Текст книги "Степан Разин (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Однако вконце-концов царь запретил переселяться из чёрных слобод в белые и даже жениться на «белой» невесте и оставаться в примаках в её семье. Вот ремесленники и отдавали себя в холопы, чтобы уйти от тягла.

Я про это читал в своё время и помнил, что в одна тысяча шестьсот сорок девятом году «белые слободы» запретят, как запретят и городским жителям посадов добровольно «закладываться» в холопы, запретят и уходить из посада. И всё это под страхом смертной казни. А пока правила такого не было, в холопах жить было выгоднее, так как те податей не платили, и люди с «руками» уходили на службу к землевладельцам.

Изб, в нашем понимании, мои холопы не ставили. Углублялись в землю метра на полтора, укладывали в яму сруб, чтобы над землёй лежало венца четыре. Печь вырезали из глины при откапывании. Трубу не ставили. Крышу крыли дранкой, края которой упирались прямо в землю, чтобы дождь не затекал под сруб. Я приветствовал такое строительство, так как в таких жилищах люди почти не болели эпидемическим заболеваниями типа моровой язвы, от которой такие города, как Москва вымирали многажды раз.

Об одном таком море рассказывал патриарх Антиохийский Макарий, приезжавший в Москву в начале шестидесятых. По его словам Москва была пуста.

А пока Москва «бурлила» и жильцами, и гостями. Было очень много голландцев. Они отличались от русских иностранным платьем и бритыми бородами. Однако и многие дворяне подражали им, как, например, Никита Иванович Романов. И таких, я был удивлён, в Москве было изрядное количество.

Кстати о Никите Ивановиче Романове и о нашей с ним сделке… К моему удивлению и восхищению Никита Иванович не приехал ко мне в Измайлово ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Мы иногда встречались с ним в Кремле в Теремном дворце, но он никогда не заговаривал со мной. Ну и я не проявлял инициативы. Зато ко мне проявили интерес некоторые голландцы и местные дворяне.

Глава 25

Молва о том, что казачий атаман Тимофей Разин обеспечил порядок и безопасность торгового судоходства по Волге хотя бы для своих караванов, облетела Москву и привела к тому, что в Измайлово с марта поехали ходоки от всяких разных купцов. В том числе и голландских.

На проводке караванов судов за сезон сорок четвёртого года мы с Тимофеем заработали двадцать тысяч рублей, обеспечив практически еженедельный трафик. Казаков у нас было много, судами с пушками мы прирастали в геометрической прогрессии, потихоньку грабя купцов на каспийском море, а денег у голландцев было много. Они зарабатывали на торговле русским зерном у себя на родине десятикратно, а потому вкладывали в торговлю с Персией много. Вот на Волге и на Каспии Тимофей их и «бомбил» весь сезон сорок третьего года, ни в коем случае не трогая самих персов. О чём с Аббасом Вторым у Разина была особая договорённость. Аббас тоже почему-то не любил голландцев.

Товар голландских купцов вместе с кораблями казаки продавали на Каспии. В основном это был текстиль.

Потерпев значительные убытки от пиратства в Каспийском море, голландцы отправили к Аббасу Второму посольство. Посольство по каким-то причинам разругалось с персидским шахом, который запретил им торговать в Персии и голландцы пришли ко мне. Сначала гости были дерзки и узнав о том, что мне ещё нет пятнадцати, откланялись и уехали.

Я же отнёсся внимательнее на товар, перевозимый русскими купцами в Астрахань. Исключив голландский текстиль из транзитной перевозки, мне удалось добился повторного визита голландской купеческой делегации. Оказалось, что голландцев персидский шёлк не интересует. Их интересует персидское золото. Меня тоже интересовало Персидское золото. Предложив голландцам за их текстиль серебро, я, видимо, их оскорбил и купцы ушли поджав губы.

После этого приехал Морозов и пытался надавить на меня своим авторитетом. Но я сделал удивлённое лицо и сказал, что они сами мне предлагали купить их текстиль. Я давал хорошую цену серебром. Им моё предложение не понравилось. Я-то что могу поделать? Золотом платить не собираюсь. С какого рожна? Пусть везут в Персию и торгуют!

