Текст книги "Степан Разин (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Надеюсь, что наш разговор не окончен, шахзаде?

– Не окончен.

* * *

Мы объехали весь город, но рядом с берегом никто усадьбы не продавал, а в отдалении от Волги мне не хотелось. Тогда я снова вернулся к Кремлю сразу у стены которого возле Волги стояла усадьба Светешниковых. Они тоже звали меня приезжать в гости и я обещался. Сразу по приезду в Ярославль я послал к ним казака, чтобы предупредить о своём приезде. Гонец вернулся, но не обрадовал меня. Светешниковых в Ярославле не было, но управляющий был предупреждён братьями – они жили одной усадьбой, но двумя дворами, как им завещал отец. И управляли отцовским хозяйством они по его завету – совместно.

Управляющий Светешниковых звал погостить, мы послушались, ибо в гостинице кормить клопов не хотелось, разместились в гостевом подворье, отужинали и отлично переночевали. А поутру приехал сын Надеи Святешникова Семён. Ситуация была сложной и, я бы сказал, критической. Мне не хотелось решать свою проблему таким путём, но по-другому не получалось. Да и чего вдруг я должен был упускать такую возможность?

Дело в том, что Надея Светешников находился в Москве на правеже. Оказалось, что Надея взял из казны кредит и не вернул. Светешников имел неосторожность, ведая делами государевой казны царя Михаила Федоровича, в тысяча шестьсот сороковом году взять в долг из Сибирского приказа «мягкую рухлядь» на сумму в шесть тысяч пятьсот семьдесят рублей. Что стало с этими мехами неизвестно, но Михаил Федорович умер, а сын его, Алексей Михайлович, немедленно решил с Надеи эти деньги взыскать, вызвав его в Москву и там «поставив его на правёж» – должника ежедневно, кроме праздников, привязав к столбу, били в течение нескольких часов по ногам. По закону при долге в 100 рублей должник обязан был стоять на правеже один месяц, и пропорционально долгу дольше.

Стоя на правеже уже второй месяц, Надея совсем извёлся и едва был жив. Его брат Павел ушёл в Персию и там пропал. А я, пользуясь моментом, и наученный Морозовым, приехал, чтобы выкупить имущество Светешникова. Дело в том, что, как я услышал от Морозова, когда он разговаривали с Никитниковым, это он подговорил царя Алексея Михайловича, «наехать» на Светешникова, отобрать у того в пользу казны соляные промыслы. Потом повысить на соль пошлину.

Морозов обещал молодому царю выгоду. Хотя затеяли они с Никитниковым сие безобразие в свою выгоду. Формально государь был в своём праве, однако все вдруг сразу забыли, что Светешников безвозмездно ссужал Михаила Фёдоровича. И главное, что об этом «забыл» Морозов. А вы говорите, русское купеческое братство. Ага! Человек человеку волк! Такие порядки процветали в сём «Датском королевстве». А почему я должен от них отличаться человеколюбием? Да и не причём тут человеколюбие. Так сложилось для Светешниковых, что Надея, кто бы, чтобы не говорил, а проворовался при исполнении служебных обязанностей на десять тысяч рублей. Сумма эта была не слабой для настоящего времени, и одномоментно на руках у Семёна её быть не должно. Хотя вопрос в царских палатах стоял жестко. Всё имущество Надея Светешникова отобрать в казну.

* * *

[1] Юфть – вид прочной, достаточно толстой и вместе с тем мягкой натуральной кожи. Её вырабатывают из коровьих, конских, свиных шкур жировым или комбинированным дублением. Юфть бывает разной толщины. Свойства материала определяются видом сырья, его качеством и способом переработки в кожу. Юфть используется для изготовления: верха и голенищ прочных, износостойких армейских сапог, ботинок, берцев, различной спецобуви геологов, геодезистов, строителей; лёгких сабо для работников медицинской, пищевой и химической отраслей.

[2] Тафта – разновидность плотной тонкой глянцевой ткани полотняного переплетения из туго скрученных нитей шёлка, хлопка или синтетических органических полимеров. Для тафты характерны жёсткость, плотность и ломкость складок. Благодаря своей пластичности она даёт возможность создавать пышные силуэты, объёмные драпировки.

Глава 29

– Здравствуйте, Семён, – поздоровался я с сыном Надея Светешникова. – Вы, Бога ради, простите меня, что вторгся в жилище вашего отца, в то время, когда он находится в скорбном месте, но мы говорили с ним, когда он был у меня в Измайлово, и Надея Андреевич указал, что можно обращаться к вам, коль нужда настанет.

