Текст книги " Боевой 19-й"

Автор книги: Михаил Булавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

По условленному звонку старушка проходит к двери и ждет второго звонка. ^гПотом она осторожно, чтобы не греметь, открывает дверь и, пропустив молодую женщину, говорит шепотом:

– Все благополучно.

Сегодня посетительница пришла позже обычного, и по лицу старушки поняла, что все без изменений.

– Спасибо вам, Софья Александровна. Ах, если бы вы знали, как я устала от этих кошмаров, которые происходят в городе. Меня изнуряет постоянная тревога. Они искали его среди раненых, я все боялась, – а вдруг кто-нибудь из товарищей по забывчивости назовет при них мою фамилию. Меня бы тогда затаскали и стали бы следить за каждым моим шагом. Особенно упорно ищет его есаул Бахчин. Ему даже известно, как и при_; каких обстоятельствах он бежал от них к красным.

– Не волнуйтесь. Все минует, – успокаивала старушка. – Им и в голову не придет, что он здесь. Не будут же они проверять каждый дом. У них на это времени не хватит. Это только вам кажется, что на мой дом смотрят все прохожие.

Быльников снова открыл глаза. Было темно. Он повернул голову и внизу, на полу, увидел тонкую полосу света. «Это из-под двери», – осенила его догадка. Но где он? И снова Быльников силился припомнить события той ночи. Потом он услышал бой часов. Их музыкальный звон долго лился в воздухе. Он сделал движение рукой и вдруг как бы нашел, ощутил себя. Он попытался поднять руку, но она была необыкновенно тяжела и бессильно упала на одеяло. Он задвигал пальцами и ощупал мягкий ворс одеяла. В комнате, скрытой за пологом, разговаривали женщины. Полог зашевелился, и широкая полоса света упала на него. Он увидел женщину, стоявшую в дверях, но на этот раз это была не старушка. Он не мог рассмотреть лица, но видел светлое очертание головы, фигуру. Полог закрылся, через минуту в комнате возник свет, кто-то подошел и сел у изголовья. Мягкая, нежная рука коснулась лба. Потом свет приблизился, и над нам склонилось лицо молодой женщины.

– Боже мой!.. Вера! – прошептал он. – Вера!..

Она ниже склонилась над ним, и он почувствовал

прикосновение ее волос и горячую каплю, упавшую ему на щеку.

В этот поздний вечер есаул Бахчин торопился к полковнику разведывательной службы Рокотову, где должна была собраться компания для игры в карты. Сообщив на всякий случай ординарцу свой адрес, Бахчин вышел на улицу.

Только что он допрашивал рыженькую санитарку Елену Реутову. Он требовал от Елены, чтобы она вспомнила, когда в госпиталь среди других раненых поступил казачий офицер. Это было недавно, она должна припомнить. В противном случае, пригрозил он, ей придется прогуляться на холодильник. Это тоже не так далеко...

– Нет. На моей смене не было таких, – спокойно ответила девушка, глядя Бахчину в лицо.

– Одной ночи для размышления вам вполне достаточно, – сказал он и ушел.

«Быльников здесь, – говорил он себе. – На допросе бежавший от него казак Стрельников показал, что выстрёлил Быльникову в спину, но кто-то полоснул самого Стрельникова шашкой по плечу. Быльников либо убит, либо ранен. Если он был убит, то его обнаружили бы. Если ранен, то где он находится? Госпиталь не эвакуировался. Солдат Тягунов говорит, что в палате с ним лекал еще один раненый, но куда он девался – неведомо».

Врач Зимин объяснил, что раненых нередко перемещают из палаты в палату в зависимости от состояния их здоровья. Никакого офицера в госпиталь не доставляли, и в доказательство своих слов показал записи в книге регистрации.

– Да. Но вы могли его и не внести, – заметил Бахчин врачу.

'– В связи с чем я должен был нарушить это правило? – задал вопрос Зимин и уставился на Бах-чина.

– Что же тогда можно предположить? – спросил Бахчин. Ему хотелось знать, что и как ответит врач. Тогда станет ясно, брать под подозрение Зимина или нет.

– Простите меня, господин есаул. Я ничего не могу предполагать, так как это в мои функции не входит.

– Ясно, – ответил Бахчин, ,хотя ничего ясного для него не было. Но он не сдавался. В нем загорелась страсть контрразведчика.