– Не принимает их шах Аббас. Возьми их суда под свою охрану.

– Не хочу! Они обидели меня два раза. Первый раз я их простил, так они второй раз нагрубили. Тебя, вон, побеспокоили.

– Так ты и тех купцов, что везут их сукно, не берёшь в караван.

– Как же им торговать?

– Что? На одном мне свет клином сошёлся? Пусть нанимает охрану и плывёт по Волге. Вон, стрельцы дурака валяют, ходят без дела побираются от голода.

– У тебя струги с пушками и казаки с добрыми мушкетами.

– Как и голландцев и мушкеты добрые, и пушки имеются. Ведь торгуют же снами и тем и другим!

– Кхм! – кашлянул Морозов. – Почему-то именно голландцев грабят ногайцы на привалах. Ты не знаешь, почему? Иных купцов не трогают.

– Пусть охрана ставит город правильно и не спит по ночам. И чего ты, Борис Иванович, за их радеешь? Они хлеба вывозят столько, что скоро тебе ситного печь не из чего будет.

– Они из казны зерно покупают.

– Ой-ли⁈ А мне сказывают, что тайные склады у них на Вологде имеются, откуда мимо казны им зерно продают.

– Врёшь⁉

– С чего мне врать. Сам не видел, а что слышал, то и говорю.

– От кого слышал?

– Сами голландцы и говорили. Они же не знают, что я их лай понимаю. Вот и лаялись между собой, что не на что купить то зерно. Что надо продать мне сукно и взять с меня серебро.

– Кхм! Ты о том зерне говорил кому? – со странным выражением лица спросил Морозов и я понял, что это он продаёт зерно мимо казны.

Я не стал юлить и напрямую спросил.

– Так это твоё, что ли зерно, крёстный? Ты мимо кассы торгуешь?

Морозов даже поперхнулся и, выпучив глаза, уставился на меня. Пауза непрелично затянулась и я решил разрядить обстановку.

– Да, ладно, Борис Иванович. Ты ведь мой крёстный отец, как я про тебя могу донести царю? Не переживай. Не раскрою твой секрет.

Тут Морозов закашлялся основательно, да так сильно, что из его глаз ручьём потекли слёзы.

– Не моё это зерно, – наконец проговорил боярин.

– Ну и ладно, – пожал плечами я.

– Я скажу им. Пусть за серебро продают сукно. Завтра пришлю их.

– Пусть приезжают.

Морозов, когда садился в свою повозку, долго испытывающе смотрел на меня, а на прощанье сказал:

– Ты, паря, держись меня. Есть в тебе деловая хватка. Что надо, спрашивай. Подскажу, помогу. Я много, что решаю.

– Так я и так тебя держусь, Борис Иванович. Ты мне, как отец родной.

– Не-е-е… Ты, я смотрю, паря, сам с усам. И не спросишь и не просишь ничего. Могу тебя с голландцами сдружить? От них много проку может быть. Знаешь, что они корабль в Нижнем Новгороде построили, чтобы в Персию плыть по морю. Вот-вот поплывут. Ажно тридцати саженей в длину. С двумя мачтами. Хочешь, вместе съездим, посмотришь? Ты, тоже ведь хотел большие корабли строить… Или перехотел?

– Не то, чтобы перехотел, – сказал я. – Мелка Волга. Даже перекаты присутствуют. Морские корабли не пройдут. Только по весне плыть по ней легко можно. Да и то. Острова тонут в паводке, становятся мелями. Думаю ещё, как строить. Видел мой струг, что я сделал?

– С рёбрами? Как у рыбицы? Видел!

– Вот такие, только поболее, корабли уже строим, только с палубой. Передумал галеры строить.

Зимой мне удалось поэкспериментировать с помощью плотников и сделать почти плоскодонное судно с округлыми, ложащимися на воду бортами. Судно имело киль и параллельные снизу воде шпангоутами, поднимающиеся от воды круто вверх, закругляясь во внутрь.

