Текст книги " Боевой 19-й"

Автор книги: Михаил Булавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Высматривал, находил удобный момент и, робко войдя к есаулу, заискивающе говорил:

– Не прогневайтесь, ваше благородие, чем богаты, тем и рады. Оно б желательно, но хозяйство...

– Ну, ступай, ступай, – отмахивался есаул.

– Спаси вас бог, – уходил и, сторожко оглядываясь, ругался: – Чтоб тебе подавиться, дьявол тебя навязал, сами в праздник престольный того не едим.

На столе перед есаулом лежала стопка бумаги с заголовком «Опросный лист», после которого следовали анкетные вопросы. Казаки усердно доставляли мужиков, которые по своей забывчивости или по привычке называли казаков «товарищ». Приводили и тех, в ком было замечено недоброжелательство при реквизиции хлеба, мяса или чей сын, брат служили в Красной Армии. Недостатка в людях, которых надо допросить, Бахчин не ощущал.

Первым привели красноармейца, приехавшего в село в отпуск. Он скрывался на окраине села у дяди. На чердаке у его родителей, по доносу, казаки нашли обмундирование, оружие и предупредили, что, если сын не явится с повинной, сожгут хату и расстреляют всех. Узнав об этом, красноармеец явился. Это был еще совсем молодой мальчуган, крепыш с ясными серыми глазами, с загорелым обветренным лицом. Он не думал о смерти и старался ободрить стариков. «Вы обо мне не горюйте, – говорил он, – вот поглядите, вернусь. Ну, побьют, пущай».

Но когда его ввели к есаулу, он вдруг почувствовал, что старики его остались где-то недостижимо далеко, и понял, что наступил конец. Он не робел и не сожалел о своем приходе, держался прямо, но тоска царапала сердце.

– Как звать?

– Василий Чеботарев.

– Зачем пожаловали? – Бахчин облокотился на стол, пыхнул папиросой.

– Привели... – ответил недоуменно красноармеец.

– Так что коммунист, господин есаул, – пояснили казаки.

– А-а!.. Ну что же стоишь, голубчик? Садись. Куришь? – Бахчин предложил папиросы.

Красноармеец поблагодарил и вынул голубой узорчатый кисет. Бахчин стал спрашивать красноармейца таким тоном, словно перед ним был не пленный, а старый знакомый, сослуживец.

– Рассказывай, где служил, сколько, у кого?

– В первом Воронежском кавалерийском полку, – ответил Чеботарев.

– Много казаков убил? – вкрадчиво спросил Бахчин.

– Не знаю. В атаке не был, рубать не приходилось, а пуля что ж, она... она не видна.

– А рубить умеешь?

– Умею.

– Та-ак. Коммунист?

– Нет.

– Врешь!

Бахчин побагровел, вскочил со стула и ударил Чеботарева по лицу. Тот упал. Подоспевшие казаки поставили его на ногй и посоветовали:

– Ты не падай, когда с тобой говорят всурьез.

– Коммунист?

по

Чеботарев отрицательно покачал головой, облизывая окровавленные губы.

– Уберите!

Через полчаса казаки курили махорку из голубого узорчатого красноармейского кисета.

Позже привели крестьянина. Ему было лет сорок пять. Дорогой он горячо говорил:

– Идемте, идемте. Я не боюсь, а правое отымать последнее у вас нету. Это хоть кто скажет. У меня ребятишек полна хата.

Но чем ближе он подходил к штабу, тем меньше горячился, а перед есаулом оробел и сник.

Бахчин был неудовлетворен поспешным расстрелом Чеботарева. Это произошло слишком быстро, без просьб о помиловании, без унижений, без слез со стороны приговоренного, и то, что Чеботарев спокойно держался, рассказывая о себе довольно правдиво, бесило Бахчина.

– В чем дело? – заорал Бахчин, изменяя обычной своей манере.

Крестьянин показал на казаков и пояснил, словно не они его, а он их привел:

– Забижают... из последнего отымают, ваше...

– Молчать! – скривил рот Бахчин. – Не тебя спрашивают!

– Сено казакам не давал, матерился по-всякому, а одного – так каменюкой...

– Не каменюкой, а я его только комочком землицы, попужать, и то не бросил, ей-право, – виновато улыбнулся крестьянин.

