и немилосердный. Ну, офицерам, тем легче было, поблажки давали, а нашему брату – мука лютая. Только как случилась революция, тут нас стали раздавать ихним фермерам. Там было несколько вольготней, но все равно норовят из тебя все жилы вымотать, а чтобы покормить по-человечески, так этого не дождешься. И вот хозяин, у какого был, все это мне со злым смехом: «Рус! Революшен, револю-шен», – и хлопает меня по плечу, да до того больно, дьявол, что слезы на глаза набегают.

Устин видел, как внимательно слушали его односельчане. Вот стоит против него Зиновей. О чем думает этот бедняк? Трудно ему жить с кучей своих детей, братишек да больным отцом. Как он ни бьется, а не может вырваться из нужды. И вот теперь, когда произошли великие перемены, ждет не дождется он весны, чтобы всею мужицкою силой навалиться на вольную землю, а осилит ли? .. А вот примостился у стола рядом с Груздевым Ерка Рощин. Словно вкопанный по пояс в землю, стоит он и широко открытыми глазами глядит на Устина. Клим иногда покачает головой да тяжело вздохнет, почесывая свое конопатое, поросшее рыжей щетиной лицо.

– Да-а, – вздохнул Зиновей, – видно, нигде не сладко нашему брату – бедняку.

– Только что говорим по-разному, а как глянешь на ихнего мужика – бьется он так же, мыкает горе и кружится по своему клочку земли, ровно и мы. Ну, ничего, – тряхнул головой Устин, – нонче и там, глядючи на нас, народ поднялся против ихних буржуев.

– Революция теперь, гляди, скрозь пойдет, – не то спросил, не то подтвердил Семен, обращаясь к мужикам.

– Известно, скрозь, – согласились мужики, – оттого, что жить стало невмоготу. Мужик по земле стосковался.

– А земля по мужику, – добавил Зиновей. – Ведь в иных деревнях бабы да малые ребятишки.

– И сколько же людей безвинно, напрасно перевели, уму непостижимо, – замотал головой Ерка Рощин.

– А вона, гляди, – заметил Клим, показывая на улицу. – И ведь кажинный день, кажинный день с утра до вечера – и идут и идут..-.

– Голод не тетка,– с шумом поднялся Груздев.

По улице из конца в конец ходили «градские» —

так называли в деревне мешочников. Они доставляли в деревню, в обмен на хлеб, ситец, спички, керосин, мыло, сахар, обувь. Крестьяне тайком от соседей зазывали мешочников в хаты, осматривали товар, щупали, мяли, торговались и вздыхали, жалуясь на недород. На обмен шли: хлеб, картофель, крупа, сало, яйца. Выпроваживая мешочников огородами, просили бабы привезти в следующий раз серников, ниток, мыла.

Поглядывая в окно, Зиновей задумчиво сказал:

– На станции заградиловка стоит, по шляху милиция ходит. И как только они хлеб проносят?

– Да и то сказать, не от радости такая маята, есть-то всем хочется, – в тон ему сказал Аким.

Увидев на улице Пашкова, Зиновей вдруг нахмурился и зло бросил:

– А энтот уж вертится, словно ворон, нанюхал небось чего.

«Не любят его мужики, и неспроста», – подумал Устин.

– Эх, братцы! – заговорил Зиновей, покачивая головой в такт словам. – Ежели бы у меня не велика семья или хоть лишний работник в ней, да разве я сидел бы тут? У нас делов много, и все больше своих, работы невпроворот, это верно. Но и там, – показал он большим пальцем через плечо, – люди нужны, ой кай нужны. Там кровь течет, бьются товарищи, а враг все лютеет. И это хорошо чует Пашков. Потому-то он и такой.

Слова Зиновея больно кольнули Устина. Не имеет ли Зиновей в виду его. Он вспомнил о Наташе, о вчерашнем вечере, и сердце вновь защемила тоска.

– Да, – согласился Груздев, – хватает, бросается, кажись, весь город бы к себе в амбар упрятал. Так и норовит, кого бы одурить. И куда ему?.. Живет-то сам-два, – и развел руками.

