Текст книги " Боевой 19-й"

Автор книги: Михаил Булавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Зиновей раньше всех приковылял к окну и сейчас, стоя на коленях и положив на подоконник голову, тяжело дышал и просил соседа с забинтованной головой:

– Слушай, браток, да не наваливайся ты на меня за ради бога. Ты же окно, как есть, начисто высадишь.

– Эй, курский соловей, прими костыль с моей ноги, – стонал другой, не отрывая жадного взора от окна.

– Ох, да что ж это меня доктор не выписывает! Ну здоров же я, совсем здоров, – вздыхал и жаловался третий.

– Гляди, гляди, братва! – закричал, захлебываясь, раненый с забинтованной головой, обращая внимание остальных на то,– что он увидел. – Гляди вон на того беляка... бегит он, бегит!.,

– Где?

– Вон, прячется промеж деревьев.

– Далече он не уйдет, – заметил Зиновей, – сейчас наш сшибет его.

– Во! Упал!

– Кто?'—тревожно спросил Зиновей.

– Беляк, – ответило ему несколько голосов.

– А не Устин ли сшиб его, ей-богу, это он, – по-ребячьи за-смеялся Зиновей. Теперь в каждом бойце он готов был видеть своего друга*,

В палату вбежали доктор Зимин и сестры.

– Друзья, что вы делаете! – возмутился доктор. – Сейчас же по койкам! Вы привлекаете внимание врагов, в вас будут стрелять!..

Но выдержать повелительного тона Зимин не мог« Он знал, что чувствуют раненые»в этот час, и сам был глубоко взволнован радостью победы.

У растроганного |Зиновея из смеющихся глаз бежали слезы.

Вера подошла к нему, ласково взяла его под руку И повела к койке, а он, кивнув в сторону окна, сказал:

– Наши взяли. Повоюем, сестренка.

Вера с трудом осмысливала то, что произошло в эти скоротечные часы остатка ночи и дня. Словно от сладкого опьянения кружилась голова, и все неслось перед ней как в розовом тумане. Она не помнила, как, убедившись, что перед ней действительно ее муж, вы* шла из палаты, как добралась до комнаты дежурного. Сев за стол, она уронила на руки голову и впала в вабытье. Она слышала, как по лестнице бегали люди, хлопали дверями, разговаривали, смеялись, и ей хотелось встать и побежать туда, но по всему телу была разлита расслабляющая и приятная истома, и Вера даже не пыталась освободиться ст нее.

Она не слышала, как вошел Григорий Андреевич и положил на ее плечо широкую мягкую руку,

– Вера! Вера Георгиевна!

– Что-о? – произнесла она.

– Проснитесь.

– А я и не думаю спать, – отвечала она, не поднимая головы.

– Мне нужно с вами поговорить.

– Ну, говорите.

Она открыла глаза, посмотрела отсутствующим взглядом на Зимина.

– Вы очень устали, Вера. Ну что же делать, голубушка. Когда-нибудь отдохнем.

Вера вдруг вскочила, прижала к груди руки и, широко открыв глаза, попятилась назад.

– Он умер? – в ее дрогнувшем голосе прозвучали отчаянье и страх.

Зимину стало не по себе, и он пожалел, что потревожил ее.

– Вера, что с вами! Никто не умер. Успокойтесь.

Зимин взял ее за руки. Они мелко дрожали. Он налил ей в стакан воды и усадил на диван.

«Нервная она и очень впечатлительная, – подумал он, – да и немудрено. Последние ночи она не спала или спала урывками и, конечно, переутомилась. А тут в городе такие события. Несомненно, она знает или догадывается о раненом Быльникове, и это» видимо, ео потрясло. Как в самом деле удивительно складыва* ются судьбы людей...»

Верой, как это бывает после сильного возбуждения, овладело спокойствие и полное безразличие.

– Вот и хорошо, – сказал Григорий Андреевич, гладя ее руку. – Вам необходимо отдохнуть.

– Нет-нет, – слабо улыбнулась Вера, – я не хочу отдыхать. Это пройдет. Это... – она вздохнула и закусила губы. Она попыталась сдержать слезы, но вдруг припала к плечу Григория Андреевича и зарыдала.

– Возьмите себя в руки, Вера, нельзя же так...