– Довольно! – остановил Бахчин. – Что ж ты, сволочь? Казаки за тебя кровь проливают, а ты... Как фамилия?

– Фамилию мою вы спрашиваете? – с мужицкой хитростью переспросил крестьянин. – Фамилия моя Кулешов Иван Евстигнеевич.

– Лошадь есть?

– Лошадь? – на лице у Кулешова был написан испуг, и, растягивая слова, точно– жел.ая замедлить надвигающееся несчастье, он ответил: – Лошадь? .. Это... стало быть, есть.

ill

– Лошадь взять, а ему всыпать плетей.

– Как же это понять? – растерялся Кулешов. На его лбу выступили крупные капли пота.

– Поймешь.

Кулешова схватили и удели.

Однако и после расправы с Кулешовым Бахчин не мог успокоиться. Мысли о расстрелянном Чеботареве не покидали его. Он вскочил с места и нервно заходил по широкой горнице. На минуту задержался у стола, глянул на опросный лист и зло передернул плечами. Он закрыл глаза. Закатный луч солнца падал на его красивое, с высоким лбом лицо, прямой нос и тонкие, маленькие, плотно сжатые губы. Облокотившись па подоконник, Бахчин смотрел на улицу.

День умирал. Далеко за полями садилось багряное солнце. Выше поднимался огонь костров, трещали сухие ветки сломанного плетня, гарью пахло на селе.

У костра, над котелком, склонив голову, сидел казак. Воспаленными от бессонницы глазами он смотрел на яркое пламя и печально пел:

Ой, Кубань, ты, ридна ненька,

Здали отзовися,

Жинка любонька, ридненька Хоть ночью приснися.

Нехай клюют воронята Мои кари очи,

Щоб не бачить мени билыне Ти слезы жиночи...

Мимо костров прошли два офицера. Через минуту дежурный доложил:

– Господа офицеры пожаловали.

– А-а! – очнулся есаул. – Проси!

Он вышел навстречу, придерживая рукой кинжал.

– Надеюсь, не помешали? – осведомился хорунжий Назаров. – Только, ради бога, откровенно?

Бахчин вздернул брови, придал своему лицу радостное выражение:

– О нет, нет, господа! Прошу. Я очень рад, очень рад. Присаживайтесь. Дежурный! – крикнул он. – Ко мне не впускать.

Через полчаса на столе, за которым сидели офицеры, появилась водка и закуска. Каждый пытался вспомнить и рассказать о себе такой случай, который свидетельствовал о силе и правоте, находчивости, но друг другу они не верили. Они знали об этом, но лгали дальше и смеялись шуткам, которые вовсе не были смешными. Быльников замечал все вокруг. Понимал, что Назаров Бахчину не доверяет, так же как и Бах-чин Назарову. Бахчин и Назаров пили мало. Больше всего и с какой-то отчаянностью пил Быльников.

– На днях, – начал он, – один из наших разведывательных отрядов шел через деревню, преследуя небольшую группу противника. На выезде из деревни, когда отряд казаков продвигался быстрым аллюром, он наскочил на заградительное поле/ Дорога на сотню шагов была усеяна бутылочным стеклом, острыми кусками ржавого железа и еще черт знает чем.

Быльникова не перебивали – это была правда. Сотник замолчал.

– И что же дальше? – задал вопрос Назаров.

Быльников вздрогнул и, вдруг спохватившись, добавил:

– Вы хотите знать об этой несчастной деревне? Вы сами знаете больше.

– A-а, ерунда, – брезгливо отмахнулся Назаров, – деревня небольшая, вернее, какой-то погост. Казаки ожесточились, сами понимаете... Нельзя же без этого... война!

– И это все? – с жестким укором спросил Быльников, затем быстро поднял голову и с ненавистью глянул на Назарова.

Заметив раздражение Быльникова, есаул поднял руку и вполголоса проговорил:

– Господа! Минуту внимания. Конфиденциально. Наш корпус скоро получит танки и самолеты. Это, господа, из авторитетного источника. Дважды приезжавший к нам представитель английской миссии полковник Честер заверил генерала, что как только мы откроем дорогу войскам Деникина на Москву, мы будем снабжены всем необходимым.

