Текст книги "Степан Разин (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Да и к своим предателям, работавшим на другие разведки, британцы относились излишне терпимо, опять же – на мой взгляд. Они даже не лишали их заработанной пенсии, и не всех лишали свободы.

Я сразу предупредил Тимофея, что и меня и его могут, и, скорее всего, станут пытать, чтобы узнать правду. Поэтому я и «привязал» свою легенду к имеющимся документам, рассчитывая при пытках не выдать лишнее. Легенда была «железная» и очень похожа на правду во всём, кроме персидского подданства, близкого родства с Аббасом и подделки документов.

Интересно, что и в гареме шаха Сефи знали, что Стёпка принадлежит роду Сефевидов и его мать была настоящей принцессой. Главное, что мне нужно было сейчас сделать, это забыть про подделку документов. Не думаю, что меня будут об этом пытать, но чем чёрт не шутит?

То, что я могу так хорошо рисовать, может, конечно, подтолкнуть окружение царя на мысль, что это я всё и подделал, и выпячиваться со своим умением было не правильным решением, но, с другой стороны, о моём художественном даре узнали бы всё равно. И тогда бы вопросы могли возникнуть. А деньги были нужны уже сейчас. Да и «рынок исследовать» хотелось. Зато теперь я точно знал, что портреты востребованы и картин боярство не опасается, а наоборот.

До Царицына мы плыли на парусах, помогая стругам вёслами и шли даже с большей скоростью, чем по течению. Ветра дующие «наверх» тут летом изрядные, а если плыть не по стремнине, а берегом, то и течение не очень тормозит движение судов.

Я уже, не срываясь, писал водяными красками миниатюрные пейзажи. На корме струга, где стоял мой шатёр, я сам себе сколотил сидение со спинкой и что-то типа мольберта, к которому щепками прикалывал картон. Пейзажи получались всё более и более живыми. Иногда я добавлял на картон большие парусные корабли с полными или приспущенными парусами.

* * *

[1] Щепной промысел – изготовление деревянной посуды.

Глава 15

Мне и в детстве, и в молодости нравилось рисовать корабли. Главное, что я знал, как их строить, а поэтому получались они, словно только что сошедшие со стапелей. Попробовал написать морское сражение, как у Айвазовского, и у меня, худо-бедно, получилось. Не так, конечно, как у мастера, но тоже очень похоже.

Конечно же, я знал картины Айвазовского, так как любил этого художника. А поэтому, я сфокусировался на переносе его сюжетов на картон.

Горчаков, встретив нас и узнав о том, что наместник направил меня в Москву по повелению царя Михаила Фёдоровича, был недоволен. Наверное, он строил в отношении меня свои планы. Почему я так решил? Да, потому, что он не раз и не два произнёс: «жаль-жаль». Сокрушённо так произнёс. А ещё добавил: «Ну, ничего не поделаешь».

Мы «погостили» в Царицыне только сутки и двинулись дальше. Всем заправлял стрелецкий сотник Никита Журбин, приставленный ко мне для сопровождения, но плыли мы с Фролом на своём большом струге. Конечно же, шатёр мы использовали вдвоём. И, честно говоря, ничего в моём общении с казаками не изменилось. Со стрельцами – да, я вёл себя сдержано и немного высокомерно, а со старыми товарищами – как обычно. Но и все казаки со стрельцами не церемонились.

Правда на привалах всю работу исполняли другие. Кроме той, что я брал на себя: воды принести, рыбы наловить, почистить, сурков пострелять. Последнее, так я считал не работой, а развлечением, тренировкой. «Чтобы стрелять, надо постоянно стрелять» – говорил один мой друг полковник. Этот принцип относится к любой сфере человеческой деятельности. Чтобы уметь драться, надо драться, чтобы рисовать, надо постоянно рисовать. Как только что-то перестаёшь делать, навыки уходят. Ты думаешь, что можешь, а оказывается, нет.

Так у меня было с гитарой, к которой, было дело, не прикасался лет двадцать. Попробовал потом как-то, а уже и не могу, оказывается. Кхе-кхе… И петь… Это вообще особая тема. Там тоже свой инструмент, в горле-то, оказывается! И он тоже, оказывается, расстраивается и его, как оказалось, подстраивать надо.

