Текст книги "Степан Разин (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Я кивнул. Дьяк вышел в другую дверь, скрытую портьерой. При её открывании послышался мальчишечий смех и мужское покашливание. Портьера распахнулась и в царские покои ворвался мальчишка лет пятнадцати. Он был выше Стёпки, и, наверное, покрепче. Или полнее? На нём было так много всяких курточек и рубашонок, что тело исчезало в их складках.

– Вот, Алёшка, это тот персидский принц, про которого мы с тобой говорили.

– Он сын шаха? – спросил мальчишка высоким голосом.

– Он внук прошлого шаха и брат этому шаху.

– А-а-а. У них там все шахи Аббасы?

– Не все, – улыбнулся царь. – Его зовут Степан и он принёс тебе виды Волги, перенесённые красками на бумагу. Называются сии рисунки – картины. Показывай.

Это царь обратился уже ко мне. Я раскрыл сумку, достал папку, раскрыл и достал стопку картинок. Кхе… Картин, мля, а не картинок. Царевич шагнул ближе и я почувствовал тонкий аромат духов или мыла. Я взял одну картинку с видом сельца Коломенское, где находилась летняя царская резиденция и белокаменный собор, и развернул её к ним «лицом». Белый собор на картинке светился и бликовал розовым солнечными лучами восхода от многогранного шатрового купола. Мне самому эта картинка нравилась.

Государь расширил глаза, а царевич Алексей раскрыл рот так широко, что мне стали видны его припухшие розовые миндалины.

– Ах! – Произнесли со стороны портьеры и я, отведя взгляд от царя, кроме дьяка, кроме дьяка, увидел там дородного мужчину в богатой, шитой парчой и жемчугом одежде.

– Ах! – повторил царевич. – Чудо-то какое!

– Подь сюда! – приказал царь и я шагнул ближе к его трону-постели.

Царь сдвинул ноги в сторону и, согнув в коленях, осторожно опустил их на лежащий на полу ковёр. Ковры в палатах лежали и висели даже на потолке.

– Картины лучше смотреть, чуть отсторонясь от них, – сказал я и обратился к царевичу. – Садись туда. Буду показывать.

Алексей повиновался молча и сел туда, где только что лежали отцовские ноги.

– Помогите мне, кто-нибудь, – попросил я, обращаясь к дьяку и незнакомому боярину. Ко мне шагнули оба разом и столкнулись плечами, тут же недовольно посмотрев друг на друга.

– Ты возьми папку с картинами, – сказал я «няньке», – а ты принимай просмотренные.

– Я лучше сам посмотрю, – скривился боярин и тоже шагнул к постели, положив ладонь правой руки на плечо царевича Алексея. – Пусть он помогает.

– Ладно, – сказал я и передав папку дьяку, положил просмотренную картину прямо на ковёр и достал следующую. Следующей была какая-то деревенька на левом берегу Москвы-реки между Коломной и Коломенским. Деревенька была небольшой, всего-то в домов восемь. На берегу реки сохли, растянутые на кольях, сети и лежали вверх просмоленным днищем лодки. Мочили свои ветви ивы. Вдоль берега шёл под парусом баркас.

– Ладно, – одобрил царь. – Далее!

Я достал картину с городом Коломной.

– О! Коломна! – едва не крикнул царевич, ткнув в картину пальцем. – Мы были там с тобой!

– Добрый Кремль! – сказал боярин и зашептал, что-то считая. – Ты, глянь ка. Все башни прорисованы, что с воды видны. Знатный вид!

– Да-а-а… Вид чудесный! Словно сам гляжу. Чудеса! Так ведь любую крепость можно на бумагу перенести.

– Так, рисуют же, – сказал дьяк. – И послы рисуют.

– Да, что там они рисуют⁈ Вот у кого им учиться надо! Отрок, а рисует как знатно! Так его в гареме учили!

– Хочешь и ты в гарем шахский? – рассмеялся царь и вдруг спросил меня. – Много в гареме у шаха жён?

– Э-э-э… Не считал, государь. Что-то около пяти.

– Пять? – удивился царь. – Сказывают, много.