– Какая нужда? – не понимающе смотрел на меня Семён, думая совсем о другом. – Отца нет… Зачем вы приехали?

– Я – Разин Степан Тимофеевич. Может быть слышали? – спросил я.

– Конечно, слышал, – опустил голову Семён и нахмурился.

Ему было на вид более сорока лет. Он был одет в добротные шелка, сафьяновую куртку с сапогами, и беличью шапку. Растрёпанная борода, придававшая лицу разбойничий облик, имела проседь, шедшую от нижней губы.

– Отец сказывал про тебя.

– Мы говорили с ним о вложении денег в ваши дела.

– Да, какое сейчас вложение⁈ – вскрикнул Семён. – Отберут ведь всё!

– Отберут? – «удивился» я. – Кто сказал? Ещё ничего не ясно!

– Всё ясно! – махнул рукой Светешников. – Никитников приходил. Григорий Леонтьевич. Он и говорил. Просил продать ему соляные варницы в Усолье. Сказал, что государь хочет за воровство всего имущества лишить. Сказал, что видел указ, где писано: «взять соляные его варницы, которые близко Самары в Соляных горах», то есть Усолье.

– Жаль, что так получилось, – вздохнул я. – Хотя… Может так на так и к лучшему? Вложись я в то дело, остался бы без денег.

– В какое дело? – спросил Семён. В нём проснулся делец.

– Деньгу в оборот сибирякам гнать.

– А-а-а! Это моё дело! Стар отец по Сибири ездить. Да и дядька Павел уже не молод. Так и что? Решил вложиться?

– Решить-то решил, да сейчас о другом подумал. Я тут с голландцами завязался… С Рутсом… Железо у него покупаю.

– Что в замен даёшь.

– Думаю, икру у армян взять.

– А-а-а! Отец сказывал! – вспомнил Семён. – Ты, вроде бы на половину перс⁈ Князь?

– Так и есть!

– У армян икра дурная. Много плохой. И паюсная дурная. Воры они!

Семён говорил об армянах с плохо скрываемым негодованием и раздражением.

– Ничто! То наше дело. У меня там отец с братом. Хотел воспользоваться вашим подворьем на реке. Приглашал Надея Андреевич.

– Да, как же? Ежели отберут имущество? Так и это всё отберут, – Семён обвёл хоромы глазами.

– Мы ещё год назад подписали договор аренды. Ажно на целых пять лет.

– Как так? – удивился Семён. – Не сказывал отец о том!

– Вот бумага о намерениях, – я достал «договор». – Они не могут нарушить мои права. А Надея Андреевич не говорил, так как я только сейчас деньги принёс и только этим летом сюда грузы придут.

– Деньги⁈ Сколько денег? Покажи бумагу!

Я отдал «смастряченный» мной договор «намерений».

– Руку отца знаешь?

– Да, какая там у него рука? – отмахнулся Семён. – Кое-как имя писал.

О том и жаловался Морозову Надея в моём присутствии, что, мол, писать толком так и не научился. Сказал, и вывел бамбуковой палочкой у меня на бумаге свои имя и фамилию. Очень ему понравилось, как я ею чертил его графический портрет. Тогда я портрет ему не так и не отдал, пообещав с него написать красками. Написал и получил за портрет триста рублей.

– Да, это его рука, – сказал Семён, внимательно рассмотрев подписи. – Сто рублей? Немалые деньги! Тут написано «с правом выкупа, коли возникнет желание». Что это он? Или знал что?

– Не думаю. Хотя, Михаил Фёдорович был уже плох. Сие в июне было. Как раз я из Астрахани вернулся. Может что уже и подозревал. А может разговор с царём был?

– Был отец у Михаила Фёдоровича в мае. Да! В Коломенское ездил! Приглашал его государь. Может и говорили. То-то ведь, сразу после смерти его отца Алексея Михайловича, как подменили. Сразу после венчания на царство и ополчился. Из приказа вывел. Счетоводов прислал.

Помнил я этот момент. Обсуждали при мне результаты ревизии Морозов и Алексей Михайлович. Многого в сибирской казне, которой заведовал Невея Светешников, не досчитались пушной и иной рухляди. А ведь это я научил царевича быстро считать и как правильно учёт материальным ценностям вести.