Да-а-а… Вот и я пока, не торопясь, настраивал Степкино тело.

Даже рисование, по настоящим меркам, было совершенством, а по-настоящему очень от него далеко. Я-то видел. Даже до просто нормального рисунка ещё было ох как далеко. Просто тут так никто не рисовал. Это считалось пустопорожним занятием, а значит преследовалось обществом. Член общины любым своим действием должен был приносить пользу. Праздность считалась ленностью и наказывалась. Когда – батогами, а когда и отлучением от общества.

Зная, что праздные художники на Руси стали появляться только к середине семнадцатого века и то из-за границы, я рассчитывал первым собрать сливки. Поначалу я думал, что это может ударить по моему престижу, но потом прикинул, и понял, и слава Богу, что меня перестанут воспринимать, как особу царских, хоть и персидских, кровей. Я ни перед кем не собирался «распускать хвост». Не было у меня, даже по легенде, опыта жития-бытия наследником престола, а значит надо вести себя скромно и не кичиться происхождением.

Однажды я попросился сесть за весло. Раньше я уже примеривался и вес его знал. Теперь попросил именно погрести. Меня допустили. Я помахал веслом примерно час и вернул инструмент, совершенно довольный своим теперешним телом. Я видел, что нагрузки не прошли даром.

В дальнейшем, я садился за весло раза три в день и это дало моему телу колоссальную нагрузку и рост мышечной массы. Всё-таки того, чем я загружал Стёпкин организм до того, было маловато. А гребля дала то, чего мне уже так не хватало. Тело зудело и просило нагрузок. И я ему их дал. Я даже просыпаться стал не сильно «до восхода», а чуть-чуть, только чтобы успеть к намазу. Так сильно уставал.

Но с тех пор, как я стал хорошо питаться и в моём рационе появилось мясо и разные углеводы (крупы, лепёшки) я стал не только набираться силы, но и лучше расти. За лето я «вымахал» сантиметров на десять и к Москве, одежду, привезённую Тимофеем из Персии, и мной в «рейсе» ненадёванную, пришлось расшивать. Хорошо, что я, видя короткие рукава и штанины своей старой одежды, купленной в Астрахани, я сделал примерку своего торжественного наряда. Расшивать оказалось сложнее, чем шить, и мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы привести одежду в порядок.

Хотя, я ещё думал, стоило ли мне выряжаться, как петух, в парчу, бархат и шелка? Вдруг такой одежды нет и у царевича Алексея. Астраханская одежда тоже была ничего, и я, махнув рукой на наставления Репнина, который одобрил персидскую, Решил идти к царю в «обычном» платье, какое покупают себе казачьи есаулы.

Отец искал себе, чтобы в Персии не стыдно было показаться. Мне тоже понравилась его одежда. Впоследствии, когда у меня появились «свободные деньги», я заказал себе такую же.

Когда наш караван из пяти стругов с Оби вошёл в Москва реку, сердце моё стало «биться с перебоями». Я неплохо знал реку, так как не раз и не два сплавлялся по ней до Коломны. Не один, конечно, а с друзьями. Вернее, мы приплывали до села Коломенское на двух больших катерах, надували плоты ПСН-10, ставили на плоты подвесные двигатели и на них дрейфовали со всеми остановками. Ах, сколько пейзажей я написал на этих сплавах! Катера уходили ниже по течению и там нас ждали.

Вот с Коломны и начался мой мандраж. Коломна открылась башнями с шатровыми куполами, каменно-кирпичной крепостной стеной, стоящей на не очень высоком берегу, и маковками церквей с прямыми крестами. Удивило то, что именно такой я и помнил Коломну. Ну, или почти такой. Башен теперь было побольше. Это был большой и чистый город. Много мы по нему не расхаживали. Закупили на базаре снедь, переночевали в стругах и двинулись дальше. Но я отметил, что улицы были замощены брёвнами, а дома внутри стены были, в основном, деревянными.

От Коломны по берегам Москвы-реки больших городов не стояло и в более поздние времена, а в теперешние и подавно. Вообще, и по Волге, и по Оке, и здесь было очень много сожжённых, или пустующих, заброшенных поселений. Земли России пустовали.

