Текст книги " Боевой 19-й"

Автор книги: Михаил Булавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Потом был вагон, в котором она ехала, кажется, целый год, и попутчик-сосед спрашивал: «Вы в Россию?» Он кормил ее сладкими пряниками и однажды, вздохнув, сказал: «У кого есть матка, у того головка гладка». Она часто потом проводила ладонью по голове и очень радовалась: голова была гладкой, а волосы мягкие, как шелк. В Тамбове она жила у тетки. После смерти ее – до пятнадцати лет в приюте. Вот и все. Да, был еще какой-то сундук, окованный железом, который тетка тащила на спине, и голубой платок. Сундук разломали и сожгли, а железные полосы долго валялись в чулане и напоминали заржавевшие шашки. Видя сейчас шашки, Надя вспоминает об этих полосах. Больше года она работала в губчека. «К кому прислонишь головку, сиротинушка печальная», – вспомнила она и усмехнулась...

– Петя, – сказала она, – ты что молчишь?

– Я боюсь помешать тебе. Ты думаешь о чем-то.

– О чем же я могу думать?

– Не знаю о чем, но, должно быть, о хорошем.

– Тебе скучно?

– Нет. Мне хорошо. Ты сегодня играла лучше, чем когда-либо, с душой. Мои ребята очень довольны. За это тебе большое спасибо. Такое удовольствие мы редко получаем. И скажи, ведь ни они, да и я сам в музыке, по правде сказать, ни черта не понимаем, но мне бывает хорошо от нее. Ну, как тебе, сказать!.. Ну, здорово, к,огда душа вскипает и перед тобой как бы вся жизнь на ладони, а жизнь была у нас – ты сама знаешь – дрянной. И оттого-то еще пуще зло берет, что не было правильных путей, да и самой-то жизни настоящей, полной не было. Вот сегодня я встретил товарища с тех мест, откуда я родом.

– Не тот ли солдат, что был с тобой в городе днем?

– Этот самый. Боевой и бывалый парень. Он рассказал мне, что несколько дней назад был в моем родном селе, где живет отец, с которым я не виделся лет семь.

– А ты писал ему?

– Писал, Надя, – вздохнул Паршин, – писал много раз, но ответа не получал. Либо мои, либо отцовские письма не доходили. Ведь я то в одной части, то в другой, а тут то и дело ломается фронт и разделяет меня с ним. Отправишь письмо, а оно поплавает, поплавает, да и утонет. Хороший у мёня старик, а вот пожить с ним и не пришлось. Наезжал он редко. Бывало скажу ему, чтобы он оставался у меня совсем, а он покачает головой, махнет рукой и долго молчит. А уж потом горько усмехнется и скажет: «Тебе, Петя, легко было оторваться от земли, ты молод, а я ведь с тоски здесь пропаду. Ты вот уйдешь на работу, а я жду тебя, жду и не знаю, куда себя деть. Нет. Ни домоседом, ни нахлебником твоим я быть не могу». Да и в самом деле. Ведь он хлебороб. А война совсем разлучила нас. Сначала переписывались, я ему деньги посылал, а вот уже давно – от него ни слова. А как бы мне хотелось его увидеть, порадовать, обнять и вволю наговориться.

Где-то за домами один за другим хлопнули сухие ii резкие выстрелы. Паршин остановился.

– Это из нагана, – спокойно определила Надя и, помолчав несколько секунд, попросила:

– Ну, расскажи же что-нибудь еще о себе.