– Ты за год деньги принёс или за все пять лет?

– Пока за год?

– Я теперь собираю деньги на выплату долга. Может, на пять лет возьмёшь?

– Может и возьму. Давай осмотрим гостиное подворье? – спросил я. – Там естьпристань?

– Есть! Как без неё⁈ В таком подворье пристань главное. Амбары есть у многих гостей, а пристань не у всех. Там наши струги стоят пустыми. Не ушли сейчас в Астрахань. Дядька Павел где-то пропал.

– С деньгами? – спросил удивлённо я.

– Как можно⁈ – возмутился Семён. – Деньги у меня. Но что тех денег-то? Кот наплакал. В долг хотели икру брать, да кто же теперь даст? А голландцам отдавать что-то надо. Боюсь с челобитной к царю пойдут. За товар-то батька не сможет расплатиться. Знают все о нашем позоре.

– Много у тебя не хватает?

– На основной долг собрал. В основном товаром: шкуры, соль, поташ. Всего на сумму шесть тысяч семьсот рублей. Но, сказывают, там ещё в казне не хватает, а сколько, я не знаю.

– Вези в Москву, сколько есть, а там скажут, ежели мало.

– Не нужны в Москве мои деньги. Так Никитников говорил.

– Слушай ты его больше. Езжай в Москву, говорю. Под лежачий камень вода не течёт.

– Боязно, – проговорил Семён, начиная дрожать всем телом.

– Езжай, говорю, если жизнь отца дорога. Совсем плох он. Его уже больше месяца палками бьют.

Семён закрыл лицо руками. Потом резко отдёрнул их.

– Да, кто меня к царю допустит. Там, знаешь, сколько на лапу дать надо, чтобы к царю пропустили⁈ Тысячу! Купи гостиное поместье⁈ За тысячу отдам!

– Окстись, Семён Невеявич! За такие деньги я половину Ярославля куплю.

– Не купишь, – покрутил головой Семён. – Не продаст никто! Ибо такое поместье в год тысячу даёт. Не знаю, как тебе отец отдал его в аренду за сто рублей. Знал, видать что-то и на тебя рассчитывал? Что купишь его, да?

Я поморщился. Мне и стыдно было обманывать любящего сына и не хотелось отдавать тысячу. Хотя… Что там на этой тысяче? Свет клином сошёлся? Да я на одних рисунках и картинках тысячу за пару месяцев заработаю. Были у меня несколько тысяч. И желающие были, что хотели, чтобы я их портрет нарисовал. Только долго маслом писать. А гуашь не всем нравилась. Я делал её из пигмента и порошка смолы акации и желчи, для того, чтобы краска лучше растекалась.

– Хорошо, – согласился я. – Тысяча, так тысяча. Но Немея Андреевич в «яме», как можно продать? Его ведь нет!

– У меня есть доверенности и от него, и дядька Павел написал. Я вправе продавать и покупать.

– Написал и исчез? – хмыкнул я. – В бега подался. В Сибирь? И там сыщут, коли нужно будет.

Семён покраснел.

У меня не было умысла покупать имущество проворовавшегося чиновника, бывшего одновременно купцом. Как они это совмещают? Что за нравы? Сидеть на богатейшей мягкой рухлядью казне и заниматься торговлей этим товаром! Как можно? Куда смотрит государственная служба безопасности? А-а-а… Нет пока оной! Предлагал мне Михаил Фёдорович заняться этой темой, да отказался я. И, вроде как, затухла эта идея. Или нет? Может дело Светешникова – первое дело Тайного приказа? Ха-ха… А почему бы и нет? Он ведь тайный! Сам ведь придумал! Кхе-кхе!

– Вот так вот возьмут меня под белы рученьки, а я и не замечу, как подкрались! – подумал я.

– Ладно. Пошли смотреть гостиный двор. С причалом! – поднял я вверх указательный палец правой руки. А сам подумал, что ведь мог я не знать, про то, что имуществом Светешникова государь заинтересовался?

* * *

Кстати, на счёт картинок. Измайловские крестьяне стали выпускать «лубочные картинки» методом «офорта». Полированную металлическую пластину я покрыл валиком кислотоупорным лаком, созданным из канифоли, смолы, воска, скипидара и битума. На берегах Волги в районе Сызрани имелись его выходы. Битумом смолили днища стругов.

