Текст книги "Тайна России"

Автор книги: Михаил Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 50 страниц)

Остается повторить, что в этих условиях, в нашей разрушенной стране, христианский поиск национального согласия – единственная политическая позиция, которая есть одновременно и цель для будущего, и средство достижения этой цели.

Февраль 1989 г.

Статья была опубликована в самиздатском журнале «Выбор» (Москва. 1989. с. 8), в эмиграции в журналах: «Вестник РХД» (Париж. 1989. с. 157), «Катарсис» (Мюнхен. 1990. с. 5); отрывок – в «Посеве» (Франкфурт-на-Майне, Спец. вып. 1989).

Западники, почвенники и русская идея

"И те и другие любили свободу. И те и другие любили Россию, славянофилы как мать, западники как дитя…

(Н. Бердяев, «Русская идея»).

«Да, мы были противниками…, но очень странными: у нас была одна любовь, но не одинаковая. У них и у нас запало с ранних лет одно сильное… чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы – за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование, любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно»

(А. Герцен, «К.с. Аксаков»).

В этих двух цитатах курсивом отражено то историософское противостояние внутри русской культуры, которое зародилось в XIX в. и в новой форме проявляется в наши дни. Глядя «в разные стороны», западники и славянофилы (чья традиция соответствует в дальнейшем почвенникам) увидели судьбу России в двух разных исторических ракурсах, и на вопрос, – в чем российское призвание? – дали два разных ответа.

Западники сочли Россию «дитем» в сравнении с "передовой Европой", которую они хотели «догонять». Главной русской особенностью, по их мнению, была социально-правовая отсталость. В то же время первое поколение западников (Чаадаев, Герцен, Грановский) в 1830-е гг. не отрицало своеобразия России и ее особой миссии в истории. Даже "неистовый Виссарион" Белинский писал: "Каждый народ играет в великом семействе человеческого рода свою особую, назначенную ему Провидением, роль"; "только живя самобытной жизнью, каждый народ может принести долю в сокровищницу человечества" ("Литературные мечтания"). И даже антипатриотичность провоцирующих философических писем Чаадаева не помешала ему позже написать, что "придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы" (1835 г, письмо Тургеневу) А в "Апологии сумасшедшего" (1837) Чаадаев утверждал: "Я полагаю, что мы пришли после других, для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия". И еще: …мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество".

Тогдашние западники еще не были оторваны от религии, для многих из них она была волнующим вопросом, правда, скорее личного, а не историософского порядка. В отходе от религиозного (православного) понимания истории и образовалась развилка, отделявшая их от славянофилов.

Западничество созревало как русский плод самоуверенного европейского Просвещения, упрощавшего сложность бытия до материального уровня, и их взгляд на российскую судьбу, как видно из цитат в начале статьи, исходил из развивавшегося тогда в Европе секулярного «пророчества» о прогрессе, в русле которого они и надеялись на ведущую роль «юной» России. Славянофилы же, предвидя разрушительность этого «прогресса», искали понимание своеобразия российского пути не в секулярном европейском будущем, а в русском христианском прошлом. Пример этого различия: отношение к крестьянской общине, в которой западники видели готовую «социалистическую» форму (А. Герцен), а славянофилы – религиозно-нравственный «хор» (К. Аксаков).

Славянофилы верили в мировоззренческое отличие русского пути от рационального западного, ощущали Православие как определяющую координату российского жизненного уклада, призывали развивать свои дары, а не копировать чужие. Однако Европа отталкивала их взоры лишь в своем обмельчавшем виде, тогда как в ее глубине они видели "страну святых чудес" (А.с. Хомяков) и свой первый журнал назвали «Европеец». То есть они не отрывали себя от западной христианской культуры, а лишь брали для ее оценки более крупный исторический масштаб, более требовательно относились к ней, острее видели ее недостатки и верили, что призвание России облагородить европейскую цивилизацию, преодолеть ее противоречия в высшем синтезе.

Как писал И.В. Киреевский: "Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотой слога" (1827 г., письмо Кошелеву). В то же время он считал, что в отрыве друг от друга ставки на "чисто русское" или на "чисто западное" – ложны и односторонни. В частности, "оторвавшись от Европы, мы перестаем быть общечеловеческой национальностью".[22]22
  После предательства России Европой в Крымской войне почвенничество в лице Данилевского придет к более оправданному выводу, что Россия представляет собой особую цивилизацию, не сводимую к Европе; этот тезис будет развит евразийством. Однако нам представляется более точным говорить, в рамках православной историософии, о двух христианских цивилизациях: «удерживающей» российской и западной «апостасийной». См. об этом в статье «Историософия смутного времени» и в третьем разделе сборника. [Прим. 1998 г.]