– Жён мало, есть ещё наложницы и те, кто ждёт своей очереди, чтобы стать наложницей. У тех свой гарем. Я в мужском гареме рос. Вместе с сыновьями шаха Сефия. Например с теперешним шахом Аббасом. Мы дружили с ним и играли вместе. Он был мне другом.

Стёпка, действительно, до меня только недавно дошло, все два года жил вместе с сыновьями шаха и среди них был Аббас Второй – нынешний шах. Только Стёпка не помнил, кто был кто. Его не особо допускали к шахзаде. Для таких детей, как Стёпка, отводилась отдельная часть в большом дворце мужского гарема. Шахзаде приходили к ним сами.

* * *

Я показывал картинки не очень долго. Их всего-то лежало у меня в папке с десяток. Правда пересматривали потом по несколько раз. То одну царь или царевич возьмут, поохают, то другую.

– И можно ли такому научиться? – спросил государь. – Ты сказывал, что тебя учили.

– Ага, учили, только в советской художественной школе, – подумал я, но сказал. – Конечно можно. Не скоро человек сему учится, но постепенно можно освоить письмо красками.

– Я хотел бы научиться, – стыдливо пряча глаза, сказал царевич Алексей.

– Давай, научу, – пожав плечами, предложил я.

– Пуст он научит, – спросил царевич царя.

– Пусть сначала покрестится, чтобы после него руки не мыть, – посмеялся царь. – Покрестишься?

– Покрещусь, – вздохнул я. – Коли надо. Меня мать учила молитве Христовой. И «Отче наш»…

– Да, ты, что⁈ – удивился Михаил Фёдорович. – А ну чти!

Я прочёл обе.

– Ты гляди, не покорёжило! – рассмеялся государь. – Ну, тогда завтра и покрестим. Иван Иванович, позаботься. Не ешь ничего более сегодня. Сможешь?

Это он сказал мне.

– Конечно, – соврал я.

Не верилось мне в эти обряды. В Бога я верил, а в обряды нет. Меня это больше всего раздражало. Кому какая разница, постился я, или не постился перед причастием? Или полное брюхо к молитвам глухо? Не понимаю! Особенно сейчас, когда тупо перекрещивают только ради того, чтобы перекрестить, под предлогом того, что за это будут «ништяки». Это как переход из оппозиционной партии в партию «власти», не из-за смены политической платформы, а за место в кресле губернатора.

Вот когда я крестился «там», я чётко понимал, что я делаю, и, главное, ради чего. Вот там я постился, молился и крестился. И к причастию всегда готовился. Тут я всё ещё не чувствовал себя в реальности и это сильно меня расстраивало. Рассказать бы кому-нибудь. Но ведь сожгут, нафиг, на костре. Или на кол посадят. Бр-р-р-р… Очень не хотелось сидеть надетым жопой кол. Как представлю… Мороз по коже… А ведь это «удовольствие» вполне реально. Одно неосторожное движение и можно почувствовать неизгладимые ощущения. Это я не говорю про четвертование, которому подвергся реальный Степан Разин. Подвергнется… То есть – я… Ай-йа-йа-й… Бр-р-р-р… Очень не хочется… Да-а-а…

Глава 17

– Кликни патриарха Иосифа, Борис Иванович, – попросил царь, как я понял по имени отчеству, боярина Морозова. – Пусть здесь и сейчас даст наставление в истинах веры, а мы послушаем.

Вообще-то и царь, и дьяк и Морозов говорили по иному, мешая и путая речь старославянской речью. Какие-то слова звучали совсем по «современному», а какие-то совсем дико. Например, слово пусть звучало, как «ато», «наставление», как «казание».

Мне, слава Богу, старославянские слава, переводил мой двойной разум и понимал я их хорошо, а вот говорил я по-своему. Пытался я переводить и произносить «правильные слова», но происходило это медленнее, примерно, раза в два.

Мне многие говорили, что разговариваю я на непонятном языке. В частности, и Тимофей, и братья поверили, что в меня кто-то вселился именно потому, что я стал произносить много непонятных слов.

Тут тоже царь несколько раз меня переспрашивал, что я сказал, но для чужих я на большую половину – перс. А что с перса взять?

Вот и патриарх, придя, завёл шарманку со всякими: «придоша», «сумняша»… Хотя нет, начал он вполне разумно.