– А почему они, эти англичане, проявляют такой

интерес к нам, в частности к Москве? – скрывая злость, спросил Быльников. – Вы не скажете, есаул? ..

– Ну, вы право младенец, – усмехнулся Бах-чин. – Поймите, чем мы ближе к Москве, тем больше внушаем доверия союзникам, тем выше поднимаются наши политические акции. И вы можете не сомневаться в том, что войска генерала Деникина через месяц, если не раньше, будут в Москве. Между прочим, вы не читали, что войска генерала Юденича уже под Петроградом и что английский флот уже вошел в воды Финского залива?

– Опять англичане? – вздрогнул Быльников. – Любопытно. Немцы, с которыми мы воевали три с лишним года, проливая свою кровь, тоже хотели оказать нам помощь. За что нас так любят, есаул?.. Я слышал час тому назад песню у костра, старинную, грустную... За что мы, господа... Господа! – обратился он к ним и, ничего не сказав, выпил стакан разведенного спирта.

– Вот вы, сотник, – заговорил Бахчин, вставая из-за стола, – скептически относитесь к англичанам, оказывающим нам помощь. Вы ругаете и американцев и французов. Хорошо. Но давайте говорить начистоту. Как истинно русский человек, может быть, и я не в большом от них восторге. Но, дорогой мой, – он обнял Быльникова за плечи, – а у красных кто? На днях был случай. Приводят ко мне какого-то латыша, пойманного вблизи наших складов. Сено, подлец, хотел поджечь. По-русски говорит прескверно. Нашли в кармане спички и вот эту красную пропаганду.

Бахчин порылся в ящике стола и бросил перед Быльниковым газету. Она была помята и сложена в несколько раз.

– Но ведь мне англичане не жгут складов. Они пополняют их. Да-с!

Бахчин заходил по комнате, нервно щелкая пальцами.

Быльников потянулся за стаканом, и глаза его остановились на строчке из газеты: «.. .белые банды будут стерты с лица земли...»

– Ну-у, и что же вы? – спросил Быльников.

– В расход! – резко повернувшись, ответил Бах-чин. – В расход, и никаких разговоров. Спросил его: – Читаешь? «Нет, говорит, не читаю. Русские читают, а нам понятно». Слышали?

– Но ведь вы сами говорите, что он неграмотный. Вы бы попытались его убедить, разъяснить ему...

– Да что у нас, школа? – удивился Бахчин. – Расщелкаем – и вся недолга.

– Почему же вы знаете, что он хотел поджечь сено?

– А спички зачем у него? Вы, право, наивны.

Быльников в изумлении приподнял плечи и хотел

что-то сказать. Но в это время около дома послышалась возня, голоса и матерная ругань. Кого-то тащили волоком. Потом все стихло, и -не более как через минуту Быльников увидел в окно человека без шапки, с белокурыми, развевающимися на ветру волосдми. Двое вели его под руки, а третий шел сзади, положив руку на эфес шашки. Человека ударили по ногам и поставили на колени около тына, лицом в поле, и отошли. И в ту же секунду подбежал третий, мгновенно выхватил шашку и сильным ударом зарубил его.

– Это того самого, – сказал -Бахчин.

Наступило молчание. Быльников курил, мрачно

уставясь в окно. Дым тонкой струйкой тянулся к потолку. На село надвигались сумерки. В окно были видны деревья с потемневшими листьями. По ту сторону дороги, за канавой, тянулся серый тын, обмазанный кизяками. Казалось, что он тянется на тысячу верст. Из канавы, около тына, наполовину высовывалось туловище убитого с шевелящимися кудрями волос.

Быльников, подавленный жестокой расправой с человеком, перевел глаза на стол, где лежала газета, и снова прочитал: «.. .белые банды...»

На душе у него тоскливо, холодно и мерзко. Ему захотелось вырваться отсюда и убежать куда-нибудь в поле. Сухо распрощавшись, он вышел на улицу. В голове шумело. Проходя мимо потухшего костра, он снова увидел прежнего казака, который еще тоскливее пел:*

Ой, Кубань, ты, ридна ненька...