На частые шпангоуты мы крепили распаренные липовые доски, повторяющие их обводы. Получилось витиевато, но крепко и вместительно. Пятиметровый, как я его назвал, «флейт» смог легко взять нагрузку около двух тонн. Это если песок мерить бочками, а простого песка вместилось аж четыре тонны. И осадка получилась при полной загрузке всего метр. Правда, в отношении длина-ширина он был исполнен в пропорции два к одному. Если же его делать в пропорции четыре к одному, то его длина увеличится до десяти метров, и шаблоны шпангоутов менять не надо было, что мне, пока, не очень-то хотелось.

Мне не хотелось продолжать экспериментировать – не хватало на всё времени, а более вместительные и грузоподъёмные суда, чем струги, были нужны уже теперь. Мы возили из Персии полосы железа для изготовления сабель и другого оружия, что ковали в наших кузнях. Да и хороший хозяйственный инвентарь требовался. Те же топоры, например, косы, пилы для пильных мельниц.

Зимой я часто бывал во дворце, где проводил уроки с царевичем по математике, рисованию и стихосложению. Писал масляные портреты Алексея и Михаила Фёдоровича. А это процедура не скорая. Надо было ждать, когда слои подсыхали, чтобы продолжить накладывать следующие. Я подходил к изображению монарха и наследника с особым тщанием и писал портреты по очереди.

Алексей, к рисованию поостыл. У него не особенно получалось работать с акварелью, а маслом, дальше морской волны с просвечивающимся сквозь неё солнцем, не продвинулся. Для рисования важна усидчивость и «набитие руки» на простых деталях, а Алексей не имел достаточно терпения. Как, впрочем, и в стихосложении. Технику он понял и ему этого хватило. А живописать словом он тоже не горел желанием.

Из меня поэт тоже был никудышный. Я и стихов то, как оказалось, толком не знал. Да потому, что с детства не любил.

Зато плотничать царевичу понравилось. Я попросил своих столяров-плотников сделать деревянные рубанки, кузнецов – отковать ножи, сам правильно заправил ножи на точильных камнях и у плотников появились новые инструменты. До этого момента доски строгали стругами – ножами с двумя ручками, которые тянули на себя. И такими стругами можно было выстрогать вогнутую поверхность. Моим рубанком – только прямую, или выгнутую.

В общем, Алексею Михайловичу понравилось и строить корабль, и управлять его гафельным парусом, прикреплённым своим одним боком к мачте верёвкой и поднимаемым наклонным реем, упирающимся в мачту «пяткой». Такой парус позволял судну идти на боковом ветре, против ветра галсами и улучшал его манёвренность. И управлять таким судном можно было одному человеку.

Всё лето Алексей проводил на пруду в Измайлово, гоняя на «флите» то по пруду, то вокруг острова. Когда позволял ветер, конечно. Пришлось царевича научить плавать, чего он совершенно не умел ранее, и сделать ему из надутых бычьих пузырей, спрятанных в ткань, спасательный жилет. На всякий, как говорится, случай… Так, как в сапогах всё равно много не наплаваешь.

Попутно с плотницко-корабельным делом мы с царевичем осваивали кузнецкое. Я в той жизни всегда хотел попробовать постучать по раскалённому металлу, но не получилось, так что в этой не удержался. Там более, что махание тяжёлым молотком, сильно способствовало росту мышечной массы. Вот я и напросился к кузнецу в ученики. А за мной и царевич увязался.

Я стучал молотком двойным хватом то с правой, то с левой руки, с умыслом – развить «левую сторону», и, наконец, приноровился бить кувалдочкой одной левой. Это помогло мне освоить работу двумя саблями. Не фланкировку, а именно «боевую работу».

Алексей Михайлович, разглядел мои «происки», тоже стал подражать мне в кузнице и тоже научился сначала бить, а потом и рубить левой рукой.

Михаил Фёдорович был совсем плох, летом сорок четвёртого года почти не приезжал в Измайлово, а Морозов был частым гостем. Он давно перестал нянчиться с царевичем, а с моим появлением понял, что стал для царевича лишним, и, как мне показалось, с радостью, стал всё больше уделять времени государственным делам. Михаил Фёдорович нагрузил его управленческими полномочиями и Борис Иванович погряз в дрязгах с боярами-руководителями приказов. Каких приказов именно, мне было не интересно, а Морозов, кряхтя в бане под ударами веников, упоминал о них лишь тихо матерясь сквозь зубы.