– Для благоугождения Богу и для спасения души надобно, во-первых, познание Истиннага Бога и правая вера в Него; во-вторых, жизнь по вере и добрые дела, – сказал патриарх, едва войдя в палаты.

– А что есть – ВЕРА? – спросил он со значением в голосе. – Есть вера мертвая, не дающая жизни; вера демонов, состоящая в страхе и отчаянии; и, наконец, вера живая и деятельная, соединенная с любовью, доставляющая нам вечное спасение. Вера – корень, дела наши – само дерево, а спасение – это уже плод. Спасение, таким образом, есть добровольное наше оправдание перед Богом. Для достижения спасения требуется известная мера наших забот и трудов, и наше спасение – изобильная награда, которою Бог Отец награждает всякого работника, послушавшегося гласа Его Единородного Сына.

Для спасения недостаточно одной веры, холодной и мертвой. Нет, спасает нас вера живая, деятельная, выражающаяся нравственно в добрых делах; последние должны быть рассматриваемы не как простые свидетельства нашей веры, но как непосредственное ее выражение, как живые, действительные плоды веры. Где нет добрых дел христианских, там, без всякого сомнения, нет и истинной христианской веры, и наоборот, где является истинная христианская жизнь, там необходимо предполагается истинная христианская вера.

«Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня», – сказал Христос. А эта деятельная любовь есть необходимое выражение живой действительной веры во Христа Спасителя, дающей силу к нравственному самоусовершенствованию в деле любви, есть высочайший образец, который представил Спаситель наш Иисус Христос и которому мы обязаны подражать.

Прослушав вступление, которое мне, прямо сказать, понравилось, я ушёл в транс и приказал Стёпке слушать и отвечать, если спросят.

Я плохо спал эти ночи, представляя, как меня тут же сажают на кол, или отдают на дознание палачу. Не ради наказания, нет. Ради правды. Прав был Тимофей. Послал наместник в Персию гонца на разведку.

Стёпка был несказанно рад, что его будут крестить и не кто-нибудь, а «целый» патриарх всея Руси. Единственное, что я попросил Стёпку, это не сильно открывать рот. Была у него такая привычка, но он с ней упорно боролся. И, с моей помощью, конечно, потихоньку справлялся.

Периодически выходя из транса, я и слышал это «придоша-сумняша».

И царь, и царевич, и боярин Морозов стояли на коленях и сосредоточенно били поклоны. Стоящий на коленях, но не молящийся Стёпка, постепенно тоже впадал в исступление и стал произносить слова из первой суры, но я его остановил, благо, что он только начал. А то погнал бы его патриарх «поганой метлой» из царских покоев.

После этого казуса я решил не оставлять всё на самотёк и выслушал концовку «введения в веру».

– Чудо есть внешнее поразительное явление, имеющее истинную причину свою вне естественных сил и законов природы – в сверхъестественном действии божественного всемогущества. По своей цели чудо способствует достижению религиозно-нравственных интересов людей.

Услышал я.

– Чудеса, описанные в Священных книгах, служат ясным доказательством их Божественного происхождения. Кто творит чудеса, тот, очевидно, близок к Богу и может получать от Него Божественную силу. Этой силой он руководствуется в учении о вере. Особенно необходимо признать, что он учит по откровению Божию, когда передает это учение от лица Самого Бога. Так именно и учили о предметах веры священные писатели, изложившие свое учение в священных книгах.

– Сам Господь Наш Иисус Христос указывал на Свои чудеса как на ясное свидетельство Своего Божественного посланничества: «Дела, которые Отец дал Мне совершить, самые дела сии, Мною творимые, свидетельствуют о Мне, что Отец послал Меня» (Ин.1:36).

– Чудеса не есть нарушение законов созданного Богом мира, Бог не разрушает то, что Сам создал, и то, что Сам установил, но препобеждение естественных законов силою, несравненно большею, чем сами эти законы: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин»

– Ты веруешь в магию? – вдруг спросил патриарх.

– Не верю, – сказал, покрутив головой я.

– А мать твоя, сказывают, магиней была. И отец колдует.

– Вот те раз! – подумал я. – Попался!

– Это он просто казаков дурачит. Чтобы слушались и боялись.

– Не призывает ли он бесов? – продолжил пытать патриарх.

