Текст книги "Степан Разин (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Степан Разин

Глава 1

Вот уже сорок дней прошло с того момента, как я очнулся в этом мире и в этом теле. Мог ли я всерьёз предположить, что истории про переселение души после смерти в другую оболочку – правда? После того, как я очнулся в теле совсем юного парнишки, у меня в голове то и дело звучали слова из песни Владимир Высоцкого: «… А если жил, как дерево, родишься баобабом, и будешь баобабом тыщу лет, пока помрёшь…». Сорок дней минуло, и я всё ещё оставался в теле Стёпки, хотя надежды возвращения в своё прежнее тело лелеял. Но, как оказалось, тщетно.

Тельце Стёпки, мальчишки лет десяти-тринадцати, куда непонятным образом попала моя душа и разум, было худеньким, но жилистым. Ел он плохо, кормясь объедками от трапезы отца и старших братьев, а от них оставалось мало. Голытьба, она и есть голытьба. Ни кола, ни двора, ни имущества, кроме палатки, типа индейского вигвама, в которой во время дождя, кроме Стёпки, прячутся ещё пять человек: Стёпкин отец Тимоха, два его старших сына: Иван и Фрол, жена Тимохи, татарка Фариза и её сын Рифат.

Иван и Фрол были намного старше Стёпки, а Рифат – совсем маленький, а поэтому вся работа по хозяйству ложилась на плечи Стёпки. То есть – мои. Если светило солнце, надо было выбить и выложить сохнуть на траву все тряпки, шкуры и ковры, насобирать кизяка на растопку очага и замесить его с рубленной высушенной травой и наделать из этой смеси брикетов, набрать рыбы или настрелять сурков. Рыбу Стёпка ловил специальными плетёными из прутьев ивы корзинами, а сурков стрелял из лука.

Потом пойманную рыбу надо было почистить, а с сурков снять шкуру и распялив её прутиками, вывесить сушиться. С рыбой тоже было не так всё просто. Пузыри собирались отдельно и сушились. Пузыри потом можно было продать или наварить из них клей, используемый для проклейки швов лёгких кожаных чёлнов, собранных из шкур огромных осётров и белуг. Такие чёлны были легки и, а значит – быстры, что делало их незаменимым инструментом набегов.

А казацкая голытьба постоянно находилась в состоянии поиска поживы. Вот и сейчас товарищество, в котором Стёпкин отец верховодил, двигалось вниз по Дону в сторону переволока на Волгу. Товарищество двигалось со всем своим скарбом, жёнами, детьми и какой-никакой живностью: овцами, козами и лошадьми.

К моему удивлению эти кочевые люди, которые больше походили на татар, или монгол, называли себя казаками, хотя они и выглядели, и вели себя как татаро-монголы, или какие-нибудь ногайцы. Кроме семейства Тимохи, который и сам, и его сыновья выглядели вполне себе Русами, то есть, хоть и темноволосыми, но с европейскими, а не плоскими, чертами лица и культурными правилами, тяготеющими к оседлости, но не имеющими такой возможности. По крайней мере, почти на каждом привале Тимоха заводил разговор о том, что вот, де, наберут они в Персии злата-серебра, построят свой городок на каком-нибудь островке рядом с Черкасском, и заживут себе припеваючи.

Старшие сыновья не перечили, а поддакивали, когда Тимоха спрашивал их одобрения, и тянули дым из вишнёвых трубок. Табак, хоть и запрещён был для ввоза в Московию, но завозился контрабандой из Европы и через Новгород немцами, а англичанами и голландцами через северные моря.

Как я понимал, сейчас имела место середина семнадцатого века, ибо правил на Руси царь Михаил Фёдорович и правил давно. Это если считать, что мир, в который занесла мою душу моя карма, был тот же самым, и история здесь шла тем же чередом. Так как царь Михаил в истории Руси на трон восходил единожды, а его сын Алексей, как я узнал, был примерно такого же возраста, как и мой Стёпка, то и временной период я «отчертил» соответствующий. Где-то, примерно, – тысяча шестьсот сорок третий год от рождества Христова.