На пластине по лаку я выцарапывал изображение, обрабатывал серной кислотой, убирал лак, мазал пластины краской и печатал картинки. Сначала это были две картинки: «Явление Христа народу» и «Путь на Голгофу». Я работал над ними долго и тщательно и офорты получились, как живые.

Картинки, обрамлённые в серебряные рамки, я подарил Алексею Михайловичу после его коронации.

– Это ты намекаешь на мой путь? – спросил он.

Алексей, надо сказать, был очень хорошо образован, имел острый ум и правильную речь и письмо. Писал он в, практически, литературной форме.

– Нет, государь, – покрутил я головой. – Это путь Христа. У людей путь человеков.

– Но распяли Христа, как человека. И любого можно так казнить…

– Не думаю. Ты, всё-таки, помазанник Бога. Народ не посмеет.

– Во-о-т… Ты сам сказал, что я не совсем человек…

– Да, государь, в логике тебе не откажешь! – похвалил я, а Алексей зарделся от похвалы. – Но не бойся. У нас многобожцев римлян нет.

– Зато есть другие многобожцы, – прищурившись, глянул на меня царь. – Много ещё на Руси тех, кто молится ракитовому кусту.

– Этих не опасайся, государь, – усмехнулся я. – Опасайся ближних своих, кто говорит, что в Христа верует. Предают самые ближние.

– Как ты? – усмехнулся царь.

– Например, – кивнул головой я.

– Ты так легко согласился! – удивился Алексей, привставая со своего кресла, которое я специально ставил для него в своих хоромах.

– С чем? – деланно удивился я.

– С тем, что можешь меня предать.

– Я тебя не могу предать. И знаешь почему?

– Почему?

– Потому, что мне от тебя ничего не нужно. Я ничего от тебя для себя не жду. Всё, что мне надо я возьму сам. Потому что мне много не надо. Ни дворцов, ни богатств. Начнут меня твои холопы давить, оставлю всё и уйду за Урал.

– И не жалко будет? У тебя уже большое хозяйство! – скривился Алексей.

– Жалеть хозяйство? Я и твоему отцу говорил, царство ему небесное, и тебе скажу, что для казака, знавшего свободу, ничего, кроме воли, не нужно. Почему мне и претит служба в приказе.

– Но ведь ты служишь мне⁈ – спросил настороженно Алексей Михайлович.

– Служу государь. И ничего не прошу, кроме урочной платы, которую твои приказы задерживают, а ты попустительствуешь.

– Мне объяснял Борис Иванович, что надо было заплатить стрельцам. Им не было плочено за год. Вот тебе и задержали.

– С этого все бунты и начинаются, – покачал головой я. – А твои бояре и дьяки себе мошну твоими деньгами набивают, твою казну грабя.

– Это ты про кого? – снова прищурился царь.

– Да, про всех! – усмехнулся я. – Кого ни возьми, все воры. А почему?

Я поднял вверх указательный палец.

– Почему? – царь уже начинал закипать.

– Потому, что нет контроля над казначеями. Нужны ревизоры.

Вот тогда я и прочитал вновь испечённому государю лекцию по учёту, контролю и методам материальной ревизии.

* * *

Гостиный двор Светешниковых состоял из десяти амбаров и пристани, на которой стояли привязанными десять стругов. Постройки были добротные, но жилья, годного для «приличного» проживания не имелось. Работники обитали в таком же курном амбаре, названном Семёном «барак». Работников было двадцать человек.

– Что за люди? – спросил я. – Холопы?

– Не-е-е… Наёмные. В Астрахань лучше со своими бурлаками идти. Там дорого. А этих за еду можно нанять. Главное следить, чтобы в Астрахани не сбежали.

– Понятно, – сказал я, мысленно обозвав Светешниковых скупердяями. – А чего не гонишь? Или хотел, таки, отправиться в Астрахань?

– Мало ли? – скривился Семён.

– Понятно.

– Горели уже? – спросил я, глядя на прокопченные стены барака.

– Нет пока.

– Во-во… Пока – верное слово. В том амбаре ворвань стоит? – спросил, принюхиваясь и поводя носом я.

Семён кивнул.

– Воск ещё и свиной жир.

– А что не порох? Ежели загорится, полыхнёт так, что мало не покажется. В подвалах такие товары хранить надо.

– Вот и храни, – обиженно сказал Семён.

Я посмотрел крутой двадцатиметровый берег Волги и огляделся.