Минула ранняя осень, наступила поздняя и с небес вместо дождя посыпал снежок, дороги стало подмораживать и измайловские плотники принялись за строительство царских хором. Мы с Алексеем всё лето готовили проект и теперь он снова переехал ко мне, дабы наблюдать, как строится его «детище».

Строили дворец из заготовленного почти за год кирпича, скреплённого известью. Заморачиваться с пережиганием цемента я не стал, хотя и знал, как и из чего его изготавливать. Для моих целей и нынешних технологий вполне достаточно! А вот стекольный завод государь заставил поставить мастеру Ван Патену, специально «выписанному» Михаилом Фёдоровичем из Голландии и отдал под «мою руку». Для завода пришлось ставить ещё одну плотину с мельницей, выделять кирпич работников, но стекло была вещь нужная, хотя я не верил, что Ван Патен выплавит оконные размеры.

Так и получилось. Ван Патен оказался большим мастером стеклодувом, но плоское бело-прозрачное стекло никогда не делал. И мы с царевичем довольствовались круглыми полупрозрачными светло-зелёными, примерно тридцатисантиметрового диаметра, лепёшками.

Не будучи по профессии строителем зданий и сооружений, я плохо понимал, как строить дворец. Кое-что я, конечно же знал, но этого было очень недостаточно. Фундамент, несущие стены, колонны, – это я понимал, но как крыть крышу. Пришлось долгими летними вечерами корпеть над расчётами нагрузок. Сейчас, чем выше поднимался дворец, тем сильнее у меня щемило в груди.

Пока будущий государь следил за строительством собственного дворца, я контролировал работы по судостроению и экспериментировал с новыми размерами и формами шпангоутов. Мне хотелось создать полноразмерное грузопассажирское судно, способное перемещаться и по Волге-матушке, и по Каспию.

Чем мне не нравились морские казачьи струги? Они тоже имели около тридцати метров длину и что-то подобие палуб, но были так ненадёжны, кривы и худы, что плавать на них было не комфортно. Внутри судна всё и вся перемешивалось и «гавняколось». Я же хотел, чтобы у меня были трюмные отделения, ограниченные переборками и даже помповые колодцы с поршневыми помпами на корме и на баке. А на корме имелась жилая надстройка для знатных пассажиров.

Два пятиметровых «флита», спущенных мной на воду в начале сентяюря, благопрлучно спустились вниз по Волге, о чём доложили капитаны наших встречных караванов. А шли они изрядно гружённые голландскими мушкетами и пушками по изрядно обмелевшей Волге. Царь Михаил Фёдорович сам лично торговал с Персами оружием, а я был только перевозчиком и упросил его проверить судоходность нового флота. Гарантировав возмещение затрат при утоплении груза. Груз до Астрахани дошёл благополучно, о чём и отписался его сопровождающий дьяк посольского приказа Терентьев.

Воодушевлённый победой, я увлёкся строительством больших «флитов», для чего для сборки выпросил у государя место на Москве-реке под верфь. Плотники удивлялись, как можно изготавливать детали судна в одном месте, а собирать в другом? Но так и было. Построили стапеля, уложили и собрали киль, шпангоуты, стали набивать борта. Поглазеть на сие действо собиралось много людей, в том числе и те голландцы, что строили свой корабль в Нижнем Новгороде и вернувшиеся в Москву.

Они сначала стояли поодаль и переговаривались очень тихо. Когда же плотники стали сколачивать борта из заранее гнутых по шаблонам дубовых досок, один из них подошёл ко мне и с поклоном обратился:

– Где учился достопочтимый мастер строить флейты? И в Голландии не многие могут рассчитать обводы его бортов. А чтобы вот так где-то гнуть доски и монтировать здесь… Сколько лет юному кораблестроителю?