С летоисчислением тут было запутано. Отец Степана был веры непонятной, но точно не новой, никонианской, так как крестился двумя перстами, и не иконам, а на восходящее и заходящее солнце. Того требовал и от сыновей своих. В связи с чем продолжал считать лета от сотворения мира. Хотя, о каком Никонианстве могла идти речь, если сам Никон ещё и патриархом не был. Однако о том, что в Москве переписывают старые церковные книги на новый лад и в некоторых церквах заставляют молиться тремя перстами, ходили давно. Говорят, ещё при царе Иване Васильевиче хотели менять устав. Оттого и бежали православные и иные народы в казаки.

Хорошо, конечно, что не занесло мою душу в оболочку дерева, но и подаренным мне новым телом я был недоволен. Вернее, недоволен своим статусом простого наблюдателя. Вот уже сорок первый день я «тупо» смотрел в глаза-окна, на мелькающие передо мной картинки. И это был не поезд, с его размеренным мельканием кустов, деревьев, и полосатых столбиков. Это было сумасшедшее мельтешение, когда взгляд бросало справа налево и вверх, вниз, по прихоти чужого разума.

Вы обращали внимание, что едучи пассажиром, болезненно реагируешь на малейшие ускорения и торможения транспорта? А когда сам сидишь за рулём и жмёшь на педали, чувствуешь себя нормально. Так же и меня, когда я поселился в чужом теле, первое время натурально тошнило от укачивания. И, что плохо, я не мог отключить органы восприятия, так как не знал, где находятся эти тумблеры, да и есть ли они? А так же не мог блевануть, так как телом не владел. О-о-о… Это была невозможная пытка. Хотя… Почему была? Пытка продолжалась и продолжалась…

Вскоре я немного научился успевать своим вниманием, за движением глаз Стёпки, но не всегда моей концентрации хватало и уставал я неимоверно. Болтанка укачивала и уматывала, и меня буквально отрубало в любое время суток, как только Степан замирал своим взглядом. Когда он, например, задумывался. Ну и ночью, конечно, когда он спал.

Вставало семейство Тимохи много раньше первых лучей солнца и начинало «шебуршиться» по хозяйству, собирая пожитки и готовясь к следующему дневному переходу. Больше всех «шебуршился» Стёпка, ибо гоняли его и отец, и братья, как говорится, и в хвост, и в гриву.

В отличие от отца и братьев, двигавшихся, в основном, «конно» и «оружно» вдоль берега Дона, Стёпка, с мачехой и пожитками, плыл на струге. Вечером, ещё до захода солнца, струги приставали к берегу, где раскладывалось стойбище, если шёл, редкий в это время дождь, а Стёпка с ребятнёй ставили ловушки и сети для рыбы. Утром, из сетей выбирали нужное количество добычи и Стёпка шкерил её и засаливал, чтобы не затухла до вечера. А вечером он сдирал шкурки с сурков. Высушенные шкурки во время дневного перехода очищал от остатков плоти и мездры. Короче… Степка в свои тринадцать лет знал много чего полезного для хозяйства и крутился, как заведённый волчок.

Мне же «карусель» настолько осточертела за эти проклятые сорок дней, что я стал молить Бога унести мою душу из этого тела хоть в Рай, хоть в Ад, прости Господи. Я и раньше верил и в Бога, и в иные чудеса, а уж теперь понял, что и карма существует. Именно, что в переселение душ я раньше и не верил, и вот теперь за это и был наказан. Э, хе-хе…

Почему-то все сорок дней я не обращался к Всевышнему разуму, а тут взмолился так, что мне даже немного полегчало. Оказалось, что если читать молитвы, то разум, вроде как, отключается от окружающих раздражителей и погружается в подобие тумана. Мне, когда-то давно в молодости, приходилось засыпать с открытыми глазами. Очень интересный эффект для спящего и жуткое зрелище для окружающих.

Примерно на трехсотом повторении «Отче наш» я вошёл в спасительный транс и отключился от окружающей действительности.

– Благословенны те, кто придумал молитвы, – подумал я, выйдя из состояния «сна» уже к вечеру, когда струг приставал к берегу и послышались отличные от скрипа уключин звуки, оказавшиеся криками приблизившихся к берегу конников.