[Закрыть]

Резюмируя, можно сказать, что первоначально оба крыла – западническое и почвенническое – хотя и по-разному ощущали свою принадлежность к общеевропейскому процессу и оба были все же национальными. Они были творчески необходимы друг другу; русская культура XIX в. развивалась как бы в магнитном поле между этих двух полюсов, питаясь его энергией.

Эта энергия, однако, вышла из-под контроля в дальнейшей борьбе между этими двумя полюсами, несшими в себе действительно несовместимые духовные заряды. В разразившейся катастрофе соответственно духу времени победило «прогрессивное» западническое учение, доведенное в коммунизме до крайних, враждебных всей русской жизни выводов.

* * *

Устойчивый порок западников заключается в том самоуверенном нигилизме, который был подмечен за ними еще в XIX в. Н.Н. Страховым: «сперва отречение от своего, а потом и от чужого». Можно уточнить в применении к сегодняшнему дню: непонимание и своего, и чужого. В сборнике «Вехи» (1909) с. Н. Булгаков в этой связи писал, что «на многоветвистом дереве западной цивилизации, своими корнями идущем глубоко в историю», атеисты-западники «облюбовали только одну ветвь» в полной уверенности, что присваивают истинно европейскую цивилизацию. Не менее актуально эти слова звучат в наши дни. Ибо наши западники и сегодня ориентируются не на фундамент христианских ценностей в западной культуре, а на ее плоды – такие, как свобода и непреходящая ценность личности, забывая, что они выросли именно на этом фундаменте (человек достоин уважения как созданный «по образу и подобию Божию», и лишь перед Богом все люди равны).

Еще печальнее, что наши западники неспособны отличить эту свободу от современного разложения той же культуры с такими ее плодами, как гедонистическое смешение высших и низших уровней человеческой природы (в этом смысл "сексуальной революции"), ориентация искусства на инстинкты и его рыночное опошление (массовая культура), «плюралистическое» оправдание греха…

Сегодня уже и Запад не тот, что был в начале XIX в., и западники не те. Интеллигенции начала века, которую критиковали «Вехи», при всей ложности ее ценностей были свойственны нравственный максимализм, жертвенность; нынешние же западники открыто восхищаются тем самым западным мещанством и равнодушием к истине, которое (пусть в разной степени) отвергали оба фланга русской интеллигенции в XIX в.

Вспомним, что близкое знакомство с реальным Западом уже тогда приводило к разочарованию многие наши умы, поначалу преклонявшиеся перед ним, – это произошло, например, с Гоголем, Герценом, Одоевским, Фонвизиным, Страховым, Киреевским. П.В. Анненков писал в этой связи о Белинском:

«С ним случилось то, что потом не раз повторялось со многими из наших самых рьяных западников, когда они делались туристами: они чувствовали себя как бы обманутыми Европой». Многие могли бы сказать вместе с Герценом: «Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину». Это же явление заметно и в русской части третьей эмиграции. Как верно подметил московский самиздатский автор В.В. Аксючиц: западничество, особенно современное, есть «специальная установка сознания на восприятие фикций европейской культуры».

Эта установка приобретается тем легче, чем больше поводов для отталкивания от неблагополучия дома: «если у нас все так лживо и плохо, то в „противоположной“ общественной системе все автоматически должно быть правдиво и хорошо». Сегодня эта установка может оказаться для нашей обессиленной страны не только очередным самообманом, но и последним ударом, после которого мы прекратим свое национальное существование, превратившись в территорию для разгула космополитической энтропии, – именно она уже хлещет в прорубаемое заново окно в Европу. Ибо слишком сильно разрушен наш нравственный фундамент, который мог бы обезвредить новые для нас яды цивилизации.