– Пятнадцать, – сказал я, спокойно выдерживая его пытливый взгляд. – Я учился при дворе моего брата шаха Сефия.

– И ты, уважаемый эфенди, сам рассчитал всю конструкцию? Может тебе нужна наша помощь? Мы хорошие кораблестроители.

Я пожал плечами и посмотрел сначала на говорившего, а потом на наблюдающих за нашим разговором, голландцев.

– У меня нет для вас много денег и я, в общем-то, не нуждаюсь в помощниках.

– Нам не нужно много денег. Мы хорошо заработали на строительстве корабля и сейчас мы говорим с русским царём Михаилом о строительстве большого фрегата для ходьбы по Каспийскому морю.

– Из какого дерева вы собрали борта своего судна, какова его длина и ширина, и какая его осадка?

– Борта собраны из сосны, длина сто двадцать футов, ширина двадцать футов, а осадка – пять футов.

– В море на волнах он станет извиваться, как змея и, в конце концов, – развалится! – слишком категорично заявил я. – А с такой осадкой соберёт на киль все речные мели. Мой, как вы назвали, «флит», будет иметь осадку в половине загрузки – три фута, а в полной – четыре. Так, какая мне от вас выгода? Если хотите поучиться, так и скажите. Платите деньги и изучайте мой корабль в своё удовольствие. Я даже чертежи вам покажу. А ваш опыт мне не интересен.

Отдавать кому-то контроль за строительством корабля⁈ Увольте! Я сам кораблестроитель и знаю, что доверять нельзя ни кому, а тем более ослаблять контроль.

– Чертежи корабля? У тебя есть чертежи? – спросил голландец. – Ни у кого в Голландии нет чертежей. В Англии в доках Чатема, слышал, корабли строят по чертежам. Мы строим по формам прототипа. Знаешь такое?

– И я так делаю, когда форму проектирую и грузоподъёмность рассчитываю. Складываю доски и выстругиваю полкорпуса. По ним делаю лекала для шпангоутов и обшивки. И уже тогда рисую чертёж с надстройками и внутренностями.

Голландец стоял и слушал меня со странным выражением скорби на лице. А я подумал, что меня отравят и зарёкся брать чьи-то подарки. Голландцы ушли и их я больше не видел, даже издали.

Я не собирался утяжелять судно украшательствами. Борта высоко решил не поднимать, и парусное оснащение решил ставить только гафельное.

Глава 26

К концу апреля, то есть в самом начале одна тысяча шестьсот сорок пятого года, шхуна, у которой на транце – кормовой доске – было написано имя владельца «Степан Разин», сошла со стапелей Московской верфи.

Ледоход только прошёл и воды в реке было много. Мы с царевичем и пятидесятью казаками, теоритически освоившими управление большими гафельными парусами, отошли от причала «дока» на вёслах.

У нас имелось две крепких мачты, каждая собранная и склеенная из четырёх «деревьев», бушприт, к которому крепился передний косой парус.

Гафель-гардели – канаты, которыми поднимались верхние реи парусов, проходили через деревянные блоки, и поднимать паруса было относительно легко. Внизу гардель тоже проходил через одинарный ролик, прикреплённый к мачте и наворачивался на «утку» при закреплении. Концы гиков – нижних рей – были привязаны к палубе галсовыми фалами с ходом в сорок пять градусов к курсу и парус свободно переваливался с борта на борт при смене галса.

Царевич Алексей стоял за штурвалом и светился от счастья. Через Москву-реку не имелось постоянных мостов и тридцатиметровым мачтам корабля ничего не мешало. На лето через реку наводили наплавные мосточки, а иногда Москва так мелела, что её можно было спокойно переехать вброд на лошади. Вот поэтому плавание до Москвы на больших стругах часто бывало весьма проблематичным.

Сейчас воды в реке было так много, что снова подтопило Замоскворечье, и наша шхуна двигалась «вниз» очень уверенно. Паруса подняли, но весла не сушили. Гики перекладывались с борта на борт под напором относительно попутного ветра и корабль, управляемый царевичем Алексеем двигался по реке уверенно. Я осмотрелся и кивнул Алексею головой. Царевич скомандовал «сушить вёсла».