– Григорий Андреевич! Дорогой мой, вам все известно, я это знаю, помогите же мне. Не посылайте меня в третью палату. Мне не надо встречаться... невозможно, нельзя.

– Почему? – с легким удивлением спросил Зимин.

– Вы знаете почему.

– А если я скажу вам, что он с казачьим отрядом прорвался через линию белых и перешел на нашу сторону?

Она недоверчиво подняла голову.

– Да-да. Я не обманываю вас, Вера. Я получил о нем самые достоверные сведения.

– Григорий Андреевич, вы уверены в этом?

– Да.

Она облегченно вздохнула всей грудью.

– Он очень тяжело ранен?

– Мы постараемся поставить его на ноги. И обязательно поставим, – уклонился он от прямого ответа. – Вы, разумеется, поможете... Нет-нет, только не сейчас. Потом.

XII

Мамонтовды отступили в западную часть города и больше активности не проявляли. По разведывательным данным, штабу укрёпрайона стало известно, что колонна генерала Постовского поспешно очищает город и движется в западном направлении, к Дону.

Отряды защитников были готовы к новым боям, если бы вдруг противник попытался вернуться обратно. Отдельные группы появлялись на флангах белоказаков, расстраивая их ряды.

В городе за эту неделю впервые было так тихо.

Задержавшийся в бронепоезде Устин Хрущев покинул его позже всех и начал искать свой отряд. К этому времени бои закончились, но воинские части продолжали занимать оборону. На окраине города Устин наткнулся на расположение роты курсантов и среди них встретил знакомого молодого стрелка. Он подошел к нему и, дружески похлопав по плечу, сказал:

– Вот, дружок, должно быть, и война когда-инбудь окончится вот так, враз. И шагай тогда себе по всей земле, куда хочешь, не таясь.

Он спросил о своем отряде и, не получив ответа, смотрел по сторонам, щуря глаза. То здесь, то там появлялись и проходили стрелки, расспрашивая о выбывших из строя раненых, о судьбе товарищей.

На пригорке стоял командир роты курсантов и смотрел в бинокль. На дороге ветерок срывал пыль, за-вихривал ее в столб, гнал и рассыпал в воздухе. Ласково шумели сады, роняя желтые листья. Хорошо было в эту минуту на душе.

– Закурим, что ли, товарищ Хрущев, – предложил молодой стрелок.

– Закурим. Теперь можно. Но хорошо бы сейчас водички. Во рту пересохло.

Устин сел на землю и стал вертеть цыгарку. Из калитки ближнего дома вышла женщина с ведром. Она постояла в нерешительности, а потом робко спросила:

– Товарищи, можно пройти к колонке?

– А почему нельзя? Можно, – обрадовался Устин появившейся женщине.

– А белые ушли? – оглянулась женщина по сторонам.

– Не сами ушли, красные их прогнали, – ответил молодой пулеметчик.

Женщина скрылась во дворе, через минуту вышла с дочерью. Обе несли ведра. За матерью высыпали ре-

273

58 м. Булавин

бятишки и последним, не спеша, вылез пожилой мужчина. Все они столпились у калитки, с любопытством разглядывая красноармейцев. Когда женщины с полными ведрами возращались к дому, Устин попросил попить. Девушка с готовностью подбежала к Устйну, и поставила перед ним ведро.

– Подождите, – сказала она, увидев, „ что Устин намеревается поднести ведро к губам, – я вам сейчас кружку принесу, – и побежала домой.

Около калитки ей что-то сказал отец.

Устин прямо из ведра жадно пил холодную воду.

Вернувшись, девушка принесла белоснежное полотенце, а на нем ломоть хлеба, огурцы и помидоры.

– Это что? – удивился Устин.

Женщина, старик и ребятишки подошли ближе.

– Кушайте. Не побрезгуйте. Мы от чистого сердца, – просила женщина. – Вот и помоетесь тут.., Варюша, полей водички товарищам, – сказала она девушке, а сама совала Устину обмылок.

– Да зачем это вы, спасибо вам.

– Не нам, а вам'спасибо. – И она с таким умилением смотрела на Устина, что он не посмел отказаться.

– Ну, я пойду, мать, – заторопился мужчина. – В депо надо сходить, поглядеть, как и что там.

Устин, от удовольствия крякая, вымыл лицо, шею, голову. Около него собирались горожане. Ребятишки протискивались к бойцам, чтобы хоть пальцем прикоснуться к оружию, поднимали с земли стреляные гильзы и потихоньку прятали в карманы.