Западнический либерализм имеет смысл лишь в утверждении свободы от тоталитарного насилия, то есть в отрицательном аспекте реформ. В этом смысле почвенники могли бы приветствовать западничество как союзника. Но вряд ли уже союз на отрицательной платформе кого-либо удовлетворит. В положительном же смысле, как писал с. Л. Франк о дореволюционной либеральной интеллигенции, – у нее нет конструктивных идей: "Слабость русского либерализма есть слабость всякого позитивизма и агностицизма перед лицом материализма… Это "слабость осторожного, чуткого к жизненной сложности нигилизма перед нигилизмом прямолинейным… Организующую силу имеют лишь великие положительные идеи…зажигающие веру в свою самодовлеющую и первичную ценность. В русском же либерализме вера в ценность духовных начал нации, государства, права и свободы остается философски не уясненной и религиозно не вдохновленной…Вот почему, в борьбе с разрушающим нигилизмом социалистических партий, русский либерализм мог мечтать только логическими аргументами… переубедить своего противника, в котором он продолжал видеть скорее неразумного союзника" (в общей борьбе против православной монархии).

"Подобно социалистам, либералы: слишком веровали в легкую осуществимость механических, внешних реформ чисто отрицательного характера" и их деятельность обессиливалась отсутствием чутья к "духовным корням реальности, к внутренним силам добра и зла в общественной жизни" (1918, "Из глубины"). Именно в этом главная слабость и сегодняшнего западничества, лишенного национального самосознания. Нечувствие западниками нации как духовного явления имеет две разновидности: интернационализм и космополитизм. Оба явления нигилистические, только одно провозгласило объединение пролетариев, у которых "нет отечества", другое объединяет столь же денационализированную "образованщину".

Даже западники, считающие себя христианами, слишком часто отказываются видеть между ценностью личности и всеединством человечества перед лицом Бога существование промежуточных ступеней, одна из которых – нация.

^{"Они считают, что задачи христианина лежат только в плоскости личного самосовершенствования: мол, ведь много раз было сказано апостолом Павлом: «нет различия между иудеем и эллином» (Рим. 10:12; Кол. 3:11 и др.)… Такие цитаты, вырванные из контекста, приводятся очень часто. Однако их контекст совершенно ясно говорит о том, что только в наивысших уровнях духа, в соизмерении с Царством Божиим «Нет уже иудея, ни язычника; нет раба ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3:28–29). Неразумно ведь из этих слов выводить, что в земной жизни нет «ни мужеского пола, ни женского» – так же и в отношении народов.}

^{Более того: в Новом завете многократно подтверждается, что в земной жизни именно народы – деятели истории. Христос говорит своим ученикам: «идите, научите все народы» (Мф. 28:19); это подтверждается схождением Святого духа на апостолов, которые обрели знание «иных языков» (Деян. 2:4); причем «все народы» сохраняются до конца времен, когда Господь будет их судить (Мф. 25:32). Это говорит о том, что не только человек, но и народ наделен каким-то личностным качеством – только в этом случае к нему применимы нравственные требования и суд. Нация – соборная личность – так это выразил Достоевский… Поэтому мы вправе применять к нации понятия ответственности, воли, судьбы. Мы вправе иметь для этой ступеньки и общественный идеал" – русскую идею. (Назаров М. «Русская идея и современность». 1990) [Прим. 1998 г. ]}

Нигилизм этого типа демонстрирует, например, Г. Андреев (Файн), предлагая такой критерий «интеллигентности»: «Прежде всего – сознание самодовлеющей ценности человеческой личности», причем сама личность понимается так: «Моя святая святых – это человеческое тело, ум, талант, вдохновенье, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние ни проявлялись». «Для интеллигента личная свобода – это не только высшая, но и единственно безусловная ценность» («Грани», 1989, с. 154)…

Если что-то «религиозное» в этих словах и можно видеть, то лишь самообожествление человека (выделено нами курсивом), то есть «религию» гуманизма, против которой выступали авторы «Вех». Не удивительно, что они сами не относили себя к разряду «интеллигенции». В практическом жизненном строительстве такой «христианский» нигилизм тоже оказывается бесплодным. К нему тоже применима классическая характеристика западничества: люди, "объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей" (Г.П. Федотов, «Версты», 1926, с. 2).

* * *

Нечувствие сегодняшних западников к проблемам этого уровня закрывает им взор также и на противоречие между их стремлением послужить на благо своей стране и рецептами западных пропагандистов, цели которых иные: не возрождение России, а «мутация русского духа».