Он шел в темноте, осторожно ступая по полуразрушенному тротуару и направляясь к столбу, на котором маячил зажженный фонарь.

«Ах, если бы напасть на след сотника!»

Вере не спалось. Она вставала и бродила по комнате. Сколько она передумала за это время! Какие

добрые и самоотверженные люди Григорий Андреевич и Софья Александровна, приютившие у себя дома раненого. Они подвергают себя опасности. И она вдвойне волнуется и за Владимира и за них.

Вера подошла к окну и, приоткрыв штору, смотрела на пустынную улицу. На ушу против дома на столбе горел фонарь, бросая круг света на землю.

Какой-то офицер вошел в этот колеблющийся круг, вынул портсигар и стал закуривать. Ветер тушил спички, и офицер догадался повернуться спиной к ветру. Когда он прикурил, скользнув взглядом по окну, Вера обомлела и зажала рот, чтобы не вскрикнуть.

На нее смотрел , тот самый есаул, который искал Владимира. Не двигаясь, оцепенев, стояла она и прислушивалась, не раздадутся ли шаги, не постучатся ли сейчас в дверь. Гулко билось сердце. От напряжения звенело в ушах. Ей казалось, что офицер увидел ее. Она вздрогнула и замахала рукой, когда раздался несносный бой часов. Своим звонким металлическим голоском они громко выговаривали: «Здесь он, здесь он».

Бессонная, • чуткая ночь.

Утром есаул Бахчин возвратился к себе с покрасневшими и опухшими от пьянства глазами. Настроение было подавленным. Он проиграл все «донские колокольчики» и не вернул золотой портсигар. Когда ему напомнили об арестованной девушке, он вызвал ее и, ничего не добившись, крикнул:

– Дура! Убирайся отсюда к чертовой матери!

Чертовски хотелось спать.

.. .Встретив осунувшуюся Веру, Зимин с тревогой спросил:

– Что случилось?

– Ничего, Григорий Андреевич. Я ночью глаз не сомкнула.

– Будьте осторожны. Вчера взяли Леночку. Очень боюсь, что она по своей наивности что-нибудь выболтает. Но не унывайте. В случае чего, вам придется скрыться и отсиживаться. А в остальном положитесь на меня.

Вера стиснула зубы и в отчаянии опустилась на диван.

– Когда же кончится это...

Дверь стукнула и в коридоре послышался знакомый топот деревянных босоножек. Это вошла возбужденная и раскрасневшаяся Леночка.

– Как?! Что?! – вскочил Зимин и повернул в двери ключ.

– Никто, никто не должен знать, что я была арестована, понимаете?—торопливо говорила Леночка. – Мне пригрозили, если я об этом скажу кому-нибудь. ..

– Ну, о чем вас спрашивали, говорите же скорей?

– Я ничего не сказала, Григорий Андреевич. Ни-че-го. Он озлился, этот офицер, который был здесь, посчитал меня за дурочку и выгнал.

– А вы-то, вы-то что-нибудь ему говорили? – не успокаивался Зимин.

– Что говорила? Два слова: «Не знаю, не видела. Не видела, не знаю».

п

Шумит, гуляет по полю ветер. Скрипит на пригорке крылами ветряк, словно хочет взлететь и вознестись на небо со своим набожным хозяином Мокеем Чистиковым, сухим, жилистым, молчаливым и злым человеком. Зол он на революцию, молчалив из осторрж-ности.

«Не распускай язык. Отойди от зла и сотвори благо». Эти слова он повторял часто. Был он выше среднего роста, лет за пятьдесят, лицо продолговатое, лоб высокий, нос тонкий, горбатый, как у хищней птицы, черные волосы подстрижены под скобу. Он постоянно перебирал влажными губами, шепча молитвы. В революции видел недоброе знамение, издревле предсказанное священным писанием. Говорил с односельчанами осторожно, иносказательно, но по словам его нетрудно было разгадать, к чему он ведет речь. Пугал он простодушных и темных людей белыми всадниками, кои сойдут на грешную землю, и тогда появятся на хатах антихристов и смутьянов белые кресты, и в ночь на святого Варфоломея мечи всадников поразят вероотступников и водворится на земле мир и в человецех благоволение.

Сегодня он молол зерно священнослужителю Ивану Успенскому. Мельник и поп горячо спорили. Мокей был сектантом.