Вечером улицы свободного города были запружены жителями.

Устин узнал, что его отряд снялся с позиций и ушел в город. Ему хотелось поскорей найти своего командира Паршина. Он представлял, какой радостной и волнующей будет эта встреча, сколько расспросов и разговоров поднимется. Он старался припомнить подробности схватки с белыми и что пришлось пережить в те короткие, но никогда незабываемые минуты. Все это уже в прошлом; но как только перед ним возникала картина борьбы, внутренний трепет охватывал его. Но тут же пришли *на память слова Паршина. «Но не станем же гадать. Нужен подвиг!»

«Верно, очень верно, товарищ командир», – отвечал про себя Хрущев и с благодарностью думал о командире, пославшем его на смелое дело. Он всюду разыскивал Паршина, но безуспешно.

На одной из улиц Устин наткнулся на магазин, разграбленный мамонтовцами: стекла были выбиты, дверь выломана. Около входа стоял часовой. Поблизости высилась обшарпанная, со старыми выцветшими афишами тумба. Под ногами валялись бумажки:, изорванные тетради.

Выйдя на дорогу, которая вела к госпиталю, Устин остановился. Угловой дом был разбит снарядом. Навстречу шли два человека в военном. Он спросил их, не слыхали ли они что-нибудь о командире отряда Паршине?

Те, прежде чем ответить, в свою очередь спросили, какой он из себя, каким отрядом командовал и на каком участке находился.

– Среднего роста, волос рыжеватый, глаза быстрые, бегает ходко...

– Не-е, о таком не слыхали, – ответил первый.

– Погоди, – подумав, сказал второй. – У него куртка кожаная?

– Нет. Шинель и планшет через плечо.

– Левый сапог – рватая голенища?

– Да как тебе сказать, – уныло ответил Устин, – может, сейчас и рватая.

– А ну, повтори еще раз, как звать его?

– Паршин.

– Ну вот, – обращаясь к первому, сказал второй, – он и есть, тот самый командир Паршин. – И, поворачиваясь к Устину, добавил: – Не ищи. Хоронят его. Из нашего отряда провожали его.

– Когда? Где? – воскликнул, похолодев, Устин,

– Да теперь, видно, вернулись с похорон.

– Нет, вроде как не Паршин его фамилия, – заметил первый.

– А я говорю Паршин. Сейчас точно помню, – на-стаивал на своем второй.

Ошеломленный вестью Устин двинулся дальше, а красноармейцы продолжали спорить. Но не прошел он и десяти шагов, как его позвали те же красноармейцы, и второй виновато сказал:

– А ведь я ошибся, браток. Верно, что не Паршин тот командир, какого схоронили, а Смирнов. Ты сходи-ка в наш отряд, там тебе скажут.

Устин решительно направился в госпиталь. Там он увидится с Зиновеем и узнает, нет ли Паршина среди раненых.

Не спеша, с небеселыми думами поднимался он по знакомой лестнице госпиталя. В нос ударил стойкий запах йодоформа. Устину вдруг представился Паршин лежащим на койке, а у его изголовья Зиновей. Устин даже нарисовал себе, как сидит Зиновей: в халате, широко расставив ноги и подперев щеку рукой, смотрит в бледное лицо Паршина.

В коридоре он встретил Веру. Она приветливо улыбнулась и подала ему руку. Глаза ее сияли. Она стояла перед Устином какая-то преображенная, ему показалось, что она хочет сообщить ему приятную новость. Он повеселел и осторожно .рожал ее маленькую

руку.

– Сестрица, как мой дружок поживает?

– Хорошо. Самочувствие. прекрасное. Он быстро поправляется. Вы один? А где же ваш товарищ, с которым вы приходили сюда? – Вера глянула в пролет лестницы, на дверь, а затем на Устина.

– Товарищ? – разочарованно спросил нахмурившийся Устин. – А разве его здесь не было? – он грузно облокотился на перила лестницы и, сбив на затылок фуражку, потер ладонью влажный лоб. – Вот сколько ищу, а его нет' и нет... – Он сокрушенно покачал головой.

– Не отчаивайтесь, – сказала она участливо и взяла его за локоть. – Пойдемте к Блинову. Не отчаивайтесь же, – повторила она, – он найдется.