^{Так эту идеологическую цель в отношении России сформулировал Б. Парамонов, ведущий программы «Русская идея» на американском радио «Свобода»: необходима «мутация русского духа» от Православия к «новому типу морали… на твердой почве просвещенного эгоистического интереса» (7/8.3.89); «нужно выбить русский народ из традиции» (3.12.89). Мы уже отмечали, что "христианское смирение при этом трактуется как «рабскость души», нравственный максимализм как «православный фашизм», цельность русского мироощущения как «тоталитарность», а вера в единую Истину – как психическое отклонение… До сих пор в этом «анализе» отличались обретшие свободу самовыражения представители «третьей эмиграции»… С началом перестройки те же заявления множатся и в советской печати – из уст их не выехавших единомышленников. Всех их, как и западных советологов, объединяет нечувствие абсолютных ценностей – это хорошо демонстрирует с. Чупринин, утверждая, что различие между русской идеей и тоталитаризмом «не в разности ориентиров и путей, а в степени „продвинутости“ по общему для всех них пути» («Знамя», 1990, с. 1)… («Русская идея и современность»).}

^{Не удивительно, что в годы «перестройки» эта радиостанция стала совместным рупором западников в СССР и эмиграции. Подробнее о политике этого мощнейшего радио, которое наглядно выдает цели США, а также о борьбе русской эмиграции против этой политики см. в нашей статье «О радиоголосах, эмиграции и России» («Вече», Мюнхен, с. 37. 1990; «Слово», М. с.10. 1992) и в сборнике "Радио Свобода в борьбе за мир… (Мюнхен-Москва. 1992). [Прим. 1998 г. ]}

Предлагаемый ими выбор между двумя вариантами: или американизм, или тоталитаризм, – есть пропагандное упрощение, и жаль, что многие наши «прорабы перестройки» надевают на себя эти шоры.

При наличии столь скудного выбора им не остается ничего иного, как втискивать в «тоталитаризм» всю русскую историю, "тысячелетнюю рабу", и следовать совету маркиза де Кюстина: "здесь все нужно разрушить и заново создать народ". Родство западников с подобной советологией проявляется и в том, что причины тоталитаризма часто объясняются национальными особенностями русского народа при игнорировании особенностей марксистской идеологии.

В XIX в. Достоевский еще мог написать, что "все споры и разъединения наши произошли лишь от ошибок и отклонений ума, а не сердца, и вот в этом-то определении и заключается все существенное наших разъединений". К началу XX в. сложилась ситуация, к которой применимы его дальнейшие слова: "Ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца… Ошибки сердца есть вещь страшно важная: это есть уже зараженный дух иногда даже всей нации, несущий с собою весьма часто такую степень слепоты, которая не излечивается даже ни перед какими фактами…напротив, перерабатывающая эти факты на свой лад, ассимилирующая их с своим зараженным духом, при чем происходит даже так, что скорее умрет вся нация, сознательно, то есть даже поняв слепоту свою, но не желая уже излечиваться… (Дневник писателя, январь 1877).

В сущности, реализовав в XX в. совет де Кюстина, западничество в России историософски изжило себя и западником сегодня можно быть, лишь слепо и бессердечно игнорируя причины и итоги этого эксперимента. Ведь современное космополитичное западничество – наследник не столько западников XIX в., сколько их выродившегося потомства: того революционного течения, с которым спорили «Вехи» и которое, победив, кроваво господствовало последние 70 лет нашей истории…

Тогда как почвенничество приняло на себя в России основной удар интернационального тоталитаризма. Не удивительно поэтому, что оно и сейчас еще в болевом шоке, – чем только и можно объяснить подозрительность, излишнюю категоричность в выявлении врагов России, неотмежевание от символов учения, которое ее же в свое время пыталось уничтожить.

Впрочем, неотмежевания такого рода – применяются ли они в тактических целях, или по инерции – встречаются у обеих сторон. Примеры тому из лагеря западников – выступление М. Шатрова против печатания А. Солженицына; статья Р. Медведева против «антисоциалиста» И. Шафаревича ("Московские новости" 1988, с. 24); панегирик Т. Ивановой недавно изданному цитатнику «основоположников» с рекомендацией его школьникам и всем, "кто хотел бы окрепнуть духом в борьбе, найти аргументы в пользу коммунистической идеи" ("Книжное обозрение", 1989, с. 44).

Даже если у почвенников и в самом деле можно чаще встретить советские "родимые пятна", то не оттого, что они им нравятся, а оттого, что в их шкале ценностей сегодня важнее борьба "за что", а не "против чего", которое и без того находится в отступлении. Почвенничество прорастает через отмирающие догмы, в действенность которых уже почти никто не верит. Оно преодолевает тоталитаризм утверждением подлинных национальных ценностей, и можно спорить лишь о границе допустимых компромиссов. Западники же до сих пор отвергают лишь политические следствия "русского тоталитаризма", не анализируя его подлинных – духовных – причин в общеевропейском прошлом.