Утром пятнадцатого августа Устин с отрядом товарищей и примкнувшими по дороге крестьянами прибыл в Тамбов и явился в военревком. Принял его председатель, человек лет сорока, с крупными чертами лица, с русыми волосами, зачесанными на косой пробор и гладко' выбритым подбородком. Темносерые глаза его смотрели чуть-чуть исподлобья, как бы недоверчиво. Когда вошел Устин, он положил на стол крепкие, сжатые в кулаки руки и ждал.

Устин приблизился к столу и подал розовый листок с воззванием.

Брови председателя вздрогнули, затем поднялись.

– Вы что хотели?

– Вот по этому воззванию.

Председатель сразу оживился.

– Садитесь, товарищ. Вы откуда?

Устин ответил, откуда он прибыл, и показал документы.

– В армии служили? Так. Очень хорошо. Я вас направлю в распоряжение коммунистической роты, – сказал председатель, подчеркивая важность назначения, и вопросительно посмотрел на Устина.

– Я не знаю, – нерешительно ответил Устин, – мне все равно. А вот как с товарищами моими?

– Какими?

– Я привел с собой двадцать шесть человек и две лошади под седлом.

Это было так неожиданно для председателя, что он опешил и, насупив брови, сказал:

– Что же вы мне сразу не сказали? Где люди?

– Во дворе.

– Это хорошо! – воскликнул председатель. – Это замечательно, товарищ Хрущев. Пойдемте со мной.

Председатель встретился во дворе с людьми, приведенными Хрущевым, задал несколько вопросов и, пощипав в раздумье подбородок, пригласил Хрущева к себе.

– Вот что, товарищ Хрущев. Коммунистическая рота – это самый боевой, преданный и дисциплиниро-

ванный отряд нашего гарнизона. Не забудьте! Командиром этой роты – коммунист, товарищ Паршин, человек боевой, смелый и решительный. Я направляю к нему вас и нескольких товарищей по вашему выбору, но, повторяю, самых лучших и стойких людей. Я напишу ему. Остальные получат назначение в другие части.

Через несколько минут с письмом в кармане Устин весело шагал со своими друзьями к вокзалу.

Штаб коммунистической роты помещался рядом с железнодорожной станцией, в небольшом каменном доме. Когда Устин встретил командира Паршина и доложил ему о прибытии в распоряжение роты, тот приветливо сказал:

– Очень приятно. Люди нам нужны во как! – провел он ребром ладони по горлу и добавил: – Но, разумеется, хорошие.

Это был собранный, несколько порывистый в движениях молодой парень, лет двадцати пяти, с рыжими вьющимися волосами, с мелкой россыпью веснушек около носа. От цепкого взгляда серых и быстрых глаз ничего, казалось, не могло укрыться.

Устин подал ему письмо председателя военревкома.

Паршин вскрыл конверт и стал читать.

«Товарищ Паршин! Направляю в твое распоряжение пять человек красноармейцев. Прошу обратить внимание на товарища Хрущева, организовавшего отряд из двадцати шести человек и прибывшего с двумя лошадьми».

Все это. время Устин с любопытством рассматривал своего нового командира.

Паршин быстро вскинул голову и спросил:

– Хрущев, это ты?

Устин взял под козырек и представился.

– С пулеметом знаком?

Устин пожал плечами и ответил:

– Я кавалерист, но знаком со станковым пулеметом «максим».

– Останешься у меня при штабе.

Отдав приказ о зачислении вновь прибывших на все виды довольствия, Паршин отпустил красноармейцев в роту и остался с Устином. Ему сразу понравился этот желтоволосый, с открытым взглядом голубых глаз, с мягкими чертами лица, высокий и статный кавалерист. После письма председателя военревкома он и вовсе проникся к нему уважением. Посмотрев на большие крестьянские руки Устина, Паршин спросил:

– Откуда сам?

– Из-под Бланки, село Рогачевка, Воронежской губернии.

– Э-э, так ты земляком мне будешь! А я, брат, родом из Хворостянки. Это ведь недалеко.

– Почти рядом. А я из Хворостянки дён шесть-семь как буду.

– Ну-у! – удивился Паршин. – Вот это здорово. А я, брат, лет десять как оттуда. Ты туда заехал?

– А было это так.