Делал я наброски и таких, вроде бы нерадостных мест и жилых посёлков, подписывая их. У меня образовался большой альбом, который я хотел отдать в переплёт и подарить царевичу Алексею. Надо же было как-то «подмазываться» к будущему царю. Жить-то Михаилу Фёдоровичу оставалось всего-то ничего. В сорок пятом году он должен отойти в «мир иной» по моим «прогнозам».

И не один пейзажный альбом получался, однако. Уже целый сундук готовых картин образовался. Я покупал два. В один уложил чистые листы картона, другой оставался пустым и наполнялся по мере моего продвижения в сторону Москвы.

Мы, как я понял, по разговорам, пришвартовались на Яузской стороне не очень далеко от городского земляного вала. Тут же рядом с пристанью имелся небольшой базарчик, куда мы захотели было метнутся, но меня и Фрола со струга не выпустили. Казаки, а их было у нас три десятка, попытались возмутиться, но Никита Журбин всех успокоил, сказав, что сейчас отправил во дворец гонца. 'И ежели царь примет тебя, княжич, прямо сейчас, что маловероятно, то придётся ехать, а ежели нет, то вы гуляете до того дня, когда призовут.

Гонец явился примерно через час, когда уже солнце подкатилось к горизонту, и сказал, что царя в Москве нет и когда будет никто не знает.

– Ну, и слава Богу, – подумал я и чуть было не осенил себя крестом, чёрт побери.

Получив некоторое время на отдых, мы с удовольствием, походили по Москве, поглазели на Кремль, приценились к товарам в торговых рядах и гостином дворе, который ещё стоял весь деревянный и разноразмерный. Безобразно выглядел Гостиный двор! Это я, как художник вам скажу.

Я не удержался, и набросал это нагромождение строений эскизно с разных ракурсов. Моё серебряное стило[1] сильно выручало меня, а кожаная папка с деревянной основой в виде тонкой, струганной доски, вставленной в специальный карман, стала отличным приспособлением для письма, или рисования.

Передвигались по Москве мы исключительно верхом. Пешими ходили только простые люди. Ну, а мы себя точно простыми не считали – казаки!

Моя лошадка Муська подросла и окрепла на ячмене, который я распаривал ежевечерне и подкармливал им лошадку, и вполне могла себе позволить носить меня, потяжелевшего, на своей одетой в попону и седло спине. Мы отлично находили с ней общий язык. Был у меня и каурый аргамак, привезённый Тимофеем их Персии.

Моя Муська была ростом чуть выше ста тридцати сантиметров, которые я отмерял на глаз. Мне трудно было обращаться с русскими мерами и я всё время пересчитывал их на метрические. Помня из начертательной геометрии, что милиметр, это, по сути, расстояние между двумя стоящими максимально близко рядом точками, я сделал отметки на палочке и её мерил, что мне было нужно.

Как охотник и любитель оружия, я знал, что «линия» – это русская самая мелкая мера длины и равна она двум с половиной миллиметрам. Вернее – два пятьдесят четыре. То есть две линии – чуть больше пяти милиметров. Четыре – сантиметр. А меру «линия» мне показал в Астрахани один из продавцов тканей, у которых я заказывал одежду. Поэтому я смог замерить свой рост, – оказавшийся равным метру и пятьюдесятью двум сантиметрам.

Так что лошадку свою я тоже смог измерить. Мне просто было интересно, какие они, эти лошади русско-монгольской породы?

Так вот, она имела рост чуть больше ста тридцати сантиметров в холке, короткую шею, голову с большим выпуклым лбом и маленькими ушами. Грива у этой лошади была короткой и стоячей, холка – низкой, туловище – длинным, с растянутой спиной и короткой поясницей. Ноги – тоже короткие и тонкие, с широкими копытами.

Что интересно и в наше время такие же лошади использовались в сельском хозяйстве. А в это время эти невзрачные лошадки и использовались для самых разных целей – и для крестьянского труда, и для военного дела.

Аргамак был выше Муськи на тридцать сантиметров. У него была глубокая, овальной формы грудь, высокая и длинная холка, длинные спина и поясница, немного покатый круп с хорошо развитой мускулатурой, низко посаженный хвост, длинные и тонкие ноги с хорошо развитыми суставами и небольшими крепкими копытами.