– Где-то тут стоял плавучий ресторан, – вспомнил мысленно я и так же прикинул. – Надо укрепить склон, чтобы не оплывал, и прорубить в склоне склады. Там можно устроить холодильные погреба. Ну, что, покупаем?

– Земли отписаны или куплены?

– Сначала были отписаны царём Михаилом Фёдоровичем, потом выкуплены.

– Не примут дьяки наш купчий договор, – подумал я. – Морозов, небось, уже ограничил Светешниковых в правах. Надо к царю идти.

– Ладно, – махнул я рукой. – Пишем купчую. Пошли в дом! Жаль здесь жилья нет. Строить надо.

– Здесь строить жильё? – удивился Семён. – Тут невместно. Не поймут товарищи.

– Да и ладно, я тут редко появляться стану. В гостинице переночую.

– Бери отцовскую усадьбу! – вдруг выпалил Семён.

– Усадьбу⁈ – нахмурился я. – А семью оттуда куда?

– Так, у меня же есть. Своя усадьба. Один живу. Туда и заберу мать да сестёр. Дядька Павел тоже бобылём живёт. Потом ещё построим, ежели отца выкуплю.

– Для меня, это – очень большие хоромы. Как дворец царский. На что мне такая усадьба? Тут слуг надо человек двадцать. И дров целый лес, чтобы протопить.

– Разбери часть, – дёрнул плечами Семён.

Я помолчал.

– Пятьсот рублей.

Семён вздохнул.

– Годится.

* * *

– Ты хочешь купить усадьбу и гостиный двор Светешникова? – удивился Алексей Михайлович, выслушав мой рассказ о поездке в Ярославль.

– Я уже купил, но если тебе надо, то отдам.

– А почему ты мне об этом докладываешь?

– Узнал, что ты интересуешься его имуществом.

– Его усадьба меня не интересует. Мне нужны его соляные варницы. Он вор! Он обокрал казну! И должен быть наказан!

Алексей взволновался, покраснел, сжал зубы и глубоко задышал.

– Ревизия показала? – спросил я спокойно.

– Ревизия! – буркнул Алексей.

– Рад, что моя наука тебе пригодилась, – с удовлетворением на лице, произнёс я.

– Я сам считал, – уже спокойнее и с некоторой долей похвальбы в голосе сообщил Алексей. – Без меня они бы долго считали. И твои таблицы с мерами пригодились.

– Здорово! Так и что с усадьбой?

– Мне его усадьба не нужна. Владей. Уехал, говоришь, брат его Павел? И, слава Богу. Мне он не нужен. А Семён, говоришь, ищет сумму выкупа?

– Ищет, государь.

– Мы уже и указ приготовили. Всё одно, Усолье – царский дар. Хочу, дарую, хочу, забираю.

– Я так понимаю, государь, что ты хочешь не соли казну пополнить? Не уж-то монополию хочешь ввести? Я тоже соль вожу.

Царь улыбнулся и глянул на меня хитро.

– Нет, не монополию. Наоборот! Хочу ввести соляной налог. Прежние поборы убрать. Не платят… А ввести один. На соль. Соль всем нужна. Пущай платят.

Я вздохнул, но промолчал. Царь нахмурился.

– Знаю ведь, когда ты так вздыхаешь, не поощряешь. Осуждаешь?

– Кто я такой, чтобы тебя, государя осуждать? Не вижу в том своей выгоды. Меньше соль мою покупать станут. Да и твою тоже.

– Куда они денутся?

– Как куда? – удивился я. – Вот давай посчитаем.

Достал бумагу и серебряный стилос. Нарисовал окружность, разделил круг пополам.

– Вот это, – я показал на одну половину круга, – примерно столько покупает соли народ. Это, расчертил я вторую половину пополам, продаётся в Литву и Украину. Столько – покупают крупные рыбоделы и мясоеды.

– Так вот, при увеличении стоимости, вот эта доля, я показал на большую, – будет уменьшаться. Не денег у народа. Ведь ты сам говоришь, что они не платят подати. Доход в этих частей, наверное увеличится, но, думаю, тоже сократится. Солёная рыба станет тоже дорогой и её перестанут покупать, а значит, зачем её солить много? Итог, знаешь какой?

Я подвёл черту и нарисовал «ноль». Царь уже был знаком с этим знаком, и он ему очень нравился в арифметике. Сейчас, глядя на большой овал царь нахмурился.