– Ой, не дело говоришь, Мокей, – воздевая руки и крестясь, говорил отец Иван. – Сие противно равноапостольной церкви. Вольнодумство. Секта вы есть, а сие дело не совместимое с каноном святой церкви.

Около мельницы на возку сидели Арина и Наталья – они ждали когда их зерно тоже смелют. К мельнице подъехал Модест Треухов, слез с воза, молча привязал к телеге вожжи и, не глядя на женщин, поднялся по ступенькам к мельнику.

– Здоров будешь, Мокей Степанович! – приветствовал он Чистикова.

– Спаси, господь! – Мокей протянул свою длинную клешневатую руку.

Модест принял ее с опаской, зная шутки мельника и нисколько не веря в его богобоязненность. «Блажит дьявол, юродствует», – думал он. У Мокея была мертвая хватка. Он зажимал руку приветствовавшего своей клешней, словно железными тисками, а когда пострадавший тряс ее от боли, Мокей, словно не замечая, равнодушно тянул: «Спаси, господи, люди твоя».

Сейчас он вяло пожал пухлую ладонь Модеста и что-то прошептал, взгромоздясь на ближний куль с зерном. Треухов подсел к нему и кивнул на дверь:

– Бабам?

– Отцу Ивану.

– Слышал, Наташка Пашкова свекра бросила, с хаты сошла, к Арине совсем перебралась?

– Спросится с нее.

– Старик плох, с печи не слазит. Давеча жалился на невестку. Темное дело у нее с Митяем и Устином.

– И за это взыщется, – вздохнул Мокей.

Модест бросал новость за новостью, стараясь заинтриговать старика, расположить к себе, но Мокей оставался равнодушным. Наконец Модест глянул на дверь и, нюхнув табаку, просипел Мокею на ухо:

– Слыхал, наши Воронеж-город взяли?

– Мели муку – мука будет, – недоверчиво принял Мокей новость, но завозился и заметно оживился.

– Право-слово. Верный человек сказывал. И будто войне не нонче-завтра конец.

– Ох, господи! – не выдержал Мокей. – Узри дела нечестивцев и даруй победу воинству христолюбивому.

– Мокей Степаныч, так ты опосля отца Ивана смелешь мою пшеничку? Я три чувала привез.

Мокей страдальчески глянул на Модеста и зашептал:

– Не моги. JHe моги, Модест.

– Отчего? – изумился Модест.

– Нешто не знаешь, не хозяин я. По грамоткам из этого сельсовета мелю, будь он, анафема, трижды... помилуй, господи.

– Да ты им потом смелешь. Бабы – они погодят, а? .. Я сейчас втащу.

– Гляди сам, Модест. Кабы не они, для тебя я всей душой.

– Я враз.

Модест резво сбежал с лестницы, взвалил на широкую спину чувал и только шагнул к мельнице, как с воза соскочила Арина и, бросившись к Модесту, вцепилась в чувал. Модест не удержал и сбросил его на землю.

– Ты чего дуришь?! – заорал Модест, тяжело дыша.

– А ты чего кидаешься без очереди, не спросясь? Ты кто такой есть! Покажь бумажку! – наступала на него Арина.

Модест полез на Арину с кулаками. Арина отступала, а в это время Наталья подбежала к Модестовой лошади и быстро погнала ее в сторону от мельницы. Треухов оставил Арину и бросился к Наталье. Та столкнула с воза мешок с зерном и погнала лошадь дальше.

– Ты что делаешь!—закричал взбешенный Модест.

Тем временем Арина оттаскивала в сторону сброшенный Модестом чувал. Треухов бегал от Арины к Наталье, совершенно растерявшись.

– Бабы! – взревел он не своим голосом.

– Вот погоди, погоди, мы тебе сейчас мешки вспорем да зерно по земле распылим. Понял, оглоед чертов?

Арина и Наталья вернулись к возку и вновь уселись на него, посмеиваясь над Модестом.

– Сатаны! Ах, пропасти на вас нету! – ругался он с сопеньем и вздохами, взваливая мешки на воз.

– Я говорил, нешто это люди, это аггелы, – процедил выглянувший Мокей.

Модест сел на воз, щелкнул кнутом и уехал восвояси.

– Давайте, – смиренно сказал Мокей, поглядывая ему вслед.