– Не. Дождь призывал, но не приходил дождь.

– Во что верит твой отец?

– Думаю, в Бога единого, творца всего сущего. Но в какого, – не пойму. Сказывал, Христос ему люб.

– Христос? Люб? – удивился патриарх. – И покрестится?

– Да, как бы уже не покрестился. И мне наказывал: «Крестись в Москве обязательно!»

Патриарх переглянулся с царём Михаилом.

– Ладное дело! Стану его крестить! Завтра! Крёстных ему подобрать надоть.

– Подберём, – кивнул головой боярин Морозов. – А дозволишь, ли государь Михаил Фёдорович, мне самому ему крёстным быть.

– Ты это серьёзно⁈ – удивился Михаил Фёдорович. – Ты не крёстный ещё никому?

– Не сподобил господь. – ответил боярин и склонил голову.

– И не женат. Сколько тебе годков?

– Пятьдесят, великий государь.

– А что не женишься?

– Снова ты, государь, с праздным словом пристаёшь. Весь в делах ведь я. Алёшку люблю больше сына. А как женюсь, то на жену да на детей тратить любовь придётся.

– Не хочу, чтобы он женился, – сказал царевич. – Давно ему говорю. Я вырасту – вместе женимся. На сестрах.

Морозов развёл руками.

– Потакаешь ты ему Борис Иванович, – проговорил царь, смущённо откашливаясь и косясь на меня. – Почему так решил?

Морозов посмотрел на меня. Я смотрел на него, как кот из мультфильма про «Шрека».

– Правильный отрок. Подрастёт – верным соратником Алёшеньке станет. Он уже сейчас и смело глядит, и не дерзновенно. И говорит справно. Немного не по-нашему, но весьма складно. Слышал, ты цифири складывать умеешь?

– Ух ты! – подумал я. – Так они подслушивали, а может даже и подглядывали?

– Умею, господин. И множить, и углы считать, – сказал я со всем почтением.

– О, как⁈ И пишешь картинки ты ладно. Лубочные картинки, которые печатают и размалёвывают на Лубянке, совсем не сравнятся с твоими. Они плоские. А твои, словно живые.

Видели мы те лубки. Плоское народное творчество с медведями, волками и мужиками с растопыренными руками и ногами. Лубки – это, хоть и забавно и революционно для России, но примитивно. Я так и сказал:

– Лубки, это – просто. Такие лубки хороши для детей. Буквицы учить, цифирь, сказки занятные украшать.

– Так и есть. Алёшенька по лубками читать учился. Очень они ему нравились. Правда, Лёшенька?

– Правда, нянюшка.

Слова царевича прозвучали искренне нежно. Царь улыбнулся.

– Нарисую. Я таких много могу нарисовать. И сказок детских я много знаю. Тогда…

Я «решил ковать деньги, не отходя от кассы»

– Мне бы печатный двор поставить… Коль разрешишь, государь, поставлю печатный двор и сделаю букварь.

– Сам поставишь печатный двор? – удивился царь. – Ты же отрок!

– Я видел печатный двор у шаха. Ничего сложного в нём нет. Винтовой пресс… Там тоже печатают сказки и буквицы для мужеского гарема. И я не дитя. Я – взрослый казак!

– Может, ты и парсуны пишешь? – решил отвлечь царя от моего вопроса Морозов.

– Пишу, – скромно «потупив очи» произнёс я.

– Ну, вот, – к чему-то сказал боярин-нянька. – Как такого молодца отпускать? За таким пригляд нужен. Зело он твоему дворцу полезен. Ещё и корабельному строительству учили, я слышал… Хотели мы голландцев просить корабелу построить, а он вон какие рисует. Как живые! Таких корабел, сроду на Волге не плавало, а он пристроил. Молодец! Надо его во дворец брать жить. Построишь корабелу?

– Построю. Мы ходили на верфь и помогали строить. Я сам стругом работал.

– Не обрезал там себе ничего? – спросил Морозов показывая глазами на моё причинноое место.

– Не обрезал.

– Тебя обрезали? – тут же спросил патриарх.

– Меня не обрезали, ибо я на Дону рождён.

– Мою парсуну напишешь? – спросил царевич.

Я посмотрел на Михаила Фёдоровича.