– Сборы не увеличатся! А скорее всего – уменьшатся! А вот кое-кто на этом наживётся.

– Кто? – выдохнул царь.

– Кто станет солить своей солью рыбу и мясо. Солевары. Я, например, ежели начну скупать рыбу и начну её солить своей солью. Из солёной рыбы народ станет соль добывать. Из тузлука.

Царь смотрел на меня обалделыми глазами.

– Лучшее, государь, – это враг хорошего. И всегда ищи того, кому выгодно. Ты же помнишь? Узнаешь их по делам их…

– Значит Борис Михайлович, хочет нажиться на этом? – спросил царь. – Ну и пусть. И я стану рыбу солить и торговать.

Я покрутил головой.

– Тебе, государь, невместно. А вот народ озлится. И не только простой люд, но и те кто жил с соли. Те же рыбари, икорные мастера, земли зачахнут, крестьяне убегут. Бунт будет. Соляной бунт. Было такое уже ранее. Ведь половину дней в году народ солёной рыбой питается, что загодя солит. А ежели соли нет? Покупать? А на что, ежели даже на поборы денег нет. Взбунтуются, точно говорю, – взбунтуются.

Глава 30

Царь не внял моим доводам и ввел-таки в марте сорок шестого года соляной сбор. Каждый продавец соли должен был платить в казну две гривны с пуда соли. Естественно, продавцы возложили сей налог на покупателей, просто подняв цену. Наши казаки соль продавать перестали, а «переключились» на добычу и засолку рыбы. В Волго-Ахтубинской пойме произрастали реликтовые дубравы. Из них стали пилить доски и строгать «клёпку» для бочек. Перевезли в Ахтюбинск пару семей бондарей и наладили выпуск разной бочки.

Рутс привёз всё, что мне обещал в мае сорок шестого года, и я успел засадить овощами Измайловские огороды, прилегающие к острову. Картофель сажал не пророщенными глазками в лунки, куда ранее была положена слегка подтухшая несолёная рыба. Помидоров посадил пять кустов, так как сажал семенами, а не пророщенными кустами, и не знал, как они взойдут и хватит ли им времени на вызревание. Остальные семена посеял полностью.

В конце лета был снят неплохой урожай мелкого – сантиметров семь диаметром – картофеля. В каждом кусте уродилось по пять семь картофелин. В середине сентября стала вызревать кукуруза, причём, поливали и беспощадно обламывали низовые побеги мы с Алексеем Михайловичем собственноручно. Алексею очень понравилось заниматься огородом. У него, вообще, возникло желание насадить здесь всяких разных растений, в том числе и лекарственных.

Подсолнухи радовали цветами, но я видел, что вызреть они не успеют. Посадили поздновато. Зато надарил Алексей Михайлович летом подсолнухов, как цветы, кому не попадя. Да и Бог с ним, с подсолнухом. На следующий год я решил перебраться на Ахтубу, там должно вызревать всё. Но, подумал-подумал, и указал крестьянам подсолнухи вырвать с корнем и уложить в амбары. Пусть, думаю, попробуют дозреть там… Дозрели, мать их, за десять дней! Как радовался жареным семечкам Алексей, видел только я.

Редиской хрустели всё лето. Царю и Морозову очень понравилась, особенно окрошка. А вот сладкая свёкла оказалась не очень и сладкой. Хотя и слаже обычной, но для переработки её на сахар не годилась. Зато свекольник из неё был вкуснее. И с семенами она подвела. Не дала семян, зараза. Двулетней оказалась свёкла. Это так поразило царя, что он ходил и ругался на неё дней десять. Ведь на следующий год мы остались без свекольника!

Народные возмущения стали проявляться с первых дней повышения цен на соль. Торговцев солью стали бить уже в мае. Многие соляные лавки закрылись. Мои казаки вынуждены были начать патрулировать по Москве и несколько раз выезжали в Ярославль. Там люд был более горяч, почему-то. Как объяснил Морозов, в Ярославле давно идёт борьба чёрных слобод с белыми за государевы поборы. Чёрные слободы бунтуют почти ежегодно. Не хотят они платить подать за весь посад.

Казакам такая работа нравилась. Для неё они сплели специальные, не боевые ногайки и пользовались ими для разгона толпы нещадно. Однако уже к концу года одиночных, особо горячих казаков тоже стали бить, устраивая им засады в узких улочках. Вот тогда казакам пришлось использовать плотность конного строя, и даже те навыки пешего коллективного рукопашного боя, которые прививал им я.

