Текст книги " Боевой 19-й"

Автор книги: Михаил Булавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Она подняла глаза.

*– У тебя дитя?

Наталья просияла и, вскочив со скамьи, восторженно ответила:

– Да еще какое! А я тебе, дура, и не похвалилась. Иди погляди, какой. – И смеясь, как будто ничего не случилось, повела его к люльке. Осторожно сняла платок, покрывавший ребенка, спросила: – Правда, на Митяя похож?

Устин ничего не мог разобрать и, чтобы что-нибудь сказать, ответил:

– Да-а, схож, но больше смахивает на тебя. Такой же чернявый. Давно ты его принесла?

– Завтра месяц будет.

Наталья взяла ребенка на руки и, качая его, осторожно спросила:

– Устин, а ты часом не слыхал о Митяе?

Устин на минуту замялся и, отвернувшись к окну, ответил:

– О Митяе? .. Нет. О Митяе слуха не имел. Я, Наташа, в сельсовет пойду, а потом зайду проститься. Я ведь сюда ненадолго. Казаки фронт прорвали и, того гляди, не сегодня-завтра объявятся в Рогачевке. Надо объяснить товарищам, как и чего делать.

Наталья проводила его до крыльца и просила зайти еще.

Около сельсовета стояла большая толпа крестьян, некоторые сидели на дубовых бревнах, приготовленных для ремонта избы, и оживленно переговаривались. Увидев Устина, толпа еще больше зашумела...

– Здорово, приятель! – кричал, протягивая руку, Клим Петрушев.'

– Устин Андреевич! Как здоровье? – приветствовали старики.

– Здоров, слава богу, – отвечал Устин, – здравствуйте и вы. А-а!.. И ты тут, Аким, и ты, Семен? Это хорошо. Здравствуй, Зиновей Блинов! Деду Федору нижайшее "почтение. Живой?

– Поживу еще. Вот ты как есть – один человек с оружией, и все.

Высокий, сухонький, жилистый, дед Федор, как живчик, вертелся среди толпы, давился дымом, кашлял до слез и, тыча палкой, кричал:

– Какое вы есть войско? ..

– Да стихни, дед, будь ты неладен, дай ты людям поговорить!

Его сажали на бревна, он заходился долгим кашлем, потом вскакивал, прислушивался и спрашивал:

– Это про чего?

– Тихо, товарищи! Прошу уважать наше собрание, так как оно очень важное, – начал Петр Васильевич.

– А я вот что скажу... – не унимался дед.

– Да сядь ты, чертов ерш! – закричали на него. – Отнимите у него палку.

Дед уселся, присмирел, но продолжал что-то бормотать.

– Граждане и товарищи; – продолжал Груздев.– Советская власть прислала нам из города бумагу. Мы должны обсудить ее. Я покорнейше прошу Устина Андреевича прочитать ее, как человека военного.

– Просим!

– Просим! – зашумело собрание.

– Читай, Устин Андреевич.

Устин стал на бревна и начал читать.

– «Товарищи и граждане!

События последних дней закончились тем, что отряд деникинских банд, под руководством генерала Мамонтова, прорвавшись сквозь линию Красной Армии, начал бесчинствовать в. тылу нашей армии...

Товарищи крестьяне, если вам дорога свобода, которую Вы добывали своей кровью, если вам дороги Советы, которые являются выявителями вашей воли, если вы не хотите, чтобы на вашу шею снова сели помещики, которые ждут не дождутся падения Советов, если вы не хотите, чтобы ваши села и нивы подверглись опустошению разнузданной шайки помещиков-золотопогонни-ков, если вы хотите оградить своих отцов, матерей, жен и детей от насилия банд белогвардейщины – идите за своими Советами и выявите свой революционный дух.

Товарищи! Настала минута, когда нужно действовать. Организовавшись в мелкие боевые отряды, мы можем наносить большой урон зарвавшимся бандам, чем окажем большую помощь нашей дорогой Красной Армии – загнать подлых губителей нашей революции в волны Черного моря, чтобы раз и навсегда положить конец притязаниям на нашу свободу, нашу землю и наш труд.

В городе Тамбове при военно-революционном комитете организуется добровольческий отряд, задачи которого ограждать уезд от налета разведочных отрядов генерала Мамонтова. Военно-революционный комитет призывает граждан оказывать ему всеми мерами помощь, принять участие в защите уезда и записаться в отряд добровольцев. Запись производится в революционном комитете.

Военревко м».

Первым нарушил молчание Петр Васильевич. Он стал рядом с Устином, разгладил усы и снял картуз.

– Ну, товарищи, понятно вам, что рассказано в этой бумаге нашей советской властью? – С этими словами он высоко поднял над головой воззвание.

– Чего и понятней, малый ребенок поймет... – заметил Клим.

– А как же и что порешим?

– Оружия-то нет. Какое же вы войско? – опять поднялся дед Федор.

– Подожди, дед. Дай, Петр Васильевич, я скажу, – попросил Устин. – Товарищи! Я только два дня как с фронта, и вы можете мне поверить. Казаки Мамонтова идут сюда большой кавалерийской массой. Они захотят, чтобы вы вступали в белую армию. Они будут отнимать лошадей, фураж, хлеб. От них отбиться у нас нет оружия, а придут казаки – большое разорение будет. Я так, товарищи, думаю: возьмем мы своих лошадей, у «ого есть, да поедем в город, в отряд, да не мешкать, пока нас тут не прихватили казаки.

– Ах, чтоб им треснуть! – заговорил Клим. – Надо, Семен, пожалуй идти.

Семен глубоко затягивался дымом.

– Петр Васильевич, да и ты, Устин Андреевич, – попросил Зиновей, – не торопите нас. Дайте подумать час, другой... Все ж таки бабы, ребятишки.

– Думайте, товарищи, – ответил Груздев, – мы рассказали все, а там ваша добрая воля. Потом чтобы не раскаивались.

Долго стояла толпа на улице, гомонила, стихала, расходилась, сходилась. Обо всем, казалось, перегово-

рили, все было ясно, но каждый ждал: а не скажет ли кто-нибудь такое, за что можно было бы уцепиться и найти другой выход? Но другого выхода не было.

К вечеру Устин записал пятнадцать человек. Клим притащил спрятанный им наган и сознался:

– Bo-время не сдал и боялся его оказывать, а тут, вишь, пригодился.

Семен принес винтовку и австрийский кинжальный штык. Но больше всех удивил односельчан дед Федор.

– Ты что, никак с нами в отряд надумал? – посмеялся Устин, когда пришел дед Федор.

– Эх, кабы я был молод! – с сожалением вздохнул старик и положил на стол старую шашку, без эфеса и ножен, пояснив:

– Внучок ею щепу колет, может в недобрый час и сгодится.

У Зиновея дрожали руки; он очень волновался и никак не мог свернуть цыгарку.

– Тебя что трясет? – спросил Устин.

Зиновей махнул рукой:

– Настюха моя голосит, слезами изошла.

– Эка, ты не совладаешь с собой, – ответил с укоризной Петр Васильевич. Он знал Зиновея как боевого фронтовика и, вынув свой наган, сказал: – Я как председатель и все одно должен оставаться здесь, то ни к чему мне оружие. На, возьми.

Зиновей сразу повеселел.

Устин переписал .людей, приказал готовиться, чтобы рано утром выступить в город. Попрощавшись с товарищами, он остался с Груздевым в сельсовете с глазу на глаз.

Стоял теплый вечер. По улице скрипели возы. Крестьяне возвращались с поля, свозили на гумна пшеницу. На токах глухо постукивали цепы. Одинокий голос девушки выводил страдание. От горизонта медленно и лениво . отделялся кроваво-красный месяц, Груздев почесал за ухом и, завалив набок картуз, сказал:

– Обобрал ты меня, Устин. Мужиков у меня и так маловато было, а теперь я как шах, один над бабами воевода. – Он лихо закрутил усы и засмеялся.

– Ничего, Петр Васильевич, и мужики у тебя еще есть, и ребятишки какие уже повзрослели.

– Как сказать, а больше половины актива, почитай, ты у меня сгреб. Ну, ничего не; поделаешь, раз надо... И откуда его нечистая сила, этого Мамонтова, на наши головы принесла? Ведь, скажи, чисто саранча.

Груздев побарабанил пальцами по столу, поправил фитиль лампы и, широко зевнув, как бы невзначай, спросил:

– Ну, был у Натахи Пашковой? Как она там?

– Горя она своего не почуяла, а я изболелся, глядя на нее с дитем малым.

– А какое такое горе? Да ты садись поближе да растолкуй без загадок.

Груздев придвинул табуретку. Устин сел и, положив на стол локти, начал не торопясь рассказывать...

– . ...И вот сошлись мы... Стрелял в меня, гадина. А когда я за ним погнался, он наутек. Конь у него добрый, вот завтра увидишь. Уйдет, думал, вражина. Только нет, не ушел. Два раза из винтовки в него саданул. А когда подъехал к нему, увидел помутневшие глаза его проклятые и зубы ощеренные, будто и после смерти на меня грозился. Ну, да ладно об нем толковать. А вот Антона Селезнева не могу забыть.

Груздев встал и, обняв Устина, крепко поцеловал.

– Жаль мне, Устин, моего крестника Антона, а ту собаку... Пусть его вороны растащат.

– Прошу тебя об одном, Петр Васильевич, – Устин встал и оперся руками о стол, – помолчи пока. Из-за Наташки прошу... дите у ней от него. Хочу сказать ей, что убит он... ну вот так, допустим, как Антон. Пусть пока не знает о нем правду, а время придет, скажут – и сама все поймет. А сейчас у меня язык не поворачивается.

– Говори, как знаешь, Устин, а я – могила.

– Спасибо! – Устин пожал Груздеву руку и улыбнулся. – У меня, Петр Васильевич, сейчас забота о том, как сказать-то ей, чтобы не ушибить.

– А ты так и начни, с Антона, а потом... Э-э, – махнул Груздев рукой,– скажи ей: убит, мол, в бою, да и только.

По пути к Наташиной избе на Устина снова навалились невеселые думы. Теперь, когда он узнал, что у Наташи есть ребенок, ему казалось почти невозможным сообщить ей о смерти Митяя. Показывая сына, она была так счастлива. А то, что она не знала о своей вдовьей доле, Устина мучило вдвойне.

«Нет, я не скажу, – решил, он. – Когда буду уходить, откроюсь тетке Марфе, пусть она передаст ей. Обе они поплачут, поголосят. Пройдет время – и уймется горе».

Он чувствовал, что хочет обмануть и себя и ее. При встрече Наташа • бросилась к нему, как к близкому другу, чтобы выразить тоску по мужу, отцу ребенка, а он, Устин...

Нет, нет. Он сам скажет ей. Он подойдет как-нибудь исподволь, чтобы не сразу нанести удар.

Афиноген Пашков, как и все на селе, слышал, с какими вестями приехал Устин Хрущев, и знал, что тот был у снохи. Его разбирало любопытство: о чем толковал красноармеец. с Натальей? Ему хотелось забежать к ней и расспросить, узнать о Митяе. Но он побаивался встречи с Устином. Отложив посещение до вечера, он зашел к своему приятелю Модесту Треухову, где сидел и мельник Мокей.

Разговаривали они о том, что слышали, но каждый старался дополнить уже известное желанными, для себя домыслами. Новость о прорыве казаками фронта их радовала, и они предрекали конец великой смуте. Старика так и подмывало похвалиться перед приятелями, что Митяй ушел с белыми и может вернуться в село вместе с ними. Однако боязнь за сына сдерживала его, и он думал: «Всяко еще может повернуться. Придет время – все уэнают».

Он попрощался и, дождавшись темноты, решительно пошел к Наталье.

Увидев Устина у Натальиной хаты, Пашков вздрогнул от неожиданности и отошел за угол. Вначале его охватили недоумение и растерянность. Но потом, когда он убедился, что Устин задержался там.надолго, в нем загорелась злоба на Наталью, обида за сына.

«Это как же понимать? В эту-то пору, глядя на ночь, принять к себе на постой солдата?.. Да что ж она думает!»

Он хотел возвратиться к Модесту, но, с ожесточением сжав зубы, словно побитый, побрел домой. «Ладно. Это тебе так не пройдет!»

Наташа кормила ребенка и, прикрыв грудь фартуком, посмотрела на вошедшего Устина, ласково улыбаясь. В ее тенлом и мягком взгляде было выражено столько счастья и материнской гордости; что Устин не мог налюбоваться ею. Снова сердце его сжалось.

Она, видимо, поджидала Устина.

– Устюша, на столе хлеб и молоко. Ты небось есть захотел, – сказала она приветливо.

– Спасибо, Наташа. Я потом... Знаешь что... – он замялся, – я завтра рано утром с ребятами отправлюсь в город. К тетке Марфе я не пойду. Мне с тобой надо бы поговорить о серьезном деле. – Он снова почувствовал себя неловко.

Устин не сводил с Натальи глаз. В ее движениях появилась неуверенность, связанность, – может быть, потому, что женщина чувствовала на себе взгляд Устина, стыдилась своей обнаженной груди, может, думала о предстоящем разговоре с Устином и о той молве, что пройдет по селу и ославит ее, солдатку, принявшую на ночлег молодца. Наташа положила ребенка в люльку, застегнула кофточку и, поправляя на затылке волосы, повернулась к Устину. Не выдержав его долгого взгляда, она потупила глаза.

– Наташа, – позвал он едва слышно, – поди сюда, голубка.

Она остановилась против него, задумчиво перебирая пальцами фартук.

– Сядь со мной, – прошептал он, – я хотел посидеть с тобой, как тогда, помнишь? ..

Наташа вздрогнула и закрыла глаза. Слова прозвучали, как чуть слышное эхо, коснувшись самого заветного и больного. Устин слышал неровное дыхание Натальи да размеренное теньканье капель из рукомойника. Она покачала головой и, словно разбуженная, слегка потянулась, простонала и, закрыв лицо руками, села рядом с Устином.

– Желанная... родная... – шептал он и гладил ее волосы, – скажи мне хоть одно слово.

Она сидела молча, с закрытыми глазами, откинув назад голову. По ее щекам катились слезы.

– Ты ждала меня тогда... с германской войны? ..

Она открыла печальные глаза и кивнула головой.

– А сейчас?

– Нет.

– Ты боишься, Наташа?

– Да.

– Его?

– Людей.

Отодвинувшись от нее, он достал кисет и, не закурив, свернул его и спрятал в карман.

– А скажи мне правду, – спросил Устин, – ты любишь его?

– Не пытай ты меня за ради бога, – прошептала Наталья, – ведь муж он мне... дите вот от него...

– Ну, а сердцем?

– Сердцем?.. Он меня любит. Плохого от него я не видала... привыкла. Что ж теперь?.. Видно, доля... Ах, тяжко мне, Устин! – и она горько заплакала.

– Прости, Наташа, я больше не буду. Не надо, слышишь? – Ему стало жаль ее. И когда он подумал о том, что хотел ей сообщить о Митяе, – вздрогнул.

– Перед покровом, – начала грустно Наташа, – после сватанья, я ходила к гадалке. Она зажгла три свечи и дала им три имени. Бабка сказала: «Твори молитву», а сама вышла в сени. Я молилась за тебя, Устин, и глядела на твою свечу. Она ярко горела, и сердце мое радовалось. Потом вошла бабка и сказала: «Молись». Я наложила на себя крестное знаменье, а она хлопнула дверью. Твоя свеча... потухла. Я ходила к попу. Он сказал: «Есть казенная бумага о смерти, надо молиться богу».

– Ладно... – прервал Устин. – Я верю тебе, Наташа. Спасибо. Давай об этом больше не вспоминать. Расскажи о Ерке Рощине.

Она посмотрела на него с благодарностью и принялась готовить ужин.

– Вот человек и без ног был, а веселый. В селе его больше всех боялись и больше всех любили. Я вот все девочку его хочу взять к себе. У меня будет ей хорошо. Надо Груздева попросить, он о детишках болеет, как о родных. Ему тоже нелегко, а я одна.

Было поздно, когда Наташа убрала со стола, а Устин прилег на постель и незаметно задремал.

В полусне он услышал, что около него кто-то ходит, затем вдруг громкий вопль огласил горницу. Устин вскочил. Посредине комнаты в одной сорочке, с распущенными до колен косами, стояла с заломленными кверху руками Наталья.

– Что такое?! – с ужасом спросил Устин и схватился за винтовку.

– Митяй!.. Господи!.. – Наталья рухнула на пол и, сидя, прижимала к груди картуз.

Зубы Устина дробно стучали... Он растерянно топтался вокруг!

– Наташенька, успокойся, не изводи себя... ну, встань! Слышишь? ..

Он поднял Наташу и бережно перенес на кровать. Ослабев, она тихо стонала, разбрасывая по постели руки. Внезапно вскочив с криком «Митяй», она куда-то порывалась бежать. Устин брызгал на нее водой, стараясь успокоить. Она билась в его руках, вырывалась, просила:

– Пусти меня... пусти-и!..

– Наташенька, выпей воды, выпей, голубка.

Наташа широко открыла безумные глаза и, остановив их на Устине, требовательно спросила:

– Где Митяй?

– Убит, – так же коротко ответил Устин.

– Ай-ай-яй!—заголосила Наталья и упала в подушки. Она глушила в них рыдания, иногда приподнималась и, вытирая косами слезы, тихо причитала: – Митенька мой... горемыка я...

Так шли минуты, часы. Тихий плач сменялся бурным отчаянием. Мечась, словно в бреду, она не замечала своей наготы и, вперив безумные глаза в подушку, настойчиво звала:

– Митя... Ми-тень-ка...

Устин обнял ее и, взяв за руки, уговаривал:

– Успокойся, Наташа... Я ведь тоже... вот мать у меня... Ерка Рощин... детишки остались... тоже ведь горе...

Голос его осекся... Умолкла и она, а он. продолжал гладить ее и успокаивать.

– Устин, – устало позвала она, – когда я увидела тебя, то будто признала картуз Митяя и не поверила, и вроде на сердце стало мне тяжко, а потом об этом забыла и не думала, и вот, уж когда разделась и пошла спать, вспомнила и увидела картуз на машине. Заглянула я в него, а там чернильным карандашом написано: «П. Д.»_? и иголка-то моя с зелеными нитками, что я ему давала на дорогу. Я глазам не верила... – и она снова заплакала. – Расскажи мне, как это было.

Они просидели всю ночь до рассвета. Устин рассказывал ей о боях, о погибших товарищах и по ее просьбе несколько раз повторял, что нашел Митяя убитым и взял его фуражку.

Горница стала синей, потом голубой, затем серой и, наконец, розовой. Занималась заря.

За ночь Наталья осунулась. Устин говорил не смолкая. К нему приходили слова утешения и ободрения, и он произносил их с такой сердечностью, что Наташа, как ребенок, совсем утихла, глядя на него сухими печальными глазами.

Далеко, за улицей, за рекой, за полями, вспыхнуло багряное солнце, обжигая стекла домов. С крыш падали крупные капли росы, от окон и земли поднимался легкий пар. А с теневой стороны еще тянуло ночной свежестью, и в сумеречной дали неба, провожая ночь, угасала одинокая звезда.

Наталья, точно расставаясь с тяжелым сном, поднялась, осторожно подошла к люльке и покачала головой. Взглянув на старую фотографию Митяя с Устином, где они были запечатлены с обнаженными шашками, Наталья с отчаянием спросила:

– Ну, что... что я стану делать? .. Ну, куда я... пойду?

– Не тревожься, – Устин охватил ладонями ее пылающие щеки и, глядя в глаза, ответил:—.Жди меня. Буду жив... я приду к тебе.

В окно постучали. Наталья заторопилась, надела юбку, кофту и, набросив платок, взяла ребенка.

– Устюша, я пойду к двоюродной сестре на хутор. Там горе мое легче станет.

.. .Молва о том}* что Устин Хрущев остался на ночь у Натахи Пашковой, кочевала из двора во двор. О Наталье говорили со стыдливым смешком, с веселым хихиканьем, с грубым домыслом. О том, как Наталья приняла к себе на постой солдата, хотелось знать в подробностях. И пусть их не будет, они все равно придумаются. Но все же страсть вызвать, высмотреть толкала некоторых на поиски какой-нибудь причины заглянуть к Наталье, но боялись Устина. Самый подходящий и естественный повод оказался у женщин, мужья которых записались в отряд и уходили с Устином в город. Они вбежали в хату к Наталье целой толпой.

– Вы что, окаянные, еще спите! – затараторила жена Клима, поправляя платок и с любопытством поглядывая то на Устина, то на Наталью. – Наши мужики уж собрались, а вы... – Но она вдруг осеклась. Ее поразила бледность Натальи. – Что это с тобой, подружка, аль захворала, на тебе лица нету! испуганно вскрикнула она, всплеснув руками.

Наталья закусила губы. На сухие, воспаленные глаза опять набежали слезы.

– Бабоньки... вдовая я теперь, – всхлипнула она.

Подруги ахнули и обступили Наталью. И сразу

исчезло притворство, и лукавство, и то жгучее любопытство, которое снедало их. Они смотрели на нее уже с искренним состраданием, всячески выражая свое сочувствие.

– Ну, что же, Наташечка, делать? Не убивайся, голубка. Не одной тебе горе горевать. Перетерпится.

Те, кто не находил слов для утешения, молчаливо вытирали глаза.

Еще вчера зло осуждавшие Наталью, они сегодня в душе винились перед нею и невольно ставили себя на ее место.

Ничего не знавший Клим подошел к окну и крикнул:

– А ну, бабы, не задерживай!.

На улице уже собрались все те, кто записался в отряд, и провожающие.

Молча вышли женщины от Натальи. В их движениях было что-то неловкое, стесненное, и все, кто дожидался на улице, поняли, что там, в хате Натальи, что-то случилось.

Через несколько минут все знали о Натальином горе, и всяк по-своему говорил о ней и о Митяе, связывая с именем Устина.

Хрущев построил отряд. Тетка Марфа, пригорю-нясь, стояла у дороги. Сколько вот так она проводила людей на войну, и сколько ей пришлось услышать скорбных вестей. И сейчас уходят люди, а Митяю Пашкову уже не вернуться.

Груздев попрощался с каждым за руку, а Устина поцеловал.

– Прощайте, да не забывайте нас... Пишите. А я обо всех писать буду.

Устин взял за повод лошадь и скомандовал:

– За мной шагом марш!

Он повернулся назад, отыскал глазами Наталью. Она шла вместе с остальными, женщины поочередно несли Натальиного ребенка. Они решили провожать мужей до следующего села. Товарищи, узнав о гибели Митяя, поглядывали на Наталью, переговаривались между собой так, чтобы она не слыхала.

Уж высоко стояло солнце, когда отряд вышел на перепутье. Наталье нужно было сворачивать на хутор. Устин соскочил с лошади и решительно подошел к Наталье. Взглянув на него, она закрыла лицо ладонями и опустила голову.

– Не надо, – сказал он тихо и, отняв ее руки от лица, ласково заглянул в глаза. – Иди, родная, и помни о всех нас. Передай привет Петру Васильевичу.

Женщины, глядя то на Наталью с Устином, то на своих мужей, молча вытирали глаза.

Наталья попрощалась с ними, а те, напутствуя ее, говорили:

– Иди, Наташечка. Тебя с дитем никто не тронет. Отряд двинулся дальше. Наталья свернула с дороги

на тропку и направилась к хутору. Когда оглянулась, подружки и отряд скрылись в логу. Наталья остановилась. Никто не видел ее, никто не слышал, а она, обливаясь слезами, тихо говорила вслед уходившим:

– Прощайте, прощайте...

А поле было таким огромным, бескрайним, и солнце щедро обливало его потоками света и тепла.

Известие о гибели Митяя двоюродная сестра Натальи Аннушка восприняла очень болезненно. Она голосила в причет, а потом, успокоившись, вспоминала все лучшее, что знала о Митяе.

Но как только Наталья упоминала имя Устина, Аннушка вдруг умолкала и задумывалась. Она хорошо знала о прошлых отношениях Натальи и Устина и, украдкой взглядывая на Наталью, то вздыхала, то пыталась что-то сказать, но в словах ее происходила такая путаница, что Наталья не могла понять, о чем думает и что хочет сказать Аннушка.

Уже два дня Наталья гостила у Аннушки, вволю нагоревалась, вволю и поплакала. Аннушка как могла утешала вдову.

– Не изводись, Наташечка, ты молода, еще поживешь да порадуешься. Встретится человек хороший – замуж выйдешь. А пока что выхаживай малого.

И в самом деле на душе становилось легче, да и мысли появлялись новые. Вот пройдет год, подрастет мальчик, начнет ходить, потом бегать, горе будет забываться, а радость – вот она, на руках, – станет прибывать. Она осторожно приоткрыла платок и нежно смотрела на спящего ребенка, приговаривая: «Гуль-гуль-гуль».

Когда Наталья стала собираться домой, Аннушка подошла к ней и, положив на плечи руки, с грустью сказала:

– Что так скоро? Побыла бы еще, отдохнула.

У нее у самой муж не возвращался с войны, и неизвестно было, жив он или убит.

– Я бы с радостью, Аннушка, да на кого же хо^ зяйство мне бросить?

– Скажи, какая беда. А ты сходи ко двору да попроси хотя бы тетку Марфу. Она хоть бобылка, а женщина уважительная. Она присмотрит.

– И то правда, – раздумчиво ответила Наталья, но тут же отклонила предложение Аннушки: – Нет, я лучше в другой раз, а то с дитем-то наморишься.

– Оставь дите тут, – настаивала сестра, – чего его по жаре таскать, а к обеду и вернешься.

Наталья колебалась.

– Оголодается он тут...

– Ну что ты1..

– Ладно, я схожу полынка на веник нарву, а там будет видно, чего делать.

Она с нежностью посмотрела на сына, спавшего в подушках на кровати, и вышла из хаты.

И вот оно, поле, широкое, задумчивое... Шла она не торопясь, срывая по пути цветы, и незаметно для себя удалялась от хутора. И чего только она не передумала за это время, а когда распрямила натруженную спину и оглянулась, хутор скрылся за* косогором, а впереди была видна своя деревня.

«Далеко ушла, – подумала, она и почему-то вдруг затревожилась, почувствовала, как защемило сердце. – Не с ребенком ли что?»

Встряхнула полынным веником, вдохнула его горьковатый запах, скрутила стебельком букет цветов и быстро направилась к хутору. Сейчас она минует косогор, и хутор рукой подать. Но не успела она дойти до гребня косогора,' как на нем один за другим стали появляться всадники. Они резко выделялись на фоне чистого неба и казались огромными. Наталья из осторожности сошла с дороги и хотела идти полем, но ей закричали:

– Стой! Куда?

Наталья остановилась.

– Ты кто? .. Жена краснопузого?

Наталья хотела сказать, что мужа нет, что его убили, но когда один из казаков обнажил шашку и подъехал к ней, она испугалась и только утвердительно кивнула головой.

– Провожала его? – спросил он, играя шашкой.

– Нет... Убили моего мужа! – ответила она с сердечной болью.

– Кто-о?!

– Белые, – ответила она с душевной простотой.

– Ага-а! – со злорадством крикнул казак, подъехавший к ней.

Он соскочил с лошади, подбежал к Наталье, грубо рванул ее за кофту и занес над головой клинок. Наталья упала на колени и, дико вскрикнув: «Не троньте!», оглохла. После этого она плохо слышала и совсем не понимала, что и о чем говорят казаки, смутно, словно сквозь туман, увидела, как подъехал какой-то строгий, пожилой казак, что-то спросил у них, выслушал и, глядя на нее исподлобья, повелительно сказал:

– Моя она!

Ее бросили в подъехавшую телегу и помчали от села к селу. Наталья не могла ни размышлять, ни говорить, ни длакать. Ей все казалось, что это страшный сон, от которого, как она ни силится, не может освободиться.

IX

Ударная группа генерала Постовского, заняв Ко-стин-Отделец, Козловку и Русаново, расположилась на отдых. Белые искали разведчиков и красноармейские отряды в селах, прилегающих к Юго-Восточной железной дороге. Казачьи разъезды пробирались глубоко в тыл, врывались в пределы Тамбовского уезда и доходили до Пановых Кустов.

Хорунжий Назаров вернулся из разведки к концу дня. К этому времени село Русаново было уже до отказа переполнено подошедшими частями и кишмя кишело людьми. Остановившийся обоз протянулся по всей улице, запрудил церковную площадь и, завязавшись в узел, вторым концом выбросился на другую улицу. Казаки сидели на повозках и двуколках так неподвижно, что всякий вернувшийся на улицу через час на то место, которое он оставил, мог бы без труда узнать тех же казаков, в том же положении. Зато необычайную суетливость проявляли конные.

Помахивая плетью, заложив за ремень большой палец левой руки, Назаров не спеша шел к сельской церкви. Он хотел перейти через дорогу к дому, в котором он остановился вместе с Быльниковым. Путь преградил пеший полк. Проголодавшийся и утомленный, Назаров злился. Перебежать дорогу не удавалось, да и трудно с больной ногой, к тому же и дистанции между отделениями были малы, а казаки шли быстро и могли сшибить. Назаров решил переждать. Полк, замыкаемый низеньким, худеньким казачишкой, семенившим короткими ногами, с трехцветным флажком на штыке, прошел, но вслед за полком, подымая густую пыль, двигался конный отряд, который вел есаул на породистом белом жеребце.

Назаров чуть не вскрикнул от неожиданности, увидев офицера в синей черкеске, у которого из-под каракулевой кубанки выбивались иссиня-черные волосы. Правильные черты лица, карие глаза, прямой нос и тонкие маленькие губы делали его женственно красивым. Сомнений не оставалось.

– Есаул Бахчин! – крикнул Назаров и взял под козырек.

Бахчин повернулся.

– Заходите, хорунжий, – ответил он, – я буду здесь. – Он поднес руку к кубанке и поклонился.

Назаров в ответ кивал головой. Взволнованный встречей, он поспешил к себе. В хате на широкой скамье в нательной бязевой рубашке лежал Быльни-ков. Он хмурил лоб и молча смотрел в окно. Мертвенно бледная рука с перстнем безжизненно свисала со скамьи. Назаров изумился ее белизне. Быльников был пьян. С брезгливостью он следил за Назаровым, который шагал по хате с куском сала и мелкими зубами жадно рвал его, громко чавкая.

«Крыса...» – подумал Быльников.

– Остановитесь, Назаров, чего вы маячите? Кто вас навинтил? Сядьте, прошу вас! Выпейте спирту! —

Быльников сел и, натягивая на ноги сапоги, спросил: – Что вы привезли нового?

Назаров восторженно ответил:

– На своем пути, господин сотник, я не встретил ни одного красного. Они бегут без памяти, без оглядки. – Он засмеялся, прикрывая рот ладонью; и самодовольно добавил: – Вояки! Ну, и наконец я имел счастье встретиться с командиром отряда, есаулом Бахчиным. Представьте, совершенно неожиданная встреча. Замечательный офицер и мой хороший друг. Знаю его по службе в Новороссийске.

– Ах, вот как! – совершенно равнодушно произнес Быльников. – Что же в нем замечательного?

– Вечером вы можете убедиться 'и оценить по достоинству есаула. Он остановился здесь и просит его посетить. Надеюсь, и вы окажете ему эту честь?

Быльников слушал, вытаращив глаза. Теперь он искренне удивлялся Назарову.

– Любопытно, лю'бо-пытно, – промычал он и, обувшись, снова лег на скамью. Он слышал, что Бах-чин контрразведчик, и встреча с ним не могла доставить Быльникову особенного удовольствия.

– Кучумов! – позвал Назаров. – Узнай, где остановился есаул Бахчин.

– Удивительно, – бормотал Быльников, – почему карательный отряд Бахчина идет с боевыми частями. Не место ему. Мы воюем, а они... Они должны идти там... там вон, – неопределенно покачал он головой и закрыл глаза.

Есаул Бахчин остановился в кирпичном доме кулака; Хозяин предупредительно переселился в амбар и, любезно кланяясь, выражал собачью готовность услужить.

– Нам как по крестьянству, от зари до зари в поле, то и делать в хате неча, – говорил он, униженно улыбаясь. – Милости просим.

Однако глаз хозяина неустанно следил за двором, за казаками, за каждым их шагом, и как только какому-нибудь петушку или поросенку грозила опасность, он словно из земли вырастал и, пряча усмешку, говорил:

– Их благородие у меня на фатере и на довольствии. Приказывали ничего не трогать. Я сейчас пожалюсь.

Для многих этого было достаточно. Чтобы доказать свою преданность и обратить на себя внимание, как на гостеприимного хозяина, он с заботливой аккуратностью отпускал есаулову коню сено, подсыпал овес и не забывал кормить офицера курами, яйцами, молоком. В амбаре кряхтел, шушукаясь с женой и сыновьями.

– Молчите! Знаю, что делаю. Так-то оно верней,– и, хватаясь за голову, шептал: – Чтоб те обожраться, идол! – И уж громко, чтоб слышно было: —Теперь-та я наказывал цыплока их благородию сготовить, сметанки, аль чего... – а сам боялся перечислять, чего еще. На старшего сына цыкал: – Семка, хоронись, не лезь на глаза, окаянный, дьявол тя возьми, неровен час – в солдаты загребут!