Паршин, заложив назад руки, расхаживал по комнате и внимательно слушал. Но когда Устин, волнуясь, стал рассказывать о том, как он утренней зарей въезжал в Хворостянку с донесением, Паршин внезапно остановился у окна и задумался.

С необыкновенной четкостью представилось ему родное село.

Из Хворостянки он ушел шестнадцатилетним fiap-нишкой на заработки в Воронеж. По счастливой случайности ему удалось устроиться учеником в паровозоремонтные мастерские, и больше в село он не возвращался. Он торопился встать на ноги, чтобы помочь семье: работал, учился ремеслу. Но раньше,, чем это сбылось, его нашел в мастерских поседевший и постаревший отец. Оказалось, и мать и сестренка умерли от недоедания и болезней. И стали они одинокими – отец в селе, а он в городе. Петр Паршин долго испытывал какое-то чувство вины перед матерью и сестренкой. Казалось, не покинь он их, были бы они живы.

Пытливый и общительный по натуре, он быстро сошелся с товарищами. Они многое ему объяснили. Тогда он понял, кто повинен в гибели его семьи.

В 1914 году токаря паровозоремонтных мастерских Петра Паршина призвали в армию и с такими же молодыми и крепкими ребятами, как он, погнали на запад. Молодой солдат Паршин писал домой отцу:

«Дорогой папаша Егор Тимофеевич, выйди вечером из хаты на огород и глянь, куда зашло солнце. Вот в той сторонке, только очень далеко, твой сын Петр бьется с немцами, защищая отечество».

Старик Егор Паршин так и делал. Он выходил на огород и смотрел на запад и в ответном письме, слезно умоляя сына беречься, писал:

«Дорогой наш сынок, Петр Егорович, а солнце нынче заходило красное-красное, добре много окунали его в кровищу, и слез наших вкупе, всем миром, мало будет обмыть его. Ночью, бывает, выйдешь на улицу, и часом чудится, будто грохот идет оттель, земля сто-гнет, может быть такое или нет, отпиши...»

И по эту пору хранит отцовы письма Петр Паршин. Давно он о нем ничего не знает...

Когда Устин окончил свое повествование, Паршин сел с ним рядом, и они долго говорили о родных местах, вспоминали знакомые села, события, связанные с крестьянскими волнениями, и помещика Щетинина с его знаменитой псарней.

– Фамилия-то мне ваша знакома, а вот вас-то я не встречал, – сказал Устин с сожалением.

– Да разве таких фамилий мало в Хворостянке, – улыбнулся Паршин и заговорил о другом:—Дни сейчас наступили тревожные, горячие. Мамонтовцы ворвались уже в пределы Тамбовского уезда, нужно подготовиться к отпору, а сил, а времени – маловато.

– Вот-вот! – воскликнул Устин. – Если бы наша разведка сообщила о казаках хоть немного пораньше и донесение было бы доставлено во-время, тогда и полк мог отойти без потерь или изготовиться к бою. А то ведь не ждали. У нас в том месте с силенками жидковато, вот враг прощупал, налетел да и подмял нас.

– Тут дело не столько в полковой разведке, – многозначительно заметил Паршин. – В штабе армии не могли не знать, что Мамонтов копит и формирует силы для прорыва в тыл под самым носом. Значит, энали.

– Стало быть, загвоздка есть, – серьезно проговорил Устин, нахмурясь.

Долго еще беседовали Паршин и Хрущев. Эта первая встреча положила начало их крепкой дружбе.

Тамбов быстро превращался во фронтовой город, и это было необычно и ново. Население встревожилось. Люди ходили вдвое быстрее, куда-то торопились, выезжали. Говорили многое, но с опаской, с оглядкой, всяк свое. В совет укрепленного района ежечасно поступали сведения одно тревожнее другого, и неведомо, через какие щели вырывались они на улицу, искажались и, словно ядовитый дым, ползли по городу.

Устин и Паршин скакали по ровным улицам в совет укрепрайона.

Навстречу попадались группы людей с лопатами и кирками. Одни шли весело, с песнями, другие, конвоируемые красноармейцами, тащились понуро, позвякивая лопатами о мостовую. Некоторые из них отпускали двусмысленные шутки, остроты по адресу останавливающихся прохожих, оживленно беседовали и метали злые, насмешливые взгляды на конвойных.