– Ежели, э-э-э, разрешат, напишу. Я вот так пишу, – сказал я и вынул из папки, портрет своего начальника охраны перса Байрама.

– Это мой сотник, – сказал я. – Он перс.

– Ох ты, господи, Боже мой! – воскликнул государь. – Он ведь живой! И глядит-то как!

На картинке перс стоял в полный рост, глядя на всех горделиво и держа правую кисть на обухе рукояти сабли.

– Да-а-а… Точно, как живой! – подтвердил боярин Морозов. – Словно мы в окошко глядим.

– Что это он у тебя так богато наряженный? – спросил царь хмурясь.

– А! Персы! – махнул рукой Морозов. – Любят рядиться! У самого и пары лошадей нет, а вырядится, как князь.

– Он князь, – сказал я. – Служил у Сефия правителем Дербента. Теперь мне служит.

– Да?

В голосе Морозова слышались нотки и удивления и недоверия.

– У тебя что, свой двор? – спросил царь, глянув на меня прищурив глаза.

– Что ты, государь! Не двор. Так… Помогают по хозяйству и командует моей казачьей сотней.

– У тебя есть сотня казаков, которые тебя слушаются?

– Есть, – кивнул головой я.

И я не соврал. Как-то незаметно все казаки, что мне оставил Тимофей, привыкли меня слушаться. То ли наши совместные тренировки их сподобили, то ли им приказал Тимофей, но сотня казаков, у меня стояла в устье Яузы, ожидая приказов и распоряжений.

Они всё это время не бедствовали. Пили и ели вдоволь, одевались справно. Что ещё нужно казаку для полного счастья? Бабу? Баб в Москве было хоть отбавляй. И лёгкого, и очень лёгкого поведения.

– Так тебе нужен двор, – улыбнулся царь. – Не только печатный, как я погляжу.

– Сотню казаков надо бы от Москвы убрать, – тихо произнёс боярин Морозов. – Но не очень далеко, чтобы под руку их взять можно было.

– Чтобы взять под руку, нужно их взять в свою руку, – сказал царь, задумчиво теребя правый ус. – Надо посмотреть на Донцов. А для того-о-о-о… Не отправить ли их пока в Измайловский острог?

У меня по спине пробежали мурашки. Какой острог? Всё так хорошо шло!

– Там и поле есть. Пусть покажут удаль. И я развеюсь. Может поохотимся?

Мне несколько полегчало. Вроде, не для того отправляют в острог, чтобы в тюрьму. Может это какой-то особый острог? Что за Измайловский острог.

– Любишь охоту? – вдруг спросил царь.

– Люблю. Я на сурков охочусь, – осипшим от страха голосом ответил я.

– На кого? – царь рассмеялся. – Ха-ха-ха! На сурков⁈ И чем ты на них охотишься?

– Стрелами, – пожал плечами я.

Глава 18

Крещение Стёпки исполнялось по православным канонам после утреней службы и отпевания усопших, и началось почти ровно в 11 часов дня. Ещё ранее я купил у голландца, которому рисовал портрет, часы, заплатив к портрету ещё триста рублей. Часы имели размер и форму средней луковицы и весили изрядно, но с ними стало как-то веселее. Хотя я и так приноровился определять время по высоте солнца.

Чтобы Стёпка проникся, я приказал ему смотреть только на патриарха, слушать внимательно и вникать в таинство. Я-то обряд сей уже проходил, а для Стёпки это было в новину. Самому мне тоже было до некоторой степени интересно но понять, чем отличается этот обряд от того, что свершали со мной, я не смог.

Сразу после крещения, боярин Морозов подарил мне небольшую иконку в серебряном окладе, а крёстная, игуменья монастыря Марфа, – ладанку. А я всё думал, повезло ли мне с крёстным отцом, или не очень. Вроде как фигура в истории видная, а мне то что с этого? Помниться, у Морозова совсем не было наследников, и всё его огромнейшее имущество и богатства перешли к малолетнему племяннику Ивану, – сыну родного брата Глеба Ивановича, нажитого совместно с известной старообрядчицей боярыней Морозовой.

– Так, может теперь мне кое-что перепадёт? – думал я во время обряда, прости Господи.

