Текст книги "Степан Разин (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Чтобы жены дождались, и отцы и дети

Тех, кто ищет Правду-Мать да по белу свету

Ойся, ты ойся,Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Для друзей казак просил да благословенья

чтобы были хлеб да соль

Во мирных селеньях

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойся.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,

Я тебя не трону, Ты не беспокойсяю

Передав Стёпке управление руками – почему-то сложно было одновременно танцевать и выбивать ритм – я приступил к передвижению ногами. Лезгинку мы с ребятами танцевали не хуже лезгин. Потом, поймав песней ускоренный ритм, я перестал стучать по животу, а приступил к похлопываниям ладонями по коленям, пяткам и носкам, чередующимися с переступанием ног и вскидыванием рук вверх и в стороны. Этакий винегрет из лезгинки и казачьего пляса.

Через некоторое время Стёпка уже сам орал «Ойся» и исправно дрыгал и переступал ногами.

– Я вот тебе сейчас всыплю, «Ойся – не бойся», – вдруг раздался рык Стёпкиного отца. – Ты почто, стервец, всё стойбище разбудил?

– Так, тятька? Ярило уже встаёт, а вы всё дрыхнете! – весело вскрикнул Стёпка.

Тимофей оглянулся на солнце.

– Точно! Проспали, чай? – удивился Тимофей. – Что же ты раньше не разбудил, стервец?

– Ты уж определись, батька, за что ругать станешь, – сказал я и побежал на берег собирать рыбу.

А на вечернем привале Стёпка уже танцевал и пел по указке самого Тимофея. Причём, отстукивая ритм на небольшом, вроде шаманского бубна, барабане.

– Ишь ты! Словеса какие нашёл, стервец! – это, видимо, у Тимофея было любимое слово в отношении младшего сына. – А еще просил казак правды для народа. Будет правда на земле будет и свобода. Надо же… Правда и свобода…

Глава 3

На переволоке стояло сельцо в котором жили ногайцы и казаки. Они сами себя называли «казаками». Ногайцы мзду брали за провоз, казаки занимались, собственно, переволокой. Вот тут пришлось попотеть всем. Вещи выложили из стругов и поволокли в сторону Волги, до которой, я посчитал, было около двадцати тысяч шагов. Почему около? Да, сбивался со счёта несколько раз. Однако строение типа «вигвам» было оставлено в сельце, как и некоторое другое имущество. Была оставлена и моя мачеха. Тут я понял, что меня тоже оставят здесь и заныл:

– Тятька! Тятька! Ну возьми меня с собой! Возьми! Я вам пригожусь.

Мне почему-то стало страшно тут оставаться с незнакомыми кочевниками. Хотя я видел, что Тимофей дал старосте селения какие-то деньги, однако мне не понравилось, как староста смотрел на меня и на мачеху с пацанёнком. Смотрел, прицениваясь, как на товар, а не на людей. Или нет… Смотрел, как на людской товар, осматривая руки, ноги. А вот Тимофей глянул на сына, словно прощаясь.

– Цыц, мне! – одёрнул сына Тимофей. – Бо, плётки получишь! Тут ждите! К зиме будем. Не пойдём далеко. На Волге попасёмся, трохи, и вернёмся. Здесь зимовать будем.

Однако, я не останавливаясь ныл, так как слышал дня два назад, как казаки спорили, куда идти после Астрахани. Названия мне ни о чём не говорили, но я точно знал, что дальше Астрахани только Каспийское море. Тимофею надоело моё нытьё и он всё же перетянул Стёпку плетью через плечо. Плечо и спину ожгло, словно кто дотронулся до них раскалённым прутом.

– Больно, зараза! – не удержался от возгласа я, а Стёпка повалился на землю, словно подрубленный и зарыдал в голос.

– Вот тебе и сходили за хлебушком, – мысленно сказал я сам себе.

Почему-то я был уверен, что Стёпку просто продали. За проход к Волге продали. Слишком уж долго Тимофей торговался со старостой, бросая взгляды, то на жену, то на меня. Причём если на жену он смотрел безразлично, то на меня поглядывал, недовольно кривясь и морщась. А потом вдруг махнул рукой и, видимо, выругался, зло глянув на ногайского старосту.