– Мои воспоминания очень скучные. В них нет ничего радостного. И вот когда ты играешь, они так и лезут, так и лезут, а в душе появляется обида. Помню, как в первые месяцы учения в мастерской я растапливал маленькую печь древесным березовым углем для нагревания паяльников, раскладывал инструменты и приготавливал материалы. Работал я тогда в бригаде у мастера Буша, немолодого, злого и молчаливого немца. У Буша были набухшие красные веки с постоянно слезившимися глазами. Он часто посылал меня в инструментальную, и если я приносил не тот инструмент, он с ожесточением замахивался на меня, ругался и больно щипал. Однажды я ушел в инструментальную, а Буш положил на верстак остывать только что откованный молоток. Когда я возвратился, Буш велел мне подать молоток. Ничего не подозревая, я схватил его всей пятерней и, выронив, замахал обожженной рукой. Видевший эту проделку Буша подошел старый слесарь Голубев и, укоризненно покачав головой, сказал Бушу: «За что же ты так мальчонку? Эх ты, гадина!» Товарищи намазали мне ладонь мазутом и заставили держать ее над огнем. «Крепись! – говорил мне старик Голубев. – Клин клином вышибают». Так мастеровые учили лечить ожоги. В этом случае нет ничего особенного, но он глубоко запал мне в душу. После него я так привязался к старику Голубеву и его сыновьям, что считал их за самых близких мне людей. Потом я долго думал о том, как же калечили и ожесточали рабочих-подростков и как горько доставался им кусок хлеба. Впрочем, и сейчас много еще жестокосердных, злых негодяев и прохвостов.

– Да, – согласилась Надя. – Возьми меня за руку... Осторожно, здесь канава.

Они остановились у крыльца.

– Мимо нашего дома проходит много людей, – начала Надя, – вот иногда выйду я на балкончик и смотрю в людские лица. Прохожие не видят меня, а я их вижу. И чего только не подсмотришь, не отыщешь в них! Так и хочется иногда сказать вслед: «А я ведь знаю, о чем ты думаешь». Сегодня я остановилась у приказа. Вокруг меня толпа. Кто молча читает, кто бормочет, а кто шепчет. Я смотрю и слушаю. Вот подошел один, уже пожилой, стал читать медленно и монотонно, подумал, словно хотел наизусть заучить, потом отошел, а через минуту вернулся. Другой подбежал, вытаращил глаза, пошевелил губами и понесся, как угорелый, обратно. А когда ты меня окликнул, какой-то тип врезался в толпу, оглянулся вокруг и, покачав головой, сказал: «М-да-а». И знаю я, убеждена, что останавливается он около каждой толпы, говорит то же самое, мычит, многозначительно восклицает, а люди на лету ловят каждый вздох, каждое движение.

– Врагов вокруг нас много топчется, Надя, но ты понимаешь, угадываю я в ином врага, слышу, как он дышит, как стучит его сердце, чувствую – претит он мне, а сказать не могу. Нет у меня видимой, явной зацепки, или, как у нас говорят, нет достаточного основания для подозрения, и от этого бывает так обидно, черт возьми, а поделать... – он щелкнул языком, развел руками и смолк.

Надя не ответила, и между ними установилось то продолжительное и неловкое молчание, после которого трудно бывает заговорить снова.

.. .Он встретил Надю в зимний день на концерте художественной самодеятельности молодежи. Зал клуба освещался керосиновыми лампами, и в нем было так холодно, что изо рта валил пар. Это нисколько не смущало ни исполнителей, ни зрителей. Паршин сидел рядом с работником губчека Черновым. На концерте выступали декламаторы, певцы, струнный оркестр, гармонисты, но редкий номер исполнялся без участия белокурой девушки, пианистки Нади Болдиной. Она отходила от рояля только для того, чтобы погреть озябшие руки.

– Кто эта девушка? – спросил он у Чернова.

– Девушка, комсомолка, зовут ее Надя.

– А где она работает, живет?

– Живет дома, а работает – куда пошлют.

– Нет, ты серьезно.

– А что, нравится?

– Да, – признался Паршин.

– Эта девушка пришла к нам из приюта. Там она воспитывалась, а потом работала. Ты хочешь спросить, откуда у нее музыкальные способности? Природное дарование. Здесь была одна попечительница приюта, этакая одинокая, но довольно состоятельная старушка. Понравилась ей эта девчурка, стала она водить ее к себе на квартиру и обучать. Старушка в прошлом году умерла, а рояль мы конфисковали и отдали клубу. Вот и вся история.

Паршин не сводил глаз со сцены, и как только Надя вставала и, скромно поклонившись, уходила за кулисы, Паршин до боли хлопал в ладоши.

После концерта он встал и потянулся за выходившими людьми, думая о Наде. Чернов взял его под руку и повел за кулисы.

– Вот, – сказал он, обращаясь к Наде, – мой товарищ, командир коммунистической роты Паршин. Познакомься.