Соответственно и рецепты западников поверхностны. Главною ценностью они провозглашают свободу, – но без осознания, что она раскрепощает и лучшие, и худшие стороны человеческой природы. Причем скольжение вниз требует меньше усилий, чем подъем вверх. Западный мир это ясно демонстрирует. Либералистическая теория, что сумма эгоизмов автоматически обеспечивает здоровье общества, – все больше оказывается очередной утопией, которая приближается к саморазоблачительному концу. Капитуляция перед греховностью человека ведет к энтропии духа: в таком человечестве трагическое развитие запрограммировано. Логическое завершение этой тенденции – все тот же саморазрушительный Апокалипсис, репетиция которого состоялась в России на основе другого соблазна. Статья И. Шафаревича в "Новом мире" (1989, с. 7) верно вскрывает общий корень этих двух «прогрессивных» утопий: материалистическое понимание прогресса.

* * *

Не лишено справедливости замечание, что западники противопоставляли реальной России идеализированную Европу, славянофилы же реальной Европе – свой идеал России. При кажущемся равенстве этих формул в идеале славянофильства-почвенничества содержится все же нечто большее: в нем есть духовное усилие к преображению, к преодолению греховности человека – русская идея. Это импульс к самосовершенствованию не только на индивидуальном, но и на общенациональном уровне, задаваемый христианством.

^{"Наши противники говорят, мол, все это – утопизм; человек – существо несовершенное, греховное, поэтому утопична и русская идея. Если уж использовать это неточное слово, то это «утопизм» особого рода. Русская идея «утопична» ровно настолько, насколько «утопично» само христианство, которое ставит перед человеком бесконечно высокую цель подражания Христу. Мы не считаем, что в этом мире, испорченном грехопадением, нам по силам создать «рай на земле»… Мы утверждаем другое: человеку, созданному по образу и подобию Божию, дана возможность неограниченного самосовершенствования, раскрытия и очищения в себе этого образа и подобия. Близко к истине кто-то выразил это и на светском языке: «Идеалы – как звезды: они недостижимы, но по ним мы определяем свой путь». Так вот: наша звезда – Вифлеемская, а наш идеал – Святая Русь…}

^{Русская идея – это замысел Божий о России, то, для чего Россия предназначена в мире… Он познается нами лишь в истории – религиозной интуицией, ответно, постепенно, как наш национальный идеал" Причем «замысел Божий – не есть автоматическое предрешение будущего, для которого ничего не надо делать, мол, все само осуществится. Так как человеку дана свобода воли, этот Замысел может проявляться в судьбе народа как закон с двоякой неизбежностью, о чем писал В. Соловьев: если народ познаёт Божий замысел о себе и следует ему – этот замысел действует в его истории как закон жизни; если народ не прилагает усилий познать этот Замысел и не следует ему – тот же закон становится для народа законом смерти: народ увядает, не выполнив своего призвания, как растение, не выпустившее генетически заложенного в нем цветка» («Русская идея и современность»). [Прим, 1998 г. ]}

Капиталистический же Запад – плод рационалистического снижения христианского идеала; он приспособился под греховность человеческой природы, отказавшись от попыток восхождения вверх.

Поэтому русская идея приобретает сегодня особенное значение как единственная защита российского корабля в открывающемся бурном мировом океане. Тогда как реализацию западнической утопии можно сравнить с открытием кингстонов: для надежд на эту «панацею» сегодня еще меньше шансов, чем их было в начале века.

И дело не только в отсутствии у России так называемых демократических традиций (они есть: вече, земские соборы, крестьянский сход, земское самоуправление, – но предусматривают единые духовные ценности, а не этический плюрализм; именно поэтому был неудачен опыт Думы, которая оказалась не на высоте стоявших перед Россией задач). Дело, видимо, и в другой структуре русского самосознания, которое делает невозможным копирование западных плюралистических моделей. Бердяев правильно писал, что "от прикосновения Запада в русской душе произошел настоящий переворот и переворот в совершенно ином направлении, чем путь западной цивилизации. Влияние Запада на Россию было совершенно парадоксально, оно не привило русской душе западные нормы" Наоборот, это влияние раскрыло в ней разрушительные силы: в отличие от Запада "в России просвещение и культура низвергали нормы, уничтожали перегородки, вскрывали революционную динамику" ("Истоки и смысл русского коммунизма").