Своей кротостью, которую я, не то чтобы изображал, а действительно, исполнял, мне удалось убедить и царя, и Морозова с патриархом в своей лояльности. И я хотел быть лояльным. И у меня не имелось к этим людям «негатива». Можно сказать, что я их даже «боготворил». Ведь это были те, кто построил Россию. Худо, бедно ли, но она состоялась, а не распалась на куски, как того хотели наши враги. Этих людей я искренне уважал.

Невзирая на то, что Морозов воровал нещадно и был виновником солевого и медного бунтов, он продвигал экономику и приучал царя Алексея с дворянами к культуре, подавленной мракобесными церковниками, отрицавшими и запрещавшими и науки, и искусство.

Царь приказал мне с казаками отправляться в Измайловский острог и ждать его там. Острогом оказалось поместье упокоившегося уже Никиты Романовича Захарьина-Юрьева. При царе Шуйском в Измайловской усадьбе построили острог для воровских казаков, поддержавших Лже-Дмитриев.

– Значит, слушай, – напутствовал меня Морозов. – Раз ты такой бойкий, что зовёшься взрослым, и мнишь себя великим строителем крепостей и кораблей, ставь в Измайлове городок для своих казаков. Там будет теперь ваша, как вы говорите, «станица». Станица Измайловская, как тебе название?

– Хорошо! – кивнул я. – На постоянную службу? На земельное житьё казаки не пойдут. Не крестьяне чай.

– На службу, на службу, – поморщась, ответствовал Морозов. – Царю войско нужно, ежели вдруг какой бунт в Москве случится.

– Странное предложение, – подумал я, зная, что к середине семнадцатого века в Москве было свыше двадцати стрелецких слобод, которые располагались в пределах Белого города и Земляного города. Значительное число слобод находилось в южной части Замоскворечья. И в каждой слободе квартировал полк. Стрелецкими слободами ведал Стрелецкий приказ. Центрами слобод были съезжие избы, в них велось делопроизводство, хранилась полковая казна, знамёна. Правда после Стрелецкого восстания одна тысяча шестьсот девяносто восьмого года стрелецкие слободы ликвидированы, их территория заселена главным образом ремесленниками и торговцами.

– Так, стрельцы же имеются в стрелецких слободах, – осторожно спросил я.

– Стрельцы, – с непонятной для меня интонацией произнёс Морозов. – Толку от тех стрельцов. Не соберёшь их, когда вдруг потребуется. Занимаются они, кроме службы, каждый своим делом. И от подати освобождены, и прок от них есть только во время войны. Тогда можно собрать. И то… Окажется, что треть из них, или умерло, или сбежало к вам на Дон в казаки, или куда ещё дальше в Персию. Да и жалеют они московский люд, а то и с ними, за одно, бунтуют. А казаки – люди пришлые. Им жалеть тут не кого. Верно ведь?

– Верно, – подумал я, но промолчал.

– Ты сказал, что будут служить государю казаки?

– Говорить с ними надо. Смотря, как платить за службу станут. Ежели, как стрельцам – раз в сто лет, и то на похороны, то это – одна служба, а ежели исправно, то – другая.

– Исправно платить станут, не боись, – нахмурился Морозов. – Все Измайловские крестьяне станут на вас работать. Там дворов двадцать и хорошие земли. Рачительного хозяина нет.

Мне вдруг вспомнилось, что Измайлово всегда было вотчиной Романовых и царь Пётр Первый там нашёл «ботик» с которого и начался российский флот. А ботик тот, помнится, купил, или построил кто-то из тех Романовых, кто владел усадьбой.

Морозов тем временем продолжал:

– С тобой пошлю двух мастеров с плотниками, лесорубами. Там, где стоит царский охотничий домик… Там у государя любимые охотничьи угодья… Там и поставите казачий городок. В скорости, как только падёт первый снег, и даст Бог здоровья Михаилу Фёдоровичу, мы приедем. Там живёт охотник, что поставляет убоину к царскому двору. С ним сойдись. Он старый, но крепкий мужик. С ним живут десяток ловчих. Присмотрись к ним. Сдаётся мне, что воруют они.

– Конечно, воруют! – подумал я, но промолчал, и лишь кивнул головой.