Мы шли в Коломенское, где находились государь с царицей и несколько их ближних родственников. Был там, кстати, и Никита Иванович Романов с женой. Они все отмечали там Пасху, которая празднуется сейчас семь дней, и остались там разговляться дальше. Следующий пост начинался только в июле и можно было себя не сдерживать в развлечениях. Отмечали там праздник Пасхи и мы с Алексеем, проведя кучу времени в слушании всевозможных служб. Однако сразу после праздника мы верхом вернулись в Москву, сели на корабль и теперь сплавлялись вниз. И нас там ждали.

Зная, что царь Михаил Фёдорович скоро должен умереть, и к этому всё и шло, не смотря на старания лекаря-британца (а может, и благодаря его стараниям), я всё-таки построил обещанный государю «настоящий морской корабль». Не очень большой, но с орудийной палубой и пушечными портами, из которых сейчас торчали вёсла.

На подходе к Коломенскому, если всё будет в порядке, мы выдвинем орудия и отсалютуем встречающим. Это решил похулиганить царевич. Я такую инициативу не поддерживал, но смирился, взяв с него шутливое обещание, что перед самодержцем ответит он.

Корабль хорошо слушался руля и лавировал по стометровой ширине реки уверенно. Казаки разместились на палубе, достали кисеты с трубками и задымили. Алексей, хоть и был «законопослушен», но уже привык к казачьей «вольнице» и лишь скептически улыбался. Я в своё время курил и сейчас имел кисет с табаком и трубку, но без разрешения царевича закон не нарушал.

– Да, ладно уж, кури, – сказал он. – Вижу же, что слюни текут. Не уж то не можешь без пития дымного?

– Могу, но скучно. С трубкой, вроде как, при деле. Следить надо, чтобы не погасла, раскуривать… То, сё… Закурю, да?

– Кури, – вздохнул Алексей. – Мне же тоже захочется.

Турецкий табак был хорош. И трубки я налепил глиняные фигурные. У меня, например, был вылеплен дракон с прижатыми к телу крыльями и лапами, в зубастую пасть которого засыпался табак и из которой, естественно, шёл дым. Потом я сделал её слепок и, с помощью кузнеца, сделал отливку формы из меди. После этого «напечатал» глиняных дубликатов и стал продавать трубки иностранцам, коих в Москве были сотни.

Это мы зимой с царевичем лепили, и угораздило меня слепить такой «чубук». Да-а-а… Вот я и закурил. Надо же было попробовать… Хе-хе… Однако нисколько не жалею. Табак хоть и находился под церковным запретом, но я знал, что скоро само государство станет его продавать и наложит на этот товар свою «монополию».

– Дай глотнуть, – напомнил о себе Алексей.

– Саблю, трубку и жену не доверю никому, – пробубнил я, протягивая «дракона», исходящего дымом. – Свою пора иметь!

– Я глоток только, – скривился царевич, пижонисто держа штурвал одной левой. Румпель через полиспасты можно было даже перекладывать одной рукой.

– Эх, фотоаппарат бы? – подумал я, но сказал. – Я тебя так и напишу с дымящей трубкой в руке. Огромную такую картину! В полный рост.

– Ты эту-то ещё не докончил, – хмыкнул царевич.

– Да, когда⁈ – воскликнул я. – Две картины сразу. Больше твоего батюшку пишу. Угасает он.

Царевич помрачнел, сильно затянулся и закашлялся. Табак, хоть и был изрядно вымочен, но для непривыкшего горла всё-таки был крепок. Выступившие слёзы можно было списать на дым и кашель, но я видел, как у Алексея дрожали губы.

– На всё воля Божья, – вздохнул я.

Царевич скривился и хотел сплюнуть на палубу, но удержался. Сам ведь корабельный устав писал. Достал из переднего кармана куртки платок и сплюнул в него. Это я предложил обществу такой карман для платка. Сначала его сделали те голландцы, с которыми меня познакомил Борис Иванович Морозов. Они носили «фряжские», как тут говорили, шейные платки, а я предложил им карман в кафтане.