– Буржуев... окопы рыть, – бросил Паршин и, остановив лошадь, спросил: – Бондарев! Откуда взяли?

– Из домов, с базара брали, где попадутся, товарищ командир, – поспешно «ответил красноармеец.

Мимо шли, маршируя, курсанты пехотной школы с винтовками, вскинутыми на плечо. Взмокшие гимнастерки липли к спине. Загорелые молодые лица. Стальные штыки поблескивали на солнце. Несколько сот марширующих бойцов прошли колонной по четыре человека, шаг в шаг, тяжелой суровой поступью. «Они будут защищать город...» – подумал Устин.

Молодой парень ловко расклеивал новые приказы, около которых собирались толпы граждан. Устин на минуту задержался у тумбы и успел прочитать:

ПРИКАЗ

15 августа 1919 г.

г. Тамбов

§ I. Ввиду приближения к городу бандитов Мамонтова город Тамбов с 18 часов сего 15 августа объявляется на осадном положении.

§ 2. Появление на улицах после 20 часов воспрещается. Пропуска на хождение по улицам советским работникам, имеющим в том крайнюю необходимость, выдаются у коменданта города...»

– Надя! – услышал Устин.

От толпы отделилась молодая девушка в коричневом платье и подошла к Паршину.

– Ты придешь сегодня вечером? – ласково спросил Паршин.

Девушка оглянулась и, сделав строгое лицо, показала на висевший приказ.

– Ну-ну! – смеясь, погрозил Паршин и, наклонившись к Наде, стал ей что-то рассказывать вполголоса. Она слушала, поглядывая в сторону Устина, и в знак согласия кивала головой. Устин не слышал слов Паршина и смотрел на девушку. На вид ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Густые локоны белокурых волос спадали на лоб и на уши. Резким движением головы она откидывала их назад. Взгляд синих быстрых глаз был смел и казался немного дерзким.

– Ну? .. – спросил, выпрямляясь, Паршин.

Девушка засмеялась.

– Только не вечером... или вечером, но попозже.– Она взялась за луку седла и устало проговорила: – Ты знаешь,' Петя... У нас работы пропасть. – Она приветливо подняла руку и, перебежав дорогу, скрылась в толпе.

В совет укрепрайона Паршин приехал к началу военного совещания, на которое были вызваны командиры всех частей. Устин остался с дежурным красноармейцем, который отвечал по телефону все время одно и то же: «Дежурный совета укрепрайона слушает» и, обращаясь к Устину, замечал:

– Понимаешь, отбоя нонче нет... Да-да... Телефонограмму? Давайте.

Он налегал на карандаш с такой силой, что на лбу показывались бусинки пота. Закончив, облегченно вздыхал и хвалил карандаш: «Добре хороший, не ломается».

Комендант укрепрайона, высокий, стройный человек с открытым мужественным лицом, прикрыл дверь, поправил портупею и спокойно произнес:

– Товарищи, наступил чрезвычайно острый момент. Мы стоим перед лицом огромной опасности. Весь наш гарнизон состоит из курсантов пехотной школы* артиллерийского дивизиона, коммунистической роты, батальона особого назначения и мелких отрядов внутренней охраны, а всего едва ли наберется тысяча семьсот слабо обученных красноармейцев, количество пулеметов – ничтожно. Я предлагаю приступить к немедленной эвакуации города.

– Эвакуация эвакуацией, но мы должны бросить все силы и организовать оборону, – сказал Паршин.

– Поймите, товарищ Паршин, что на Тамбов наступают двадцать полков хорошо вооруженного противника.

– Я очень сомневаюсь в достоверности этих сведений. Они преувеличены.

– Мы не имеем права недооценивать и преуменьшать силы противника.

– Точно так же – переоценивать и преувеличивать. Это может отрицательно сказаться на боевом духе нашего командного состава. Двадцать полков! – удивился Паршин. – Из каких источников получены эти сведения? ..

– Сведения доставлены нашей разведкой, – нахмурив седоватые брови, ответил комбриг Соколов, бывший полковник, военный специалист, работавший на советскую власть и сумевший войти в доверие. На него была возложена ответственная задача организовать оборону города. В скрипучем голосе Соколова слышалось раздражение.