– Спасибо, сестрица, на добром слове.

Устина приветливо встретили в палате. Зиновей, увидев его, сел, затем энергичным рывком всего тела повернулся к нему и спустил с койки ноги.

Далось ему это нелегко: от слабости кружилась голова. Но уж очень хотелось показать себя перед другом выздоравливающим. Все, у кого было достаточно сил, приплелись, приковыляли к Зиновеевой койке, желая послушать, что новенького скажет пришедший солдат.

Устин заявил к радости собравшихся, что в городе нет ни одного беляка и опасность миновала.

Зиновей рассказывал, как они наблюдали за боем из окна и как все они видели Устина, подстрелившего врага.

—• Нет, это не я, – засмеялся Устин. – Я был на другом участке, на другой улице.

– Да ты это, ты! Я же знаю, – настаивал Зиновей.

– Правда, правда, не отказывайся, мы все видели,– поддержали Зиновея .другие раненые и так дружно, что Устину пришлось уступить.

– Ну, а дружок наш, Паршин где? Отчего не пришел?

Устин промолчал. Зиновей придвинулся к нему и прошептал:

– Ай правда? Да уж говори, чего тут таить.

– Не знаю. Весь город обшарил, а его нет, будто в воду... •

– Так, может, еще отыщется?

– Ну, конечно, отыщется. Я сейчас побегу в штаб укрепрайона. Там должны знать, – заторопился Устин.

В квадрате солнечных лучей на стене мелко трепетали тени листьев. Кончался день. В палату вошла Вера. Устин понял* что ему пора уходить, и встал.

– Сидите, сидите, – засмеялась она. – Вы беспокоились, и совершенно напрасно. Ваш товарищ сейчас зайдет сюда. Он разговаривает с доктором.

В коридоре, скрадываемые половиком, глухо стучали шаги. Устин бросился к двери и схватил в охапку Паршина.

– Петр Егорович! Живой!

Он впервые назвал Паршина по имени и отчеству.

– Хрущев! – радостно воскликнул Паршин. – Ну и отличились вы, черт возьми. Это же подвиг! Ты понимаешь. .. По-двиг! Завтра ты пойдешь с товарищами в штаб укрепрайона. На вас посмотреть хотят, что вы за герои. Да расскажи же, как это все получилось?

– Петр Егорович, ей-право, не моя тут вина, – смеялся Устин. – Тут мы все разом, как взяли беляков в оборот, ну и...

– Ну, ты мне потом все расскажешь подробно.

Появление Паршина в палате вызвало большое

оживление.

– Товарищи, товарищи, – просила Вера, – не вставайте, ложитесь в постели. Если увидит доктор, и мне и вам попадает.

– Эх, сестрица, да разве такое часто бывает, – опершись на костыли, уговаривал Веру один из раненых. – Мы рады каждому человеку, какой приходит к нам с хорошим словом.

А Паршин рассказывал о последних боях за город, о бегстве врага и о подвигах бойцов, захвативших бронепоезд у белых.

– Да ты расскажи, Устин, товарищам сам, – предложил Паршин.

– Ну как это вам половчей рассказать, – затруднялся Устин. – Ну послали, значит, вы, Петр Егорович, меня с товарищами. Мы, стало быть, и обманули их. – И Хрущев, волнуясь, очень сбивчиво рассказал, как было дело.

Но все раненые смотрели на него с таким нескрываемым уважением, что Хрущев от смущения потупился и потом печально добавил:

– Говорят, Петр Егорович, командира Смирнова убили?

– Да, – подтвердил Паршин. – Схоронили... с почестями. Жаль. Прекрасный был товарищ.

Вера, собиравшаяся уйти, так и простояла у двери, увлеченная рассказами Паршина. Она видела, что раненые слушают его затаив дыхание. По их вдохновенным лицам легко можно было понять, что мысленно они сейчас находятся с теми, кто дрался за город.

Паршин с Устином уходили, провожаемые Верой pi Григорием Андреевичем до самой двери.