Причём, из доносившихся слов я больше прочитал по губам и жестам, чем услышал, что ногайцы на зиму тоже снимаются отсюда и уходят либо на Волгу, либо за Волгу. В том, короче, направлении.

Я одёрнул Стёпку и рыдания его придушил. Мальчишка подчинился.

– Не дрейфь, – сказал я ему. – Прорвёмся!

Казаки взяли необходимые пожитки и имущество и двинулись вслед за сругами, медленно ползущими по брёвнам в сторону Волги.

Мы же вместе с мачехой принялись собирать «вигвам». Причём, Стёпка двигался сноровисто и когда стемнело, мы перекусили каким-то рыбным варевом и забрались в палатку ночевать. Как я понял из рассказов отца, переволока действовала круглосуточно. То есть, бурлаки ночью просто менялись, тяни-толкая струги по брёвнам, катящимся по другим тёсанным брёвнами.

Этой ночью я взял свой лук со стрелами, котомку с заранее сложенными туда съестными припасами, запасными портами, рубахой и ножом, сбежал. В котомку я собирал заранее сухари и вяленно-копчёное мясо сразу, как только осознал себя в этом теле, как субъект, то есть, смог управлять им. Котомку собирал на всякий случай, помня рассказы прошлых служивших офицерами друзей про «тревожные чемоданчики».

Зная Стёпкиным умом, что поселения охраняются дозорами всегда, причём, как явными так и секретами, я пробирался вдоль переволоки снаружи неё, рядом со сцепленными между собой верёвками брёвнами. Рассчитывая на то, что дозорный не будет сильно обращать внимание в сторону поселения, я надеялся подкрасться к норе дозорного незамеченным и постараться оглушить его.

Для этого у меня была небольшая но тяжёлая из какого-то плотного морёного дерева дубинка. Стёпка нашёл эту ветку ещё ранней весной в тине старичного русла. Она уже была без коры и какая-то скрученная, словно витая. Мне эта ветка тоже понравилась и даже показалось, что это дерево называется тис. Но откуда тут может появиться ветка тиса? Вяз, наверное, какой-нибудь.

Но, чем бы ни был этот кусок ветки, он удобно лежал в правой руке, а в левой я на всякий случай держал нож. Убивать я никого не собирался, а тем более Стёпка, забившийся в нашем, общем теперь, сознании в какую-то нору.

Скрипели кузнечики, трещали цикады, я крался почти бесшумно, чувствуя под босыми ногами каждую сухую былинку. Чувствовал и как молился Стёпка, обращаясь ко всем богам сразу. У него получалось что-то типа: «Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…» И так далее по тексту.

Вообще, Христу казаки или совсем не молились, или молились опосредованно вместе со всеми другими богами. Тимофей что-то много бубнил, а Стёпка обычно тупо сидел и смотрел на лучи восходящего солнца. Моя короткая «Иисусова» молитва его поразила своей краткостью и емкостью содержания, а «Отче наш» воодушевила. Однако, сейчас он молился на меня, мысленно говоря: «Ангел хранитель, спаси меня грешного. Вынеси от проклятых ногаев и не дай попасться в их лапы».

Я крался сквозь придавленные метёлки какой-то болотной или степной травы. Осока это была, или ковыль, я не знал, но сломанные, почти у самой земли, стебли иногда больно кололи ступни ног, едва не прокалывая их. Видимо, по этому волоку давно никто не хаживал такой гурьбой, как прошли сегодня.

Полубрёвна лежали плоской стороной на земле и уходили вдаль двумя «рельсами», и это, естественно, напомнило мне железную дорогу. Только у этой дороги не было шпал, что меня лично радовало. Сердце колотилось словно барабан, и казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди, но дыхание я, как мог, растягивал на четыре счёта, и пытался дышать через нос, вспоминая свои детско-юношеские занятия простым и лыжным бегом. Стёпка через нос дышать даже никогда и не пытался. Все пацанята и он ходили с распахнутыми «варежками».

Кстати, на мысль о том, что нас с мачехой, её детёнком и мной продали, меня натолкнуло и то, что других баб и детей, почему-то, в стойбище ногайцев ждать не оставили.

Особо не торопясь, я вскоре успокоил биение сердца и крался очень медленно. Ну, прямо, очень-очень. Это было трудно, но я свою котомку перевесил на грудь, чтобы она не сваливалась на бок, и полз на карачках, периодически ложась на, совсем небольшой мешок, животом, от чего он вскоре стал совсем плоским. Я имею в виду, конечно-же, не живот, а мешок… Живот у Стёпки был и так плоский, как у рыбы-камбалы, которую Стёпка ещё не видел. Да и увидит ли когда-нибудь?

Такая хрень лезла в нашу со Стёпкой голову, пока я перебирал нашими руками-ногами, ложась время от времени на мешок и довольно долго прислушиваясь к тому, что есть впереди. Не мог секрет обойти такую «дорогу» к стойбищу. Брёвна были хоть и не толстыми, но по-моему, вполне скрывали моё хилое тельце, не смотря на увеличенный мешком живот. И я оказался прав, когда сначала услышал впереди себя похрапывание, а потом и увидел в свете звёзд, лежащую ко мне ногами «тушку» спящего сторожевого.

Ногайцы были низкорослы, но коренасты, и рассчитывать на то, что Стёпка мог бы справиться с взрослым степняком, не приходилось. Но чаще всего отцы в дозоры вместо себя посылали мальчишек. Ну или брали в дозор с собой, спали сами, а мальцы дежурили. Вот передо мной и образовалась дилемма: то ли это спящий мужик, то ли пацанёнок? Убивать я не хотел ни того, ни другого, но мужика я бы просто не осилил, а пацанёнка убивать жалко вдвойне.

Лёжа в трёх метрах от «тушки», я прислушивался к дыханию дозорного и, в конце концов, склонился к тому, что это, всё-таки, мужик. Он был укрыт травяной рогожей и со стороны был похож на кочку, но то, что эта кочка вдруг выросла рядом с «дорогой», меня и насторожило.

Я полз, оставляя дорогу слева, и дозорный, сука, лежал прямо передо мной.

– Ну что ему не лежать с другой стороны? Хотя может и с той стороны тоже кто-то лежит? – подумал я и вгляделся в ту сторону. Вгляделся, но ничего подозрительного не увидел. Своё лицо я замазал грязью, а на лоб повязал кусок тряпки, чтобы не бликовал при луне, светившей так, что с трех метров мне были видны отдельные травинки и торчащие вверх носки «поршлей».

Помнится, где-то когда-то по телевизору я видел, как тренировался какой-то спецназ. И вот, чтобы не греметь автоматными магазинами, которые, как известно находятся на животе в так называемой «разгрузке», бойцы передвигались не на животе, по-пластунски, а на четырёх точках: ладонях и носках ботинок. Этаким, э-э-э, пресмыкающимся. Вот и я весь этот путь проделал так же, изгибаясь телом, как ящерица. Этот метод перемещения так и назывался – «крокодил». От такого метода перемещения шуршания, или какого иного звука, почти не было, и если бы не впереди лежащее тело, меня бы и не услышали, а тут…

Судя по храпу и носкам обуви, человек лежал лицом вверх. Кстати, никогда не слышал, чтобы люди храпели, спя лицом вниз. Спал я так, когда студентом по ночам грузил вагоны. Я приходил в общагу в пять часов утра и валился на подложенную под живот подушку, разгружая натруженные плечи и спину. Так спал, и умудрялся за два часа выспаться. Потом принимал душ и бежал на занятия. Эх, что такое отсутствие душа, я понял только здесь.

Стёпка вообще не умывался по утрам. Только то, что он занимался рыбой и разделкой тушек сусликов, заставляло его омывать руки, но не более. Только когда над телом получил контроль я, Стёпка стал заметнее чище и опрятнее. Наверное поэтому он так приглянулся старосте-ногайцу. Чёрт меня дёрнул выпросить у мачехи гребень и расчесать свои космы. Уж не для плотских ли утех меня присмотрел ногаец? А может продать кому хотел для «этого дела»? В Крым, например. Османы, я читал, грешили, суки, с молодыми особями мужского пола. Тьфу, млять!

Распалив себя безобразными картинами порнофильма с собой в главной роли, я сбросил верёвки котомки, приноровился и, как лягушка, прыгнул на впереди лежащее тело. Нож у меня, пока я полз, болтался на верёвке, надетой петлёй на левую кисть. Стёпка оказался левшой… Сейчас же я крепко сжимал его пальцами и в момент приземления на «тушку», накрыв пятку ножа правой рукой, вонзил его, как оказалось, в грудь спящему, а потом, выдернув, ударил ещё несколько раз куда-то выше.

Узкий и толстый нож, зафиксированный петлёй, не скользнул из пальцев, а входил в тело легко и по самую рукоятку. Дозорный заорал так, что проснулось селение, от которого я отполз всего-то метров на пятьсот, и я, вскочив и схватив мешок, рванул бегом, что есть мочи, в сторону Волги.

Перед прыжком меня немного трясло, зато после я бежал, словно ошпаренный, и добежал бы до крайнего струга, если бы вовремя не услышал кряхтение и разномастные возгласы на разных языках. Причём, я заметил, что казаки Тимофея Разина и между собой очень часто предпочитали говорить по-татарски.

Я упал в ковыль, не добегая метров пяти до струга и затихарился. Вряд ли кто будет тут меня искать, – подумал я, но ошибся. Всадники прискакали уже через пару минут. Мне ещё не удалось отдышаться после пробежки на тысячу метров.

– Кто-то напал на наш дозор! – крикнул, судя по голосу, ногаец-староста. – Зарезали Янбека. Не слышали никого?

– Не слышали и не видели, Сабур, – крикнул кто-то, не останавливая процесс транспортировки судна.

– Э, де, шайтан! – крикнул староста и стегнув лошадь, умчался в степь, где мелькали факела ногайцев.

– Сам ты, – шайтан, – устало бросил кто-то. – Свои же и прирезали. Плохие ногайцы. Скорее бы уже снялись, да другие бы прибежали.

Словом «бежать» – русские выражали слова скакать и ехать. Например было не скакать верхом, а «бежать верхом», а если медленно, то – «ходить верхом» или «конно». «Ходить конно» говорили. Это меня удивило. А вот на стругах они «ехали», или, как я понимал, в повозках, тоже «ехали».

Отлёживаясь в траве, я догонял отъехавший от меня струг и, догнав его, снова залегал подремать. В конце концов я задремал так, что проснулся от палящих лучей солнца. Не сразу вспомнив, где я и что я, метнулся вдоль «дороги» и догнал струг только через два, примерно, километра. А когда догнал, то понял, что струги уже катятся шибче. Видимо, дорога пошла под откос и бурлаки больше сдерживали движение посудины, находясь за ней, а не впереди неё, как раньше.

Повеселели казаки, погрузив на струги имущество. Повеселели бурлаки. Послышались их нескладные, нерифмованные песни. В основном – песни похабные, а от того весёлые. Частушками их назвать было трудно, так как некоторые оказались с бесконечным сюжетом.

На третьи сутки вышли к какой-то реке, по которой струги начали сплав к Волге. Мне же, зная общее направление движения, пришлось бежать, срезая речные повороты, коих было предостаточно. Когда я терял реку, бежал чуть забирая в сторону потерянного русла, потом бежал вдоль и переплывал его, когда оно виляло в мою сторону. Так я выбежал к Большой реке и узнал торчащий в реке огромный и песчаный остров.

Я сразу его узнал, хоть он и не был похож на «себя». Но Волга и в том, и в этом времени здесь была в одинаковом русле, так как Волжская ГЭС стояла выше острова Денежный. В моём времени он был покрыт каким-то лесом, здесь же он был просто песчаным. И понял я, что, скорее всего, сплавлялись мы в Волгу по речке Царица, так как именно её устье находилось на против северного островного мыса. Жил я в Волгограде некоторое время. Жил и работал. А потому, видел этот мыс не однократно. Э-хе-хе…

Найдя на Волге устье реки Царицы, я в ожидании подхода стругов потратил почти полдня. Царица была мелководной и я видел, что бурлакам приходилось струги разгружать и катить по мелям на брёвнах. Благо, днища стругов были почти плоскодонными

Сидя на песчаном берегу Волги чуть выше устья притока и жуя ломти вяленого мяса, я смотрел на стоящий ниже по течению городок, обнесённый валом и частоколом с угловыми башенками.

– Это – точно Царицын, – подумал я, с тревогой поглядывая на снующие по реке большие и малые, под парусами и без, суда, на рыбаков, тянущих сети, на ребятню, им помогающую.

Смотрел я на это всё и думал, что делать дальше? Как мне угнаться за стругами Тимофея Разина? Да и нужно ли? До каких пор бежать? Понятно, что до тех пор, пока Тимофею будет сподручно его каким-то образом вернуть ногайцу. А что, остановит какого-нибудь родича Сабура и скажет, передать из рук в руки. Помнится, тут в чести выполнение устного договора.

Не нравилось мне тутошнее течение событий. Не уж-то и в самом деле Степана Разина собственный отец продал в рабство? А потом как? Они же с Фролом вместе были, когда их казнили в Москве. Как так получилось? Может и впрямь, не надо было мне бежать от того ногайца?

Отца, допустим, в этом походе убьют, а старший брат должен был забрать Стёпку. Вдруг и вправду не взяли его в поход, потому что опасно? Сберечь хотели? А он сбежал и изменил ход событий! Стёпка бы сам никогда не сбежал. Побоялся бы ногайских дозоров и секретов. Если бы поймали, могли и покалечить. Особенно, когда он дозорного убил…

– Ты, что за хлоп? – вдруг услышал я чей-то окрик и оглянулся.

Позади меня топтались пятеро конных казаков. Нет, не казаков, а каких-то иных воинов.

– Стрельцы? – подумал я.

На всадниках были надеты подпоясанные ремнями рубахи. У каждого через плечо висел ремень с сабельными ножнами и торчащей из них сабельной рукоятью. На головах имелись лёгкие шапки, на ногах штаны и короткие сапоги.

– Точно – стрельцы, – понял я и сказал. – С тятькой побились об заклад, что я раньше его струга до Волги добегу.

– Какого-такого струга? – напрягся и нахмурился, наверное, старший отряда, внешне никак не отличавшийся от остальных, стрелец.

– Тимофея Разина струги по реке с Дона идут. Казачьи струги.

– Казачьи? С Дона? – стрелец перекрестился. – Матерь Божья. Никитка, скачи в город. Пусть поднимаются на встречу. А то струги могут сразу в верхи уйти.

– Не-е-е… Мы на Астрахань пойдём и далее в море. К Персидскому хану на службу.

– На службу? – раскрыл рот стрелец. – К Персидскому хану⁈ А ты чей, говоришь, сын? Разина Тимофея? Это атаман у казаков?

– Атаман, уважаемый. Очень сильный атаман.

– И сколько у него стругов?

– А вон они все идут, – сказал я, указывая на появившиеся из-за поворота реки паруса.

– Йек, до, сы, чахар, пандж, шеш, хафт, – начал считать паруса стрелец.

Глава 4

Пока стрельцы разинув рты глазели на струги, я рванул в реку. Только нож так и висел у меня на запястье, а котомку я прикопал в песочке от не званых «гостей». Перехватив на всякий случай нож, я разбежался и прыгнул в воду. С левого берега сразу шла глубина и именно тут, я думал, должны были проходить струги.

– Стой! – крикнул стрелец и меня поглотила вода.

Оставив нож, я грёб под водой обеими руками, как мог долго. Однако Стёпкиного дыхания хватило буквально на четыре гребка, и мне пришлось вынырнуть. Тут же рядом со мной в воду с характерным высоким звуком вошла стрела.

– Греби взад! – крикнули с берега. – Бо следняя стрела тебе будет в спину.

Не оглядываясь, я как мог громко, в несколько приёмов, выкрикнул:

– Тогда! Всех вас! Тятька! На ремни порежет!

Крикнул и снова погрузился в воду, гребя больше по течению, а не на тот берег.

Вода в реке была мутной и по цвету желтоватой. Живя в Волгограде я слышал легенду приобретения городом названия. Якобы, татарами и ногайцами эта река называлась жёлтой, и звучало это как-то похоже на «Царицин»[1].

Там же в музее нам сказали, что переволока шла из реки Медведицы по реке Камышинка. А это тогда, что за переволока? Думал я, поднырнув в этот раз метров на пятьдесят по течению и выбираясь на мель четырьмя конечностями, как лошадь, выметнулся из воды и поскакал, принимая вертикальное положение. Свистнули стрелы, но я метался по мелководью, как заяц, постепенно удаляясь от стрельцов.

Потом стрельцы бросили стрелять и направили своих лошадей в реку. Увидя это, я снова кинулся в воду и поплыл на тот же берег с которого сбежал. Река Царица в этом месте была приличных размеров. Шириной она достигала метров семидесяти, и я выбравшись на песчаный берег, свалился без сил практически тогда, когда ко мне подплыл первый струг.

Я перевернулся, сел, оперевшись спиной на крутой, но не высокий берег и посмотрел на струг.

– О! Глянь! Так это же Стёпка! – крикнул Фрол, стоявший на переднем рулевом весле.

– Чего врёшь! – послышался голос Тимофея Разина.

– Точно говорю! – крикнул брат, ткнул в меня пальцем и крикнул вопрошая с удивлением и восторгом в голосе. – Стёпка, ты?

– Я, – прохрипел я.

– Каким ты боком тут? – крикнул показавшийся отец.

– На селение напали! Всех побили! Я успел убежать. До ветру ходил, когда наскочили конные. Я упал и пополз. Потом бежал. А вы уже по реке плыли. Боялся, что ты, тятька, заругаешь…

– Ха! За что ругать⁈ – радостно крикнул Тимофей. – За то, что ты спасся и наш нашёл! Как же ты шёл, без еды? Да ещё вперёд нас пришёл! Чудеса!

– Чудеса, – вторил ему в тон Фрол.

Они были так похожи, что я засмеялся. Оба окладисто бородаты, у обоих стрижка «под горшок», у обоих прямые носы и небольшие рты.

– Ты смотри, – ткнул Тимофей в плечо Фрола. – Он ещё и скалится! Добрый вой, однако!

– Добрый вой, – повторил Фрол.

Брат смотрел на меня, ласково улыбаясь и по-доброму щурясь.

– А что за стрельцы тебя гоняли? – спросил Тимофей.

– Не знаю. Хотели поймать, а я не дался. Вас увидели и в крепость поскакали. Я только и успел сказать, что я – Стёпка, Тимофея Разина сын.

– То, что мой сын сказал? – хмыкнул отец. – Тогда понятно, зачем ловили. Молодец, что не дался!

Тимофей снова ткнул старшего сына в плечо.

– Молодец! – снова повторил за отцом Фрол.

– Беги вслед за нами, а нам надо в Волгу выйти, бо запрут здеся и с боем прорываться придётся.

* * *

Горчаков Василий Андреевич, – воевода в Царицыне, отдав команду «ловить казаков», сам сел на коня, «вышел» из крепости и пошёл шагом к пристани, откуда уже отходил струг со стрельцами. Однако казачьи струги уже выходили из устья реки Царицы и воевода, смачно выругавшись, перекрестил рот.

Стрелецкие струги не стали двигаться навстречу казакам, а наоборот, спустились по реке и зацепившись за якорные бочки, растянули промеж собой плавающий на малых бочках канат.

– Хоть путь на Астрахань успели перекрыть, – буркнул Василий Андреевич. – А то было бы мне от царя-батюшки.

Василий Андреевич Горчаков только недавно прибыл в Царицын, где сменил Ивана Семёновича Гагарина. Гагарин предупреждал нового воеводу, что основная его обязанность на Царицынском посту – сдерживать разбойных казаков, кои всеми правдами и кривдами проникали на Волгу и воровали, нанося урон торговле и снабжению Москвы. Например, из Каспия на государев стол шла солёная селёдка, которую царь Михаил любил больше Архангельской.

Поморская соль не пользовалась спросом. Там солили сельдь солью, вываренной из морской воды, а та вытягивала рыбьи соки в рассол и портила «внешний вид». Да и жалели ту соль поморы и рыба часто портилась, получалась «с душком».

Из всех беломорских сельдей лучшими считались соловецкие. Впрочем, не потому, что рыба была сама по себе лучше, а единственно лишь в силу большей тщательности и опрятности приготовления её монахами Соловецкого монастыря.

В основном на царский стол доставляли голландскую атлантическую сельдь, которую голландцы солили прямо в море, беря собой бочки и соль. Они выдирали у селёдки вместе с жабрами внутренности, промывали тушку в морской соленой воде и только после этого укладывали в бочки.

Однако голландская сельдь и стоила дорого.

Соль же Каспийская была лучшего качества, да и технология засолки рыбы была тут более «продвинутой». Каспийская сельдь была очень крупной. Почти все особи достигали размера «локтя»[2] длинной, и веса до четырёх английских фунтов[3]. Ей, иногда, чтобы вместилась в бочку, заламывали хвосты, и от того эта сельдь с давних времен называлась – «залом».

Караван с каспийской сельдью именно сейчас ожидался к приходу в Царицын из Астрахани. И что было делать воеводе? Как уберечь «золотой» товар? Если казаков не остановить, то о ни или встретят караван ниже Царицына, или выше по Волге. Семь больших казачьих стругов, это минимум двести человек вооружённых пищалями и пушками казаков. А то, что у казаков пушки есть, тут и гадать не имело смысла. На таких казацких морских стругах, какие теперь видел воевода, имелось минимум по четыре орудия и вмещали они до пятидесяти человек с припасом каждый.

Когда он стоял воеводой во Ржеве, по Волге шастали ушкуйники, и Василию Андреевичу доводилось сражаться с разбойниками, собиравшими большие ватаги, и имевшими вооружение не хуже царских войск, а бывало, что и лучше, так как, чаще всего, вооружались ушкуйники новгородскими купцами, скупавшими у разбойников их добычу за бесценок.

Пойманных ушкуйников пытали и узнавали про тех купцов. Потом ловили тех купцов и товары изымали в казну. Значительная часть имущества, в основном деньги, перепадала воеводе. Хорошее было время, считал Горчаков. Тут же, в низовьях Волги, ему не нравилось. Хоть и дороже было царское содержание, но мзды от гостей не набиралось и четверти от той, что имелась во Ржеве, а казаки, это совсем не то, что ушкуйники.

Горчаков считал своё Царицынское воеводство ссылкой, устроенной ему боярином Борисом Морозовым, всё больше и больше бравшим бразды правления государством при немощном царе Михаиле. Назначенный в тысяча шестьсот тридцать четвёртом году «дядькой» царевичу Алексею, Морозов постепенно возглавил, собравшийся вокруг царевича, «двор» и к сорок третьему, текущему году, уже имел десять тысяч четей земли, тысячу дворов и десять тысяч душ обоего пола. Также имел соляные и поташные промыслы, железные и медные заводы, мельницы. И много ещё чего.

Борис Морозов, сначала был назначен стольником при молодом Михаиле Фёдоровиче, с которым они были ровесниками, довольно быстро стал боярином, а потом, после смерти Филарета, возглавил приказ Большой казны, запустив в неё (казну) свою загребущую руку. Так считал не только Горчаков, но и многие другие дворяне и бояре.

Горчаков, имевший возраст не на много старше Морозова, был взят на службу сотником к самому патриарху Филарету, имевшему особый, от царёва, двор. После смерти патриарха он, по рекомендации Морозова, стал сотником Михаила Фёдоровича, потом воеводой в Ржеве. Теперь же был отослан сюда, подальше от царского двора, ибо тоже захотел своей доли от государевой казны. Морозов делиться не захотел. Весьма жаден был.

Горчаков был прост лицом, да не прост характером. Род его шёл от Рюрика и считался выше Морозовых, однако новая система управления, дозволяла таким, как Морозов, выскочкам, стоять выше и ближе к трону государя. Предки Морозовы тоже не лаптем щи хлебали, однако не были родовитее Горчаковых. И сие зело мучило Василия Андреевича, хотя его предки выше стольников или воевод не взбирались.

Несправедливость в отношении знатных родов задевала многие древние семейства и они роптали. Кое-кто из князей и бояр не только роптал, но и пытался сменить царствующую фамилию. Ходили слухи, что последний правитель из рода Рюриковичей – Василий Шуйский оставил наследника мужского пола. Вот его-то и мечтал кое-кто возвести на престол государства Российского. В эти «кое-кто» входил и Василий Андреевич Горчаков, находившийся сейчас так далеко от места разворачивающихся политических событий.

В тысяча шестьсот сорок первом году в Москве разразился бунт, названный по польскому обычаю «московский рокош[4]». Вроде как бунт был вызван намерением царя взять под свою руку крепость Азов, удерживаемую донскими казаками, и отправкой на Азов служилых людей, собираемых из крестьян. Но имелись и ещё несколько причин смуты. В тени осталась попытка свержения царя Михаила с Российского трона и замены его на «самозванца» сына Василия Шуйского, привезённого пятью казаками в Москву в шестьсот сорок первом году.

Казаков бояре обманули, обещав поднять восстание, как только Мануила Сеферова, так называл себя «самозванец», казаки приведут к Москве. Однако «самозванца» у казаков изъяли, а самих казаков скормили медведям.

Но был во время «рокоши» ещё один «сын» Василия Шуйского, рождённый от наложницы, – крестник князя Лыкова, которого доставили в столицу после подавления первой волны антиправительственных выступлений, вызванных слухами о грядущей войне с Турцией и «безконечной службе». В зачинщиках были подьячий Стрелецкого приказа Елизарий Розинков с товарищами.

Смельчаки обличали злодейство царя Михаила «без боязни» и хотели возвести на престол князя Тимофея Великопермского (которого из двух – не ясно, но крестник князя Лыкова принял это на свой счет). Смутьянов схватили, пытали и многих казнили, а привезённого из Великой Перми «самозванца» заставили отказаться от царского родства и назваться Тимошкой Анкудиновым. И организатором репрессий против самозванцев оказался князь Лыков Борис Михайлович, спрятавший от царя Михаила истинного Тимофея Великопермского, внука царя Василия Шуйского.

Роль князя Лыкова в деле «самозванцев» была интересной уже потому, что внук Шуйского вскоре (в тысяча шестьсот сорок втором году) объявился в Польше, где затаился так, что его не смогли обнаружить ни дворянин Иван Степанович Кадашев, посланный в купеческом платье, дабы учинить розыск, ни другой «самозванец», отпущенный из Москвы, чтобы выманить на себя беглеца, Мануил Сеферов.

Власть царя Михаила таяла, его наследник Алексей был ещё слишком молод, чтобы бороться с оппозицией и в Москве назревали грандиозные события. События назревали, и Василий Андреевич Горчаков опасался, что пройдут они без его участия.

Василию Андреевичу претило то, что худородные дворяне Романовы заняли Российский трон. Так же, как и Борису Михайловичу Лыкову, отказавшемуся сидеть за одним столом с Иваном Никитичем Романовым, младшим братом патриарха Филарета и дядей царя Михаила, дальше, чем он от царя. Лыков уехал несмотря на просьбы царя и двукратное приказание ехать к столу, сказав: «ехать готов к казни, а меньше Романова не бывать», за что был выдан Ивану Романову головою.

На этой «нелюбви» к власть предержащим они и сошлись, совместно готовя дворцовый переворот.

Воевода ткнул рукой с нагайкой в сторону устья, из которого степенно выходили казачьи струги и спросил:

– Это тот малец, что говорили, стоит и машет рукой стругам?

– Небось, – пожал плечами стрелецкий голова Головаленков Фёдор Иванович, гарцующий рядом с воеводой на кауром аргамаке. Он так же, как и Горчаков, прибыл в Царицын недавно и тяготился глухоманью и «дурной», как он говорил, службой.

– Надобно поймать его, Фёдор Иванович. Глядишь, казаки сговорчивее будут.

– Как бы наоборот не случилось, Василий Андреевич. Не озлобились бы казачки…

– И то…

Воевода задумался.

– А пусть стрельцы не сильничают, а скажут, что де, на отцовский струг отвезут. Прикажи чолн отправить водой, а десятника со стрельцы берегом. И пусть отвезут мальца, а атаману скажут, что зову его к себе.