Паршин пожал плечами и не нашелся что ответить.

– К сожалению, наша разведка работает плохо, – поддержал Паршина начальник пехотной школы, курсантов, покручивая рыжие усы. Это был старый фронтовик, окончивший командирские курсы. – Кто станет отрицать, что у nat плохо налажена связь и слабая разведка, – обратился он к Соколову. – А что вы намерены делать с дезертирами?

– Отправить в тыл, – ответил за Соколова комендант.

– В какой тыл? Где тыл? Где вы возьмете людей для конвоирования двух тысяч человек дезертиров, когда на счету каждый красноармеец, – горячился Паршин.

– Менее злостных, – заскрипел голос Соколова, – вооружить винтовками, а более злостных направить для рытья окопов на подступах к городу.

– Да-да. Пусть эта сволочь поймет, чего она достойна, – добавил молчавший до этого командир батальона, мало походивший своим гражданским видом на военного человека.

– Это что же выходит? Первые начнут разлагать части, а вторые – разбегутся и пополнят ряды противника. Так по-вашему? – иронически заметил Паршин.

– Что же вы предлагаете? – спросил удивленно командир батальона, и на его губах появилась улыбка, как будто он что-то знал, но не говорил.

– Драться, использовав имеющиеся силы, не привлекая дезертиров, которые могут деморализовать гарнизон, – решительно ответил Паршин.

– Драться! – энергично подтвердил рыжеусый начальник школы.

– Но против этого никто не возражает, – ответил Соколов, высоко приподняв плечи, и медленно обвел всех взглядом.

– Но ведь вы за применение тактики полевой войны, которая требует значительных людских резервов и достаточного количества огневых точек, – возразил Паршин. – Тонкой разжиженной цепочке грозит разрыв. И даже люди, героизм которых доходит до высшего своего проявления, ничего поделать не могу г.

Соколов, плотно сжав губы, пристально и недружелюбно смотрел на молодого командира коммунистической роты.

– Это так, конечно, – согласился комендант с Паршиным, – но какой же выход?

Соколов хотел что-то сказать, но его опередил Паршин.

– Сконцентрировать все силы в городе, оставив на самых близких подступах боевые ударные группы.

– Мы не можем подвергать Тамбов разгрому! – воскликнул Соколов. – В этом случае противник применит артиллерию.

– Надо было во-время и настойчиво добиваться у штаба Южного фронта материальных и людских подкреплений, – бросил начальник школы.

– Мы обращались. Штаб Южного фронта молчит,– ответил комендант.

– Если мы не примем тактику уличных боев и выдвинем наши силы далеко за пределы города, мы окажемся в катастрофическом положении, – не унимался убежденный в своей правоте Паршин.

Совещание окончилось поздно и не внесло ясности. Паршину казалось, что вопросы не разрешены, что командование не проявляет оперативности, которая настойчиво диктовалась нависающей угрозой налета. Может быть, это происходило потому, что не все верили в столь стремительное продвижение противника. Неприязнь и недоверие Паршина к Соколову не рассеялись, а, наоборот, возросли и укрепились. Кто знает, что на самом деле представляет собой комбриг Соколов? Не тайный ли он враг советской власти и, может быть, ждет только, чтобы в удобный момент нанести удар. Попробуй-ка, разберись. Все говорили хорошо, предложения высказывали обоснованные, планы с военной точки зрения тоже как будто правильные, а что получится на деле – неизвестно.

Когда Хрущев и Паршин возвращались в штаб, на улицах было почти безлюдно. Копыта всадников звонко цокали по каменной мостовой.

Изредка проносился конный или сурово окликал патруль: «Стой! Кто идет?» И снова замирал город, и только на окраинных улицах тоскливо завывали собаки. Воздух еще не очистился от дневной пыли. Пахло сеном и конским пометом.

Паршин озабоченно хмурился и за всю дорогу не проронил ни слова. Он никак не мог отделаться от мыслей о совещании; продолжал все еще спорить, ругаться, доказывать и чувствовал свою правоту.