Машинально я сделал движение телом, подбрасывая его вверх и выпрыгивая из струга прямо в воду, и тело, к моему удивлению, возникшему уже во время выполнения им моей команды, послушалось. Послушалось и так ловко выпрыгнуло, что Тимоха, подъехавший к стругу первым, выкрикнул:

– Вы посмотрите на этого пострелёнка! Как он дерзко в воду сигает. А не боишься утопнуть? Вдруг там глыбь?

А под бортом и оказалась глыбь, как понял я, когда Стёпкино тело погрузилось с головой во взбаламученную килем воду. Ну, как глыбь? Стёпкины ноги погрузились больше чем по колено то ли в тину, то ли в глину, и голова осталась под водой буквально в локте от поверхности. Осталась, и из-под воды не появлялась.

Стёпка было вздумал заорать, но я сделал над собой усилие, и рот закрыл так быстро, что прикусил язык. Рот закрыл и стал месить под собой ногами, словно куда-то бегу. Тут же мелькнула паническая мысль про лягушку, взбившую из молока масло, и сразу пропала. Достав до дна и освободив ноги, я оттолкнулся пятками от твердой поверхности и выпрыгнул из воды. Тут-то я и услышал слова Тимохи и погрёб к берегу, выбрасывая руки и ноги по лягушачьи.

– Ты гляди, Фёдор, как он плывёт! – восхитился Тимоха. – Аки жук плавун!

– Скорее, как лягуха! – сказал Фрол.

– Да, это он ногами от дна толкается! – не поверил Иван.

– Вон они, ноги-то, – показал кнутовищем отец. – Ладно плывёт. Так и Дон переплыть сможет. Молодец сынок.

– В панцире, или в кольчуге, так не поплывёшь, – вздохнул Фрол.

– А потому, поддоспешник нужон из плотного войлока, а не мягкого – глубокомысленно произнёс Тимоха.

– И в этом-то упариваешься, а ежели ещё и в плотном ехать, сдохнешь, пока до сечи доскачешь.

– Говорю вам, валять нужно дольше и под гнёт ложить.

– Запаривать шерсть надо, – подумал я, выбираясь на берег и отмывая глину с ног.

– Чего ты сказал, Стёпка? – спросил отец.

Я поднял на Тимоху глаза.

– Кто сказал? – спросил я, понимая, что управляю не только телом, но и сказал, то, что думал, вслух.

– Ты! Что ты сейчас сказал? Парить? Войлок? Что значит «парить»?

– Варить, значит, над кипятком, а потом сушить над угольями. Шерсть и уплотнится. И так несколько раз, если сделать, то войлок каменным станет.

– Откель знаешь? – спросил Тимоха.

– Придумалось, – пожал я плечами, и схватил выброшенный со струга пеньковый канат, который быстро оттащил в сторону и обмотал вокруг вросшей в берег старой коряги.

– Ты гляди, как он ловко и с верьвой управился⁈ – восхитился Тимоха.

– Это он, чтобы показать, что он уже вырос и может в набег идти, – предложил Иван и «закхекал», смеясь.

– А на хозяйстве кто останется? Кто струги стеречь будет? Сие дело тоже нужное, – проговорил Фрол.

– А давай, я останусь струги стеречь, а он за меня пусть идёт, – сказал Иван. – Я ему и тягиляй свой старый отдам.

Отец и братья рассмеялись, а я прислушался к себе, ища внутри Степку и не находя. Почувствовав, как кожа от ужаса покрылась пупырышками, я заозирался вокруг, словно ища Стёпку на берегу реки.

Струг потянуло течением вниз по реке и развернуло к берегу левым бортом, с которого поползла длинная, сколоченная из нескольких досок, сходня.

– Выноси и рыбу, Степка, и воды в два ведра принеси. Вон там, где ветла стоит, ручей впадает в Дон. Вода в нём чистая, сладкая, через мел течёт.

– Да, знаю я. Чай, не впервой, – сказал я, с ужасом понимая, что и вправду знаю то, что знает Стёпка. И помню то, что он помнил.

– А Стёпка-то где? – мысленно с ужасом вскрикнул я.

Только хотел расслабиться немного, научившись уходить в трансцендентное состояние, а тут, на тебе. Разумом шевелить надо… Чужим, между прочим, разумом.