– Я о вас немножко слышала, – улыбаясь и подавая руку Паршину, сказала Надя.

– Откуда? – удивился Паршин.

– К вам бегают наши ребята на военное обучение. Они и рассказывали.

Покуда они беседовали, клуб опустел, и домой они пошли втроем. На полпути Чернов попрощался и оставил Паршина с Надей. Паршин провожал ее домой и говорил, что ему очень понравилось, как она играла.

– Да ну, где там, – отвечала Надя. – Иногда хочется поиграть, а клуб открывается только вечером.

– Надя! – воскликнул он. От мысли, которая ему пришла в голову, он чуть не задохнулся. – Так вы можете приходить на вокзал в любой час. У нас в агитпункте стоит рояль. А какую большую пользу вы могли бы принести нам! Через агитпункт проходят сотни пассажиров, красноармейцев. Нередко там выступают наши агитаторы с читкой газет, с короткими докладами, а играть никто не умеет. Рояль немой. И вдруг музыка, а? Нет, вы представьте себе, Надя!

Паршин настолько увлекся своей идеей, что Надя тихонько рассмеялась.

– Вы меня уговариваете так, словно я отказы? ваюсь.

– Придете? – обрадовался он.

– Ладно. – Она улыбнулась и пошла дальше.

Он потоптался на месте и выругал себя за нелепый порыв: «Чудило гороховое! Конечно, она не придет^ Очень-то ей нужно».

А на другой день он прохаживался около вокзала, поглядывая в сторону города. Она пришла. С тех пор он провожал ее вечерами домой, делился с нею своими мыслями. В Наде Паршин нашел близкого и отзывчивого человека, который лучше всех мог понять его думы и стремления. Наде нравились в нем его непосредственность, любознательность, честное и открытое сердце.

Когда она почему-либо не появлялась, Паршин находил повод заглянуть в комитет комсомола или наведаться к Чернову, чтобы встретиться с нею и перекинуться хотя бы двумя словечками.

Но сейчас они стояли молча, чувствуя, что между ними выросло нечто большее, чем обычная дружба, и, поняв это, Надя неожиданно для себя самой сказала:

– Петя, мне пора домой.

Паршин рванулся к ней, порывисто схватил ее за руки и прижал их к своей груди.

– Надя!.. Мне хотелось сказать тебе...

– Тише! – она отдернула руку и прижалась к нему.

По улице громче и громче раздавался дробный топот. Через некоторое время они увидели силуэты людей. Это проходил патруль с задержанными в городе, а через минуту, высекая подковами искры, промчался конный. Паршин с Надей стояли молча. Когда шаги патрульных стали затихать, Надя шепотом спросила:

– О чем ты хотел сказать?

– Вот об этом...

Он привлек к себе ее голову и заглянул в поблескивающие глаза.

В ответ она крепко прижалась к нему.

XI

Этой же ночью совет укрепрайона издал приказ о срочной эвакуации города. Раньше всех в движение пришла станция. Она словно поворачивалась, сотрясаясь от гула громыхающих составов, гудения^ паровозов, лязга и скрежета стрелок, вагонов. Все пути были заставлены товарным порожняком.

Ранним утром по улицам города к товарному двору, к железнодорожным платформам пакгаузов потянулись груженые подводы. Днем, когда Устин вернулся из разведки, его взгляду представилась картина спешной эвакуации. Он видел, как около настежь распахнутых дверей учреждений вырастали ярусы ящиков, столов, шкафов. Их тут же разбирали и растаскивали' грузчики по телегам. Чем ближе к вокзалу, тем громче шумели людские голоса, громыхали телеги, щелкали кнуты, со свистом рассекая воздух, то здесь, то там раздавалась яростная брань возчиков. Нагруженные сверх всякой меры повозки роняли громоздкие ящики, бочки, а едущие вслед сдвигали их на край дороги, опрокидывали в канаву, и они оставались там лежать. Вскоре транспорт пошел в два ряда. По улице летели клочья бумаги, в воздухе поднимались вихри пыли, насыщая его так густо, что, казалось, пойди сейчас дождь – на землю польются потоки грязи.