Прощаясь, Григорий Андреевич просил заходить. Устин с гордостью думал о том, что его друг Петр Паршин такой умный и грамотный человек. Устин по пути, с огорчением сказал:

– А я вот, Петр Егорович, мужик. Я многого не понимаю, не разбираюсь, что к чему. Вот окончится война, приду я ко двору, и скажут мне мужики: «Ну-ка, Устин Хрущев, впрягайся. Ты человек бывалый, и свою и чужую землю исходил, людей всяких на свете видывал, в Красной Армии эвон' сколько прослужил, – веди нас теперь к правильной жизни, как тебя учили». А я что ж? Ни в зуб ногой. Я как дитя, мне самому до-рожки показывать надо. Вот какие меня думки одолевают, Петр Егорович. А я вижу, чую, что . все повернулось к новой жизни. И не быть обратному ходу. Я скрозь темноту -вижу светлый огонек, тянусь к нему, но как до него добраться через свою-то темноту, когда на пути еще ямины, да рытвины, да овраги.

Паршин слушал Устина, не проронив ни слова.

– Помнишь, Петр Егорович, в Тамбове на станции барышня играла, Надя...

Паршин тронул Устина за плечо:

– Не надо о ней, Устин.

– Эх, Петр Егорович, завей горе веревочкой. Аль ты думаешь, у меня нет милой сердцу? Ну ладно, о них разговор потом. Я это к тому, что тот раз у меня ровно что пробудилось в сердце. Я всю жизнь увидел как на ладошке.

– У нас есть еще время, Устин. Пойдем-ка посидим да потолкуем.

Они прошли в городской сад и, выбрав отдаленный уголок, сели на старую скамейку под шатром векового дуба.

– Ты конечно помнишь, Устин, как мы встретились с тобой в Тамбове.

– Помню, даже очень помню.

– Ты тогда мне полюбился за свою искренность и откровенность. Ты знаешь, за что воюешь, – и это хорошо. Ты знаешь, что человеку необходимы знания, —и это тоже очень хорошо. Отец мой тоже мужик, крестьянин-бедняк. Немало перепахано им чужой земли. В ней и я копался с детства. За землю нашу русскую мы бились извечно, бьемся и сейчас с беляками и иноземцами. Но мало отвоевать землю, нужно умеючи, с разумом построить на ней хорошую, светлую жизнь. А для этого, бесспорно, необходимы знания, которых у меня, к сожалению, тоже очень мало. Я окончил только сельскую школу. За пять лет службы в царской армии, за годы войны с немцами дослужился я до старшего унтер-офицера. Вот из таких, как я да ты, и состоит наша Красная Армия. Но мы уже показали генералам, как надо воевать, и бьем их.

В тысяча девятьсот шестнадцатом году сидел я в окопах под городом Двинском. Закрепились мы на реке Западная Двина и простояли почти до самой Октябрьской революции. Помнится, был у нас в роте такой поручик Вихров, лицом строгий, глазами черт. Смотрел исподлобья, прямо перед собой, а что делается по сторонам, все видел. Тянул нас и ругал невозможно как, но беззлобно. Вот как-то раз отошли от нас офицеры, и мы остались с ним с глазу на глаз. Осмотрелся он, подошел к нам, и видим – что за диво? Не Вихров это, а совершенно другой человек. И смотрит не исподлобья, а широким открытым взглядом и как-то озорно. «Братцы-товарищи, говорит, вы на меня не обижайтесь, что я на вас ору. Это я для виду, чтобы не вызвать подозрений». Отстегнул крючки шинели, выхватил пачку газет «Окопная правда», сунул нам. «Читайте, говорит, но только будьте осторожны и осмотрительны. За нами зорко следят». А мы сами знали, что за это не милуют, расстреливают и в штрафные роты ссылают нашего брата. А все же не боялись мы и с жадностью читали. А было написано там:

«Долой грабительскую войну. Хлеба и мира. Землю крестьянам, фабрики и заводы рабочим. Превратим войну империалистическую в войну гражданскую».

Даже из этих коротких слов, западавших в душу, нам становилось понятно, чего хотят большевики. Крепко задумывались мы над этими словами, толковали между собой и приходили к одному мнению, что эта партия – самая что ни на есть наша партия.

Присмотрелся ко мне Вихров, а я к нему. Сдружились. «Ты говорит, Паршин, как человек пограмотней и побойчей, растолковывай солдатам, помогай разобраться им, а что не поймешь, спрашивай у меня, объединяй вокруг– себя смелых и нужных для нас людей. Готовься. Скоро наступит наш час».