Моду подхватили передовые слои московской аристократии, ранее о носовых платках даже не задумывавшихся, а потоми царевич. Я носил свой носовой платок за обшлагом рукава камзола, сшитого моими белошвейками из синего с золотом сукна. Под камзол я надевал белую шёлковую рубашку с пышными рукавами и кружевным воротником, спускавшимся до середины живота.

Внизу у меня были надеты штаны типа галифе, заправленные в сапоги с ботфортами. Сапоги имели каблуки и супинаторы. Таких больше ни у кого не было. Даже у царевича. Он ещё про мои сапоги ничего не понял. У него сапоги тоже имели каблуки, но на деревянных подошвах, которые часто ломались. У меня же подошвы были кожаные, как и каблуки, набранные из десяти слоёв прессованной свиной кожи.

Первые сапоги с супинаторами, сшитые мной лично по моей персональной колодке, были какое-то время моим «секретом фирмы». Пришлось попросить деревенского сапожника провести мастер-класс, но сделать по-своему. А кузнец так и не понял, для чего мне такие странные калёные железки, откованные из лучшей сабельной стали. Голенища кроили и пришивали мне сапожники, смеясь над моим «народным» творчеством.

Но потом я «плюнул», и рассказал сапожникам про мои «ноу хау» и поручил сшить мне несколько пар обуви по моей колодке с использованием супинаторов. Сапожники и тут не удержались от издевательств в мой адрес. По их мнению, деревянные подошвы можно было менять много раз, а гибкая подошва только портит ноги. Делали такие род заказ из кожи. Но кожа размокала и теряла форму. Я не стал говорить мужикам, что бегать в обуви на деревянной подошве практически не возможно. И слава Богу, ибо они и так считали меня придурковатым. Ведь я общался с ними на равных и почти не порол. Или порол, но не запарывал насмерть. А это считалось за слабость.

Хотя сейчас убивать и калечить крестьян было нельзя. Даже судить их было нельзя. Надо было вызывать чиновников из судного приказа и отдавать крестьян на правёж. Но я поступал по простому. Было у меня несколько случаев браконьерства и незаконных рубок. Так-то у меня и лес рубить и охотиться было можно, но в определённое время и по разрешению. Хочешь взять лося для еды, спрашивай и бери, но я должен об этом знать. На продажу бить зверя я запретил. Крестьяне сейчас не голодали и не особо бедствовали. Кожаных сапог не носили, но и в рванине не ходили.

Так вот тех крестьян, что мы с казаками поймали на воровстве, я просто поставил перед дилеммой. Либо уходи из моей деревни, либо получай другое наказание в виде батогов. Так и объявил обществу. Обществу пришлось согласиться, что наказание справедливое. Бил я сам, контролируя силу удара и не особо усердствуя.

Другой случай произошёл с казаками, что «взяли лося без лицензии». Этих поймали и наказали сами станичники, с которыми у меня был простой договор земельной аренды, в котором условия и санкции за их нарушения были прописаны. Я не вмешивался в их житьё-бытьё, кроме рекомендаций и разумной поддержки инвентарём и семенами. И то под расчёт и с процентами.

Кстати о процентах… Станичникам была выдана ссуда и весть о том разнеслась по Москве. В Измайлово стали наезжать разные «гости» с разными предложениями выгодно вложить свободные денежные средства. Меня даже на смех пробило, когда я почувствовал, что ничего в этом мире за четыреста, а может и тысячу лет не изменилось. Жулики находятся в постоянном поиске лоха. Приходили и из монастырей, прося то пожертвования, то предлагая в залог земли. Таких я провожал с почётом, попутно незаметно крестясь.

Приезжали и известные в купеческих кругах лица: Григорий Никитников, Павел и Надея Светешниковы, Иван и Михаил Гурьевы. Так вот, братья Светешниковы, оказывается, кроме торговли с Персией икрой и с Англией пушниной, зарабатывали ростовщичеством, кредитуя Сибирь деньгами. Меня поразило то, что в эти годы у них имелось торговое представительство даже в далёком Якутске. Предложили и мне стать ростовщиком, но я отказался.