Втащив мешки на лестницу, Арина стала следить за помолом, а Наталья возвратилась к возку, разметала по нему сено и прилегла.

Шумел ветер. Скрипела мельница. Наталья усмехнулась, вспомнив схватку с Модестом. И вдруг вихрь мыслей пронесся в ее голове: девичество и Устин, Митяй и свекор, Егор Рощин и Арина, и та страшная, никогда не забываемая история. Давно ли ей было семнадцать лет? Тогда только началась война с немцами, а вот уж сколько прошло времени, словно целый век прожит. И кто сейчас она? Ни невеста, ни жена.

Наталья закутала голову шерстяным платком и, прищурив глаза, задумчиво смотрела в степь. Где-то около неслышно ходили Устин и Митяй. Они загораживали один другого. Митяй куда-то проваливался, и она не искала его. Перед нею неотступно стоял Устин. Он ничего не знает о ней, как и она ничего не знает о нем. Где он теперь?

– Слушай, молодая! Слышь, ты!

Очнувшись, она обернулась. На дороге близ мельниЦы стоял солдат с котомкой за плечами, с палкой и махал ей забинтованной рукой.

– В село скоро поедешь?

– Как скоро, так сейчас! – крикнула Наталья.

Солдат постоял, потом снял с плеч котомку и направился к ней.

– Ноги потер до крови, утомился я, не могу дальше идти.

– А ты чей?

– Я-то? .. Погоди, погоди, – он остановился, присмотрелся. – Наталья Пашкова! Да никак это ты?

– Семен Быков! – вскрикнула Наталья и соскочила с воза. – Откуда ты?

– Издалеча.

– Надолго? – она взбила на возу сено и, тормоша Семена, просила: – Да ты садись вот сюда. Давай котомку. Вот Нюрка-то обрадуется. Тебя часто во сне видела. Спрашивала, к чему бы это? Не то, говорит, убили, не то скоро домой придет?

– Ну, слава богу, значит, жива она. А детишки мои как?

ri– Детишки живы, здоровы. Ну, а ты совсем ко двору, аль на побывку?

Семен показал свою культю и, словно сам удивляясь, водил по ней здоровой рукой и горестно улыбался.

– О, господи! – простонала Наталья и, отвернувшись, закрыла лицо.

– Отвоевался я. По чистой, – печально проговорил Семен. – А у вас какие перемены? – Семен сел. – Что в селе делается? Как Груздев поживает?

Наталья не сдержалась и заплакала.

– Груздева белые расстреляли.

– Петра Васильевича?!

– Рощина Ерку в куски изрубили.

– Про того я знаю. Это еще в мою бытность. А вот Петра Васильевича..'. Да-а. Гляди-ка, какое дело. Вечная память ему.

Наталья вытирала глаза, Семен хмурился и смотрел перед собой. Он ловко скрутил тремя пальцами правой руки цыгарку, закурил и с трудом выговорил:

– Ия горькую весть принес Любахе Петрушевой. Клим убит.

– Ой, Лю-убушка! Горькая головушка!.. – запричитала Наталья.

– Ну, Наташа, будет, не мути ты мою душу,– попросил Семен.

Вышла Арина и бросилась на шею Семену. Все вспомнилось. Старое горе смешалось с новым и прорвалось в бурных женских слезах.

– Да цыцте вы, бабы, – махал перед ними Семен своей культей, – не шумите вы.

Из дверей мельницы выглядывала черная голова Мокея. Он злорадно улыбался.

– Ну, поехали, поехали, – торопила Арина.– Свези Семена, а потом вертайся, Наташа.

Дорогой Наталья осторожно спросила Семена об Устине.

– Последний бой мы вели возле станции Тамбов, – рассказывал Семен, – тут меня три раза, поранило, и больше никого я не видел. Не помню уж, как меня товарищи вынесли из боя, только через какое-то время я опамятовался в госпитале. И как приключилось это заражение, значит, крови, то доктор сказал: либо тебе, Семен, помирать, либо жить без руки. Ну, я согласился жить. А Устин, стало быть, подался дальше. Горяч он в бою, меры нет. Как шальной, в самое пекло кидается. Где он теперь – и не скажу, Наташа, не знаю.