– Покажешь на охоте, как из лука стреляешь и казаков своих покажешь. Что умеют, как стреляют… Сказывают, как-то ловко казаки на конях скачут. Задом наперёд сидят и стреляют. Так твои могут?

– Могут, некоторые, но не все, – признался я. – Но не это главное в конной сшибке.

– Да? Покажете! – приказал Морозов.

– Ну… Казачью лаву вряд ли там покажем, – засомневался я. – Маячене, завесы… Не получится. В поле надо. Разве, что выездку, да рубку лозы, если там поле есть, стрельбу из пистолей, винторезов… Пешую сшибку… Не знаю, чем государя удивить. И не я у них сотник, Борис Иванович. Я старший над ними. Так батька-атаман велел. А воевать я их не водил, другие есть: сотник, десятские…

Морозов махнул рукой.

– Главное, постройте себе казачий городок! Зима скоро! Можно пользовать строения острога. И нарисуешь картинки острова с разных сторон. Думать с царём будем, что и как там построить.

Я вспомнил про Измайловский остров, где был на экскурсии.

– Крепостицу ставить там надо. Кремль! Каменный! Правитель должен быть оборонен в любом месте, даже на отдыхе. Оборонен, и жить достойно правителя. Там, река?

– Да, река. Что впадает в Яузу. Там, не остров, а два пруда. Это мы так усадьбу зовём. Хозяин усадьбы – двоюродный брат государя Михаила Фёдоровича – Никита Иванович Романов-Юрьев. И он там тоже может появиться. К нему будет случай, тоже присмотрись. С ним могут быть князья: Яков Черкасский, Семён Прозоровский, Шереметьевы. Смотри, это – бунтовщики, фрондёры. Будут тебя сговаривать к себе, не купись. Могут много чего сулить. Имей ввиду. От них вся смута в Москве.

– Значит, там нет острова? – удивился я, вроде, как только узнав. – Это та река, что впадает в Москву в том месте, где мы с казаками стоим?

– Так! Туда вытекает. И что?

– Да, ничто… Для понимания. Значит, и ходить по ней на лодьях можно?

– Можно. Только, верхом скорее.

– А надолго нас туда поселят? – спросил я.

– Там видно будет. Приедем, поговорим.

* * *

Конно, мы с казаками доскакали до Измайлово минут за двадцать. Дорога шла по-над Яузой, потом вдоль её левого притока, потом, вдоль другой узенькой речушки. Сначала увидели вдруг вынырнувшую из-за поворота деревянную церковь с одним шатровым куполом. Потом слева между молодых деревьев за рекой появились стены крепости. Острог совсем пришёл в упадок. Чуть далее него вдоль дороги, и примыкая к речушке, стояло штук десять низких изб с хилыми подворьями. Чрез речку имелся деревянный мост.

Деревянный частокол и покосившиеся строения острога с изгнившими драночными крышами стояли на небольшой возвышенности, действительно похожей на остров из-за того, что справа за «островом» выглядывал ещё незамёрзший пруд. Кого тут можно было усторожить в таких тюрьмах? В отдалении от «острога» ближе к пруду стоял небольшой, трёхъярусный, почти новый терем. Рядом с ним постройки: низкий омшанник и пара изб.

Казаки, одетые в черкесские лохматые бурки – было уже холодно – испугали своим гиканьем крестьян, попрятавшихся по избам и охотничьих собак, что разлаялись так, что зазвенело в ушах. Собаки сидели в псарне и на привязи в будках и лаяли «от души».

Из одной избы вышел старик и мужик чуть моложе, примерно лет сорока. Из другой избы, что поменьше, вывалила целая гурьба народу, одетого кто во что горазд, но, в основном, – в драные, короткие полушубки.

– Как они там все поместились? – мелькнула мысль.

– Осмотритесь тут, – крикнул сотник Лавруха. – Что можно приспособить под жильё ищите!

Весь наш скарб с шатрами и бабами, коих, к моим трём персидским рабыням, добавилось человек сорок, шёл обозом на выделенных из царской конюшни лошадях и санях. Снег ещё не падал, землю то примораживало, то отпускало, и ехать на санях было сподручнее, чем на телегах.

– Кто такие! – крикнул старик.

К нему сразу поспешили плотники и что-то стали втолковывать. Тот, сначала возмущённо размахивал руками, а потом поставил их в бока и, крикнув: «Собак спущу!», мелкими шагами поскакал к псарне.

– Постой, старик! – крикнул я. – Мы ж твоих собак постреляем. Жалко. У меня бумага есть, боярином Морозовым писанная. Руку его знаешь?

Старик обернулся и глянул на меня сурово.

– Как не знать⁈

Я вынул из своей «волшебной» сумки сложенный конвертом лист бумаги с отписью и протянул ему.

– Ты ведь Никифор Редька?

– Так! – сказал он. – А ты кто будешь, паря? По виду, вроде, княжич?

– Казак я, дядька Никифор. Степаном зовут по прозвищу Разин.

– Да, какой же ты казак⁈ – рассмеялся дед. – Молод ещё казаком зваться. Воевали мы бок о бок с донцами. Крутой народец! Вон то – казаки! А ты мал ещё!

– Не тебе судить, дед, – рассмеялся я, не обижаясь на слова старика. – Я сын атамана-есаула Тимофея Ивановича Разина. Послан я царём Михаилом Фёдоровичем поставить тут казачью станицу-городок. К его приезду. А приедет он после первого снега. Читай уже указ!

Старик скорчил виновное лицо.

– Не дал Бог грамоты, паря. Знает о том боярин Морозов.

– Правильно. Он так и сказал, чтобы я на словах тебе передал. Вот и передаю, что писано на бумаге.

К нашему с казаками удивлению, в остроге нашлись сооружения, где можно было разместить и двести неприхотливых казаков. Острог состоял из больших изб, вмещавших человек по десять. В избах имелись деревянные лиственничные полы и печи-очаги, топившиеся по-чёрному. Короче, переночевать мы нашли где. Только некоторые развернули во дворе острога, уже поросшего молодой порослью, шатры. Например, – я.

Дед Никифор звал в свою избу, но зайдя в неё и нюхнув кисло-смрадный воздух шкур и мочевины, я с благодарностью отказался.

Мы нарубили елового лапника, настелили его на землю, разложили на лапник войлок и поставили шатры. В Астрахани я привык к жизни в шатре. Одному в шатре жить было приятно. Пахло только своим, а «своё», как говорится, не пахнет.

У двух рабынь имелся свой шатёр и ко мне они приходили только навести порядок, покормить меня, помыть и ублажить. А что? В тринадцать лет Стёпка, как и другие мальчишки его возраста, уже вполне мог получать удовольствие от половых отношений с женщинами. Но не всякий мог себе это позволить, ибо не у всякого имелись рабыни-наложницы.

Девушки были молодые, едва старше Стёпки года на два. То есть, по персидским меркам, вполне себе готовые к продолжению рода. Их так и покупал Тимофей с таким расчётом, что они станут моими наложницами. Поэтому я с ними легко нашёл общий язык, так как свободно говорил на их языке и чтил Аллаха.

Даже после крещения у себя в шатре я отправлял Всевышнему две молитвы.

– А что мелочится? – подумал я, и решил, что мне не трудно произнести практически одни и те же слова, воздавая хвалу единому Богу-создателю всего сущего, только на разных языках и в разных последовательностях.

Пока плотники разбирали негодные строения и строили из них такие, какие хотел я, мы с дедом Никифором прошлись по ближнему лесу, что начинался, практически, за дорогой¸ лишь немного прореженный порубками сухостоя на дрова.

– А ведь запрещено рубить лес, сказал я. Вот свежие пни. Этого года. Видел боярин Морозов?

– Э-э-э… Так не его это вотчина, паря! Не Морозов распоряжается лесом. Морозов кто? Царскому сыну нанька, да напарник государю для охотной забавы. А хозяин здесь Никита Иванович, царёв брат. Уже три года как Иван Романович умер, царство ему небесное. А Никите Романовичу нет дела до села Измайлова. Токма на охоту иприезжает с друзьями. Охотой Измайлово живёт и лесом. Щепным промыслом. Ну, сажают на прокорм себе ячмень, просо да рожь. Бортничают помаленьку. Бедно живут.

– Убоиной промышляют? – усмехнулся я. – То не моё дело, дядя. Я казак. Мне до государевых дел нет резона. Так сказал…