Гурьевы с сорокового года брали рыбу в устье Яика (Урала), где фактически перегородили реку частоколом, организовав Учуг – специальное рыболовное устройство, состоявшее из стана (небольшого городка), с деревянным забором поперек русла всей реки из деревянных бревен или свай (чегеней) с ловушкой (избой) для красной рыбы со стороны течения реки. Стан, со всеми другими вспомогательными приспособлениями для складирования, вяления, посола рыбы, ограждался высоким забором и укреплялся рвом.

В этом одна тысяча шестьсот сорок пятом году правительство выдало Гурьевым указ, по которому разрешило строить на этом месте каменный город и освободило на 7 лет от налога на промыслы (около 18 тыс. рублей). Указ был дан вот только что – 18 апреля и гласил: "На реке Яик устроить город каменный мерою четырехсот сажен… Четырехугольный, чтобы всякая стена была по сто сажен в пряслах между башнями…

Гурьевы предлагали войти в дело на равных паях. От меня требовалось не много не мало, а сто тысяч рублей. Но не единовременно. От этого предложения я тоже вежливо отказался, помня, что этот город возьмёт и разграбит, ха-ха, Стенька Разин. Да и вообще… Обещание освободить Гурьевых от налогов, как и другие обещания, правительство не выполнит и Гурьевы разорятся.

Григорий Никитников ничего не просил и не предлагал. Он приехал в конце зимы вместе с Борисом Морозовым вроде, как на охоту, но слишком большое внимание уделил моим плотинам-мельницам, кирпично-гончарно-стекольному производству, корабельному и дворцовому строительству,

– У Григория Лентьевича лучшие хоромы в Москве, – сказал Борис Иванович.

Я деланно восхитился.

– Ух, ты! Вот бы посмотреть!

– Приезжай! – без обиняков сказал Никитников. – Но и ты, я вижу, строишь достойно.

– То не я строю. Алексей Михайлович чертёж делал и сам смотрит за строительством.

– Да⁈ Удивительно! – сказал Никитников безразличным тоном. Ему точно было известно, кто сколько вложил интеллектуального труда в проект.

Царевич даже нахмурился и одарил Григория Леонтьевича нехорошим взглядом.

– А корабли?

– Корабли? Корабли – моё детище.

– Мне понравились твои меньшие ребрёные струги. Встретил я твой караван, что шибко шёл вверх по Волге без бурлаков. Паруса у них необычные. Ими, я понимаю, удобнее управляться?

– По мне, так удобнее! – кивнув, подтвердил его слова я.

– Мне сделаешь таких с десяток?

– Вообще-то я зарёкся кому-то ещё делать. Делаю только себе. Зачем мне тебе стоить? Чтобы ты меня обошёл в торговле?

Морозов с Никитниковым переглянулись и так по-конски заржали, что и я разулыбался.

– А-ха-ха! – смеялся Никитников.

– А-ха-ха! – вторил ему Морозов.

– Обошёл, ха-ха! В торговле, ха-ха! – не успокаивались ни один, ни второй.

Я терпеливо ждал. Я тут вообще никуда и никогда не торопился, не волновался ине выказывал недовольства. Просто, у меня не было недовольства. Я всё ещё воспринимал этот мир, словно компьютерную игру с «читами» и известным мне одному результатом.

– Да у Григория Леонтьевича теперь солеварен больше, чем у самих Строгановых! – с трудом усмиряя конвульсии, произнёс Морозов. – Знаешь, кто такие Строгановы?

– Слышал, – ответил я, кивнув.

– Слы-ышал он! – передразнил Морозов.

– Ничто не вечно под луной, – сказал я банальщину.

Оба старца вперили в меня свои острые, как пики, взгляды.

– Ты на что намекаешь? – спросил Никитников.

– Ни на что, – пожал плечами я. – Это факт. Всё течёт, всё меняется… Ничто не вечно…

– В Ярославле у меня есть усадьба. Там я меняю Восточные товары, что приходят из Астрахани, на западные, что приходят из Архангельска. Хочешь, тоже можешь там торговать?