С тех пор тесно связался я с поручиком Вихровым. Он же меня и в партию вовлек, стал давать брошюрки, газеты. Я читал их, вникал, а потом рассказывал солдатам.

И вот в июле схватили Вихрова и арестовали. Весть эта облетела весь Борисоглебский полк.' Полк восстал и отказался идти в наступление. Солдат сняли с фронта; разоружили и отправили в Двинскую крепость. Оттуда я бежал. Где.Вихров – не знаю. Но память о нем у меня осталась самая живая и хорошая. Многим я ему обязан. При его помощи я разобрался и понял, какие есть партии и какая куда зовет. И увидел я, что самая справедливая партия – партия большевиков, партия Ленина. Она ведет народ к победе, и народ победит.

Мне понятно твое огорчение. Хорошо, что ты стремишься к знанию. Действительно, после войны тебе на селе скажут: «А ну-ка, Устин, веди да доказывай». Вот поэтому-то и надо сейчас быть ближе к большевикам, присматриваться, что и как они делают, прислушиваться, что и о чем они говорят, идти с чистым сердцем и помогать, не только воевать самому, но и вести за собой других. Ты грамотный. Вот и читай. Читай, я тебе буду книжки давать, газеты, а в них ты найдешь для себя много полезного и ценного.

– А примут меня в партию?

– Примут, если ты со воей охотой будешь работать так, как велит партия.

– Эх, Петр Егорович! —Устин снял фуражку, положил ее рядом с собой на скамью и провел ладонью по коротко остриженной голове. – Ежели останусь живой да вернусь в село, все вверх дыбом подниму. Знаю, с кем поначалу столкнусь. С Пашковым, с Мо-кеем, с Модестом – одно слово–с кулаками. Они меня помнят, но и я их не позабыл. Я еще тогда, как с плена пришел, почуял, кому чего надо и кто куда тянет.

Устин подробно рассказал про Наталью, про разверстку и про то, как встретился он с бывшим своим другом Митяем Пашковым, ставшим врагом, и убил его на поле боя.

– Петр Егорович! Не подумай ради всего, что в Наталье причина. Нет. Совесть моя чиста. От Наташки я отступился, но от своей правды я не мог отступиться и не отступлюсь до смерти.

– Интересные вещи ты рассказываешь, Устин. А она-то знает, что он убит?

– Знает. Но про то, что он был у белых и что я его убил, не знает.

– Скажешь? – как бы между прочим спросил Паршин.

Устин с размаху опустил руки между колен, помолчал, а потом поднял голову, облизнул сухие губы и твердо ответил:

– Скажу. Пусть возненавидит меня, пусть всю жизнь клянет, но скажу.

– А если поймет? ..

– Эх, если бы...

Устин закрыл глаза и долго сидел, о чем-то думая.

Вечерело. Паршин тронул Устина за плечо, надел на его голову фуражку.

– Пойдем, Устин, пора.

Они вышли из сада и остановились на одной из нагорных улиц. Вдали за рекой расстилалась ногайская степь. Посиневшая в сумерках река неторопливо бежала среди жухлых осенних полей к тихому Дону, за который сегодня ушли разбойные банды белоказаков и где совсем не тихо, а мятежно.

Но уже новые мысли волновали друзей, и Паршин мечтал вслух о том, как все устроится на освобожденной земле, как все зацветет и как легко будет дышаться трудящемуся -люду.

– Знаешь, Устин, что мы тогда сделаем?!

– Много. Народ сейчас войной разоренный, недоедает, недоливает. Одежонки нет. В деревне земли м>Тбго недопаханной, недосеянной. Вот придем мы домой, навалимся на нее всей силой и тогда расправим крылья.

– Вот-вот, об этом я и думаю. Нам надо набраться сил, в рост взяться. И чем выше станем подниматься, тем виднее будет нам. А сколько еще нужно будет строить да создавать! Ведь вот, Устин, до войны мы, Россия, пол-Европы хлебом да маслом кормили, а булки у нас почему-то венские да французские, и'ели мы их только как лакомство. И почему это коровы у нас немецкие, а свиньи английские? В деревне люди живут и работают по солнышку, а встают с петухами, потому что часы недоступные, швейцарские. Охота у нас такая, какой в мире нет, а ружья покупаем бельгийские. Сукно английское, кожа гамбургская, спички шведские. А на машину какую ни глянь – либо немецкая, либо английская.