Вечером весть о возвращении Семена Быкова облетела все село. Стало на одного мужика и на одну вдову больше. Радость ходила в обнимку с горем. Потемнела Любаха, потухли глаза, и сразу будто на десять лет постарела. Детишки присмирели, тихо и печально в хате Клима Петрушева. Долго еще будет Любаха плакать, просиживать у окна длинные осенние ночи и в неизбывной тоске своей стонать и звать дорогого мужа.

Приходили к ней бабы. Утешали.

– И наше сердце гложет боль. Но не поддавайся лиху, что же делать, слезами горю не поможешь.

– Уж так повелось. Мужикам нашим – воевать, а нам, бабам, – страдать. Терпи да ребятишек расти.

Анюте Быковой трудно было смириться с тем, что муж без руки. Глянет на Семенову культяпку, подожмет губы и из хаты вон. Выплачется и снова в хату.

Пришел новый председатель сельсовета, бедняк Федот Тычков, и на жалобы Анюты спокойно сказал:

– Абы не без головы. На тот случай и даны две руки человеку. Ты радуйся. Твой вот вернулся, а Люба-хин никогда не вернется. Понимать надо.

Он подробно расспрашивал Семена о положении на фронте, о земляках, о том, что делается в городах и как живут там люди, и чем думает теперь заняться Семен.

—: Как чем! – удивился Семен. – Крестьянством.

– Трудно тебе будет..

– Понятно трудно, Федот Лукич, но надо прилов-чаться. Вот вишь, как кручу цыгарки, – показал ой.

– Их вовсе можно бросить, цыгарки-то. Ты вот головой шевели.

Они выпили и закусили.

– У меня струмент есть, – продолжал Семен мечтательно, – топор, пила, фуганок. Плотництвом, сто-лярством займусь.

Федота Лукича от хмельного бросило в пот, он раскраснелся и от второго стаканчика отказался наотрез.

Прощаясь, еще раз заметил:

– Тебе теперь головой больше работать надо, а не р»укой. Ну, поглядим еще, обмозгуем. Староват я стал, Семен. Ноги не держат, на уши и глаза ослаб. Мне пора, брат, на печь, да делов пропасть. Ну, будь здоров!

Не прошло и недели, как Семена вызвали в сельсовет.^ Его ожидали представитель из укома партии Чекунов и Федот Лукич.

Федот Лукич, пододвинув к столу табуретку, жестом пригласил Семена сесть. Чекунов снял пенсне и, протирая платочком стекла, смотрел на Семена близорукими глазами. На нем была кожаная фуражка с (красной звездой и новая солдатская шинель, длинные полы которой почти скрывали ботинки с туго намотанными обмотками. Через плечо висел в кобуре револьвер.

– Здравствуйте! – он надвинул на нос пенсне и подал Семену руку*

– Здравия желаю, товарищ, не знаю, как вас величать.

– Чекунов. Подсаживайтесь поближе.

Он вытащил тетрадку и карандаш, но ничего не записывал.

– Бедняк?

– Так точно, бедняк.

– Ну, расскажите нам, как воевали, товарищ Быков, – начал Чекунов.

– Ох, – покачал головой Семен, – это больно долго. Я ведь с самого четырнадцатого.

– А вы о гражданской.

– В гражданской я добровольно. Бился под Тамбовом. Вот, – показал он на культю. – Бились мы люто, невозможно рассказать. Людей было маловато и патронов не хватало. Одиннадцать атак отбыли, а все же ослабли. Слыхали, будто измена была, а то бы мы устояли. А вы это к чему, товарищ?

– Я из уезда, по поручению укома партии, прислан для укрепления советской власти на селе.

– Ага. Так, так, это хорошо. Укреплять надо. За то и бьемся.

– Вот мы подумали, подумали и решили остановиться на вас.

– То есть как это, дозвольте спросить?

– Давайте поближе к делу. Вы крестьянин-бедняк, фронтовик, человек опытный, советской власти преданный. Вот мы и решили выдвинуть вас на пост председателя сельсовета.

Семен глянул на Федота Лукича, потом на Чеку-нова и, убедившись, что они не шутят, воскликнул в крайнем изумлении:

– Да вы что, – смеетесь? Какой же из меня председатель? Человек я инвалидный, к войне не гожий, к труду малоспособный, руки у меня нет, как я руководить буду?

Чекунов улыбнулся, а Федот Лукич вставил:

– Голова-то у тебя есть?