Это происходило вследствие более цельного и максималистского русского мироощущения,[23]23
  "Эта русская особенность коренится уже в самом способе познания мира. Разумеется, у всех людей одинаковы инструменты познания: чувства, разум (обрабатывающий сигналы от органов чувств), интуиция (непосредственное проникновение в смысл). Но, кажется, русским более свойственно познание мира религиозной интуицией как органического целого в отличие от Запада, где философы проникали в тайны мира, расчленяя его рассудком на составные части для анализа под философским «микроскопом» (лучший пример этому – Кант). То есть, русские философы интересовались в первую очередь смыслом мира, а западные – его устройством. Соответственно русская философия более религиозна, персоналистична и историософична, то есть направлена на познание Бога, человека и смысла истории, а западная – более гносеологична, то есть занята разработкой философских систем и методов познания.
  Это отличие хорошо видно на примере такой триады духовных ценностей, как Истина, Добро и Красота – все они в русском представлении нераздельны и обретают конечный смысл лишь в связи друг с другом; тогда как в западном мышлении они более автономны, независимы друг от друга Всем известный пример: в русском языке слово "правда имеет значения и истины, и справедливости (добра). А русское ощущение Красоты в ее неразрывной связи с Истиной и Добром отражено в иконе, которая есть "умозрение в красках" (кн. Е.Н. Трубецкой).


[Закрыть] к которому плюрализм не мог привиться как релятивизация истины. Эта особенность России проявилась уже в максималистском восприятии христианства: «в самой полноте и чистоте того выражения, которое Христианское учение получило в ней во всем объеме ее общественного и частного быта» (И. Киреевский). Так и атеистическое учение было воспринято «орденом интеллигенции» как всепоглощающая вера, устоять против которой цельный российский корабль не смог, в отличие от западного корабля с его плюралистическими переборками, не дававшими ему потонуть при пробоине в том или ином отсеке.

Легко заметить, что в русском православном богослужении и церковном искусстве изначально присутствует более строгое, аскетически-духовное понимание красоты – в сравнении с западным. Этим объясняется и отсутствие скульптуры в наших храмах: она воспринималась бы как огрубление священного содержания, как чрезмерное смешение его с материей, с плотью. И лишь по мере обмирщения, после внедрения Петром I западных новшеств, в русской иконописи и церковной архитектуре появляется типичная для западного церковного искусства чувственность, некоторый натурализм, украшательство.

Или взять область права: в русском ощущении правовые нормы имеют лишь оградительно-упорядочивающий, структурный смысл; они не самодостаточны, ибо структура – это еще не самостоятельное положительное содержание. Западная же общественная мысль в своем рационализме полагается на самодостаточность механическо-правовых норм, порою абсолютизируя их. Поэтому, как отмечали славянофилы, на Западе право все чаще диктует этику поведения, в русском же восприятии наоборот – этика как высшая ценность должна определять право – ценность хоть и необходимую, но служебную.

Рационалистический уклон заметен и в западном богословии: стремление рационально обосновать и авторитет Церкви (догмат о "непогрешимости папы"), и саму благодать (она понимается как Божественная «амнистия» человеку, которую он оплачивает добрыми делами); и даже эти добрые дела имеют количественную меру, а их излишки могут передаваться другим в виде «индульгенции» ("Русская идея и современность"). [Прим. 1998 г.]

Воздействие "единственно верного учения" на сознание нашей интеллигенции Достоевский предвидел как нашествие духовных вирусов – «трихинов»: "страшную, неслыханную, невиданную моровую язву", которой "мир осужден в жертву" и от которой многие должны погибнуть, а прочие зараженные – будут считать себя как никогда "умными и непоколебимыми в истине". "Все были в тревоге и не понимали друг друга… не могли согласиться, что считать злом, что добром… Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе… (описание бреда Раскольникова).