– Скажи, ведь раньше он не был таким? – заметил Зиновей.

– Да ну, не был. Мне ли не знать. Весь в отца, сукин сын. Прикидываться он стал после того, как отделился от отца, – заметил Груздев и, обращаясь к Хрущеву, предложил: – Вот Устин может рассказать правду. Он водил с ним дружбу.

– Нет, не расскажу, Петр Васильевич, – ответил Хрущев и загадочно добавил: – Того Митяя Пашкова уже нет. Тот для меня убитый...

– То есть как это так? – удивился Груздев.

– А так. Меня мать похоронила, а я вот так же Пашкова. Вчера встретился с ним, а признать не могу. Не тот, понимаешь, Петр Васильевич, не тот он.

– Верно говоришь, Устин, – оживился Груздев, –это настоящий глот, а вот поди-ка намекни ему о хлебе – он, словно дитя, начнет плакаться. Ежели по правильности, по закону, так мы должны отнимать хлеб у градских и дознаваться, отколь взяли, у кого. А как подумаешь, нелегко ведь и им, может, дети дома... Эх! – махнул он рукой и с раздражением закончил: – Вышибу я у него в разверстку весь хлеб без остатка. Пущай себе покупает за то, что продавал.

Озабоченный Груздев, попыхивая самокруткой, замотал шею платком и пошел к двери. Устин последовал за ним.

– Хрущев, ты заглядывай к нам, дела у нас найдутся, – предложил Груздев.

– Навернусь, Петр Васильевич.

– Ненароком не надо. Ты постоянно. Мне голосу рука нужна.

– Если пригожусь..

– Сгодишься.

Устин вышел на улицу. Митяя не было. Он вспомнил о Наташе и решительно зашагал к Пашковым.

Наташа думала, что Устин придет. Она хотела этого и боялась.

Митяй все утро ходил хмурый и неразговорчивый. Он ни одним словом не обмолвился об Устине и, позавтракав, ушел, не сказав куда.

«Не к Устину ли?» – подумала Наташа. Она несколько раз ловила себя на том, что хочет, чтобы Устин пришел именно сейчас, в отсутствие Митяя, и пугалась этого желания.

Придвинув для большего удобства к столу дежу, она засучила рукава по локоть и стала замешивать тесто.

Ей вспомнились вчерашние слова старухи: «Почудилось, вроде как бы с лида сдался, опосля пригляделась – будто такой и был». Она тоже убедилась в этом. И то, что Устин действительно мало изменился; делало его попрежнему близким. Но что же ей нужно теперь? Следует ли ворошить прошлое, которое не может вернуться уже никогда? Все чаще и чаще она задумывалась над тем извечно женским, радостным и страшноватым, что появилось в ней и уже властно заняло свое место под сердцем.

Она вздыхала и, поднимая высоко руку, поправляла платок, сбивавшийся на лоб. Путаясь в нахлынувших мыслях, она принималась еще энергичнее месить мягкое, податливое тесто, захватывая его из-под самого дна.

Она ставила Устина на место Митяя, и порой краска стыда охватывала все'ее лицо. Словно обжегшись, она инстинктивно отдергивала руку от дежи и, распрямив спину, с тоской смотрела в окно. Понимая всю нелепость приходивших мыслей, она отгоняла их, но они настойчиво ее преследовали... Время шло тягуче, медленно, и уже с досадой она шептала:

– Ах, Митяй, да куда же он запропастился!

И вдруг пришел Устин. Он смело открыл дверь. Раздевшись, непринужденно сел, пуская в потолок синие кольца дыма.

– Не ожидала, Наташа, а я...

Наталья вздрогнула, откинула назад голову и, прикусив нижнюю губу, закрыла глаза. По щекам бежали крупные слезы.

– Не-ет, – вымолвила она и, опустив голову, выбежала в горницу.

Устин смутился.

– Наташа! – позвал он.

Наташа не ответила. В хате стояла тишина. Устин поднялся, прошелся, накинул шинель. Наталья вернулась в горницу и, взглянув на него, сказала:

– Куда же ты?.. Поси-ди-и! – В голосе ее было удивление, сдерживаемое раздражение и просьба.

– А где же Митяй? – спросил Устин.

– Сейчас придет.

От приподнятого настроения и развязности Устина не осталось и следа. Он сел, но раздеваться не стал, следя за каждым движением Наташи. Наталья подошла к рукомойнику, вымыла руки и смочила раскрасневшееся лицо с немного припухшими веками. В ее взгляде была спокойная строгость. Когда Наталья привела себя в порядок, Устин, стараясь придать голосу возможно спокойный тон, спросил:

– Ну, расскажи, Наташа, как живешь-можешь?

– Живу, – неопределенно пожала она плечами и, скупо улыбнувшись, вздохнула: – Живу, как велят...

– С Митяем ладишь?

– Лажу... Как не будешь ладить?

– Любишь его? ..

– Муж он мне, – уклончиво ответила она.

Разговор иссяк, и, чтобы не молчать, Устин, словно

про себя, сказал:

– Да куда же это Митяй пропал? Давеча его видели на улице.

– А он тебе очень нужен?.– грустно спросила Наталья и села против Устина, облокотившись на стол.

– Наташа... – потупился Устин, – что ты... смеешься?

– Я?! – сказала с укором Наталья. – Нет... Нет же. Сердцу моему тяжко. С Митяем ты еще навидаешься. А со мной? .. Разве у тебя и слова сказать мне не сыщется? Сколько прошло с того времени...

Устин, словно завороженный, смотрел на Наташу, в ее теплые глаза. Сколько искренности было в том, что она говорила.

– Я ждала, Устюша... а ты хоть бы одно ласковое словечко... – заговорила она с обидой.

– Наташа! Родненькая!.. – Устин порывисто схватил ее за руки.

Она сникла и устало опустила голову.

– Только нет, не думай, Устин, ничего, – говорила она сквозь слезы, – отрезанную краюху к хлебу не приставишь. Горько мне...

– А ты думаешь, мне легче? Мне больней! Погибший я вроде и уже оплаканный. Плохо, когда мертвые приходят с погоста и видят у живых свою долю. Кто же мне обрадуется?.. В тебе, Наташечка, хоть все перегорело, все-таки свое гнездо свила... А мне..« а мне казниться, глядючи на тебя...

– Не надо, Устюша. – Она подняла на Устина затуманенный взор. – Мне думается, я буду глядеть на него без радости. Будто оборвалось во мне что-то, и этак тяжко на сердце.

– Не тужи. Все прдйдет.

Наталья встала, поежилась и, как бы стряхивая с себя тяжесть, облегченно вздохнула. Она накинула на плечи платок и ласково попросила Устина:

– Ты побудь. Да скинь шинель. Митяй, должно быть, сейчас придет. – Потом потупясь, тихо добавила: – Не суди Митяя, ни при чем он.

– Не малый ребенок, понимаю... Только сердцу не закажешь.

– Все пройдет... – ответила она его же словами.

И снова завязался разговор, но свободный и

легкий.

Из беседы с Наташей Устин узнал, что тотчас после возвращения Митяя, перед ее выданьем, Пашковы собирались купить мельницу, но им что-то помешало: или их отговорили, или они не сторговались. Свекор частенько наведывается к ним и о чем-то подолгу беседует с Митяем. С нею очень ласков. О Митяе она говорила мало, вскользь, и неясно было, что она одобряет в нем и что порицает.

– Сквалыжный он у меня н дотошный до всего, ну, чисто цыган.

Это было сказано невесело и, как послышалось Устину, с укоризной.

– Свекор любит его за это... А вот будто и он сам.

Мимо окон мелькнула фигура, послышался хруст

снега. Наталья поспешно встала. Митяй вошел в хату быстро и с озабоченным лицом, но, увидев Устина, бросил пристальный и пытливый взгляд на Наталью.

– Митяй! И где же ты запропастился, – упрекнула Наталья. – Давно человек ждет тебя. – Она даже будто сердилась.

– Кабы я знал... Здорово, Устин! – Митяй, словно деревянный обрубок, сунул Устину свою большую холодную руку. В беспокойно бегающих глазах его рей-

час действительно было что-то вороватое и хитрое. Он снял малахай, ударив им об стенку, сбил снег, затем надел снова и позвал Наталью.

– Наташа, поди-ка ^сюда... Я сейчас, – бросил он через плечо Устину и ув'ел Наталью в горницу.

Устина потянуло домой. Он искал предлога уйти, но вдруг насторожился и прислушался. Из горницы доносился приглушенный говор:

– Четыре меры...

– Да я что ж... как сам знаешь.

– Сготовь тут бутылочку... Устин давно тут?

– Да еще давеча...

Около хаты вновь захрустел снег. В сени, лязгнув щеколдой, вошли люди и, робко потоптавшись, остановились.

Митяй опрометью выбежал из горницы, бросив на ходу:

– Устин, ты погоди, я сейчас!

– Не мешкай! – послала вдогонку Наталья и принялась собирать на стол.

По потолку ходили, что-то тащили волоком, спускали вниз по лесенке. Устин молчал и слушал... «Дотошный», – не выходило у него из головы. А Наталья, видимо желая отвлечь Устина от шума, жаловалась:

– И вот всегда-то он какой-то неуемный. И суматошится и суматошится, хоть бы дома когда посидел.

Вскоре стало тихо. Через огороды прошло двое с мешками. Митяй вернулся, тяжело отдуваясь, и, сбивая рукавицей с шинели пыль, самодовольно сказал:

– Не потопаешь – не полопаешь.

Устин удивленно посмотрел на него сбоку.

День шел к исходу. Оглушенный стаканом, самогона, Устин вытирал потный лоб и силился остановить разгоревшегося во хмелю Митяя.

– Мне что? .. – говорил Митяй заплетающимся языком и гораздо смелее, чем вчера. – Мне один черт, что кум, что сват, – всем свобода, и я чхать на всех хотел!

– Гляди, прочхаешься, Митяй. Тебе вроде как бы и совестно. Человек ты понимающий, ну чего ты не поделишь с мужиками?

– Не с мужиками, а с энтим, – сквозь зубы процедил Пашков, – богом обиженным Еркой, да Груздевым. .. Не пойму, чего это еще к ним Зиновей прилип. .. Всех они вскружили.

– Да ты погоди, остынь чуток, – перебил Устин. – Груздев, чай,' не сам по себе у власти встал?

– Власть себе всласть, – выставив кадык, сказал Митяй, – а по мне, ну-ка ее к чертовой матери!

– Это кого же, стало быть?

– Да их... Грабительством они занимаются, хлеб выгребают, а у того, кто всех больше горб гнул, норовят под гребло начисто выместь. Этак нонче да завтра, а там и по миру пустят.

– Ах, эвона как! Сказано напрямик.

– А что ж, я правду в глаза режу.

– Чью правду-то?

Митяй прищурился и, как бы издали посмотрев на Устина, сказал:

– Свою.

Это слово было произнесено им так, что оно вдруг утратило для Устина первоначальное значение и приобрело новый, более глубокий смысл.'

Вначале Устин хотел возражать Митяю, спорить с ним, но теперь он понял, что это не нужно и бесполезно.

Разговор клеился плохо. Не помогал и выпйтый самогон. Пашков повторял уже высказанные и надоевшие Устину жалобы, ругался и даже кому-то грозил:

– Небось, как доберутся до них, тогда узнают и они, почем фунт лиха.

– Это ты про кого, про что? – удивлялся Устин.

– А ну их... выпьем! – зло сказал Митяй сквозь сжатые зубы, расплескивая самогон.

Устин не хотел пить. Ему было неприятно слушать хмелевшего Пашкова и не хотелось с ним спорить в присутствии Натальи, так как спор легко мог перейти в открытую ссору. Но Устин все же не выдержал и, подавляя в себе раздражение, как можно спокойнее сказал:

– Грозишься, Митяй, а зря. Смотри, как бы тебе по этой самой причине не влетело первому.

– Уж не ты ли думаешь донести?– ехидно и вызывающе спросил Митяй. – Валяй, валяй.

Устин глянул на мокрые, оттопыренные губы Пашкова, и ему стало противно. Он решительно всуал и встретился взглядом с Натальей. По ее доброй, прося– ' щей улыбке он понял, что разговор с Митяем продолжать не следует. Он холодно простился с Пашковым и увидел^ что тот не только не задерживает, но, словно выпроваживая его, подошел к двери и также небрежно сунул ему вялую грубую руку с негнущимися пальцами.

Прежде чем направиться домой, Устин долго ходил по селу. Хмель прошел, но болела голова, в ушах стоял звон. Слегка покачиваясь, он тихо брел по улице. Глубоко вдыхая морозный воздух, он восстанавливал в памяти весь разговор с Наташей и Мит,яем. Наташа, беседа с нею вызвали в Устине какое-то особенное ощущение домашности, уюта и теплоты. Она была так близка и так далека, что ему хотелось разорвать на себе рубаху и зареветь от страшной тоски и муки. Пойдет ли он к ним после этого вечера, он еще не знал, но чувствовал, что не сможет удержаться от желания видеться с Наташей. Он начнет обманывать себя, изыскивать способы и причины, чтобы заходить к ней, чтобы снова и снова отравляться тоскою и надрывать себе Душу.

После этого вечера Устин ясно увидел в Пашкове человека враждебного. Он понял, что Пашков никогда не был ему искренним и настоящим другом и оказался совсем не таким, каким Устин представлял себе его раньше.'Пашков—это до ярости жадный спекулянт, кулацкий сын, убежденный в том, что теперь пришла его золотая пора обогащаться на вольной земле.

Не сегодня, так завтра Устин столкнется с ним и они станут лютыми врагами. К этому идет дело...

«Но Наташа!» Как не хотелось ему, жалея Наташу, щадить Митяя.

Пусть никто неповинен в том, что Наталья стала женой Пашкова, рассуждал Устин, пусть это так случилось, но ведь от этого ему, Устину, не легче. Как бы там ни было, но счастье Устина оказалось у Пашкова. И теперь, когда в деревне идет острая борьба, когда мужики волнуются, шумят и в горячих спорах отстаивают свое право на жизнь, на землю, на свободный труд, Пашков мешает, встает на пути, покушается на чужое счастье. Устин теперь понимал, что примирение немыслимо и столкновение неминуемо не только с Пашковым, но со всеми, кто стоит с ним в одном ряду. И тогда вдруг возникли в его памяти слова Зиновея о том, что фронту нужны бойцы, что там льется кровь товарищей. Вокруг ходят банды белых. Их ждут Пашковы, ждет кулачье, а он, Хрущев, отсаживается в деревне. Потом он вспомнил красногвардейца, подарившего ему шапку: «Повидай сродственников да вер-тайся к нам», -г– сказал он тогда. И Устину стало стыдно. Мысли о фронте бродили в нем и раньше, но очень смутно. Они терялись, забывались, что-то мешало им дойти до сознания. И вот теперь, когда он снова встретился с Митяем Пашковым и навсегда утраченной для него Наташей, он понял, что его место на фронте. Завтра, завтра же он расскажет об этом товарищам.

XII

За окном ясное солнечное утро. Устин вскочил и стал быстро одеваться. Ему хотелось посоветоваться с Груздевым, с Еркой Рощиным, с Зиновеем, услышать, как они отнесутся к задуманному, и попросить, чтобы не оставили его мать, если он уйдет.

– Устюша! Куда это ты спозаранку? – удивилась мать.

– Петр Васильевич просил забежать по делу, – соврал Устин.

– Ты бы хоть поел.

– Я скоро вернусь, мать.

Он на ходу застегнул шинель и вышел из хаты. Но теперь другие мысли не давали ему покоя. Как он скажет матери о своем уходе? Мать хилая, слабая. Тяжко ей будет одной, да и хватит ли у нее сил пережить вторую разлуку с ним? Проходя мимо хаты Антона Селезнева, Устин невольно посмотрел на нее. Хата по самые окна стояла в снегу, и не было от нее ни тропинки, ни человеческих следов. Может статься, и он, Устин, вернется к такой вот нежилой, с забитыми окнами хате, засыпанной зимой снегом, а летом заросшей сорной травой, лопухом да крапивой.

«А не обернется ли все как-нибудь по-другому?» – заколебался Устин и уж замедлил шаг, как вдруг увидел: из переулка выскочили розвальни, запряженные парой. Пять человек, трое из них были вооружены винтовками, подъехали к комбеду. «Что бы это могло означать?» – подумал Устин и прибавил шагу. Через минуту из переулка в распахнутом ватнике, подбрасывая на руках свое тело, вынырнул Ерка Рощин.

– Постой, голова! – крикнул Устин, догоняя Рощина. – Что за люди приехали?

– Не знаю, – пожал плечами Ерка, – должно быть, по хлебушек.

Когда они вошли в избу, Груздев, возвращая одному из приехавших мандат, наказывал Акиму:

– Обеги, друг, активистов и скажи, чтобы не медля собирались... Дело, мол, безотложное и мешкать нельзя. – Увидев Устина, Груздев улыбнулся:—Хорошо, что пришел. Оно, вишь, как раз ко времени.

Весть о продразверстке разнеслась быстро.

Собравшийся через час актив заседал весь день Не так просто оказалось разверстать хлеб. На один двор попадало много, на другой мало, третий почему-то выпадал, четвертый надо было освободить совсем. Возникали шумные споры. Список пестрел исправленными цифрами.

– Нажимай дюжей на попа, он вытянет! – кричал Аким.

– Постойте! Дайте сказать, – просил Зиновей. – За криком вы об Чистякове забыли. .

– Как забыли? Вот он! – карандаш Груздева опустился на фамилию Чистякова.

– Сколько положили мы Пашкову-отцу? – поинтересовался Аким.

– Пятьдесят.

– Та-ак. А сколько Митяю?

– Пятнадцать.

– Мало, – покачал головой Аким, – завзят мало.

Груздев вопросительно посмотрел на Устина.

– Ежели мало, добавим. Твое какое слово будет?

– Вам лучше знать, – ответил Устин.

– Петр Васильевич, оно и верно, что мало, – заметил Ерка.

– С кого сымаем? – пробегая глазами список, решительно спросил Груздев.

– Скостить надо с Клима Петрушева да с Зиновея, а Митяю надбавить...

– Правильно... – поддержал Аким.

Груздев переправил у Пашкова единицу на двойку и сызнова прочитал список.

– Ну, а дальше... – он перевернул список, – пошла что ни на есть голь перекатная. Не с них брать, а им давать. Я так считаю: освободить их.

– Ослобонить! – в один голос подтвердили активисты.

Список проверили еще раз и решили созвать вечером в школе общее сельское собрание.

Смеркалось, когда старый Пашков зашел к сыну и, оглаживая широкую, с проседью бороду, вполголоса сказал:

– Митяй, нонче проезжий человек мне говорил, будто казаки придвинулись. От нашего села верстах в двадцати. Того и гляди, заявятся. Вот ты и думай. Нонче энти хлебушек заберут, а завтра те придут да прикажут: вынь да положь... Что делать?

– Нету! – испуганно вскрикнул Митяй. Он вскочил и, потирая ладонями голову, начал скороговоркой: – Прятать надо! В землю зарывать! Нету хлеба. Нету, ни тем, ни энтим. Нету!

—. Нонче тот и живет, кто с хлебом, – спокойно продолжал старик, умышленно подогревая сына. Потом поскреб в бороде и, разглядывая свои валенки, как бы невзначай спросил: – Ты далече схоронил?

Митяй внимательно посмотрел на старика, проговорил упавшим голосом:

– Боюсь, ненадежно.

– Ну, теперь не перехоронишь. Пусть так. Может, не станут искать... Для виду надо мер пять отвезти, а там видно будет.

– Эго верно, – согласился Митяй. – А ну, как пойдут искать? – сокрушался он.

– Дружок-то твой, по слухам, там, в комбеде, – намекнул старик.

Митяй нетерпеливо замотал головой.

– Друг? .. От друга жди либо большой подмоги, либо большой беды. Я это, знаю.

– Ну, я пойду, – поднялся старик. – Нонче объявили собрание в школе. Разверстку опять брать будут.

– Слыхал.

– Так ты опосля придешь, чтоб не вместе. Только за ради Христа прошу: не лезь на рожон, поспокойней, так-то оно верней. Больше молчи.

Старик ушел. Митяй нервничал и все время думал об Устине. Он вспоминал беседу с ним и до крови грыз • ногти. Что он плел тогда?

¹– Натаха1 Поди сюда. Скажи, что я болтал тогда Устину?

– Да всякое, – и она напомнила ему о давешнем разговоре.

– Ах, неладно. Черти ж его поднесли, не сам пришел.

– Ты завсегда, как выпьешь, несешь околесную, –с досадой заметила Наталья.

– Ну, давай помолчи, —■> раздраженно сказал он. – Речь шла промеж нами, и все. Ничего я не говорил, поняла?

– Да уж чего тут, – вздохнула Наталья. Она чувствовала, как что-то рвется между Устином и Митяем. Закроется Устину сюда дорога, а то приходил бы _%он сюда к ней, как свой, родной. В душе закипала обида, она винила Митяя. «И чего ж он такой колготной?»

– Привечаешь ты его, должно быть, вот он.., – неожиданно для Натальи проговорил Митяй.

– Чтоб у тебя язык отсох!

– Но-о! – запальчиво крикнул Митяй.

Наталья заплакала. Митяй пожалел, что не сдержался, молча оделся и вышел. «Для острастки это ничего*. .»– оправдывался он дорогой. Вспомнил, что Наталья не так давно призналась ему в том, что затяжелела, и ему стало неловко за вспышку и оскорбительный намек.

На улице было тихо. По небу плыла полная луна, прячась порой за высокие, редкие облака. После перебранки дома Митяй миролюбиво настроился и уже думал о том, что напрасно грешит на Устина. «Устин только что приехал. С ним он ещё мало говорил. А человек он. характером мягкий, душевный, простой. По-приятельски всегда вразумит, кого надо, и поддержит. На это он способный. Только закружат его эти дружки, будь они прокляты!» Но мысль вилась дальше. Он вспомнил встречу Устина с Натальей, и на сердце стало неспокойно. «Чужая душа – потемки. Чего он может замыслить – бог его знает. Все ж таки с ней он вожжался не один год. Тут нужен глаз да ухо. Правду отец говорит: «Больше молчи, а поглядывай да слушай». И нелегкая ж его принесла в село. Не убили – и ладно. Путался бы где-нибудь по свету, аль земля клином сошлась? Ну, чего ему тут делать? ..» Рассуждая так с самим собой, он дошел до школы. Вокруг было тихо. «Что так? .. Неужели кончилось? .. » – подумал он и заторопился. Из-за угла вышел с винтовкой продармеец и размеренно зашагал вдоль дома. Близ дороги стояло двое парней. Они курили и о чем-то вполголоса разговаривали. В окнах школы горел свет. Митяй собрался с духом и бодро вошел в помещение. В лицо шибанул теплый воздух с сильным запахом табака и овчины. Митяй остановился у задних рядов, где в сумраке на скамьях сидели люди, и задрал голову. За столом президиума он увидел представителя из уезда, начальника продотряда, двух продармейцев и Устина. Груздев стоял и вслух читал какой-то' список. Устин, прищу-рясь и заслонившись рукой от лампы, смотрел в сторону Митяя. Митяй хорошо знал, что Устин не может его видеть, но смутился и затаил дыхание.