– Понятно, имеется... Да вы це шутите, – вдруг заговорил он с чувством уязвленного самолюбия, увидев улыбку на лице Чекунова. – Я две войны, считай, отгрохал, на действительной три года пропотел, и, кабы не ранение, я до сей поры...

– Вы извините, товарищ Быков, – спокойно перебил Чекунов, – вас никто не собирался обидеть. Вас пригласили сюда потому, что знают вашу преданность советской власти, которую вы доказали на деле, потому что вам, как никому другому, близки интересы бедноты. Вы способны бороться с кулачьем и укрепить работу сельского совета.

Чекунов встал, прошелся и, пожав плечами, заметил:

– Может быть, вы, в связи с близостью врага, опасаетесь, вернее, семья за вас боится? – поправил Чекунов.

– Кто? Я боюсь? – Семен встал. – Я с беляками сходился грудь об грудь, а не то что. Я австрияков на карпатском фронте гонял. Я добровольно пошел защищать советскую власть, а семья моя мне не помеха.

– Так в чем же дело, товарищ Быков? – Чекунов взял за плечи Семена и усадил на табуретку. – Вас не заставляют делать незнакомую вам работу. Вы великолепно справитесь... – Он закрыл тетрадку и, считая беседу законченной, спросил: – Значит, вы согласны?

– Нет, дорогой товарищ, может сыщется кто лучше меня. Ну, вы поверьте мне. Я инвалидный человек. К войне...

– Я уже слышал, что вы инвалид. Но вспомните, товарищ Быков, был у вас на селе такой славный товарищ, Егор Рощин. Как он помогал советской власти, и даже воевать умел, когда ворвался враг. А ведь был без обеих ног.

Семен от этих слов потемнел, нахмурился и, немного помолчав, сказал:

– Ладно. Согласен.

– Товарищ Тычков, созовите сегодня вечером собрание.

Федот Лукич, поглаживая бороду, повернулся к Семену и хитро улыбнулся:

– Ну вот и все, Семен. Обмозговали.

Семен глянул на него и только махнул рукой.

Дома Семен ходил сосредоточенный и говорил мало.

– Аль захворал?. – спросила ласково Анюта.

– Рубаху мне чистую оготовь и сама уберись. Нонче вечером на сход.

Вечер медлил, не торопился, Семен изнывал. Он не выпускал из обкуренных пальцев цыгарки, толкался по хате и сокрушался.

– Ну чего я могу? А все этот Федот накрутил, чтоб ему пусто было. То-то же он тогда: я, мол, стар, ноги не держат.

Как только стемнело, он надел чистую гимнастерку, послал мальчика в сельсовет, а сам сел в ожидании на скамью и стал перелистывать старый журнал-календарь. Календарь был очень скучным, и Семена начало клонить в сон.

– Зовут,, папаня! – крикнул мальчик, вбегая в хату. – Уже все пошли на собрание – и тетка На-таха, и Арина, и все, все. Все в школу пошли – там сбор.

– Пошли, Анюта.

К приходу Семена комната была полна народу. В президиуме сидели Федот Лукич, суча пальцами бороду, член сельсовета Спиридон Хомутов и Чеку-нов, но одно место оставалось свободным. Семену подали знак, приглашая подойти. Он нерешительно шагнул к столу, смутился, присел на одну из парт рядом с женой, но односельчане расступились, давая ему дорогу. Это внимание тронуло Семена. Он встал и пошел к столу бочком, еще более смущаясь под взглядами селян.

Собрание открыл Федот Лукич, но что он говорил, Семен плохо слышал. В голове вертелась одна мысль:

«Ну, чего я могу?»

– Не выпускайте из рук своих то, что дала вам Октябрьская революция и что отныне принадлежит вам, – начал свою речь Чекунов, – боритесь за каждую пядь земли. Это – здание школы. Вы приходили сюда еще в детстве, чтобы научиться из букв складывать слова. Сейчас вы пришли, чтобы научиться управлять государством.

Чекунов говорил горячо и страстно. Его слова, призывающие к борьбе за диктатуру пролетариата, против помещиков й капиталистов, за власть Советов, пронизывали, зажигали душу Семена. В эти минуты ему было приятно сознавать, что он не был в стороне от того великого дела, о котором горячо говорит большевик из города.