«Ну, что они хотят сделать с этим гарнизоном? Ах, черт вас дери!.. Засады! Баррикады! Вот что нужно. Уличные бои! Неужели им непонятно? Город с мирным населением едва ли осмелятся обстреливать из орудий, а если так, тем хуже для них. Дальше они не пройдут. Заманить их в город, сделать из каждого дома крепость. Бить, уничтожать, пожертвовать частью гарнизона, но и им всем здесь устроить могилу. Пусть они попробуют развернуться здесь со .своей кавалерией. Но... Надо защищать так, как решено. Отступать с боями, прикрывая эвакуацию». И было ясно Паршину, что при первом нажиме казаки прорвут редкую цепь красноармейцев, займут город, поднимут панику и все, все рухнет. Тамбов не успеет эвакуироваться.

А, впрочем, черт знает, может быть, он сам ошибается, не в меру горячится. Однако он никак не может примириться с этим комбригом. Одна внешность него стоит. Он кичится своею военной ученостью, слишком упорен в своих доводах и хочет показать свое превосходство. Но почему он так упорен, этот бывший полковник? Не-ет, здесь что-то не так.

Новые друзья подъезжали к станции. По-кукушечьи посвистывал маневровый паровоз, звонко стучали буферные тарелки сцепляемых вагонов. Здесь сильнее чувствовался пульс жизни, и от этого становилось легче на душе.

Паршин спрыгнул с лошади, отдал Устину повод и почти бегом направился в штаб.

На первом пути, у самого перрона, стоял бронепоезд «Коммунист» с мирно посапывающим паровозом.

Устин вошел в здание вокзала. В третьем зале, в углу, огороженном длинными широкими скамьями, ютился агитпункт. Синели большие окна, и мутно светили маленькие шары электрических ламп. На полу сидели сонные пассажиры, устало прикорнув на своих узлах и мешках. Поездов не было, и казалось, что их не будет никогда и что.станция – это не станция, а какой-то заезжий дом, стоящий на тысячеверстном безлюдном тракте. Вокруг агитпункта, на скамьях и вдоль стен, оклеенных плакатами и лозунгами, и на широких, как полати, подоконниках расположились красноармейцы: опершись на винтовки, с наганами, заткнутыми за пояс, с гранатами и шашками.

За черным блестящим роялем сидела белокурая девушка. В ней Устин узнал Надю. Девушка играла неизвестную для него мелодию, но было в этой музыке что-то необычайное, чего нельзя высказать, но можно почувствовать сердцем. Красноармейцы хлопали в ладоши, кричали, просили играть еще и еще. Утомленная, она вставала и собиралась уйти, но оставалась, увидев плотную толпу людей.

Надя вновь опускала руки на клавиатуру.

К полуночи, незаметно протиснувшись сквозь толпу, пришел Паршин, заслонил собою девушку, сказал:

– До завтра, товарищи! Сегодня наш митинг-концерт окончен.

Устин вышел на улицу. В ушах звучали волнующие звуки. И он вспомнил о своей деревне, о матери и Наташе, о том, что пришлось перенести и пережить. Многое и хорошее и плохое уже прошло и осталось позади. Что же сулит ему завтрашний день?

В полутемном вокзале девушка своей игрой навеяла видения будущего, и каждый представлял и рисовал его себе таким, каким оно и должно быть, – счастливым и прекрасным. Она помогла слушателям заглянуть в тот еще не завоеванный, но чудесный мир, за который они борются.

Улицы безлюдны, пустынны. Надя жила на окраине города. Паршин находился под впечатлением военного совещания, а она думала о своем.

.. .В 1898 году в Сибирь за участие в забастовке был сослан рабочий Игнат Болдин. За ним на поселение уехала его молодая жена, и Сибирь стала их второй родиной. Своей дочери, родившейся в 1900 году, они дали имя Надежда. Шести лет она осталась круглой сиротой. Надя не помнит матери. Когда она начинала думать о матери, бна вспоминала бледное, задумчивое лицо и темное строгое платье. Остальное Надя дорисовывала сама. Отец представлялся ей высоким мужчиной в шубе. Почему непременно в шубе – Надя затруднялась себе объяснить. Наверное, потому, что старик охотник, который часто рассказывал девочке об отце, тоже ходил в шубе. После смерти матери какая-то неизвестная женщина* ласкала ее, плакала и говорила: «К кому прислонишь головку, сиротинушка печальная?»