– Да почему же это такое? – воскликнул Устин. – Даже вот табак турецкий, а?.. Да неужто са.ми-то мы только и умеем делать, что самовары да лапти?

– Нет, Устин. Наш народ талантлив, умен, изобретателен. Он все умеет, все может. Но царская политика привела к тому, что всю нашу страну заполонили иноземцы, закабалили, распоряжаются в ней, как у себя дома. Даже то, что мы делаем, они называют своим. И сейчас, чтобы сохранить за собой старое право эксплуатировать нашу страну, они помогают белым вооружением и снаряжением. Ну, погоди же, – решительно сказал Паршин, – дайте только срок, научимся хозяйствовать мы по-своему, по-настоящему.

Часть

ТРЕТЬЯ

I

Осень.

Близилась вторая годовщина Октябрьской революции. Гражданская война вступила в решающую фазу.

Отборные войска белой армии генерала Деникина, сформированные из конных дивизий донских казаков генерала Мамонтова, кубанских казаков, чеченцев, ингушей генерала Шкуро, пехотных офицерских полков генерала Май-Маевского, обмундированные и вооруженные Антантой, затягивали петлю вокруг Советской республики.

Сибирь, Заволжье, Украина, Донбасс, Крым, Кавказ, Бессарабия находились в руках белых и интервентов.

Тесня наши части, противник захватил Курск и подходил к Орлу. Белая армия рвалась к Москве. Конный корпус генерала Шкуро захватил Воронеж. Рейдирующая конница генерала Мамонтова, направляясь к Воронежу, на соединение с корпусом Шкуро, уничтожала армейские базы, наводила панику на мирное население и нарушала нормальную работу тыла.

Ликвидация конницы Мамонтова была возложена на 1-й Конный корпус Буденного.

Получив приказ о выступлении, Семен Михайлович в конце сентября покинул станицу Усть-Медведицкую и двинулся форсированным маршем к Воронежу.

Железнодорожные и заводские рабочие, защищавшие Воронеж, отступили к Усмани, пополняя действующую в районе Усмани железнодорожную бригаду. Мелкие кавалерийские отряды мчались на соединение с корпусом Буденного. Один из отрядов вел Петр Паршин. Позади его, рядом с Устином Хрущевым, ехал Зиновей и «курский соловей» Кузьма Решетов.

Худой, с впалыми глазами, отчего взгляд их казался более острым и пронзительным, Зиновей то и дело поворачивался назад, приподнимался на стременах и жадно всматривался в степь, как будто видел её впервые. Обнаженная после уборки хлебов и трав, выгоревшая на солнце, она была желтобурой и нагоняла скуку своим однообразием и безбрежностью. На колкой, как щетка, стерне там и здесь, словно хатки, стояли ометы. Только и возрадуется сердце, когда зазеленеет где-нибудь в стороне полоска озимых всходов. Тогда вспомнится юность и мирный труд девушки-песенницы, прохладные воды сверкающей речки, пестрый ковер цветов на лугу... Только нет, не надо об этом вспоминать теперь.

Душевное волнение Зиновея лучше всего понимал Кузьма Решетов. Он вел себя так же, как и Зиновей, восторженно и каждым движением выражал свою радость.

– Я, браток, не чаял вырваться из этого госпиталя, – говорил Кузьма Решетов. – Убечь хотел, вот накажи меня бог. Осточертело. А тут как заслышал, что опять беляки подходят, ну, места себе не находил.

У обоих на лицах разлито торжественное блаженство. Только иногда Решетов морщил нос, вытаскивая из стремени ногу и опуская ее, потирал рукой колено.

– Больно? – участливо спрашивал Зиновей.

– Нет. Не сказать чтобы невмоготу, но поламывает, треклятая.

Зиновей набирал в легкие воздух и, выдыхая, осторожно откашливался.

– Ну как, ребята? – смеялся Паршин, оборачиваясь к Зиновею и Решетову.

Зиновей поднимал крепко сжатый кулак и, потрясая им, отвечал:

– Версты не считаны, силы не меряны, товарищ командир.

– Песенку, Решетов! – кричал Паршин.

Ой, н$и лужку, при луне,

При счастливой доле,

При знакомом табуне Конь гулял по воле.

И когда хор голосов подхватывал запев, Зиновей, закрывал глаза и тихонько подтягивал:

При знакомом табуне Конь гулял по воле.