Чекунов стоял в расстегнутой шинели, опершись левой рукой о стол, а в правой держал фуражку. Иногда он поднимал перед собой левую руку, словно взвешивал свои слова, прежде чем бросить их в толпу.

Семен посмотрел на односельчан, сидевших плотно друг к другу. Словно завороженные, боясь шевельнуться, они ловили каждое слово Чекунова, не спускали с него внимательных и настороженных глаз.

Было тихо в школе, когда окончил говорить Чекунов. Мигала маленькая керосиновая лампа, разливая тусклый свет.

Федот Лукич выкрутил фитилек. В классе стало гораздо светлее. Затем взял со стола лист бумаги, на котором была написана повестка собрания, и торжественно объявил о выборах нового председателя сельского совета.

– Товарищи! Я стар и болен. Покорнейше благодарю, что вы доверили мне.власть. Рад бы послужить вам еще, но сами знаете, невмоготу мне, осла^ я и прошу ослобо'нить меня. Есть у нас люди, какие помоложе, побойчей и поздоровше.

– Дайте мне сказать, – взволнованно проговорила Арина Груздева.

– Слово имеет жена нашего первого председателя Петра Васильевича Груздева, принявшего героическую смерть от врагов. – Тычков сел.

Сколько раз приходилось Арине встречаться со своими односельчанами в хатах, на улицах и подолгу разговаривать с ними, а вот как довелось сказать перед всеми – будто онемела. Ровно что-то захлестнуло глотку, и она не может вымолвить слова. Первый раз в жизни выступала она перед сельским сходом.

Арина развязала узелок платка и освободила шею, но язык безмолствовал. Она вздохнула и, опустив голову, сказала:

– Товарищи.

Это слово было произнесено так тихо и таким тоном, что она не услышала своего голса. Арина повторила громче: «Товарищи»* но тут же забыла все, что хотела сказать. Он,а обернулась к столу, словно ища помощи, и увидела Семена. Он смотрел на нее, как бы говоря: «Ну чего же ты, Арина, оробела?»

– Семен Быков, – сказала она вдруг и показала на него, – это наш товарищ. Все мы знаем его с мальства. Вместе с ним всю жизнь в земле роемся, а хлеба досыта так и не ели. А с коих лет он пошел батрачить. И недоедал и недопивал. А сколько на войне был. Намедни Семен Быков с фронта пришел без руки, какую ему отстрелили враги. Человек он военный, всю горькую жизнь испытал. Кому же нам довериться, как не ему. Вот его, Семена Быкова, я прошу избрать нашим сельским председателем.

По классу пробежали голоса одобрения:

– Его. Ясное дело.

– Лучше не найдешь.

Арина поклонилась и села, ее место заступила Наталья. Все затихло.

От волнения голос у Натальи прерывался. Она обращалась то к одной стороне собрания, то к другой, будто разговаривала с каждым в отдельности.

– У нас на селе есть вдовы, сирые ребятишки. У них нет пропитания. Вот, скажем, Еркины ребятишки или ребятишки вдовой Арины. Нонче весть пришла, что Любахин муж, Клим, убитый. От Зиновея Блинова по сию пору весточки нету, не то жив, не то нет. У них нет работников, а земля непаханная захрясла, бурьяном заросла. Совестно нам глядеть на такое дело. Мы всем селом должны оказать им помощь, вспахать, заскородить и посеять. Их мужики за нас головы окладают. Кто про это может лучше понять? Знамо, Семен, как сам он с фронта, руки ли* шейный, и у него ребятишки есть.

– Правильно говоришь, Наташа! Правильно! раздались голоса женщин.

Затем она стала говорить о Семене и так ладно и верно, что Семен поразился, откуда она знает так много о нем и о его жизни. Ему показалось неудобным сидеть, когда так часто упоминают его имя. Он встал.

Семена тронуло выступление Натальи, и он не решался сесть, пока довольные Натальиными словами люди хлопали в ладоши. Заметив, что Семен Быков продолжает стоять, и приняв это за желание выступить, Чекунов тихо сказал ему:

– Ну говори же, говори, Семен. Тебя хотят послушать односельчане.