В дверях штаба Устина встретил Паршин и, бросив на его плечо руку, поспешно увел за собой. Лицо Паршина было возбужденно, движения торопливы. Он то и дело оттягивал пальцами воротник гимнастерки, словно тот давил ему шею.

– Давай сюда!.. Садись! – Он закурил и, показав пальцем на лежавшую на столе карту, спросил: – Где?..

Устин достал записную книжку и, наклоняясь над картой, ответил:

– Обловку казаки миновали, идут через станцию Чакино, большаком на станцию Сампур.

Паршин, выпустив клубы дыма, провел спичкой по названным, пунктам, ожесточенно стукнул рукой по столу.

– Да. Дело серьезное. Казаки от нас в одном кавалерийском переходе.

Вызвав помощника, Паршин приказал держать роту в полной боевой готовности, а сам уехал в совет укрепрайона за последними указаниями.

Там он встретил Соколова. Комбриг был на этот раз с небритыми, щетинистыми щеками. Серые, выцветшие глаза смотрели из-под нависших бровей неприязненно и отчужденно. Во всем лице его чувствовалось что-то колючее и жесткое. Он стоял за столом, разглядывая прозрачную пластинку своего .планшета, и, когда вошел Паршин, посмотрел на него исподлобья и, как показалось Паршину, иронически. Паршин отозвал в коридор заведующего отделом пропаганды губкома Филатова и, нервно теребя пуговицу его пиджака, сказал:

– А все-таки я неспокоен в отношении Соколова.

– Почему? – удивился Филатов. – Или¹ тебе что-нибудь стало известно?^

– Ровно ничего. Но если бы я с ним был так близок, как вы... Словом, я ему не верю.

– Ну, хорошо. На чем же ты все-таки основываешь свои опасения?

Паршин не сразу нашелся.

– Видишь ли... да ты помнишь, он предлагал вооружить дезертиров для попрлнения частей.

– Ну и что же? .. Всякий вправе высказывать свое мнение. Но ведь совет предложения его не принял... Ты, Паршин, фантазируешь. Всеми военными операциями руководит совет укрепленного района, у которого Соколов только исполнитель.

– А фактически?

– И фактически... Ты что, не в духе?

– Я в духе, – нахмурился Паршин и добавил: – Нельзя быть не в духе, когда казаки от города в двухчасовом расстоянии. Надо подтягиваться.

Филатов взялся за подбородок и покачал головой.

– Да, брат, дела неважные...

В дверях показался дежурный, попросил Паршина к коменданту. Паршин подтвердил донесение разведки о том, что белоказаки заняли станцию Чакино, Сампур и двигаются северо-западнее Тамбова, угрожая перерезать дорогу на Москву. Комендант приказал немедленно выслать разведку в западном и юго-западном направлениях и тотчас же изменить следование эшелонов, отправляя их в сторону Саратова, по единственно безопасному пути.

Так как Мамонтов свернул в сторону, двигаясь на Козлов, и, очевидно, попытается занять Тамбов, комендант приказал артиллерийскому дивизиону и пехотной школе занять позиции к западу и северу от Тамбова. Коммунистической роте было приказано расположиться за железнодорожной станцией и в этом же направлении всемерно оборонять железнодорожный узел и прикрывать эвакуацию. Другим частям – занять позиции с южной стороны города, установив между частями и советом укрепрайона тесную связь.

Уезжая на вокзал, Паршин чувствовал себя немного успокоенным. На самом деле, совет укрепрайона действует самостоятельно, и Филатов, пожалуй, прав. Но когда он подъезжал к станции, тревога вновь охватила его. Если коммунистическая рота будет прикрывать только эвакуацию, значит город намечено сдать противнику. Все операции, видимо, сводятся к тому, чтобы по возможности¹ задержать врага, выиграть время и эвакуировать город, а там – хоть трава не расти.

Оставив один взвод на станции, Паршин с двумя другими занял позиции за железнодорожным узлом, рядом с пехотной школой и связался с артиллерийским дивизионом.

Теперь оставалось ждать новых разведывательных данных о движении врага и быть начеку. От нетерпеливого ожидания Паршин потерял правильное представление о времени. Казалось, что день давно уже начался, а было только утро. Паршин бесцельно брел по междупутью и думал о том, что с Надей встретиться нужно обязательно сегодня, так как завтра, может быть, будет уже поздно.