Но кончена песня. Паршин переводит коня на рысь, и отряд мчит за ним по степным дорогам. Под вечер останавливаются в большом селе. Бойды кормят и поят лошадей, беседуют с крестьянами, охочими до новостей, и снова трогаются в путь.

Но где, какими дорогами идти, чтобы попасть в район движения буденновцев? Все время дожди, дороги испортились, лошади устают, и отряд вынужден часто останавливаться на отдых. Паршин решил не торопиться и переждать в Усмани. Там он узнает, что ему следует предпринять дальше.

А в эти дни под Орлом днем и ночью гремели бои. То здесь, то там завязывались отчаянные схватки, в которых не уступала ни одна из сторон. Белогвардейцы, приблизившиеся к центру страны, стервенели. Им чудилось – еще один удар, еще один нажим, и части Красной Армии будут опрокинуты, смяты и путь к Москве будет открыт. Белове командование бросало в бой свежие резервы из офицерских полков, но они неизменно разбивались о стойкость коммунистических рот и батальонов. Железнодорожники, защищая Орел, пустили навстречу два поезда по обеим

колеям, вызвав крушение. Тяжелые пульмановские вагоны, груженные песком, завалили полотно железной дороги и преградили путь вражеским бронепоездам.

Преодолевая пятисоткилометровый путь, к Воронежу спешил корпус Буденного.

В Воронеже в гостинице «Бристоль» расположился штаб генералов Мамонтова и Шкуро.

Днем против ресторана без умолку ревел военный оркестр. Казаки Шкуро в черкесках с широкими рукавами носились в вихревой пляске «Наурская» с зажатыми в зубах кинжалами. Мелькали голубые башлыки на красной подкладке. Взвизгивала медь тарелок. Звонко бил^ барабан. «Аджа!» – выкрикивал то один, то другой плясун, изгибаясь кошкой, и несся по кругу, рассекая кинжалами воздух.

Танец кавказских горцев не привлекал внимания горожан. Улица пустовала. Жидкая толпа зевак и ребятишек, глазевшая на лихих казаков, стояла немо и всякий раз испуганно пятилась, когда плясун с кинжалом проносился мимо.

За углом, на Плехановской улице, у круглых рядов, на виселице с длинной перекладиной второй день качаются повешенные коммунисты – Иванов, Лаврентьев, Шлегель, Скрибис.

Прохожие останавливаются и, скорбно взглянув на знакомые изуродованные пыткой и смертью лица, идут дальше. С проспекта Революции доносятся глухие удары оркестрового барабана, и жители Воронежа спрашивают друг у друга: «Чему белые радуются?»

Из штаба Мамонтова – Шкуро выводят юного журналиста губернской газеты «Воронежская коммуна» Бабицкого. Его ведут по Плехановской улице к холодильнику, где месяц тому Пцзад бились горожане с белоказаками Мамонтова. На бледном лице юноши спокойствие. Молча идет он со скрученными назад руками в свой последний путь, твердо ступая по булыжной мостовой. По этой же улице, к холодильйику, спешит жена расстрелянного коммуниста Моисеева, чтобы получить тело своего мужа. Она кусает платок, прижатый к губам. В сухих глазах застыли тоска и ненависть.

В контрразведке мучают и пытают схваченных ночью советских граждан.

На одной из центральных улиц города в доме старой учительницы тихо. В комнате за темным пологом полумрак. На кровати лежит человек. Порой дрогнут смеженные веки, откроются глаза и неподвижно смотрят в потолок. Сегодня он долго разглядывал синеватые обои с причудливыми узорами. Сознание медленно возвращалось. Он силился понять, где он и что с ним, но не мог долго сосредоточиться на одном. Он снова погружался в состояние забытья. Увидев вдруг старую женщину, вошедшую в комнату, он хотел позвать ее, но не мог. Она снова исчезла за дверью.

Комната, в которой сидит старушка, небольшая, уютная. В шкафу за стеклянной дверью видны корешки толстых, с золотым тиснением, книг. На стенах висят репродукции с картин Шишкина и Сурикова. В углу накрытый чехлом рояль. Маятник стенных часов мерно качается. Подоконник заставлен цветами, на окнах, тюлевые занавески. Вечером на окна опускаются шторы и зажигается висячая с зеленым абажуром, лампа.