Схватив два кожаных ведра и коромысло, я метнулся по сходням на берег и понёсся к ветле, стуча пятками о сухой глинистый берег. За ветлой в крутом берегу имелась промоина, вскрывающая меловой пласт. Мела много на Дону, особенно на его правом берегу. Из-под мелового пласта хорошей струёй, словно из водопроводного крана, бил родник.

Я тут же окунулся в него головой и снова моё тело покрылось пупырышками, но теперь не от ужаса, а от дикого, но приятного холода. Напившись и набрав воду в бурдюки, обмотанные тонкой бечвой, я накинул верёвки на оба конца коромысла и вихляющей походкой побежал к стоянке. Бурдюки были тяжёлыми и Стёпкины ноги еле держали вес. Огонь уже горел и медный котёл висел на треноге.

– Ты гляди, и с бурдюками справился! – удивлённым голосом проговорил Тимоха. – В них самих столько весу, как и в Стёпке.

– Говорю же тебе, батька, он в набег хочет напроситься, – сквозь смех сказал Иван.

– Да, какой с него ушкуйник? Зелено-молодо ещё.

– Ничего я не хочу, – искренне сказал я.

Может быть Стёпка и хотел уйти с отцом и братьями в набег на волжских купчишек, но я-то точно не хотел. Понимал, что с таким тельцем только у мамкиной юбки сидеть. А ежели мамки нет, то возле мачехиной.

– Нахер-нахер, – проговорил я, – ваши набеги.

Читал я про казаков и про Степана Разина, как они на персов ходили, да не все возвращались. Далеко не все… Кстати, сам Степан Разин был везучим парнем, если не считать, что под горячую руку царю попал, да тот четвертовать и его самого, и его старших братьев приказал. Как там бишь их звали? Фрол и Иван? Ты смотри, как и Стёпкиных. А вот отца Разинского убили, таки в походе на Персов. Тимофеем его звали, да-а-а-а…

И тут меня словно током ударило. Степан Темофеевич Разин и Степан Тимохович Русин, не один ли хрен? Тимоха – это ведь Тимофей? Едрить – колотить! Мне вдруг вспомнилось, что персы русов назвывали «расы», «разы» или «росы». А вообще-то – «асы», потому что персидские слова начинались с гласных звуков. А русские в персидских войсках шли первыми.

– Ха! Так значит я попал в тело Степана Разина⁈ Маленького, блин, Степана Разина⁈ Ни хрена себе, карма! Главное – конец сказочный. Чем дальше – тем страшнее.

– Чего замер? Займись копчением рыбы! Без ужина хочешь остаться? Так я устрою!

Стёпкин отец щёлкнул небольшой трёххвостой плетью и я, вспомнив Стёпкиным умом, как она больно жалится, метнулся на струг за кольями и разными шкурами, из которых казаки собирали коптильню, и укрывали, прокопанный в склоне берега узкий ров для дымохода. Если рыбье мясо располосовать на ленты, то за короткую летнюю ночь оно вполне себе прокапчивается на холодном дыму, а если на горячем, так и пары часов хватает. Но для долгого хранения рыбы нужно коптить её холодным дымом двое-трое суток.

Мне, выходцу из России третьего тысячелетия, такой способ копчения был не известен. Да и в принципе, я был мало приспособлен для той жизни, что жил Стёпка, его родичи и соплеменники. Кем я был в две тысячи двадцать четвёртом году? Сорокалетним инженером-кораблестроителем, который погиб при весьма странных и не известных мне обстоятельствах на производстве. Я помнил только, что спустился в трюм ремонтируемого корабля. И всё. Что случилось дальше, я не знал. Вспышка, чернота и я здесь, в теле тринадцатилетнего мальчишки.

То, что эя «вселился» в тело Степана Разина, мне не верилось и, честно говоря, верить не хотелось. По понятным, надеюсь, причинам. Не верил я, что можно изменить уже свершившееся историческое событие, а значит становилось страшно. Оно ведь уже свершилось, значит свершится и со мной! Лет через сорок? Ну, так время летит быстро. Мне ли не знать? И в множественность параллельных миров мне не особо верилось. Хотя… Точно так же я не верил и в переселение душ, мать их… И вот, я тут, чёрт побери! Но, где Стёпка?