«Но где ее сейчас найдешь?»—думал он и жалел, что не зашел в горком комсомола.

В городе нарастала тревога. Надя видела, как вчера вооружались ее молодые товарищи, пополняя отряды, и веселые, беззаботные ребята превращались сразу в серьезных, подтянутых солдат. Она волновалась за них, и от мысли, что сегодня или завтра Петр Паршин поведет их в бой, у нее замирало сердце.

Надя видела врагов не раз. Это были тайные враги и внешне ничем не отличались от других людей. Неузнанные, они ходили, жили и даже работали где-то рядом с– нею. Война с ними была сложная, тонкая и скрытая. Но вот явных врагов, идущих открыто, большими массами, с оружием в руках, ей видеть не приходилось. Когда она услышала о движении казаков на Тамбов, ей захотелось самой взять винтовку и рядом с товарищами идти защищать город. Наде казалось это настолько простым, ясным и необходимым делом, что она решила сказать об этом Петру Паршину.

Подходя к горкому комсомола, Надя встретила свою подругу Феню, бойкую и очень милую девушку с постоянно смеющимися черными, как смородинки, глазами.

– Наденька! Ты куда это так разлетелась?

– В горком, – ответила Надя.

– Я только оттуда, – быстро заговорила Феня. – Мне сказали, чтобы я, ты и другие товарищи немедленно шли в штаб батальона особого назначения к какому-то товарищу Чернову. Как ты думаешь, зачем это? – спросила Феня.

– Не знаю, – пожала плечами Надя. – Может быть, хотят направить с эвакуационным имуществом, – разочарованно проговорила она. – Я хотела бы остаться здесь, в обороне.

– Да?! – воскликнула Феня и тотчас же согласилась с нею. – В самом деле, ехать куда-то... Я хотела бы тоже что-нибудь делать здесь. Ведь мы можем принести пользу.

– А ты не боишься оставаться?

– Я? .. – Феня с упреком посмотрела на Надю и ответила: – Нет... только, может быть, немножечко. Пойдем, там узнаем.

Когда они пришли в штаб батальона, там был только один Чернов. На полу стояли ящики с упакованными в них делами. В большой комнате стоял стул и стол с телефоном. Работник чека-Чернов, молодой человек лет двадцати пяти, в распахнутой кожаной тужурке стоял, склонившись над столом, нервно крутил махорочную вертушку, смотрел на исписанные листки бумаги и одновременно разговаривал по телефону.

– Это и есть, что ли, товарищ Чернов? – спросила Феня, присаживаясь на ящик.

Надя кивнула головой. ,

– Он забавный какой-то, – прошептала Феня. – А что это он на нас даже не глянул?

Но Чернов, положив трубку на рычаг, закрыл дверь и подсел к девушкам.

– Здравствуй, Надежда! – сказал он дружески. Около левого глаза у него дернулся мускул.

Феня глянула на Чернова и с удивлением заметила на его голове седую прядь. Лицо его было утомленным и озабоченным. Теперь он не казался ей забавным. Он пристально посмотрел в глаза Фене. Она смутилась и отвела взгляд.

– Это Феня Плахова, – сказала Надя. – Комсомолка.

– A-а, вот как! Ну, как же, как же, – словно вспомнив что-то занятное, засмеялся Чернов. – Я ведь хорошо знаю машиниста Дмитрия Захаровича Плахова. – Потом, обратившись к Наде, он нахмурился и невесело сказал: – Город наш в опасности. Неизвестно, как сложится его судьба.

– Сдадут? – встревоженно спросила Надя.

Чернов не ответил. Он прошелся по комнате.

– Если бы нам пришлось оставить город, а вам предложили бы остаться в нем, вы согласились бы?

Надя и Феня переглянулись.

– – Я хотела бы принять участие в обороне города... Я говорю это вполне серьезно, – загорячилась Надя, увидев на лице Чернова удивление. – Я хочу просить товарища Паршина принять меня в роту.

– Я присоединяюсь к ней, – поддержала подругу Феня.

Чернов не сразу нашелся что ответить. Его тронула решимость этих еще очень юных девушек.