– Граждане товарищи, – взмахнул он культей,– я крестьянский сын и солдат. Враги мне начисто отшибли руку за то, что я защищал советскую власть. Но у меня осталась другая рука, – и он поднял крепко сжатый кулак. – Но она у меня не последняя. Сколько вас тут сидит, это и мои руки, надежные, сильные. И моя остатняя рука завсегда ваша. Сколько есть моих сил, я отдам их селу и на пользу советской власти. Не прогневайтесь на мой крутой нрав, ежели кто вредным делом займется. И не будет тому пощады, кто по злобе своей встанет поперек дороги народу. Смахнем! Но и вашей помощи прошу я, и совет с вами держать буду. Мне теперь же нужен письменный человек в сельский совет. Вы сами слыхали сейчас Наталью Пашкову. Нужное дело она сказала нам...

– Наталью Пашкову!

– Наталью! – закричали женщины.

– Она, – продолжал Семен, – женщина молодая, грамотная, потолковать с народом может.

– Наталью!

– Становите на голосование Пашкову!

За Семена и за Наталью голосовали дружно, как один.

Поздно вечером, расправив плечи, твердым шагом шел Семен рядом с женой. Она жалась к нему.

– Холодно? – спросил он и, расстегнув полушубок, накрыл ее худенькие плечи.

– Боязно мне.

– Чего?

– Время суматошное. Вот Груздева Петра убили.

– А почему голосовала за меня?

– Я как народ.

•– Ия как народ.

А на другой день вечером на заседании сельского актива Семен, внимательно выслушав активистов, сказал:

– Нам оказано большое доверие и дадены полномочия. Власть объявлена на местах. Своей волей мы приказываем и постановляем Мокея с мельницы убрать. Делать ему там нечего. А мирошником поставить Спиридона Хомутова.

– Правильно, – ответили активисты. – Он работал у Мокея и дело знает.

– Объявить Мокею,– продолжал Семен, – что за порчу мельницы, если такая случится, поставим к плетню и в расход пустим.

– Правильно!

– На хлебную разверстку переписать всех от крайней и до крайней хаты и разложить, сколько кому. Тут нам не миновать еще раза два собраться, а прежде поглядеть, кто чего сеял и сколько.

– Согласны, – подтвердили активисты.

– Покуда хлеб по разверстке не будет сдаден, ни одного фунта из села не выпускать. Хлеб у мешочников отымать и допытываться, у кого обменен и на что. Про то объявить всему селу. Согласны?

Активисты закряхтели.

– Тут уж ты, Семен, дюже круто повернул,– ероша непослушные волосы, заметил Спиридон.

– Что круто, то круто, – согласились со Спиридоном активисты.

– Ив самом деле. Откуда же нам серников брать? Бабы наши и то, как утро, так за жаром бегают друг к дружке.

– Опять же керосину, мази колесной надо, мыла

305

20 м. Булавин

обсираться, ребятишкам ситчику на рубашонки. Ничего же этого нету.

– Это правда, Семен Панкратьевич, – подтвердил молчавшая до этого Наталья, отрываясь от ли-стабумаги, на котором она все записывала.

"емен задумался. Все это правда. Не было в селе промышленных товаров, их обменивали у городских жителей на масло, муку, яйца. Как отнимать у горо-жа! хлеб, как обидеть людей, которые сами не меньше стрдают от тягот войны?

– Как же тут быть? Дело-то серьезное, – проговорил Семен.

– Серьезное, – согласились активисты.

– Ну что ж, после дойдем и до этого вопроса, а тепрь немедля составить списки и обсудить, чтобы не мор'ать, а сразу сказать уполномоченным, сколько мы мо>:ем дать им хлеба.

– Вот это дельно, – заметил Спиридон, – хорошие хозяева должны знать, что у них есть в амбаре.

– Ну так. Давайте далее. Всех вдов, у коих мужья на фонте погибли или воюют, записать, обследовать подврно, поглядеть, чего они сеяли, а у кого большая нуж,а, тому выдать ссуду. Согласны?

– С этим согласны.

– У кого есть огнестрельное оружие или холодное, немцля сдать в сельсовет и объявить, что, ежели у когонайдем, арестуем и сопроводим в трибунал. И еще: поствить в селе на ночь уличную охрану из подростков, зни до этого дела охочи, и наказать им глядеть в об.. И кто где тайно собирается али по ночам избу тоди‘ и самогонку варит, докладывать в сельсовет. Со-гласы?

– Согласны.

Гзздно вечером, когда молодой месяц повис над купоюм церкви, Семен стоял у своей хаты и думал: