Текст книги " Боевой 19-й"

Автор книги: Михаил Булавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– «Зиновей Блинов – пять пудов, Федот Тычков – пять пудов, Егор Рощин освобожден, Афиноген Пашков– пятьдесят пудов, Митрий Пашков – двадцать пять пудов».

Митяй качнулся. По спине пробежал холодок.

– Туды твою... – проговорил он упавшим голосой и закрутил головой.

– «Модест Треухов – восемьдесят пудов, Успенский Иоанн – пятьдесят пудов...»

– Ох, господи! – вздохнул кто-то громко.

– «Чистиков... » – продолжал Груздев.

И вдруг тяжелый удар в раму, гулкий звон разбитых стекол потряс школу. Груздев инстинктивно закрыл голову руками. Камень ударился об стол и покатился по полу. На столе замигала лампа. В задних рядах зашумели, затопали и кто-то истошным голосом крикнул:

– Казаки!

Люди бросились к двери. Начальник продотряда выхватил наган.

– Спокойно! Быть в боевой готовности.

Два продармейца встали по сторонам, щелкнули затворами. Через минуту школа опустела. С улицы доносился отдаленный стихающий топот, невнятный шум голосов. Начальник отряда потушил лампу и направился к выходу. Сзади шли Груздев и Устин. В дверях их встретил третий продармеец.

– Что случилось? – спросил вполголоса начальник.

– Не поймал, товарищ начальник, – виновато ответил продармеец.

– Кого?

– Да тих двох людей, шо каменюкой по окну вдарили. Я тильки зайшов за хату, як слышу: з-зынь! Я на шум. Бачу, ти двое, шо стекла повышибали, на огороды тикают. Я за ими,⁴ а они по загуменьям – и пропали...

– А казаки?

– Яки казаки? – удивился продармеец.

– Ясно! – махнул рукой начальник. – Этого следовало ожидать. Провокация...

Собрание было смято и сорвано. Продотряд в сопровождении Груздева и Устина двинулся в комбед. По дороге навстречу отряду прыгала низенькая фигура Рощина-. Ерка страшно ругался, потрясая кулаками.

– Видал? .. Чисто Сработано, а?

– Угомонись ты, Егор, без тебя тошно, – ответил Груздев.

Ерка примолк, но при каждом броске тела крякал и, что-то бормоча, плевался.

Когда в комбеде собрались активисты, представитель из уезда, отвернув воротник пальто и высвободив из него шею, придвинулся к столу и спокойно заговорил:

– Сегодня, товарищи, мы предпринимать ничего не будем. Поздно уже. А завтра утречком соберемся и наметим план действий. Но помните, что без вашей помощи мы не сможем выполнить разверстки, а хлеб должен быть, и он будет.

В эту ночь многие не спали. Не спал и Митяй. Он никак не мог успокоиться. По дороге в школу он еще верил в Устина, надеялся на его приятельскую поддержку, но объявленная Груздевым разверстка развеяла все надежды и повергла в уныние. В нем вспыхнули озлобление и досада на свое бессилие. Все в нем протестовало: «Не дам! Не дам хлеба!» Когда закричали: «Казаки!»—он первый выскочил из школы и бросился наутек. Он испугался, но одновременно повеселел. Тревога, охватившая его в школе, улеглась, и' теперь он со злорадством думал: «Пусть! Пусть! А погибели себе они дождутся... И, видит бог, он, Митяй, к этому непричастен. Он будет только молчать. Молчать и глядеть».

Утром на'Митяя-вновь нахлынули уныние и тоска. Казаков не было. По селу бродили слухи, что они вот-вот заявятся. Говорили, что их уже кто-то видел поблизости. Это еще больше укрепило Митяя в намерении не давать зерна. Но, узнав, что активисты повезли на станцию хлеб, а за ними потянулись и другие односельчане, Митяй сокрушенно вздохнул, плюнул на руки и побрел с мешками в амбар. Он долго пересыпал с руки да руку зерно, матерился и, наконец, аккуратно отсыпал шесть мер.

. Старик заехал хмурый, злой и вместе со своими отвез мешки Митяя.

Митяй успокоился. Он даже был доволен и под веселую руку сказал Наталье:

– Ну, Натаха, я с хлебом разделался. Раз надо, так я что ж, аль хуже всех? Пущай пользуются... Ну их к лешему!

На третий день Митяя Пашкова вызвали в комбед. Пришел он ссутулясь и с таким несчастным видом, словно у него случилось непоправимое горе.

В углу, около двери, с равнодушным лицом сидел продармеец и, поставив между ног винтовку, аппетитно уминал хлеб. Откусывая, он подставлял под ломоть широкую ладонь, чтобы не уронить ни одной крошки. Начальник продотряда, не взглянув на вошедшего Митяя, продолжал делать в книжке записи. Груздев подгибал края бумаг для подшивки, пробегая иногда глазами текст.

– Зачем звали? – глухо спросил Митяй.

– Садись, Пашков, – ответил Груздев.

Поискав глазами место, Пашков отошел к двери.

– Я и постою, Петр Васильевич.

– Ты что же, Пашков, повезешь хлеб али нет?

– Я отвез.

– Сколько?

– Шесть мер.

– А сколько полагается?

– Не знаю.

– Будто бы? – усмехнулся Груздев, ткнув шилом в бумаги.

– Нет у меня хлеба.

– Есть.

– Нету.

– Есть! – крикнул Груздев и. сломал шило.

– Отколь он у меня?! – вспылил Митяй. – Ты языком здесь зря шлепаешь.

– Упорный ты, Пашков.

– А то? Отдай жену дяде...

– Ну-ну, – поднялся начальник отряда, – здесь комбед, а не базар – ругаться нечего.

Митяй оперся о косяк двери.

– Я на вас жаловаться в город поеду.

– Власть на местах. Мы знаем тебя лучше. Ты давай-ка, что с тебя требуют, – ответил Груздев и, завязав нитку, бросил подшивку на угол стола.

Пашков резко повернулся и злобно выдохнул:

– Нет у меня хлеба... Нет!

Словно ошалелый, ругаясь, он вышел из сельсовета и столкнулся с Устином.

– Ты чего лаешься?—спросил Устин.

– Ну вас!.. Подите вы!.. – сквозь зубы процедил он.

– Напрасно ты, Митрий, на' рожон лезешь. Плетью обуха не перешибешь.

– Я не плетью! – выпалил Митяй и, круто повернувшись, быстро зашагал к дому.

– Во-о как! – удивился Устин, посмотрев ему вслед, и вошел в комбед.

Груздев вышел к нему навстречу и торопливо сказал:

– Заждались мы тебя, Устин. Ну, сказывай, какие там дела?

Устин кивнул головой на дверь:

– А чего этот-то чертом от вас выскочил?

– Упрямится. От разверстки наотрез отказывается, – ответил начальник отряда.

– Неладно он сейчас ,мне сказал.

– Как?

– Грозится.

– Ах, вот даже как.

– Ну, а там что новенького? – допытывался Груздев.

– Что же там? .. Были у попа.

– Ну-ну?

– Хлеба у него нашли пропасть. Оставили что полагается, а остальное распорядились вывезти.

– Сам-то что делает, старая собака?

– Дома сидит, ровно пришибленный. Особливо на меня лупится. Во двор с нами так и не пошел.

– Ну, вот и приобрели опыт, товарищ Хрущев, – сказал начальник отряда. – А теперь, – обратился он к Груздеву, – пойдемте к Пашкову.

Устин промолчал и задумчиво посмотрел в окно.

– Может быть, тебе неудобно? – заметил Груздев. – Так мы тебя ослоббним.

– Нет, отчего? .. – встрепенулся Устин. – Мне.. j Да все одно, – махнул он рукой, – пойдемте!

Продармеец торопливо выпил кружку воды, крякнул и, вытерев губы, вскинул на ремень винтовку.

– Пошли, товарищи!

По дороге Устин рассказывал:

– С Еркой чистый смех. И как только он управляется! Мы – на гумно, а он уж там по углам елозит, роется, весь в соломе, в мякине. Потом ухватил слегу и ну ширять в крышу, а с' угла и посыпься зерно. Скажи, |>удто им положено.

Подходя к дому Пашкова, Устин заволновался. Ему не хотелось встречаться с Наташей при таких обстоятельствах. Должно быть, она подумает, что Устин пришел с намерением досадить Митяю, в отместку за нее.

С этими мыслями Устин вслед за Груздевым вошел в хату. Натальи не было. Устин облегченно вздохнул. Перед ним с испуганным, бледным лицом стоял Митяй, убедившийся, что сопротивляться дальше бесполезно. Хлеб спрятан ненадежно, если не предупредить обыск, то его найдут и возьмут вдвое больше. Он боялся этого пуще всего. Но не поздно ли идти на попятную?

– Что же, – сказал он тоном, в котором слышались и упрек и отчаяние, – обижать меня пришли? .. Устин!.. Аль ты позабыл меня? – обратился он к Хрущеву.

Но сколько затаенной ненависти и притворства прочитал в его глазах Устин. «Из боязни или из хитрости?» – подумал Устин и, подавляя в себе желание ответить Митяю резкостью, оказал с жестоким спокойствием:

– Ты скажи нам, Пашков, в остатний раз, повезешь хлеб аль нет? .. Не то, Митяй, – уже с угрозой добавил он, – ей-право слово, весь двор твой дыбором подымем!

Митяй вымученно проговорил:

– Ей-богу, Петр Васильевич, и вы, граждане, хлеба у меня в обрез...

– Пашков! – предостерегающе крикнул Груздев.

– Но я же не против, – струхнул Пашков, – я же с радостью. Но ведь на семена оставить надо? Надо.

Себе надо? Надо. Но раз требует власть, что же, я повезу. Только прошу вас за ради бога погодить денька три... Я отвезу... мне занять... Да ей-право, Петр Васильевич!

– Тьфу. Брехло, сукин сын! – не выдержал прод-армеец и стукнул прикладом о пол.

– Пашков, – ответил Груздев, – не изводи ты людей, не прикидывайся, не дурачь нас и не срами себя. Нам время дорого. – Он тяжело опустил на стол руку. – Сроку тебе до вечера. Понял?

– Понял, – глухо ответил Пашков.

– Повезешь?

– Повезу.

– Ну, и все.

Но Митяй решил схитрить. Сегодня вечером он отвезет только часть хлеба, с остальным еще два дня по-волынит, а там будет видно. Но только он об этом подумал, как начальник продотряда положил на стол бумажку.

– Подпишитесь.

– Что это? – вздрогнул Митяй.

– Обязательная подписка, – ответил Груздев.

– Я повезу! – взмахнул руками Пашков.

– Подпишись, – потребовал Груздев, стуча пальцем по бумажке, – что к вечеру хлеб отвезешь и квитанцию предъявишь в комбед.

Митяй нехотя взял карандаш, послюнявил и нервным почерком вывел свою фамилию.

Продармеец вновь вскинул на ремень винтовку, пошел за товарищами.

– Погоди! – крикнул Митяй Устину.

– Ну? .. – обернулся Устин.

У Митяя дрожал голос. Он вытер рукавом вспотевший лоб и злобно сказал:

– Я знаю... За Наташку счеты сводишь, сволота. Но, помяни мое слово, голову ты себе сломишь.

Митяй отыскал самое больное и самое уязвимое место Устина.

– Стервец ты! – ответил Устин и, покачиваясь, вышел из хаты. Он догнал товарищей.

Митяй, оставшись один, не находил себе места. Он пытался придумать еще какой-нибудь повод, чтоб оттянуть* сдачу хлеба, но понимал: теперь ему сделать ничего не удастся. Надо идти запрягать лошадь. Но как только он представил себе, что с него требуется еще девятнадцать мер, он вскакивал, начинал метаться по хате, материться и проклинать весь свет. Он придумывал различные способы уязвить, унизить Устина, посмеяться над ним. Вбежала Наталья, взволнованная, встрепанная, в кое-как повязанном платке..

– Ты чего? – встревожился Митяй.

– У отца твоего хлеб нашли... весь отобрали... – запыхавшись, сказала Наталья.

– Кто?!

– С города полномочный, красноармейцы, Зиновей, Семен Быков и Ерка Рощин, а мужики, Семка да Аким, помогали... Караул поставили... Отец сам придет, расскажет.

Она скинула платок и стала поправлять волосы, безуспешно пытаясь собрать их в узел. Эта весть ошеломила Митяя. Он никак не мог прийти в себя и молча смотрел на Наталью широко открытыми глазами.

Вскоре притащился с кнутом в руках старик. Он набожно перекрестился на икону, захватил в кулак бороду и, словно выжимая из нее воду, повел кулак книзу.

– Обездолили, анафемы. Выгребли... в нищие произвели. Теперь суму да по миру. Сравняли, туды их...

Митяй видел, как у отца вздрагивали побелевшие губы, на лоб набегали складки морщин, и ему до слез было жаль его.

– Вот они, значит, как! Ну ладно, а Груздеву с Устином не сдобровать! – со злобой выговорил Митяй, стукнув кулаком по столу.

– А при чем же здесь Устин? – не выдержала Наталья.

– Ну, ты помолчи! Знай свое место. Мы, чай, тоже не маленькие. Выдь отсюда! – сказал старик и продолжал: – Более всего' лютовал Ерка. Вот уж подлюка, а не человек! Кабы одни градские, так они бы до веку не сыскали. А этот, сатана, будь он проклят, все знает, водит людей да показывает чужие похоронки.

Митяй заскрипел зубами и заметался по горнице.

– Спалю! – бешено крикнул он. – Я им петуха на весь порядок пущу!

– Что ты! Что ты, сынок! – спохватился старик. – Услышат... загубишь ты всех нас. Нетто можно? Остепенись, дурачок, послушай отца. С разумом все надо, с толком, – сдавленным голосом засипел он, плотно прикрывая дверь. – Я намеднись сказывал тебе, что не нонче-завтра, а придут казаки. Свое мы возьмем.

– Когда возьмем?.. А нонче они берут. К вечеру я должен хлеб отвезти, а не то меня распушат, как тебя.

– Ах, господи, и что же это деется? Ничего не поделаешь, надо везть. Может, и ко мне бы не заявились, кабы я сразу... Ах, ты, пропасти на вас нету! – сокрушался старик и тряс головой. – Ну, слава богу, что не нащупали они у меня ямку. Ерка вертелся возле нее, как пес, а не унюхал. Батожком по земле стучал, а бог миловал. Пропадать бы тогда вовсе!

Митяй сел рядом с отцом и провел ладонью по лбу.

– Слушай, отец. Я прислонюсь к тем. Нешто только не придут?

– Придут, – прошептал старик.

– А тогда я с этими разочтусь.

– Вот так-то оно верней. Только об этом Наташке не проболтайся. Ушел – и все, а с кем – неведомо.

– Да! Прислонюсь к тем. Прислонюсь... А везть надо, надо везть, чтоб они подавились! Отец, дай кнут...

Митяй взял кнут и вышел из хаты.

IV

Быстро бежали короткие зимние дни, но долго тянулись длинные беспокойные ночи.

В пятнадцати—двадцати километрах от села стояли красновские банды. Казачьи разъезды внезапно появлялись в соседних деревнях, разгоняли местные советы, совершали налеты на железнодорожные станций, разбирали пути. Село Рогачевка жило в постоянной тревоге.

Не раз ночью вставал Груздев, засовывал за пояс наган и выходил из хаты. Ходил сторожко, прогуливался по улице, прислушиваясь к шорохам, к отдаленному скрипу саней. Порой было так глухо и тихо, что казалось, все живое вымерло. В такой час подолгу простаивал Груздев, глядя в темное небо, на далекие звезды, отдаваясь размышлениям. В одну из таких ночных прогулок он услышал размеренную поступь шагов и обернулся. По улице медленно шел человек, потом остановился и, приглядываясь, спросил:

– Петр Васильевич, никак ты?

– Устин! – обрадовался Груздев. – Чего, полуночник, не спишь?

– Видно, по той же причине, что и ты. Сон не берет, думы одолевают. Гляди-ка, ночь какая.

– Ночь-то хороша,—согласился Груздев.– Да ты далече ли собрался?

– Не сидится мне в хате, Петр Васильевич,– вздохнул Устин.

– Что так, ай закручинился? – участливо спросил Груздев.

– Не то чтобы закручинился, а душа изныла. Идет война, а я в такую пору дома сижу. Мне пора туда, Петр Васильевич! – и он показал в сторону станции.

– На фронт?

– На фронт.

– Мысль правильная, Устин. На фронте ты нужен. Война разгорается. Рано или поздно, а идти тебе не миновать.

Беседуя о последних событиях в селе, они медленно шли по улице, а дойдя до конца, остановились. Груздев взял Устина за рукав и попросил:

– Пойдем-ка, Устин. Уж очень мне хочется накрыть завод их самокурный. Вот и норовлю я к За-польской землянке пройти.

– Пойдем, – охотно согласился Устин.

– Ведь вот что, – начал в раздумье Груздев,– вся война идет, Устин, из-за земли, а без хлеба ее вести невозможно. Хлеб же растет на земле, вот оно так и цепляется одно за другое. Ведь просто, Устин. Как же иные наши мужики того не поймут? – он развел реками.

Устин рассмеялся.

– Эх, Петр Васильевич, все это они понимают, как и ты и как я, а вот коснись какое дело... ну, скажем, загорись моя хата, так они норовят прежде на свои хаты взобраться, мочить крыши водой, о своем добре начнут хлопотать, а чужое им не больно надо. Так уж исстари повелось, а потому и говорят: «Своя рубашка ближе к телу». С хлебом вот тоже. Сколько мы маялись с ним, ломали да уламывали людей, а сколько недругов себе завели? Взять бы хоть Пашкова... Э-э, да • что говорить. Тяжелое это дело. Я-де молиться буду, а ты свечки ставь.

– Нет, Устин, Пашков'– враг. Для белых ему хлеба нё будет жаль. А ведь Пашков .не один. Они крутят, сбивают и других, наших людей.

– Да, Пашков конченый. С этим мира не будет, – согласился Устин.

Некоторое время они шли молча. Груздев вынул кисет, оторвал полоску бумаги.

– На, закури, Устин... Погляди-ка, у тебя глаза зорче, моих – не видно ли там дыма?

Устин, напрягая зрение, всматривался в даль.

Незаметно они подошли к самой землянке, заваленной снегом. Когда-то это было жилье старого, пастуха. Осенью ребятишки скрывались тут от дождя, а в начале зимы чьи-то заботливые руки сложили из камней печь и пробили TfJy6y. После того как в селе появился самогон, около землянки обнаружили барду. В тайном курении самогона подозревали Пашкова, однако на месте преступления еще никого не поймали и ловить никто не собирался: охотников выпить немало, да и не всякий отважился бы в глухую ночь сюда отправиться.

Груздев вошел в землянку и зажег спичку. На полу валялась солома, обгорелые спички, спичечная коробка и одна варежка.

– Был кто-ти здесь, Устин. А ну, пощупай золу.

– Теплая, – отряхивая руку, сказал Устин.

– Либо самогон варили, либо ребята баловали.

Устин поднял варежку.

– Мужичья.

– Вот бы дознаться, чья она... Устин, посидим чуток.

Тишина. В темноте вспыхивают цыгарки.

—• Когда же ты решил идти?

– Я бы хоть -сейчас, да мать меня держит, Петр Васильевич. Жаль мне старуху.

– Да что и говорить. Хватила она горя да слез.

– Вот и думаю, как бы это исподволь... обмануть, что ли, все не так будет больно ей.

– Сейчас самая горячая борьба идет там, на фронте. Ты солдат бывалый, обученный, из бедноты и сам понимаешь, с кем мы схватились и куда идет дело. Ступай туда, ступай, дружок, в добрый час, а мы тут пока справимся сами. Старушку я твою не оставлю, поберегу,

Груздев говорил горячо, проникновенно, радуясь решению Устина. И сам Устин чувствовал, что путь, избранный им, самый правильный.

– Чу! – вскочил Груздев. – Слышишь?

– Слышу... – прошептал Устин.

Оба затаили дыхание.

Издали доносилась перестрелка.

– Ну, Устин, никак дождались ворогов. Давай-ка отсюда.

Они выскочили из землянки и, пригнувшись, сунули цыгарки в снег.

– Побегам, Устин! Надо сказать нашим ребятам да уходить за село, к логу. Нас мало, и мы безоружные. Если красные отступят, мы отойдем с ними, а нет, так вернемся. Вот как быть с Еркой, сам-то он не сумеет. .. Эка напасть!

Они бежали по шляху к дороге, сворачивающей к деревне. Когда Груздев остановился перевести дух, Устин схватил его за руки.

– Петр Васильевич! Дальше я не побегу.

– Да что ты? – испугался Груздев.

– Я подаюсь туда! – скороговоркой бросил Устин.

– В эту-то пору! Пропадешь! Давай лучше вместе.

– А ежели красные не отступят сюда? Нет, сейчас самый раз. Да и мать поймет, что уходить мне. беспременно надо. Прощай! – Он крепко сжал руки Груздеву и, отбежав несколько шагов, обернулся и крикнул: – Мать мою, Петр Васильевич, не оставь! Прошу тебя, как отца'родного.

– О матери не сумлевайся. Слово тебе в этом мое каменное.

Они расстались.

Через минуту Груздев остановился и глянул назад, в темноту. На улице попрежнему сонно и тихо. Вдали отчаянно заливались пулеметы." Груздев нырнул в хату.

– Это ты, Петруша? – окликнула жена.

– Я, Ариша. Вставай скорей, голубушка. Белые к селу подходят.

– Господи! – вскинулась Арина.

– Да тихо ты... не шуми. Я должен уходить, а ты знай только одно: где я – тебе об этом неведомо. Весточку я о себе подам. Взбуди Мотьку аль сама сбегай к Акиму да к Семену, скажи – так и так, мол, пущай сходятся за селом у лога. К Зиновею и Ерке я сбегаю сам. Ну, прощевай! Береги Мотьку.

Он поцеловал Арину и восьмилетнего сынишку и выбежал из хаты.

Через десять минут он бежал с Зиновеем к Ерке. Тот встретил их в сенцах.

– Знаю уже. Спасибо за память. Только обо мне вы не хлопочите. У меня есть такое место, где сам бог не сыщет.

– Ну, смотри, Егор. До встречи!

– Прощайте!

Вернувшись в хату, Ерка достал наган, опробовал барабан и сунул за борт куртки. Он долго-стоял в темноте, чутко внимая нарастающему гулу. Где-то поблизости от деревни шел бой.

На мгновение показалось Ерке, что он вырос, поднялся, только осталось шагнуть, но не может он двинуться, словно примерз к полу. Так бывает во сне, когда хочется бежать.

– Эх, ноги бы мне, ноги хучь на час!

Он помолчал, потом подполз к скамье, где спала старшая девочка, и стал гладить ее волосы.

– Нюра, дочка моя!

Девочка проснулась.

– Ты что, папа?

– Запри, донюшка, за мной двери.

, – А ты куда?

– Белые к селу подходят.

Девочка быстро приподнялась на локте и потом села на своей подстилке, поджав под себя ножонки.

– Отец уйдет, а ты запрись и спи. Сейчас ночь, и все спят. Если что, так запомни: советская власть вас не оставит.

– А ты придешь?

– Беспременно... ну, а может, задержусь... Так ты запомни, донюшка: советская власть вам поможет. Поняла?

Ерка прижал к себе теплое и худенькое тельце девочки и поцеловал ее в головку.

– Ну, запри...

Митяй не опал, с трепетом прислушиваясь к перестрелке. Все эти дни он жил в напряженном ожидании. Злая радость и сладкое желание отомстить обидчикам охватило его с такой силой, что он боялся, как бы этого чувства не обнаружила и не поняла Наталья. Она не должна знать, что он уйдет к белым. Еще неизвестно, как повернется дело.

Встревоженная Наталья вскочила и подбежала к торопливо одевавшемуся Митяю.

– Ты чего всполошилась? – спросил он пресекающимся голосом и никак не мог найти рукав шинели.

– Никак ты и взаправду сбираешься? – голос ее дрогнул, и она заплакала.

– Да помолчи ж ты! Я тебе сколько разов толковал, – сипел Митяй, – что, как придвинутся красные, я подамся к ним. Устин, Груздев, Зиновей дюже много о себе понимают. Пущай теперь ада ют, что я не лыком шитый.

– А ты не гляди на них. Больно они тебе нужны, Митяй!.. – попробовала она отговорить мужа. Было темно, а ей хотелось заглянуть Митяю в глаза, по-женски приласкать, – может быть, он раздумает и останется дома.

– Митяй, я огонь вздую.

– Ни-ни, что ты!

– Ох, боже мой! – вскинулась она, услышав, что стреляют уже где-то на огородах, и заметалась по хате.

– Цыц ты, не шуми!

Постучался старик Пашков. Он вызвал Митяя в сенцы и сдавленным голосом, переходящим в шепот, зашелестел:

– Наташке не сказывал, с кем пойдешь? .. Гляди, Митяй! А то, ежели вернутся красные, не сдобровать нам. Понятие надо иметь...

– Да что я, маленький? ..

– Ну ладно, в добрый час! А за ней, за Наташкой и дитем, коли на свет явится, доглядим.

Митяй вошел в хату, обнял дрожавшую Наталью, чмокнул ее в лицо и быстро вышел через двор на огороды.

– Ну и что же Сделаешь? Надо. Война, будь она неладна. Вернется. Вот помяни мое слово, – успокаивал старик Наталью.

.. .Рассветало.

Ерка притащился– в комбед, опрокинул стол и придвинул его к окну. Папки с делами он сложил у порога и лег за ними. Так он лежал около часа, пока не услышал резкого свиста и конского топота. Ерка взвел курок. Кто-то во весь опор промчал,ся мимо комбеда и выстрелил. Через некоторое время всадник вернулся обратно, потоптался на месте и уехал. Наступила тишина. Ерка стал и приоткрыл дверь. Холодный воздух ударил в лицо.

«Может статься, пройдут стороной, и знать не будешь, за кем село. Теперешняя война не фронтовая», – подумал Ерка. Он прикрыл дверь и– подполз к окну. Сквозь щель стола видел часть улицы, колодец, но ни одной души на улице не было.

«А что, если так пройдет весь день, ведь с тоски сдохнешь... Нюрка, дочка! – вспомнил он и кулаком вытер слезы. – Что она сейчас делает? Ребятишки, поди, проснулись теперь. Прижались небось Друг к другу и сидят, как ягнята... Эх, вы, горемычные!.. Груздев, Устин, Зиновей, должно быть, отошли вовремя и теперь с красными. Они не оставят сирот...»

На улице послышался размеренный топот и голоса людей. Кто-то подъехал к дому. Ерка подполз к порогу и лег.

– Рогачевский комбед, – послышался голос. – А ну, Сусекин, посмотри, чего там есть.

В сенцы вбежал человек и остановился у двери. Ерка замер. Ему казалось, что он слышит дыхание по ту сторону двери. Раздался окрик:

– Кто есть, сказывайся?! – секунды через три грохнул выстрел. Со стен посыпалась штукатурка.

Ерка молчал, направив наган в дверь. Прошло еще несколько томительных секунд, прежде чем на пороге появился казак. Ерка выстрелил в упор. Казак, хватая руками воздух, упал и не ворохнулся. Верховые шарахнулись в сторону. Раздалась матерная ругань. «Ах, дверь бы, дверь прикрыть», – мелькнула у Ерки мысль, но мешал труп казака. Ерка отполз к стенке. В открытую дверь казаки швырнули одну за другой две гранаты. Одна граната завертелась около Ерки. Он отбросил ее в угол. Почти одновременно раздалось два взрыва, оглушившие Ерку. В этот же момент белые прикладами вышибли оконную раму. Ерка перевернулся на бок и несколько раз выстрелил в окно. Он видел, как черноусый казак, перелезший через подоконник, грузно, мешком упал в комнату, и это было последнее, что он мог видеть и слышать.

Казаки вытащили его тело на улицу и в бешенстве изрубили шашками.

Несколько раз по улице проносились отряды белоказаков. Смолкнувший бой к полудню разгорелся с новой силой. И только к вечеру, когда в хаты стали забегать красноармейцы, чтобы попить воды, крестьяне убедились, что казаки разбиты и отступают.

В село возвратились Груздев, Зиновей, Аким, Семен и остальные активисты. Вскоре стало известно, что Во-гучарский полк разгромил красновокие банды у станции Сагуны и открыл, дорогу на юг. Красновцы отступили на Миллерово, по направлению к Новочеркасску.

Ерку схоронили на стыке шляха и сельской дороги. Провожали его до могилы стар и млад. И долго потом о нем шла окрест молва, и люди восхищались храбростью этого искалеченного человека.

Только не было на его похоронах Устина и Митяя...

V

Знойные июльские дни сменялись душными вечерами. Ночью в степях пылали костры. Чадили походные кухни. Горький дым стлался пеленой над казачьим табором, закрывая синее звездное небо. Гудели степи от конского топота. Низко припадали травы к земле. На утренних зорях тоскливо выл горн, перекликаясь с петухами.

Несмолкаемый говор и ругань, дикий посвист, бряцанье шашек, винтовок, уздечек, стремян, скрип телег и седел разносились далеко по казачьим станицам и хуторам.

Вечерами в лагерях пели тягучие казачьи песни, в гимнах поминали царя и хором тянули «Богородице-дево, радуйся».

С Царицынского фронта в станицу Урюпинскую собирались дважды битые казаки. От станицы во все стороны бешено носились ординарцы с приказами и донесениями. Неумолчно стрекотали телеграфные аппараты и телефоны. Лихорадочно работали штабы. Вновь сформированный конный корпус под водительством генерала Мамонтова готовился прорваться в тыл Красной Армии, чтобы разгромить и уничтожить армейские базы, терроризировать население, Ослабить силы красных войск и дать возможность войскам генерала Деникина захватить Москву.

Формируя отряды, офицеры собирали надежных людей, питавших лютую ненависть к советской власти, к иногородним крестьянам, к казачьей голытьбе. Эго был отчаянный сброд от рядового конника до офицера.

Все они лелеяли мечту о богатой поживе при набегах на мирные города и села.

Сотник Быльников, как и многие офицеры, занимался боевой подготовкой казаков, заботился о вооружении, продовольствии и обмундировании, ходил в штаб полка, писал рапорты. Товарищи называли его скептиком, считали человеком неглупым, но скучным и вялым. Да и сам он ни с кем не искал сближения, оставаясь со всеми вежливым и холодным. Разговаривал он мало и неохотно. Быльников был строен, высок, медлителен в движениях.' Всегда спокойный, с. едва прищуренными глазами и чуть опущенными книзу уголками губ, он производил впечатление человека весьма наблюдательного, но не торопившегося высказывать свое отношение к окружающему.

Последний день июля показался Быльникову особенно тоскливым. Солнце было уже низко, и лучи его падали слишком косо, стелясь по земле, отчего тени стали длинными и черными, а свет неприятно резким, слепящим.

Прогуливаясь по станице, Быльников вышел на дорогу к штабу корпуса, квартировавшему в большом одноэтажном деревянном доме. Обычно в эту пору на скамье возле дома отдыхал генерал Мамонтов. Не желая появляться ему на глаза, сотник пересек улицу и отсюда увидел, что скамья пуста. Он медленно продолжал путь, помахивая прутиком и глядя, как мимо него двигались телеги, военные повозки, двуколки, зарядные ящики. Скопление войск, лошадей, военного имущества было признаком ближайшего выступления корпуса в поход. Сотник остановился около низкого заборчика и стал смотреть на заходящее солнце, которое развернуло веер лучей и, словно мечами, пронзило ими пламенеющее облако. В это время по улице, мягко шурша шинами, проехал автомобиль и остановился около штаба. Собаки, остервенелым лаем проводившие его, долго не могли успокоиться, скулили и повизгивали в подворотнях.

Из автомобиля вышли четверо. Трое были в костюмах английского покроя: во френчах с отложными во-рртниками и черными галстуками, похожими на восклицательные знаки.

Четвертый, с погонами русского полковника, в наглухо застегнутом френче и ярко начищенных русских сапогах, почтительно застыл в ожидании. Звякнув шпорами и -козырнув, он проговорил:

– Прошу!..

Сотник Быльников, раскуривая папиросу, издали внимательно рассматривал приехавших.

Иностранный офицер, первым вышедший из автомобиля, был высокого роста, поджарый, с пепельного цвета волосами. Он снял фуражку и, вытирая платком лоб, обратился по-английски к своим спутникам.

– О, да! Здесь жарко, – ответил один из них. – Это юг России. Вы разве первый раз в этой стране, мистер Честер?

– Не-ет. Я. •. достаточно изучил географию этой страны.

Собеседники понимающе улыбнулись.

Конечно, Честер интересовался не столько физической, сколько экономической географией России, промышленностью и богатствами ее недр.

Да, здесь действительно не было ничего похожего на их туманную, дождливую родину. И эти нетронутые, пугающие своим безграничным пространством степи с сухой и хрусткой травой, по которым им пришлось ехать, и пейзаж, окрашенный беспокойным багрянцем, и даже люди – все было иным, каким-то загадочным и неприветливым. Когда они скрылись в штабе, к Быль-никову подошел незнакомый ему офицер.

– Сотник, вы не знаете, кто это пожаловал к нам?

– К на-ам? – засмеялся Быльников, пустив вверх колечко дыма и любуясь им. – Богатые родственники.

– Нет, серьезно?

– Разве вы не видите опознавательных знаков и английского флажка?

– Я не заметил. А заче-ем?

– Простите, не могу знать. Меня... не ставили в известность, – ответил Быльников и, желай отвязаться от любопытного собеседника, медленно пошел вдоль домов.

.. .Представитель английской военной миссии Честер имел весьма скромные инструкции военного наблюдателя. Он являлся одним из многих тысяч советников, наблюдателей и просто шпионов, кишевших во всех штабах белых армий, корпусов и дивизий, вооружаемых Антантой.

– Гуд дэй!– сказал он протяжно, мягким баритоном и, сйяв перчатку, протянул холеную руку Мамонтову. Переводчик представил генералу Честера и его коллегу.