Это, конечно же была верховая лошадь, ни для какой другой работы не пригодная.

Моего аргамака везли на струге, привязанного в специальном стойле кожаными ремнями-растяжками. Я пока на нём не ездил. Он меня невзлюбил сразу. Мне он тоже не очень нравился. Можно было бы продать его в Астрахани, и купить другого, которого я уже присмотрел там, но Тимофей по непонятным причинам воспротивился. Да и времени на торговлю не оставалось.

На Яузе коней вывели со стругов в специальные «гостевые» конюшни с загонами и я про своего аргамака, собственно, забыл. Вспомнить пришлось тогда, когда на моего аргамака пришёл жаловаться какой-то новгородский купец, закупивший на Москве несколько ахалкетинцев. Так в мои времена называли таких лошадей.

Альберт, как прозвал его я из-за того, что это имя у меня вызывало ассоциации вредности владельца, покусал самца – ахалкетинца и покусал сильно. Альберт порвал противнику горло и даже достал до шейной сонной артерию. Когда я представил эту шей, я едва не траванул. Мало того, Альберт, пока его противник находился в беспамятстве, «оприходовал» остальных лошадок. Купец требовал «виры».

Как оказалось, ахалкетинца удалось спасти. Видимо всё же повреждения шеи не были такими, как их представил себе я. Вызвав казака, который отвечал за наших лошадей, я узнал следующее. Сломал загородку, отделяющую загоны, ахалкетинец. Чем-то ему мой Альберт не понравился. И я его где-то понимаю. Слишком уж у моего аргамака была независимая и горделивая морда.

– Э-э-э… Какой же виры вы требуете, милейший, ежели мой конь тут защищающаяся сторона.

– Кая сторона? – опешил купец.

– Сторона защиты, блять! – выкрикнул я. – Он оборонялся! Твойнапал! Это с тебя надо взять виру, пень стоеросовый!

– Ты это кого пнём назвал? – казачья твоя морда.

– Ты тупой, как пень, если пришёл с меня виру требовать.

– Они, эфенди, специально к аргамаку кобылок подводили. И этот там стоял. Я так думаю, они нарочно загородку убрали, чтобы воровски свести своих кобыл с Альбертом твоим. А тот конь увидел, что твой его кобыл жарит и куснул аргамака. Когда тот пялил кобылу-то. Ну твой и не сдержался. Я бы тоже не сдержался, ежели б кто меня на бабе куснул. Хе-хе-хе.

– Ах ты, паскуда! – озлобился я на купца. – Ты мне виру пришёл всучать, сучий потрох? Я вот прикажу тебя сейчас выпороть, что бы тебе неповадно было воровать чужое семя. Знаешь сколько я за него в Персии отдал? Для того, чтобы тут породу разводить. Я его царю в подарок вёз, на случку с его кобылками, а ты его уже оскотинил, паразит. Да я сам на тебя царю челобитную напишу!

Я оглянулся ища начальника охраны.

– Пиши челобитную, перс! Знаешь как?

– Догадаюсь!

– Пиши и срочно в царский челобитный приказ снеси. Моим полным именем подпиши. И возьми бумагу с тугрой. А завтра я царю сам скажу.

– Исполняю, эфенди.

– Э… Эфенди⁈ – очнулся купец. – Царских кобыл?

Он вдруг рухнул на колени и пополз ко мне.

– Не погуби, отрок! – взревел купец. – Не погуби. Христом-Богом!

– Охренел⁈ – от неожиданности я даже не знал, что сказать и немного отшагнул назад.

– Христом-Богом молю, не погуби. Не ведал я, что конь подаренный. Испоганил коня по дурости. Что хочешь бери, но не погуби.

Я сначала удивился его словам, но потом мне что-то такое помнилось… Какие-то суеверия конезаводчиков, что не только кобыла не должна спариваться с «сорными» самцами, но и если самец спарится с «сорной» кобылой и у него потомки станут сорными. Это как у собак. Спарилась сука с дворнягой один раз, а щенки и дальше будут похожими на дворнягу. Что-то такое я и про людей читал. Про право первой ночи, про Онона…

– Да и Бог с ними, – подумал я. – С этим то как быть?

Распалился я не на шутку и жалеть купца мне категорически не хотелось. Да и заявить о себе при дворе повод заимелся…

– Что взять с тебя на такую цену? – скривившись, спросил я. – У тебя денег, сколько стоил бы табун таких лошадей, отродясь не бывало. Ведь на царский конный завод конь должен был отправиться. А теперь что мне с ним делать? Бог знает что уродится.

– Давай я выкуплю твоего коня, за двойную цену. Пять сотен рублей дам.

Я поморщился, как от зубной боли.

– Шесть сотен.

Прикинув, что это в шесть раз больше цены, отданной Тимофеем, я сказал:

– Золотом.

– Откуда⁈ – возмутился новгородец.

– Пиши челобитую, – сказал я, обращаясь к персу по-персидски.

– Английскими соверенами, – правильно отреагировал купец.

– Годится, – тяжело вздохнул я, боясь вспугнуть удачу и мысленно переводя рубли в фунты. – С тебя четыреста монет.

– Тогда я пошёл за дьяком? – спросил купец, даже не прикинув ничего в уме.

Купчие на лошадей оформлялись в Конюшенном приказе.

– Ступай. Пошлина тоже с тебя.

Купец быстро засеменил ножками, стеснёнными полами узкого шёлкового кафтана и какой-то вышитой золотым шитьём рубахи, спускавшимися сильно ниже колен. Купец, почему-то был искренне рад сделке. Может я продешевил?

– Мы не продешевили? – спросил я перса.

– Да, вроде, нет, – ответил он, почёсывая в задумчивости затылок.

* * *

[1] Стилос – заострённый пишущий инструмент по воску, глине, бересте. Серебром писали по бумаге.

Глава 16

Потом я понял, чему обрадовался купец. Я-то считал цену в соверенах по отношению цены серебра к золоту, помня, что в соверене пятнадцать с половиной грамм золота, а сам золотой соверен ценился тут дороже, так как английские монеты ценились лучше из-за большего количества в них золота.

Примерно на пол рубля я просчитался, а это по нынешним временам было много. Деревеньку можно купить на пол рубля. Да-а-а… Но, как купец смог так быстро прикинуть хрен к носу? Прав был мой прошлый отец, сказавший когда-то в девяностых, что торговцем надо либо родиться, либо долго учиться. Он тоже пытался торговать, как и многие, но всё время оставался в «прогаре».

Кстати о здешних «родственниках»…

Стёпке наш симбиоз нравился. Он, мало что понимал в происходившем, но не расстраивался, когда я брал на себя функции движения. Он так свыкся с моим доминированием, что беспрекословно подчинялся любым моим командам и если я сказал, что это надо делать, он это делал. А ещё ему очень нравилось рисовать и н быстро учился.

Я позволял ему брать кисти и краски, подправлял ему руку и у Стёпке получалось всё лучше и лучше. Разучив простейшие приёмы, поняв, что такое симметрия, узлы и принципы «золотого сечения», он, вполне сносно, мог набросать стилусом эскиз пейзажа или, даже, натюрморта. Приловчился я в последнюю неделю писать картинки с едой. И это всё из-за Стёпки. Начали мы, конечно же, с рисования кувшина, тарелки, ложки, овощей-фруктов, ну и увлеклись усложнением композиции.

Мы пробыли на Яузе почти месяц, пока царь-батюшка подлечивал своё здоровье в каком-то монастыре, молясь и истязая себя стоянием на коленях. Лучше бы на охоту походил, честное слово… Водянка, она ведь от бездвижимости.

– Ну и Бог ему судья, Михаилу Фёдоровичу, – думал я. – Никому тут мои советы и предсказания не нужны, а потому, как шло, так пусть всё и идёт своим чередом. Себя бы вписать в исторический процесс, чтобы не навредить.

То, что царь появился в Москве, мы поняли сразу. Колокола вдруг зазвонили, собаки залаяли, всадники заскакали шибче. Гонцы с сумками писем куда-то поскакали. Интересно…

Мы за этот месяц отдохнули хорошо: вволю нагулялись, вволю, отгребая подальше от Яузы на ялике, накупались. Мы со Стёпкой изрисовали последние листы картона. Причём, даже если он что-то портил, я быстро переделывал, и получалось «и так за рубль сойдёт».

По такой цене «уходили» наши самые плохонькие картины.

Стёпка даже рискнул нарисовать портрет какого-то голландского купчика и так его переврал, что я едва сдерживался от хохота. Но купчик заплатил за сей шедевн целых полтора рубля.

– Хорошо, что не побили, – сказал я Стёпке. – Рано тебе ещё парсуны писать. Набивай руку стилосом. Но, всё равно – молодец. И, это… Буди меня, когда кто-то станет что-то просить.

На картинках мы за месяц заработали двадцать три рубля. Это – сумасшедшие деньжищи для этого времени. В основном приходили иностранцы: англичане,голландцы, шведы, немцы. Цену я всегда говорил просящему прямо в ухо, так чтобы никто не слышал. И передавал он «взятку» скрытным образом. Это чтобы портовые воры не тешили себя иллюзиями. А нищие нас утомили в усмерть. Накормили мы тут как-то однажды бедолаг, так сбежалось едва ли не пол Москвы кормиться. Еле отбились.

Гонец, прибывший от царя, был разряжен и обшит золотыми галунами, словно новогодняя игрушка. По виду он был не ниже боярина, только больно молодо выглядел. Как это у них тут называлось? Боярские дети? Оказалось, что это просто гонец посольского приказа. А кто таков не представился. Передал послание и был таков.

– Прочитать сможешь? – спросил я своего перса, когда раскрыв бумагу, сложенную конвертом, посмотрел на текст. Байрам здешним русским языком владел лучше меня.

– Э-э-э… Да что тут читать? Прибыть в Кремль немедля.

– А куда прибыть-то? – спросил я подошедшего, как раз, стрелецкого сотника Никиту Журбина.

– Как куда, сначала в приказ, а они уже отправят.

– Так мы же были в приказе, – напомнил я.

– Это ты отмечался о прибытии в Москву. Теперь тебе скажут, когда тебя примет наш государь. А может и прямо сейчас отведут.

– Прямо-таки отведут? – усмехнувшись спросил я.

– Конечно отведут. Без дьяка в царские палаты никак нельзя попасть.

Канителились мы ещё пять дней. Я каждый день приходил в посольский приказ и ждал до обеда. После уходил. Вернее, меня отпускали до завтра. На пятый день, когда я пришёл, чуть припоздав, дьяк Иван Иванович Грамотин, дородный тёмноволосый сорокалетний татарского вида дворянин, меня едва не избил. Буквально подхватив меня под руку, вывел из приказа и буквально галопом понёсся к царским палатам, что находились метрах в ста от приказной «избы», каменного белёного здания высотой в три этажа.

Мы быстрым шагом прошли по лестнице, поднявшись на третий уровень и прошли коридорами в дальнее крыло дворцового комплекса. В коридорах то тут то там стояли стражники с рогатинами. Ходили какие-то хорошо одетые люди.

Я тоже сегодня был одет в свои лучшие одежды. Так сказал одеться дьяк. И сундуки с подарками он приказал оставить. Я взял лишь сумку с документами и несколько рисунков в своей папке.

У дверей, возле которых стояло аж два стражника, мы остановились. Стражник стукнул рогатиной в пол и из дверей вышел некто пожилого вида. Сначала мне показалось, что это баба, но потом я в полумраке коридора разглядел усы и бороду. Дьяк показал бумагу и сказал:

– Казак Донской Степан Разин из Астрахани по решению Михаила Фёдоровича, царя всея Руси.

– Казак, говоришь? – переспросил дворянин. – Что-то он мал для казака. И одет как перс. Да… С нижнего Дона казак? Тогда да… Те во всём персам потакают. Ждите. Сейчас выйдет князь Милославский. Так и вы заходите.

Мы стояли минут сорок. Я весь извёлся, а дьяк стоял, как вкопанный. Я тоже минут через десять, оставил стоять Стёпку, а сам отправился в раздумья, как жить дальше.

* * *

Царь ожидал полусидя, полулёжа на специальном троне высокой с подставкой для ног. Оттого казалось, что царь Михаил Фёдорович полулежал.

Я вошёл и склонился перед царём почти до пола. Не знаю, чего это меня скрючило? После того, как я выпрямился, царь долго смотрел на меня молча. Причём на столике перед ним стояли песочные часы, только что им перевёрнутые. Песок в часах тёк, а царь молчал. Рядом с песочными часами стояли обычные часы. Массивные такие. Услышав ещё одно тиканье по громче, я скосил взгляд вправо и увидел большие настенные часы

– О, как! – подумал я. – Любитель часов?

В лицо царю я не смотрел, а выбрал на его одеянии большой золотой шар. Через пару минут я понял, что это такая у него пуговица и чуть было не рассмеялся.

Видимо что-то в моём лице изменилось, что царь произнёс:

– Чего стоишь? Чего молчишь? Или не научили?

– Не научили, государь, Михаил Фёдорович, – ответил я, снова склоняясь.

– Не научили, значит… Кхм! Ладно, – вздохнул русский царь. – Расскажи по себя. Всё, что знаешь, всё, что помнишь.

Я рассказал.

– Покажи бумаги, – приказал царь выслушав всё спокойно и не прерывая. – Иван Иванович, посмотри.

Дьяк подошёл взял в руки один документ, прочитал. Взял в руки другой – прочитал. Взял третий…

– Ну? – спросил царь.

– Вроде сходится. Печати точно те. Написано без помарок. Ответ на запрос пришёл из Персии через наместника Астрахани Репнина. В ответе пишется, что дочь шаха Аббаса выехала их Персии в неизвестном направлении. Имам подтвердил, что венчал царевну с каким-то казаком. Он это запомнил очень хороша, так как обычно персиянок просто увозят, а эту с казаком сочетали. В гареме Сефия сей отрок точно жил два года, а Тимофей со своими казаками служил шаху на Кавказе.

– Значит не врёт казак? – спросил царь.

– Похоже, что не врёт.

– Не станем пытать?

– Он подданный шаха и Аббас теперь знает, что шахзаде у нас. Просит не удерживать его в Москве и отправить в Персию.

– Ну-ну… Ага… Так мы его и отправили! Ведь ты же не хочешь в Персию, отрок? Не хочешь, чтобы тебе там голову срубили?

– В Персию? В Персию хочу. Там хорошо, тепло, яблоки, персики, дыни. А голову зачем мне рубить?

Я смотрел на царя, удивлённо «лупая глазами».

– Экий ты…

Царь недовольно скривился.

– Отчего его Сефий не казнил?

– А, зачем? Наследником он сына Аббаса назначил. Этот идёт по второй линии наследования. А вторую линию персы берегут. Вдруг первая зачахнет. Как у Аббаса Великого было. Так тот и вторую линию вычистил, едва не прервался род.

– Мудрёно там в Персии. Да и у османов не проще. А у нас тут, вор на воре. Не поймали воровского Шуйского?

– Ловят.

– Как поймают, сразу пытать, чтоб сказал, кто надоумил. С тобой что прикажешь делать?

Царь как-то странно со мной беседовал. Словно и со мной, а словно и не со мной…

– Со мной? – спросил я придурковато. – А зачем со мной что-то делать? Мы казаки вольные. Живём на Дону, боронимся от крымского татарина, ногайцев, колмык.

– Блронимся! – рассмеялся царь. – Сам-то видел крымца или ногайца живьём?

– И живьём и мёртвым. В этом году одного, пока, ворога убил, – почти не соврал я. – Ногайцем был.

– Зачем убил? – удивился царь, приподнимая тело от подушки.

– Меня хотел убить, – снова почти не соврал я.

– Вот так, взял и убил? Чем?

– Ножом, – пожав плечами, сказал я. – Заколол.

Царь покачал из стороны в сторону головой.

– Ох и крутёшенек ты, как я погляжу, – скривил рот в ухмылке царь. Сам-то чего чего хочешь? Не уж то ногайцев побивать?

– Если бы не лезли, так и не били бы! – снова дёрнув плечами, сказал я. – В казаках хочу быть.

– Так и будь, зачем в Москву пришёл?

Я округлил в удивлении глаза.

– Э-э-э… Так, это… Твоей волей государь, в Москву привезли.

– Ха-ха-ха-ха…– рассмеялся Михаил Фёдорович. – То-то, что моей волей. Ты по мой земле ходишь, значит и воля тут моя. Какая-такая «вольная воля»? Дон мой, Волга моя и все земли до Днепра и далее, тоже мои. Вся Литва моя. И везде воля моя. Зришь?

– Э-э-э… Зрю… А нам тогда что делать? – спросил я.

– Кому это «нам»?, – ухмыльнулся царь.

– Донским казакам? Съезжать, что ли?

– Зачем съезжать? Живите, служите, как служите. Но ты-то какой-такой казак? Ты же перс?

– Э-э-э… Я наполовину перс, на половину казак.

– Так не бывает. У тебя где отечество? На Дону? – спросил царь.

– Э-э-э… Уродился там, но и в Персии жил. Там тепло, яблоки…

– Тьфу на тебя с твоими яблоками, – разозлился Михаил Фёдорович. – Бороните вы что?

– Дон.

– Во-о-т, – подняв значительно палец вверх, – произнёс царь. – Вот это и отечество.

– Так ты сказал, твой он, Дон-то, – продолжал «тролить» я царя.

– Так и что? Я властитель всех Русских земель. Живут на них и черемисы, и мордва, и татары… Много кто живёт. Казаков по всем украинам Руси много. По Волге, Дону, Днепру, Яику… Живите, служите под моей рукой, бороните от ворогов, только не озоруйте, да не воруйте. Понял ли?

– Понял, государь.

– Станешь мне служить? – спросил царь серьёзно.

– Стану, государь, – так же серьёзно сказал я.

– Молодец, а⁉ – спросил Михаил Фёдорович у дьяка.

– Молодец! – кивнув головой, согласился тот.

– А веру сменишь?

– А надо? Тебе и иноверцы служат. К чему веру менять.

– Так ты же князь, по персидскому правилу-то. А князья мне лично служат. Рядом со мной или рядом с моим сыном, те, что новики, вроде тебя. Знаешь, что у меня есть наследник?

– Как не знать, государь всея Руси? Алексеем Михайловичем величают, – сказал я чуть склонив почтительно голову.

– Разумен! – посмотрел на дьяка и покивал головой царь. – Учился чему в гареме-то?

– Учился.

– Каким наукам?

– Разным… Чтению, письму буквиц и счёту цифири, письму красками, астрономии, корабельному строению, учёту казны, языкам: голландскому, английскому, немецкому, военным наукам.

– Много, – недоверчиво покрутил головой царь и посмотрел на дьяка. Тот пожал плечами. – И в чём ты преуспел?

– Э-э-э… В счёте цифири и в корабельном строении, государь, – сказал я, понимая, что во всём преуспеть не возможно, и добавил, потупив взор. – И в письме красками ещё.

– В письме красками? Это, что есть такое? Роспись красками? Чего роспись?

– Перенос окружающего нас вида на лист бумаги с помощью красок.

– Это не про те ли картины ты сказываешь, что по Москве ходить стали? – спросил царь. – Дивные виды реки, и даже парсуны. Твоя работа?

– Моя, государь. Скучно было ожидаючи. Вот и баловался.

– Дорого стоит твоё баловство, усмехнулся царь.

– Себе рисовал, не на продажу. Просили меня, вот я и отдавал за деньги. Не работа это моя, а забава.

– Хороша забава! – покрутил головой царь. – По рублю за картинку. И сколько ты продал картинок?

– Не помню, – сказал я.

– Ах, шельмец! – засмеялся царь. – Ведь, се – промысел. С него мыть надо брать.

– Се не промысел, се дар Божий, – сказал я.

– Может быт и дар Божий, – усмехнулся государь, – но коли ты за него берёшь деньги, это – мыть.

Я пожал плечами.

– Не стану больше писать картины, государь, раз ты не велишь.

– Да, почему, не велю⁈ Очень даже велю! Только мыть плати.

– Нет, – покрутил я головой. – Не стану Даром Божьим деньгу зарабатывать. Вот, царевичу Алексею Михайловичу, дар принёс картинки реки Волги. Пока плыли сюда рисовал. У меня тут с собой чуть. На струге целый сундук картин. Все веси писал, людей, ногайцев, струги. Покажу?

Я показал на сумку.

– Покажи, – с интересом приподнялся с подушек царь. – Кликните Алёшку-то. Заодно познакомим. Годи, пока. Сейчас царевича кликнут. Ты же ему подарок принёс?