Оказалось, что за сорок дней я настолько выучил маршруты передвижений «своего» тела, что больше не получил ни одного замечания ни от отца, ни от братьев, а на ужин получил не ошмётки еды, оставшиеся после отцовской трапезы, а персональный кусок стерляди, уложенный мне на большую персональную деревянную тарель – почти плоскую круглую миску, больше похожую на маленький щит. Туда же, по указке отца, мачеха положила кулеш из заваренного со вчерашнего вечера ячменя с кусочками сала и мяса сурков.

Поев, я тут же уснул. Набитый едой желудок давил на глаза, и уснул я по-настоящему сладко, впервые в этом мире. Самостоятельно ворочаясь ночью, просыпаясь от укусов каких-то кровопийцев, я, буквально на мгновение окидывал затуманенным взором чёрное небо, с трудом находя в плотном скоплении звёзд знакомые созвездия, и снова засыпал.

Проснувшись, по привычке раньше всех и сбегав «до ветру», я, доев оставшиеся от ужина крохи, запил их водой и сбегал к, пасущимся недалеко и стреноженным, коням. Там у Стёпки был своя любимая кобылка «Муська», которую он подкармливал распаренным ячменём, отложенным вечером перед варкой кулеша.

Ячменём лошадей обычно не кормили. Во-первых, это была еда для людей, а во-вторых, не всякая лошадь разгрызёт твёрдую оболочку зерна. А вот запаренный ячмень лошадям был показан. Даже я знал, что ячмень является сильным кормом и его общая питательность, энергетическая ценность и переваримость питательных веществ была выше, чем овса.

Откуда знал? Да всё детство летние каникулы проводил у бабушки с дедушкой в деревне, что в Краснодарском крае, а там имелась коневодческая ферма. С детства любил лошадей. Вот и сейчас, гладя лошадиный круп, меня вдруг охватила такая «щенячья» радость, что захотелось петь и плясать. Сначала я просто притопывал и что-то бубнил себе под нос ритмичное, а потом, вскинул руки и пустился в казачий пляс.

Мне приходилось в детстве плясать вприсядку, да и на Кубани, где жили все мои родичи, включая и бабушку с дедушкой, танцевали и пели на любых застольях. Поэтому, пройдясь вокруг лошадки с притопами и прихлопами, я стал импровизировать, похлопывая себя то по груди, то по коленям, то по пяткам и носкам, напевая «Ойся, ты ойся, ты меня не бойся. Я тебя не трону, ты не беспокойся».

Глава 2

– Ты кто? – вдруг услышал я свой голос.

Да-да. Именно голос, то есть – звук, вышедший из «моих» уст.

– Э-э-э… Я – Степан, – сказал я теми же губами.

– Это я – Степан, – сказали мои губы и задрожали. Потом из моих глаз полились слёзы, а из моей груди вырвался «рёв». Обычный рёв испуганного ребёнка. Почему испуганного? Да потому, что я понял, что Стенька из этого тела никуда не делся, а «сидел» в нём и наблюдал, как я этим телом управляю.

Тоже испугавшись, я не нашёл ничего умнее, как начать повторять короткую «Иисусову молитву»:

– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного, – мысленно проговорил я, так как уста мои были заняты рёвом. – Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного. – Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного.

Стёпка ревел и ревел, а я повторял и повторял эту молитву. Повторял до тех пор, пока Стёпка не затих и не спросил, шмыгая носом:

– Ты, шмыг, кто? Ангел? Или дух святой?

Я озадачился и после некоторого раздумья, согласился.

– Ну, да. А кто ещё? Слышишь же, что молюсь.

– Шмыг. Слышу. Шмыг.

Я поднял руками подол рубахи, спускавшейся почти до колен и подвязанной бечевой, и высморкался в него.

– Как ты… Моими руками… Гы-ы-ы… Шевелишь…. Гы-ы-ы…

Стенька снова завыл.

– А что же остаётся нам, ангелам, делать, ежели такие олухи, как ты, тонуть собираются, ревут, как бабы, а носы не утирают? Ежели б не я, как бы ты выбрался из реки?

– Так то не я прыгнул в неё, в реку ту… Гы-ы-ы…

– А кто? Я, что ли?