Те казаки, кто по старой привычке не держали плотный строй, – гибли. Так, через свои и чужие кровь и пот, казачья конница постепенно превращалась в рейтеров.

К моему удивлению, царь не отреагировал на волнение народа. Видимо, помня наш с ним разговор, он несколько раз затевал со мной обсуждение результатов наших смирительных акций, но соляной налог не отменял. Говорил он по этому поводу и с Морозовым, который сильно горячился, пытался убедить бывшего ученика, что всё идёт по плану. И молодой государь «велся» на уговоры старого учителя, как корюшка на красный поролон.

– Хм, интересно, – думал я. – Неужели никак невозможно исправить историю? Очень не хотелось бы оказаться в Москве во время бунта. Может есть смысл перебираться в Ахтубинск? Но, тогда Алёшка сильно обидится. Он ведь рассчитывает на меня и моих казаков. Да и я вроде как обещал его защищать.

Алексей Михайлович, всё-таки, видимо, что-то чувствуя, решил «подмаслить меня» и, как-то, после очередного обсуждения напряжённости в народе, сказал:

– Батюшка, царство ему небесное, грозился одарить тебя боярством и землями, когда тебе исполнится шестнадцать лет. Он не дожил до сего дня, и я хочу выполнить сие обещание. Слышал я, ты городки казачьи поставил на реке Ахтубе, чтобы калмыков стращать? Не хочешь сии земли под свою руку взять, боярство и воеводство в придачу? Окольничим ты уже побыл и справляешься с охраной государства ладно. Калмыков усмирил, на Волге разбойников меньше стало, тут народ усмиряешь…

– К калмыкам то я каким боком? И на Волге Тимофей порядки наводит…

– Не скажи, – покрутил головой государь. – Борис Иванович сказывал, что твои городки весьма способствуют битью калмыков. Что ты там огороды насадил, рыбу ловишь и солишь, дубы рубишь и пилишь, мельницы лесопильные поставил, кузни, крестьян туда селишь, что в казаки бегут! Солью, говорит, даровой ты их приманиваешь. Так, что-ли?

Государь смотрел на меня хитро, по-ленински, прищурив один глаз и по-доброму улыбаясь.

– Так, э-э-э, не в ущерб твоему, государь. Они бы всё одно ушли: в Литву, или в Сибирь… А так они твои границы защищают, новые земли осваивают.

– И как им там живётся, на новых-то землях?

– Везде не сладко, государь. Нет таких земель, чтобы одни молочные реки текли. Суховеи там, сказывают. И дождей мало. Сушь… Только, что леса богатейшие и между Волгой и Ахтубой, да на берегах и разливаются реки, нанося ил. Урожаи там обильные, только поливать надо. Вот сейчас каналы оросительные строим.

– Ну, вот. А ты говоришь, что не причём. Также и по Волге… Струги отца твоего Тимофея с пушками, да с мушкетами ходят. Всем этим и пороховым зельем ты их снабжаешь. Как сие тебе в заслугу не поставить? Так и что скажешь?

– Воеводой быть – наместнику подчиняться. Не хочу, государь. Всё-таки я, хоть и гонимый, но почти персидский шах. Не вместно мне под ним ходить. Да и, ведь он против меня козни станет строить, тебе жаловаться. Порядок такой. Закон…

– Какой закон? – удивился царь.

– Какой? – усмехнулся я. – Обосри ближнего своего, прости Господи.

– Как? Обосри? – царь рассмеялся. – Ну, дурак…

Отсмеявшись, государь сказал:

– Так я тебя не на Ахтубу воеводой посылаю, а в мой государев полк первым воеводой. Второго и третьего воевод сам себе выберешь. Знаю, что местничество ещё не изжито. Не пойдут под твою руку высокородные князья и бояре.

– Тогда, конечно, государь! И позволь мне самому собрать войско. Позову детей боярских, детей дворянских, может, кто и откликнется. И дозволь голландских рейтар призвать? Путь обучат правильному строю.

– Да, твои казаки и так, как рейтары ходят. Ещё и лучше. Пики у них лучше рейтарских. Есть у нас иноземного строя войска. Твои, точно не хуже.

– Дозволь взять голландцев, государь, – повторил я. – Мне научиться надо. Ведь знаешь же, что никакой с меня вояка. Рубиться самому большого ума не надо, а как войском управлять, это совсем другое искусство.