– Такое заявление может сделать честь не только вам, но любому мужчине, однако... Нет, нет! – он замахал руками, видя, что они готовы, протестовать. – Тут только одно соображение. Вы совершенно не подготовлены, не обучены и не владеете оружием, и вдруг этак сразу, с бухты-барахты. Вы же сами должны понять, что это невозможно. Товарищ Паршин не согласится, да и не разрешат ему.

Наступило минутное молчание. Довод был неоспоримым. Чернов встал и, закурив, продолжал совершенно спокойно:

– У вас есть хорошие знакомые, есть надежное укрытие, и это позволит вам принести не меньшую пользу.

– Что мы обязаны делать? – спросила Надя и, вспомнив о Паршине, подумала: «Как хорошо было бы с ним встретиться и посоветоваться».

– Ничего особенного от вас не требуется, кроме пребывания среди населения. Разумеется, и в этом случае нужна сугубая осторожность, внимание, наблюдение. В городе немало скрытых врагов, которых, к сожалению, мы не знаем. Но как только Тамбов будет занят белыми, они вылезут сами из всех щелей и раскроют себя. Вы увидите их. Они будут злорадствовать, клеветать, заниматься доносами и служить им. А вы хорошенько запоминайте их лица. Теперь, надеюсь, вам понятна ваша задача?.. Ну, вот и хорошо. Все документы, которые могут вас скомпрометировать, уничтожьте немедленно. Малейшая неосторожность может привести к самым печальным результатам. Помните, вы на том^ же фронте борьбы. Ну и так, на что вы решаетесь?

– Я останусь, – сказала Надя.

Чернов молча посмотрел на Феню.

– Я согласна, – ответила та, бросив взгляд на Надю.

После краткой беседы и дружеских напутствий Чернов проводил комсомолок до двери, крепко пожал руку Наде, затем посмотрел на Феню, и что-то теплое и ласковое родилось в нем к этой девушке, которую он почти не знал. С каким удовольствием он постоял бы с нею, поговорил бы обо всем, что придет в голову, но только не о службе, не о войне и не об эвакуации. Но время не ждет, оно слишком дорого, и, пожимая ее маленькую руку, он сказал:

– Ну, до свидания. Желаю вам обеим успеха. Мы скоро опять встретимся, не правда ли? – он снова смотрел на Феню.

– Конечно, конечно, – поспешно ответила та.

Девушки ушли, а Чернов подбежал к стрекотавшему телефону.

– Фенечка, давдй теперь условимся, где и когда глы встретимся, – сказала Надя.

– Я думаю, что нам нужно видеться каждый день. Давай хоть у меня, – предложила Феня. – Мы будем ходить вместе и порознь, рассказывать друг другу все, что заметили. Так нам будет и легче и веселее. Хорошо?

– На первое время так и условимся, – согласилась Надя. – До свидания, Фенечка. Смотри же, не забудь уничтожить документы.

– Я помню.

Расставшись с Феней, Надя сразу почувствовала тоскливое одиночество. Ей хотелось сейчас делать что-нибудь очень важное, необычайное, куда-то спешить, быть сразу в нескольких местах, знать, в каком положении находится город. Она остановилась в нерешительности, не зная, куда направиться. Не обращая на нее внимания, мимо торопливо шли люди. Надя сошла с тротуара на обочину дороги и, прислонившись к дереву, стала смотреть на знакомую улицу, на людей, на дома, и вдруг ей показалось, что она видит улицу впервые. Внешний рисунок ее, архитектура домов, деревья, телеграфные столбы – все, что она раньше плохо примечала, представились ей сегодня в новых подробностях. Напротив подъезда гостиницы стоял телеграфный столб с разветвленной сетыр проводов, на которых висел запутавшийся обрывок веревки с бумажным змее'м. Колеблемый ветром змей шевелился, вздрагивал, словно пытался вырваться и не мог. Ни вчера, ни месяц тому назад она не видела ни столба, ни этих деталей. Мимо гостиницы проехала телега, нагруженная длинными железными трубами и полосами. Концы их волочились по каменной мостовой, издавая оглушительный грохот. Возчик, не обращая ни на кого внимания, смотрел себе на ноги. Надя долго еще стояла, прислушиваясь к удаляющемуся железному грохоту телеги. Но как только он утих, она оглянулась, и ей стало яще тоскливее. Она решила сейчас же пойти на станцию и поискать Паршина.