Лишь в этом смысле верно, что революция в России объясняется "национальными особенностями русского народа": в том, что его организм оказался наиболее беззащитен против вирусов. Но это не дает оснований ни Бердяеву объяснять ее "детерминированностью русской историей" (смешивая «цельность» и «тоталитарность» русского характера), ни кому-то выхватывать из очень небрежных формулировок бердяевской книги (цитированной выше и ныне популярной в России) доказательства того, что ответствен за катастрофу русский народ, очень хотевший ее и поэтому пошедший за большевиками (Б. Сарнов. "Литературная газета", 29.3.1989). В столь радостном подхватывании этого соблазна Бердяева как национал-большевиками, так и космополитами-русофобами происходит взаимная аннигиляция их расхожих мифов. Во времена Бердяева не было коммунистических Китая, Кубы, Албании, Камбоджи, но те, кто его цитирует сегодня, должны все же задуматься, какая "национальная идея" детерминировала такие же режимы там…

Если что Бердяев в своей книге и доказывает, так это не "национальные корни русского коммунизма", а непригодность русского народа для западной модели сегодняшнего уже не только политического, но и этического плюрализма. Поэтому почвенничество, способное наполнить русскую цельность этически цельным содержанием, является единственной жизнеспособной альтернативой для будущего.[24]24
  «Для проведения оздоровительных реформ и в сегодняшнем „советском человеке“ необходимо вычленить неизменную цельность русской души. Необходимо увидеть в национал-большевизме – патриотизм, в покорности угнетению терпеливость и жертвенность, в ханжестве – целомудрие и нравственный консерватизм, в коллективизме – соборность, и даже в просоциалистических симпатиях – стремление к справедливости и антибуржуазность как отказ от преобладания материалистических целей в жизни. Надо отделить тени от национальных достоинств, очистить их и строить будущее на реальностях, а не на фикциях» («Русская идея и современность»). [Прим. 1998 г.]


[Закрыть]

Мне кажется, что эта душевная цельность, пусть в искаженном виде, сохранилась в русском народе несмотря на весь "генетический урон", о котором пишет В. Солоухин в работе "Читая Ленина". Духовное поле народа определяется не «генами» какой-то его части, а национальной традицией, которая может быть уничтожена лишь вместе со всем народом. Поэтому и сегодняшнее его состояние – ожесточенность, рост преступности, нравственный упадок в широких слоях – не основание для окончательного пессимизма. Вспомним еще раз Достоевского:

«Чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы и в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнета, от загрубелости, а дар великодушия есть дар вечный, стихийный дар, родившийся вместе с народом и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он все-таки уцелеет неповрежденный, в сердце этого народа» («Дневник писателя», январь 1877 г.).

* * *

Таким образом, осознание масштабов «перестройки» не должно ограничиваться лишь рамками одной страны – СССР. Реформы следует рассматривать в мировом контексте. Во-первых, потому, что эксперимент, поставленный над Россией, берет свои истоки в идеях западноевропейской цивилизации и может быть надежно преодолен лишь с учетом ее опыта. Во-вторых, потому, что западное общество само переживает кризис и должно искать выхода из него в том же направлении, что и мы.

То есть необходимо осознать несовершенство природы человека и то, как в условиях свободы и несвободы проявляются его темные и светлые стороны.

И если при этом, подобно славянофилам, искать некий оптимальный синтез западничества и почвенничества, то он, конечно, гораздо ближе к почвеннической традиции это верно и для прошлого века, и особенно для нынешнего. Потому что синтез есть новая ступень познания целого, он возможен при осознании всего масштаба российской истории, а не одних лишь мутаций Нового времени. Мировоззрение почвенников, осмысляющее судьбу России в ее религиозно понимаемой, бытийственной целостности, именно потому проникнуто убежденностью в своей духовной правоте, поскольку ему доступно и понимание того, почему западники на бездуховном уровне субъективно полагают, что правы они.

В заключение следует сказать, что космополитом стать просто, тогда как национальное самосознание требует длительного созревания. После казенного злоупотребления патриотизмом не все открывают в нем для себя жизненно важную ценность – к таким людям следует проявлять терпение. Вдумчивых западников, как и в XIX в., вылечит от иллюзий и "ошибок ума" сам Запад: "не столько от споров и разъяснении логических, сколько неотразимою логикой событий живой, действительной жизни, которые весьма часто, сами в себе, заключают необходимый и правильный вывод" (Достоевский Ф. "Дневник писателя", январь 1877 г.). Тем же, у кого непреодолимые препятствия и "ошибки сердца" исключают причастность к российской судьбе во всей ее исторической полноте, – разумнее согласиться на мирное сосуществование с русской культурой, осознав, что народ не может подлаживать к ним свою историю и судьбу.