– Искусство… Хорошо сказал, правильно. Это именно воинское искусство! А наши боярские долбодятлы, как ты говоришь, ничему новому учиться не хотят. Говорят им те же голландцы, что так, как воюем мы, уже никто не воюет. И оружие другое, и броня! Вон, батюшка сказывал, как в тридцатом годе Псков брали. Бояре перелаялись с голландцами, что за новый строй были, проиграли войну и во всём обвинили голландцев.

– Так это и бывает, – покивал головой я. – Хорошо, что ты понимаешь, государь, что скорый суд – не суд, а судилище.

Царь задумчиво покивал головой и спросил, сначала потупив взгляд, а потом посмотрев мне прямо в глаза:

– Так будет, говоришь, бунт?

– Будет, государь! – уверенно кивнул я головой. – К тебе придут просить живот Морозова и других придумщиков сего налога. Коли отдашь, порубят их, а не отдашь, как бы тебя не погубили.

– И бояре в том бунте, говоришь будут?

– И бояре. Многие хотят гибели Бориса Ивановича. Сам про то знаешь!

– Ты на Никиту Ивановича намекаешь?

– А что на него намекать? Он сам по себя сказывал, а ты то слышал.

– К тебе он более не подходил?

– Не подходил, государь.

– Ладно, поглядим увидим. Жаль, что ты не хочешь тайный приказ взять. Не справляется Ромодановский. Не докладывает о бунташных делах. Всё у него чинно и благостно.

– Поменяешь на другого, а его на кол! – пошутил я. – И… Усилить Кремль и дворец твой надо. Не гоже, что в Кремль, кто хочешь может войти.

– Храмов много, церквей в Кремле. Богомольцы толпами идут. Как запретишь? Патриарх не поймёт. В Успенский собор прихожане молиться ходят. Монастырская братия ходит в город побираться.

– Закрыть всё «на лопату». Или живи здесь постоянно. Ворота на запор! Казаков выпустим с саблями наголо. Порубят зачинщиков, как капусту.

– Огороды погубят, – жалостливо проговорил царь.

* * *

Налог царь всё-таки отменил в том же сорок седьмом году, однако бояре убедили царя востребовать все те налоги, которые отменили, когда ввели «единый солевой». Причём не сразу, а месяца через четыре. И, причём, за те два года, что не платили. Вот тут-то и началось, пожары в Москве, грабежи. Колокольный звон стоял такой, что слышно было в Измайлово.

Хотя началось всё чуть раньше первого июня, когда царь возвращался с богомолья из Троице-Сергиева монастыря. А ездил он вместе с Борисом Ивановичем Морозовым и под его, мать его, охраной.

Я-то толком не помнил, как всё начиналось в «той истории». Думал, в Кремль сразу ходоки пошли, ан нет… Встретили ходоки царя на въезде в Москву, а ехал он по дороге стороной от Измайлово. Какие бесы повлекли царя в Кремль? Не знаю. Думаю, подстроено всё было «доброжелателями». Дали бы мне их в руки, уж я бы выпытал… Хотя бы Никиту Ивановича. Да-а-а… Кровожадный я становлюсь с этими бунташными делами. Да и шутка ли? Год целый на нервах. И мне тоже ведь приходилось с казаками народ «нагайками успокаивать». А это – мероприятия нервные. Вроде бы – жалко, а посмотришь на их злобные хари и дубьё, и рука как-то сама тянется к рукояти сабли. Но… Правовое поле, мать его! Не переступали бунтовщики «красную линию». Кхе-кхе…

Вот и отогнали просителей Морозовские дворовые. Грубо отогнали, плётками и сабельными обушками. Сказывают, кого-то до крови поранили. Вот тут-то и началось. Царь-то в Кремль попал, а оттуда уже и не вышел, потому, что вслед за ним в Кремль и во дворец толпа ворвалась. А ведь просил я царя, разрешить, ввести в Кремль и дворец казаков. Так снова Морозов встал на дыбы: «Не вместно, де, голытьбе, царские покои охранять!». Козёл! Моя голытьба с серебряной посуды ест и пьёт, и серебряными вилками пользоваться обучены. Так уж повелось на наших братчинах. Причём ни заставлять, ни учить их – никто и не думал. Сами, глядя на меня, захотели и стали пользоваться вилками, ножами и шёлковыми салфетками рты промакивать.