Паршин несколько раз приходил к вокзалу и? смотрел в сторону города, теряя надежду на встречу. Наконец он увидел Надю. Она была еще далеко, но он узнал ее по знакомой походке, по платью, по каким-то неведомым признакам. Он выпрямился и вытянулся, точно подрос. Казалось, вот-вот он взмахнет руками, как крыльями, и понесется к ней.

«Наденька!.. Наденька!..» – тихо говорил он, и когда она приблизилась, он быстро пошел к ней и протянул руки:

– Надя! Наконец-то! Я ждал, что ты придешь...

Она, волнуясь, спросила, давно ли он тут. Потом

они пошли рядом, не видя вокруг себя никого.

На станционных путях было безлюдно, и им никто не мешал говорить о самом близком, сокровенном и волнующем.

Она рассказала ему о предложении, сделанном Черновым, и о своем желании принять участие в обороне города. Он нашел, что предложение Чернова, конечно, лучше, чем то, о чем думала она, – девушке, не обученной военному делу, нет необходимости подвергать себя смертельной опасности. Надя по тону слышала, как он тревожится за нее. Ей становилось боязно и не хотелось расставаться.

Они сидели на деревянном упоре тупика запасного пути и продолжали беседовать, не замечая времени.

– Если мы оставим – город... – сказал он осторожно. .

– Оставим, – вздохнула она.

Он помолчал и украдкой посмотрел на ее. задумчивое личико, обращенное к двигающемуся составу.

– В первые дни ты не должна показываться в городе. Ты понимаешь...

– Понимаю. Я буду вместе с Феней. А завтра я пойду в село Хлебинку. Это от города верст шесть. Там у меня есть хорошие знакомые.

– Они знают, где ты работаешь?

– Я им говорила – рассыльной. Но вообще-то они не любопытные и не вызывают у меня никаких опасений.

– Часто появляться на глаза в тех местах, где ты ходила, не следует. В самом деле, хорошо бы тебе устроиться куда-нибудь рассыльной. Такая работа дает много преимуществ для наблюдений.

– Я сама так думала.

– Это было бы очень хорошо. Но веет документы, связанные с твоей работой, с комсомолом, уничтожь как только придешь домой.

– Я это помню.

Потом они молчали. Он гладил ее руки и прижимал их к своему лицу. И никто из них не хотел первым сказать о том, что разлука близка.

Мимо них, не то прибывая, не то отправляясь, шел товарный поезд. С тормозной площадки почти против них соскочил красноармеец, опоясанный пулеметными лентами, с винтовкой за плечами.

– Хрущев! ■– крикнул Паршин. – Ну, как дела? .. Что нового?!

Устин подтвердил прежние разведывательные данные и назвал несколько новых населенных пунктов, занятых казаками.

Надя с любопытством рассматривала красноармейца, который был .другом Паршина. Устин ей очень понравился, хотя он и стал нечаянным виновником ее расставания с Паршиным.

– До свидания, Надя! – решительно сказал Паршин.

Она вздрогнула и сделала движение к нему. На глазах у нее появились слезы. Паршин в первый раз обнял и поцеловал ее.

День кончался. Свалил зной. Неяркое солнце розовело и спешило к закату. Надя шла домой не торопясь, как бы прислушиваясь к себе и боясь расплескать то дорогое и теплое чувство, каким было переполнено ее сердце.

Все, что творилось вокруг, не радовало ее. А ведь так хотелось счастья, и оно близко-близко. Но никто не может остановить эвакуации города, помешать разлуке с Петей. Война.

Когда она пришла домой, комната показалась ей маленькой, скучной. Она легла на старенькую кушетку, думая о том, что ей надо переодеться и сходить к Фене. Она смотрела на цветок, который надо было полить, на календарный листок, который надо было сорвать, но не сделав ни того, ни другого, она крепко' уснула.