– То бесы меня толкнули… Гы-ы-ы…

– Вот! – назидательно отметил я. – Бесы толкнули, а мне пришлось тебя выручать.

Стёпка вдруг затих, замерев и уставив взгляд лошадке в круп.

– Значит, тебя Бог послал? Ко мне?

Я помолчал, просчитывая варианты развития ситуации.

– Ты, это, не задавайся. Бог, не Бог… Не важно… Главное, что я успел тебя из той речки вынуть. А потом, куда ты делся? Не оставлять же тебя на бережку валяться бездушным? Вот и поруководил телом твоим немного. Где ты был?

Стёпка затих, прислушиваясь к своим, то есть – моим, мыслям.

– Обмер я, – прошептал он. – Словно кто придавил меня. Слова вымолвить не мог. Всё видел, а ничего поделать не мог. Спужался.

Помолчали оба. Стёпка развернулся в сторону реки, и я на розовеющем горизонте увидел первые лучи восходящего солнца.

– О-о-о-о-о-о-о-м, – пронёсся голос Тимофея. – О-о-о-о-о-о-о-м. О-а-а-о-о-о-м.

Потом над Доном раздались горловые звуки нескольких глоток. Тимофей, отец Стёпки, считался среди казаков белым шаманом. Ещё и поэтому в казачьих городках его и его семейство не привечали и побаивались, считая, что и все его сыновья были колдунами и ведунами. Горловое пение я слышал ежеутренне и к нему привык. Наряду с буддийскими и солнцепоклонническими обрядами семейство Разиных читали молитвы православному и магометанскому богам. Наверное, следуя принципу: «Больше сдадим – меньше дадут».

Стёпку к молениям, почему-то, не привлекали, но он сам становился за спинами отца и братьев и повторял обряды. Сегодня Стёпка вслед за мной несколько раз повторил краткую «Иисусову» молитву, а потом прочитал «Отче наш» и уселся на колени и просто затих, попытавшись освободить голову от мыслей и страха, но мысли его постоянно возвращались к ангелу, поселившемуся в нём.

Я тоже «затих», пытаясь не испугать Стёпку своими мыслями, но через какое-то время понял, что парнишка мыслей моих не слышит, так как, если бы он услышал всё, что я думал, так бы тихо и умиротворённо не сидел.

Зато мне его мысли были открыты. Сложно удержать в себе «пустоту» даже будучи опытным адептом. Стёпка таким не был. А тем более он пережил тяжёлый стресс. Поэтому его мысли скакали, как воробышек по дороге, обращаясь то к прошлому, вспоминая вчерашний день, то к будущему, думая о том, что ещё предстоит сделать по хозяйству, то к настоящему, попыткам ни о чём не думать.

Мальчик смотрел на бегущую от восходящего солнца розовую дорожку, то и дело разламываемую течением реки и водоворотами на дрожащие осколки. Я знал, что Стёпке нравилось смотреть на искрящуюся колотой радугой реку до тех пор, пока взгляд переставал терпеть силу нарождающегося солнца.

И всегда Стёпку поднимал с колен отцовский крик, который заканчивал своё моление несколько раньше. Так случилось и сейчас.

– Стёпка! Хватит камлать! Принимайся за работу!

Стёпка взметнулся с колен на ступни, и, рванувшись с места, расставив руки, как птица крылья, полетел с обрыва.

* * *

Мы со Стёпкой пришли к консенсусу. Во-первых, мне теперь стали известны его мысли и хоть, поначалу, с некоторой задержкой, но я стал успевать переключаться с одного направления взгляда на другое. Консенсус же заключался в том, что иногда я задерживал взгляд Стёпки на чём-то, что привлекло меня, и Стёпка не сопротивлялся.

– Подожди ка, – просил я и Стёпка замирал.

В его обязанности входило вычерпывание воды из струга, и когда Стёпка нырнул в щель межпалубного пространства, я его остановил. Мне было интересно, как построен струг. Однако, ничего нового для себя я не увидел.

Остовом струга и его килем был ствол липы более чем метрового диаметра, который обтесали по форме и продолбили для вставки рёбер жёсткости. На ствол были набиты доски. Ребра жесткости вставлены и распёрты поперёк корпуса струга скамьями для гребцов. То есть – шпангоутов, как таковых, не было, да и не могло в этом месте и в это время быть.

Форштевень и ахтерштевень были прямыми, и оба были наклонены под одинаковыми углами к воде. Рулевые вёсла имелись и спереди, и сзади. Да и парус, рея которого, прихваченная к мачте «бейфутом» – обычной верёвкой – висела на расчалках, мог развернуться в обратную сторону.

Для десятиметрового плавсредства такая технология сборки была приемлема, а вот для строительства нормального корабля – нет. Хотя… Смотря что называть нормальным кораблём? До метров сорока, вполне себе конструкция выдержит. Правда плавать будет криво, так как выдержать форму простым сбиванием досок и без шпангоутов, весьма проблематично.

Отметив это, я стал вспоминать, как строились парусные корабли и толком ничего вспомнить не мог. Сам корпус я бы построил, кое-как, а вот со всеми рангоутами и такелажами, я просто не дружил. Не интересно мне было, когда я учился на судостроительном факультете, изучать древнее кораблестроение. Сдавал экзамены и забывал, если честно.

Теперь я мог себе позволить рассуждать и думать, когда Стёпка работал. Нашёл я у него в голове – после долгого исследования, конечно, – участки, отвечающие за органы чувств. Вот и отключался от них. Особенно надоедало мельтешение в глазах, а постоянно молиться… Да ну его нафиг. Хотя, чтобы соответствовать высокому статусу «ангела», молиться приходилось часто. Вот во время одной такой молитвы, сопровождавшейся трансовым состоянием, я и увидел, как в мозг Стёпки попадают импульсы из глаз.

Зато сейчас я мог отдыхать, когда захочу. Но чаще всего я всё-таки немного хулиганил, помогая Стёпке напрягаться. Всё, как оказалось, зависело от желания. Жалеет человек себя. Не посылает достаточное количество импульсов, то есть – электричества, чтобы сокращать мышцы. Недаром ведь считается, что в экстремальных ситуациях сила человеческая утраивается. И почему, спрашивается? Да потому, что мозг выбрасывает максимальное количество электричества. А вот откуда оно берётся, я ещё не знал.

Но я, пару раз поэкспериментировав, понял, что непривыкшие к таким нагрузкам мышцы, после такого «рывка» долго болели. Особенно связки. Вот и стал я нагружать Стёпку осторожно, заставляя его руки брать лишь чуть более тяжёлые вещи и предметы, чем он брал ранее. Например, тот же швартовый канат выбрать. Он мокрый был очень тяжёлый для паренька его субтильности. Да и перемещался Стёпка теперь чуть быстрее обычного.

К вечеру второго дня струги товарищества пристали к левому берегу, чуть ниже устья какой-то широкой и полноводной реки. Лошади переправились на левый берег чуть ранее и сейчас, найдя брод и на притоке, ждали нас. Имелось на крутом повороте реки мелководье. А на следующий день струги двинулись по Дону дальше почти строго на юг, сильно удивив меня. Про древнюю переволоку я знал из исторических источников, а Стёпка по прошлогоднему походу на Волгу.

– Каналом пойдём, – сказал Тимофей, когда Стёпка спросил его об этом. – Позатем годом возвращались с Астрахани им, помнишь?

– Не помню.

– Мал ещё был, – потрепал волосы отец. – Всё за мамкину юбку держался. Сейчас вона каким вымахал. Молодцом!

Я удивился ещё больше.

– Это, каким они каналом плыть собрались? – подумал я. – Волго-Донским, что ли?

Потом плыли ещё трое суток, и завернули в левый приток и проплыли против течения и против ветра на вёслах ещё сутки. И это точно была не река, а канал. Вернее, – спрямлённое русло какой-то не очень полноводной реки. И русло, спрямлённое очень давно, так как укреплённые брёвнами берега канала уже кое-где обрушились и заросли довольно старым ивняком. Однако, было заметно, что канал совсем недавно чистили от стволов и веток упавших в него деревьев.

Мне, казалось бы, какое дело до того, каким путём движутся казаки к Волге, однако я понимал, что находясь в этом теле, полностью завишу от него. А он, то есть Стёпка, зависел от того, встретятся на нашем пути враги или нет. Почему-то мне думалось, что на лёгком пути и разбойничков встретить можно легче. А шкурка у нас со Стёпкой одна на двоих. Хорошо хоть мне можно было легко перехватить управление телом. Как так получилось, мне не понятно, но моя воля подавляла волю Стёпки. Может быть потому, что была изощрённее? Опытнее? Но раньше ведь не могла…

А ещё, может быть и потому, что Стёпка перед чужой волей робел, считая её даром свыше.

– Покажи мне твой танец, – как-то утром попросил он. – И песня какая-то чудная… Кто такая Ойса?

– Ойся? Это те, кто кричат: «Асса!». Никогда не видел таких?

– Черкесы? Видел, конечно.

– Ну, вот. Там ещё много разных народов, что считают себя сыновьями «асов». Был такой древний народ. У твоего отца имя от этого древнего народа. Русин. И значит – Разин. Первый значит.

– Кто первый? Он – первый?

– Считать можешь?

Стёпка засмущался.

– Немного.

– Цифру «раз» знаешь?

– Знаю, – обрадовался Стёпка. – И веди и глаголь знаю, и добро…

– Постой-постой… Какое «добро»? Раз, два, три, четыре? Эти знаешь?

– Не-е-е… Таких не знаю. Аз знаю.

Стёпка показал один палец.

– Веди, – показал два пальца.

– Глаголь – три пальца.

– Понятно, понятно, – остановил его я. – А скажи мне, Стёпка, сколько будет если сложить «веди» и «веди».

Стёпка посмотрел на свои пальцы, пошевелил ими.

– Добро, получается.

– Добро-о-о… – задумался я. – А веди, веди, веди?

Стёпка снова зашевелил пальцами.

– Зело?

– Зело.

Мне с трудом вспомнился кириллический алфавит до буквы «хер» с лишними буквами: «фита», что между «и» и «ий», «кси», что между «н» и «о», и «черв», что между «п» и «р».

– Да, херня получается, – сказал я Стёпке. – Буду тебя другой цифири учить. Не азбучной.

– Какой цифири? Я ещё персидские знаю.

– Это, какие? – заинтересовался я.

– Йек, до, сы, чахар, пандж, шеш, хафт, хаш, нох, дах.

– А-а-а… Шеш беш? – вспомнил я игру в нарды, распространённую в корабельных и судовых кубриках и кают-компаниях.

– Что такое «шеш-беш»?

– Игра такая. Потом покажу. И как они пишутся, эти персидские цифры, знаешь?

– Знаю, – гордо сказал Стёпка. – Их персы на тюках с товаром пишут краской.

Он взял прутик и написал вертикальную палку, рядом палку с хвостом, потом палку с двумя хвостами, перевёрнутую на правый бок «з»…

– Понятно. Сложи эту и эту, показал я на «двойку» и «тройку».

– Пандж будет, – тут же ответил Стёпка и показал пять пальцев. – А «беш», что ты сказал, это так «пандж» по-татарски будет. Беш они говорят.

– Понятно, – сказал я, удивляясь Степкиным познаниям в арифметике. – А такие цифры, как: один, два, три, четыре, пять, знаешь?

– Не. Не знаю. Один знаю, а… другие похожи на персидские. До, чахар, пандж, шеш. На тех же местах стоят.

– Да. Они схожи. Это индийская цифирь, а Индия – это страна за Персией. Вот они и похожи. Индийскими цифрами в Англии считают. Знаешь англичан?

– Англичан? Кто же их не знает? Били тем летом их купчиков на Волге. Добрый хабар взяли. Но, как тот хабар считать надо, они не сказали. Потопил их тятька. Хе-хе-хе… Ты лучше песню напой, да танцевать научи. Цифирь я и так знаю.

– Точно! Знаешь! Молодец.

Я хлопнул «себя» по голому пузу, и стал выбивать ладонями ритм, напоминающий ритмичный и зажигательный танец «лезгинку». Под этот ритм и запел:

На горе стаял Казак. Господу молился,

За свободу, за народ, Низко поклонился.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

А еще просил казак правды для народа

будет правда на земле будет и свобода

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

За людей просил казак чтоб их на чужбине

стороною обошли алчность и гордыня.