Ночь в городе проходила тревожно. Темное небо на окраинах изредка озарялось вспышками ракет. За час до рассвета вновь примчалась на взмыленных конях разведка Устина, сообщившая, что вся западная сторона верстах в пятнадцати от Тамбова занята казаками. На железнодорожной станции Пушкари также обнаружены белые. При перестрелке убит один разведчик.

И едва только забрезжил рассвет, где-то далеко бухнуло и впереди окопов, словно магний, блеснул и грохнул первый снаряд.

– Ага! – крикнул Паршин. – Бодрей, товарищи!.

Встревоженная орудийным выстрелом, Надя вскочила и подбежала к окну. Решив сейчас же идти в село Хлебинку, она вдруг вспомнила о документах и содрогнулась. «Как же это я так!» Она вытащила из стола все бумажки, бросила в печь и сожгла. Успокоившись, Надя переоделась в старенький костюм, закрыла дверь и вышла на улицу. На сердце у нее было тревожно. Сказалось нервное напряжение, а может быть, просто физическая усталость. Теперь она старалась свыкнуться с тем, что она обыкновенная девушка-горожанка, не связанная ни с чем и ни с кем. Она придет сейчас к своим знакомым, вздохнет и расскажет, что из города выехали все учреждения и что она подождет, когда все утихомирится, и снова пойдет проситься куда-нибудь на работу, а тем временем поживет у них.

Размышляя таким образом, она вернула себе душевное равновесие, и ей казалось, что все обернется как нельзя лучше, только надо приучить себя к этому новому положению, приготовиться к новой обстановке. Ах, как хотелось бы ей встретиться сейчас с Петей Паршиным! Надя знала, что это невозможно, и при воспоминании о нем ей становилось грустно.

В городе было пустынно. Жители, заслышав первые взрывы снарядов, не выходили из домов, прятались в погребах, закрывали на запоры калитки и двери домов.

Проходя мимо военного склада, Надя увидела часового, спокойно шагавшего взад и вперед. Этот молодой парень с веселыми глазами беспечно насвистывал полечку. Увидев Надю, он улыбнулся. Она ответила ему улыбкой. Свернув с мостовой на мягкую колею дороги, она направилась к селу.

Через час-полтора вдали ясно очертились контуры церкви. Надя остановилась и оглянулась. Город был далеко. Вокруг – тишина и ни души, словно все вымерло. И вдруг в этой тишине послышалось четкое таканье пулеметов, затем донеслись взрывы снарядов. Надя встревожилась. Хоть бы какой человек встретился на дороге! До боли в глазах она всматривалась в уходящую к селу дорогу и решила, что идти надо полем – так незаметней можно пробраться к селу. Но тут же подумала: «Почему же я должна прятаться? Этим я скорее навлеку на себя подозрение. Ведь я просто мирная обывательница». И все же, уклонившись в сторону, она сделала крюк и остановилась у одной из хат. Вышедшая девушка охотно сообщила ей, что казачьи разъезды еще вчера появлялись на окраине села, но что их сейчас нет. Это ободрило Надю. Она попрощалась, пересекла небольшую площадь и подошла к церкви. За деревянной оградой рос густой кустарник, среди которого высился черный мраморный монумент.

До дома, куда она направлялась, оставалось недалеко, и она уже хотела идти дальше, как вдруг послышался топот. Надя вздрогнула и прислушалась. Гул нарастал. Затем прокатился выстрел, а за ним тотчас же кто-то истошно заорал: «Стой-ой!» Из-за церкви выбежал красноармеец и бросился к хатам. Раздался второй выстрел. Красноармеец, загребая ногами землю, сделал еще несколько шагов и тяжело рухнул. Надя обомлела. С улицы на площадь во весь карьер мчался отряд белоказаков. Все это произошло настолько быстро и неожиданно, что Надя совершенно растерялась. Притаиться бы ей у церковной ограды или просто спокойно стоять, и, может быть, все обошлось благополучно. Но крик «стой!», выстрел и упавший красноармеец напугали ее, и она тоже бросилась бежать. Наде что-то кричали, а она, не обращая внимания, стремилась вперед, к хатам. Вот-вот они совсем близко. Сейчас она скроется в каком-нибудь дворе. Около забора ее настиг казак и, занеся клинок, крикнул: