Текст книги "Помещик 3 (СИ)"

Автор книги: Михаил Шерр

Соавторы: Аристарх Риддер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Как тебя зовут, милая? – я даже сразу не нашелся, что сказать.

– Фросей, барин.

– Ты, наверное, грамотная?

– Да, барин, старший брат, солдатом был. Как вернулся – научил всех сам.

– Ты, Фрося, записи свои храни, мне потом покажешь и продолжай за птицами присматривать.

Глава 14

Я для себя считал необходимым заниматься по два часа верховой ездой, стрельбой и фехтованием, что в сумме составляет, естественно, шесть часов.

Но господа казачьи офицеры предложили мне для тех же шести часов другую разбивку: стрельба – два часа, по часу – верховая езда и фехтование и два часа – обучение искусству воина-пластуна. Над этим предложением я думал недолго и почти сразу же согласился.

Со стрельбой и верховой ездой всё оказалось достаточно просто. Чемпионом в этих видах, надо честно признать, мне стать скорее всего не светит, но довольно-таки быстро я освоил азы, а дальше – только тренировка.

Проще всего, конечно, было со стрельбой. Я быстро вспомнил всё, чему меня учили в Советской Армии, и в совокупности с уроками, полученными от господ офицеров, у меня очень быстро стало вполне прилично получаться.

На последнем занятии перед Рождеством я на контрольной стрельбе из пистолета выбил пятьдесят восемь из шестидесяти, а потом дважды повторил этот результат, а в третий раз превзошел его на единицу.

Стрелял я из новейшего оружия: первого капсюльного револьвера, известного как «Кольт Патерсон». Сэмюэль Кольт в 1836 году запатентовал и начал производство своего первого капсюльного револьвера, и какими-то неисповедимыми путями целых четыре штуки этого революционного оружия оказались в руках моих учителей.

Когда я отстрелялся, сербы переглянулись, и Драгутин сказал мне:

– Вполне возможно, что мы сможем составить вам компанию в вашей поездке на Кавказ. Но в любом случае один из револьверов, Александр Георгиевич, в вашем распоряжении.

После этого я стрелял и из кремнёвого пистолета образца 1839 года, стоящего на вооружении русской армии. Вся проблема была в том, что двадцать метров – это наверное предел, с которого я могу гарантированно попадать в цель из оружия XIX века. Возможно, что лет через двадцать-тридцать, когда появятся пистолеты с унитарным патроном, я смогу научиться точно стрелять и на больших дистанциях. Но сейчас – двадцать метров, и ни сантиметра больше.

Со стрельбой из штуцеров всё оказалось проще. Как только мне покорились пистолеты, тут же пошла стрельба из штуцеров, а затем и из ружей, стоящих на вооружении русской армии. И, по мнению казачьих офицеров, мне надо было просто стрелять и стрелять, набивая руку на приемах стрельбы, начиная с непростого заряжания.

Глупых вопросов о том, как в руки казачьих офицеров попали револьверы Кольта, я задавать не стал. Но отметил, что эта парочка – ребята очень непростые.

В верховой езде тоже надо было тренироваться и тренироваться, и я был уверен, что к весне у меня с этим проблем не будет.

С фехтованием дела шли намного хуже. В этом деле мне пришлось начинать с самых азов. Но учителя были очень хорошие, и я рассчитывал, что они меня к весне обучат вполне прилично железякой махать.

А вот пластунское дело – это была песня. Самое интересное, что я, оказывается, многое знал и кое-что даже умел. Нужда заставила меня напрячься и быстро систематизировать ту кашу, которая была в голове. Происхождение этой каши – книги, фильмы и прочее, что я видел и читал в своей прежней жизни.

Милош и особенно Драгутин были отличными учителями и методистами, а я, используя кашу в голове и будучи очень мотивированным товарищем, ловил всё на лету и оказался очень и очень обучаемым.

Но, несмотря на всё это, пластунская наука оказалась самой сложной и тяжелой. Вдобавок ко всему, на дворе стояла зима, и обучение многим премудростям было еще тем испытанием. Например, искусство ползать или окапываться, а вернее, закапываться. Мне почему-то это давалось труднее всего.

Но Милош безапелляционно заявил, что мне почти со стопроцентной вероятностью придется оказаться в горах, где снег лежит круглый год, и это умение может оказаться самым главным.

Поэтому я старался заниматься как можно больше и чаще и ставил эти занятия на первое место.

И к Рождеству у меня уже были первые успехи, особенно в стрельбе и верховой езде. По мнению Милоша, я уже стреляю как средний русский офицер и сижу в седле на твердое «хорошо».

За четыре дня до Рождества пришли первые обозы из Москвы с частями и деталями двух паровых машин: одна – на шахту, а другая – в Воротынск.

Естественно, мне пришлось отложить абсолютно всё и заниматься только началом их установки и монтажа.

Заводские господа оказались людьми слова и командировали необходимое количество своих людей.

На шахте как раз буквально за день закончили все работы по подготовке фундамента под первую паровую машину. Его готовил Серафим Михайлович. Основу составляли камни, которые собирали на полях привлеченные мужики, бабы и старшая ребятня Куровской. Это дело было платным, и проблем не возникло; нужных камней, несмотря на зиму, было собрано более чем достаточно.

Сергей Александрович Орлов, инженер Александровского завода, возглавляющий бригаду приехавших заводчан, был в восторге от построенного фундамента и сказал, что ничего подобного он еще никогда не видел.

– Полагаю, Александр Георгиевич, что ваш мужик построил что-то из категории вечного. Я посмотрел печи, выложенные им много лет назад, и однозначно: ни вода, ни ветер, ни огонь этот монолит разрушить не могут. Только какой-нибудь катаклизм типа катастрофического землетрясения.

Поэтому работы на шахте сразу же начались в хорошем темпе. Чего нельзя было сказать о Воротынске. И мне пришлось в пожарном порядке туда отправлять Серафима Михайловича.

Рождество, Святки, Крещение пролетели как один день. Всё было настолько необычным и непривычным, что я ощущал себя как попавшим в какую-то сказку. Никакие фильмы, книги, исторические реконструкции и тем более реалии этих праздников, знакомые мне по жизни в двадцать первом веке, не могут и близко передать то, чем эти праздники были в реальности в девятнадцатом веке в Калужской губернии.

Подготовка к праздникам началась чуть ли не с начала рождественского поста. Особенно бросались в глаза целые обозы с птицей, шедшие на Москву. В основном везли гусей, но была также и остальная птица.

Перед самим Рождеством и на Святки не было никаких признаков и даже намеков на поразивший нашу губернию голод. Конечно, его острота была снята благодаря Анне Андреевне и другим купцам, проявившим в этом году потрясшую общество сознательность. Но больше всех потряс и меня лично купец Самохвалов.

Дмитрий Тимофеевич в губернию зерна привез почти столько же, сколько и Анна. Конечно, никто из купцов не понес убытков от этого, но на фоне того, сколько они могли иметь при другом раскладе, это действительно было благотворительностью.

Как утверждает одна поговорка – дурной пример заразителен. Но в нашем случае всё сработало наоборот. Известие о «дурном» примере калужских купцов быстро разошлось по другим пострадавшим губерниям, и местному купечеству в них не оставалось ничего другого, как последовать примеру калужан.

И по информации господина Иванова, а он, как говорится, держал руку на пульсе, голода, конечно, избежать не удалось. И кое-где едят хлеб с лебедой. Но голодных смертей нет и, тем более, страшного – каннибализма и поедания трупов.

Он безапелляционно заявляет: пусть с лебедой, но хватит до весны. И почти сто процентов – будет что сеять.

Но это всё не про нас. В моих владениях – полная чаша. И это всё благодаря Александру Георгиевичу Нестерову, его расторопности, умению хозяйствовать и щедрости.

Мало того, что у нас итоги уборочной были намного лучше других, так по моему приказу осенью закупились мясом и многим другим, что было на рынке.

А уж Анна Андреевна отшлифовала ситуацию, завезя перед Рождеством в уже скуднеющие амбары зерно, привезенное из губерний Новороссии.

А самое главное, она сдержала обещание и завезла семенное зерно.

Особых проблем не чувствуется и в Калуге. По уездам – скромнее, но голода не чувствуется.

Традиции ёлки на Рождество еще нет, пока это исключительно столичное явление, да и то только среди знати и состоятельных горожан.

А вот рождественские базары начали кипеть и бурлить за несколько дней до праздника. Везде как из-под земли стали появляться ледяные горки, многие из которых – настоящие произведения искусства.

Рождество мы решили провести в Сосновке. Как и везде, у нас к празднику начали готовиться заранее, но в этом году он несколько особенный. Сосновка и Торопово фактически начали становиться одним целым из-за моей покупки тороповского имения. Вдобавок, под боком поселилось три сотни сербов. Они, конечно, православные, но немного другие.

Дней за десять до Рождества ко мне пришли старосты и, неожиданно, вместе с ними домоправительница Елена.

Барский дом в Торопово стоит пустой; я не собираюсь ничего с ним решать, пока не разрешится ситуация с Василием. За ним, естественно, тщательно смотрят.

В доме – огромная гостевая зала. С какой целью строители дома это сделали, мне неведомо, но она действительно огромная. По моему мнению, там смело можно разместить столы, за которыми сядут Торопово с Сосновкой, и еще место останется.

Эта гостевая зала занимала отдельное крыло дома.

Вот в этом огромном помещении пришедшая депутация попросила разрешения устроить рождественский стол. Ничего криминального в этом я не увидел и разрешил.

На Рождество я приказал закрыть трактир и ресторан, и все занятые в них утром рождественского сочельника поехали домой.

Только что было зимнее солнцестояние, и сочельник – еще один из самых коротких дней года. Поэтому он казался еще и бледным, словно выцветшим. Солнце, бледно-лимонное, не поднялось высоко и рано скатилось за черную щетину леса. Морозный воздух густел, становился хрустальным, и каждый звук – скрип полозьев по укатанной дороге, далекий лай собаки – звенел в этой тишине особенно отчетливо. К полудню из труб изб потянулись тонкие, прямые струйки дыма – топили печи для праздничной стряпни.

На деревенских улицах пахло по-особенному: не просто дымом и щами, а хвоей, воском от еще не зажженной свечи и медовым духом кутьи.

Этот запах создавался духом, который шел от каждой избы. В них не только готовили праздничное угощение, но и украшали перед праздником.

В красном углу, под образами, застилали стол чистой, грубого полотна скатертью, а под нее подкладывали пушистую солому – в память о яслях Вифлеемских. Под образа ставили необмолоченный сноп ржи – «дидух», чтобы урожай будущий был добрым.

В усадьбе тоже украсили красный угол, который был в столовой. Почти везде на подоконниках расставлены свечи, а стекла детвора разрисовала ледяными узорами.

В сочельник – строгий пост. До первой звезды – ни крошки во рту. Везде стоит тишина; во многих избах взрослые занимаются тихими домашними делами, мелкая ребятня нетерпеливо поглядывала в заиндевевшее окошко, где уже проступал синий вечер.

Мы посетили службу в нашем приходском храме в Торопово и не спеша отправились домой.

На небе, пронзительно-холодном и ясном, уже загоралась первая, крупная, как слеза, звезда, и в каждой избе на стол ставили горшок с кутьей.

Две наши кухарки подают горшок с кутьей Анне, и она ставит его на стол. Я, как глава семьи и всего нашего поместья, зажигаю лучину от угля в печи и подношу ее к лампадке перед иконой Спасителя. Теплый, живой огонек вспыхивал, озаряя лик, и кругом разливался трепетный, золотистый свет.

Я читаю молитвы и затем пробую кутью. За мной – все остальные: Анна с Ксюшей и вся наша дворня, которая собралась за столом. Первая ложка – за усопших, потом – за живых. Трапеза была постной, тихой, благоговейной: кроме кутьи, на столе стояла постная каша, грибы, рыба, кисель. То же самое происходит в каждой избе нашего имения.

После ужина до самой заутрени везде царила атмосфера спокойного, сосредоточенного предвкушения наступающего праздника. Дети слушали рассказы стариков о том, как в эту ночь животные говорят человеческим голосом, а вода в колодцах превращается в вино.

По крайней мере, это рассказывает Пелагея Ксюше и другим мелким нашей усадьбы.

А по деревенским улицам уже пошли колядовщики. К нам они обязательно придут, когда мы вернемся с праздничной службы.

Ночь казалась бездонной и звёздной. К полуночи вся Сосновка и Торопово, от мала до велика, потянулись к нашему храму. Он похож на большой резной терем, засыпанный серебром инея. В темноте мерцали огоньки фонарей, слышался мягкий скрип снега под валенками, сдержанный говор. Вся толпа сливалась у распахнутых дверей храма, откуда лился поток тепла и света и неслось мощное, стройное пение: «Слава в вышних Богу, и на земли мир…»

Сербы встречают Рождество в соответствии со своими традициями, но на службе они вместе с нами и весь рождественский день.

Рождественским утром мы собираемся и торжественно едем в Торопово. Следом за нами – вся деревня и сербы.

Морозное солнце играло на бриллиантовых искрах снега. Караван саней наполнил окрестности шумом и гамом.

На сельской площади перед храмом тороповские соорудили настоящий зимний парк для гуляний, основу которого составляют ледяные горки, на которой вовсю уже гуляет молодежь, к которой успела уже присоединиться и сосновская.

Гремя бубенцами и колокольчиками, по площади ходят ватаги ряженых – «славящих Христа», ребята и парни, завернутые в вывороченные тулупы, с вымазанными сажей лицами, изображают медведей, коз, чертей и цыган. Они шутками-прибаутками, с песнями-колядками, желающими здоровья и богатства, встречают каждые подъезжающие сани и подходящую семью.

Все заходят в огромный зал, где накрыты праздничные столы. Я не совсем понимаю, кто и когда это делал, так как и в санях, и среди подходящих тороповских – везде женские лица.

В зале стоит настоящий мясной запах: запечённой свинины и гуся. Он перебивает все остальные.

А за столами – такое изобилие, что у меня от неожиданности перехватило дух. Я просто не знаю и половины того, что стоит на столах.

Во главе стола – место для хозяина застолья, помещика Нестерова Александра Георгиевича. А рядом со мною – место для настоятеля нашего храма: отца Павла.

Перед нами стоят огромные запеченные гуси с яблоками. Мы с ним отрезаем лучший кусок – «хозяйский» – и отдаем: я – Анне, а батюшка – своей матушке Милице.

Гуси стоят на столах перед каждым большаком, главой семьи, и они делают то же самое.

Третий огромный гусь стоял перед Еленой, но отрезанный кусок она положила перед собой; также сделала и Степанида, и еще несколько деревенских женщин, по нужде или несчастью ставших во главе своих семей.

Общая праздничная трапеза удалась на славу; она длилась почти до самого вечера, прерываясь на гуляния на площади.

Ближе к вечеру в зале осталась только молодежь, которая продолжила рождественское гуляние, которое до этого бывало на «вечорках», когда в больших избах собирались парни и девушки нескольких семей. Девушки в своих лучших сарафанах, с косами, перевитыми лентами, гадали на суженого и выбегали на мороз слушать «перезы». Парни заигрывали с ними, затевая игры и хороводы. Мне было интересно, когда и где они все успели переодеться.

Мы возвращались к себе, и над нами, я смотрел вверх и видел как над нами висел холодный, как алмаз, рождественский месяц, а небо было усыпано мириадами звёзд, казавшихся такими близкими в эту святую ночь.

Я физически ощущал этот мир, полный веры, традиций и той особой, прочной, как дубовый сруб, радости, что рождалась из чувства общности, из труда и из светлой надежды на милость Божью.

Глава 15

Первые два дня Святок мы провели в Сосновке: нанесли визиты соседским помещикам, сами приняли нескольких гостей и поехали в имение Анны, затем на шахту, в Воротынск, а после этого в Калугу, где мы провели целых четыре дня.

От четырех святочных дней, проведенных в Калуге, у меня осталось только одно воспоминание – это было какое-то непрерывное гуляние. Мне даже показалось, что в нем нет ночных перерывов.

Череда непрерывных визитов, уличных гуляний, два застолья в набитом под завязку ресторане слились у меня в одно сплошное, даже не знаю, как это назвать. Но однозначно за эти четверо суток я спал, наверное, часов три.

Оставшиеся дни Святок в Сосновке мы постарались провести в спокойствии и тишине. Банально хотелось отдохнуть и подготовиться к нашему личному событию – венчанию.

А в последний день Святок приехала матушка Анны, и из Калуги приехала портниха, взявшаяся за пошив свадебного платья.

Негласные правила приличия гласили, что женщина-вдова может выходить повторно замуж только после истечения трех лет своего вдовьего положения. С этим у Анны как раз все в порядке: три года со смерти мужа прошли в конце октября. Неписанные правила поведения, правда, мы нарушили самым наглым образом, вернее даже сказать, просто проигнорировали, не скрывая наши отношения.

Но вот выходить повторно замуж в платье, демонстративно нарушающем традиции, Анна, естественно, не захотела, да это было и просто опасно. Такое нарушение строгих правил этикета гарантированно вызвало бы гнев императора, а оно нам надо?

Поэтому – закрытое платье из светло-серого дорогого шелкового крепа с единственным украшением – рюшем вдоль шлейфа, такие же светло-серые перчатки, скромная, но очень изящная шляпка таких же тонов и скромное украшение из черного жемчуга на шее, так называемые «слезы вдовы». В ушах – простые серебряные, но изящные небольшие серьги в виде двух сердечек. На плечах – пелерина, естественно, светло-серая.

Я буду одет тоже в соответствии с правилами этикета: в черном фраке, однобортном шелковом жилете, брюках-панталонах, заправленных в сапоги, белом воротничке с шейным платком, светло-серых перчатках и цилиндре.

Если будет очень холодно, то, конечно, будут шубы и меховые шапки, по крайней мере у меня; Анна, скорее всего, откажется из боязни испортить прическу.

У нас будет скромное венчание в соответствии с церковными канонами и, конечно, никаких свадебных торжеств, только скромный обед в кругу близких, которых у меня нет, а Анна пригласила Силантия с женой и, естественно, будет её матушка.

И это на самом деле главная причина, почему мы, вернувшись из Калуги, постарались вести тихий и размеренный образ жизни.

Крещенский сочельник – опять строгий пост. Мы, конечно, посещаем все крещенские службы, исповедуемся и причащаемся, участвуем в крестном ходе и водосвятии. Но затем для нас двоих – никаких праздничных трапез и всего прочего, связанного с праздником.

Мы готовимся к таинству венчания: строго постимся, опять исповедуемся и причащаемся. Анна с матушкой и Силантий с женой все эти дни находятся в тороповском господском доме. Дворня поддерживает его в идеальном состоянии.

Накануне, во вторник седьмого января, мы снова исповедуемся, и утром восьмого на Божественной Литургии причащаемся.

А затем после службы отец Павел венчает нас. Всё очень скромно, никаких торжественных свадебных поездов, присутствуют только мы, естественно, батюшка, матушка Анны, мой свидетель Андрей Григорьевич Иванов, свидетель Анны Силантий и Ксюша. Она вместе со своей няней стоит немного сбоку и сзади Анны. В процессе девочка несколько раз берет свою маму за руку.

Также присутствуют жены наших свидетелей. Они скромно стоят в стороне.

Церковь признавала повторный брак, но рассматривала его как послабление, как «утешение немощи человеческой», а не как идеал. Первый брак – благодать, второй – терпимость ради милосердия и помилование. То, что у Анны маленькая дочь, оправдывало второй брак – «мне нужен защитник для дочери» – и уменьшало осуждение со стороны общества.

Обряд был упрощённым и менее торжественным. Я ничего не имел против такого чина венчания и даже был этому рад. Ведь по большому счету и у меня это не первый брак. Но самое главное, я никогда не считал это поводом устраивать торжества и гулянки.

Еще в детстве я услышал от кого-то из очень старших, что семейная жизнь – это тяжелый совместный труд, и как-то не комильфо устраивать праздник перед его началом. Просто чтобы не было стыдно, когда всё заканчивается фиаско.

А вот различные даты: двадцать пять и более – да, это повод для праздника и гулянки.

После венчания – скромный семейный обед, и сразу же после него Силантий и Андрей Григорьевич уезжают.

Для Силантия наступает ответственейший этап: установка паровой машины. А потом сразу наладка, запуск, пробная эксплуатация. Голова от этого идет кругом. А ведь надо держать всё под контролем и самому вникать во всякие мелочи. Дело как никак совершенно новое и неведомое.

А у господина Иванова служба. На нём в буквальном смысле сейчас вся губерния держится.

Вполне реально, что наша Калужская губерния избежит голода. Проблемы есть и еще будут, но самое страшное позади. В этом Андрей Григорьевич уверен.

Мало того, вырисовывается вообще фантастический вариант: наша губерния, возможно, окажет помощь соседям. И совершенно невероятный расклад – почти на сто процентов будет весной, при приближении посевной: у господина Иванова есть фонд для оказания помощи тем, у кого не будет семян для ярового посева.

Это на самом деле события для России исторические, никогда еще в её истории не случавшиеся.

Первые попытки проводить какую-нибудь политику государственной помощи при неурожаях предпринимались еще при Петре Первом. Во времена Екатерины Второй начала проводиться настоящая государственная политика в этом деле: появились казенные амбары и контролировались цены. В XIX веке эта помощь нарастала, и система совершенствовалась.

Но впервые, пусть и в пределах одной губернии, удалось провести столь эффективные мероприятия, результат которых виден уже сейчас, в середине зимы. И впервые помощь оказывается и помещичьим крестьянам.

Система, которую начал создавать император после предыдущего голода 1834 года, по нерасторопности, а зачастую и прямой халатности чиновников, не сработала так, как этого ожидал Государь.

Почти нигде не оказалось тех объемов запасов, которые должны были быть. И когда с мест в столицу стала поступать информация об очередном бедствии, которое власть, как всегда, усугубила, император начал гневаться.

А тут вдруг из Калужской губернии пошли донесения, что у них все отлично и, более того, могут помочь соседям.

Николай Павлович был в ярости и приказал проверить. Если бы вскрылся обман, то господин Волков точно пошел бы в кандалах в Сибирь-матушку, а господин Иванов, скорее всего, последовал бы за ним.

Но совершенно неожиданно всё оказалось правдой, и уже известно, что царь наградит и возвысит и Иванова, и Волкова.

Андрей Григорьевич этим доволен сверх всякой меры. Он уже точно знает, что его ждет награда и повышение по службе. И не летом и даже не весной, а в ближайшие недели, а скорее всего даже дни.

Он займется борьбой с голодом уже высокопоставленным чиновником министерства внутренних дел. А в Калуге его сменит мой протеже, господин Волков.

Когда Андрей Григорьевич всё это мне рассказал, у меня не было слов от изумления, которое я испытал.

Еще в конце лета Иван Прокофьевич Волков был в чиновничьей иерархии буквально никем, внетабельным малоярославским клерком. А сейчас, через каких-то четыре месяца, он один из вершителей судеб в нашей губернии. Весной он получит свой первый орден и, возможно, даже станет вице-губернатором.

Совершенно невероятная карьера.

Но самое потрясающее из рассказанного господином Волковым было ожидаемое награждение купца Самохватова. Он тоже получит орден и будет возведен в потомственное дворянство.

А вот Анне Андреевне никакой награды не будет. В России есть орден Святой Екатерины, но им награждают только великих княгинь и дам высшего света.

Конечно надо честно признать, что если бы не моё влияние, Анна никогда бы не сделала бы столь масштабного благотворительного жеста. она конечно не кровопийца, которая думает только о своем кармане, но такого широкого жеста бы не было. А уж Самохватов гарантированно и не подумал бы.

Когда я, проводив Андрея Григорьевича с супругой, вернулся в столовую, Евдокия Семеновна окинула меня взглядом, и мне сразу же стало понятно, о чем сейчас пойдет речь.

– Полагаю, Александр, ты ждешь, когда же я начну рассказывать о долгах твоих братьев?

– С нетерпением, Евдокия Семеновна, – ерничать и ломать комедию мне не хотелось, и поэтому я ответил коротко и ясно.

– Сделать это оказалось очень просто. К моему большому изумлению, все долги ваших братьев оказались скупленными двумя людьми: совершенно неприметным петербургским чиновником 14-го класса и отставным гвардейским капитаном…

– Каневским Михаилом Дмитриевичем, – уверенно предположил я.

– Ты прав. НО он скупал долги только Василия. И сразу же отдал все бумаги моему человеку, даже не дав ему договорить, – Евдокия Семеновна возмущенно тряхнула плечами. – Ему было уплачено десять тысяч серебром.

Евдокия Семеновна протянула мне шкатулку, стоявшую рядом с ней на столе. Я раскрыл её и взял лежавшую сверху мятую и достаточно грязную бумагу.

«Я, Нестеров Василий Георгиевич…» – я начал читать, но дальше этого не смог.

Родители и братья мне, попаданцу, вроде бы чужие люди. Но я уже не знаю, где человек XXI века, а где – XIX. Я один в двух лицах. И чужим становится то, далекое, из XXI века.

Оно ужe не напоминает о себе каждый день, а вот Сашенька и всё, что с ним связано, – каждый день.

Эти проклятые долги, сделанные братьями, возможно, толкнули их принять решение ехать на Кавказ. И я уверен, что плен Василия – из-за них. И в конечном итоге и смерть родителей.

– Будем надеяться, что здесь всё, – Анна обняла меня и поцеловала. – Не терзай сердце, это уже в прошлом.

– Не скажи, Анечка, – покачала головой Евдокия Семеновна. – Теперь вся эта история мне кажется очень странной. Того, второго, на следующий день утопили в Неве. Полученных денег, расписок моего человека или каких-нибудь документов на передачу или уплату этих денег полиция не нашла. Твое возвращение из Парижа было полной неожиданностью для кого-то, да еще такое. Оно спутало какие-то карты.

У меня промелькнула совершенно неожиданная и дикая мысль, притом такая, что мне захотелось, чтобы это было неправдой.

– Вы хотите сказать, что я…

На этот раз Евдокия Семеновна не дала мне договорить.

– Да, мой дорогой зять. Ты не должен был вернуться из Парижа, – кивнула она и продолжила. – Возможно, это все мои старческие домыслы.

Анна слишком хорошо знала свою матушку и поняла, что тут что-то не то, по крайней мере речь идет о чем-то ей непонятном.

– Так, матушка, перестань темнить и говорить какими-то недомолвками. Твою дочь обмануть слишком сложно, ты же всегда об этом говорила.

Я не рассказывал Анне про своё финальное парижское приключение. Но сейчас, похоже, придется. Если, конечно, Евдокия Семеновна продолжит свой рассказ.

– Ты, Анна, наверняка помнишь рассказы про моего друга юности, Дмитрия Куприна. Он был в меня влюблен и, возможно, попросил бы моей руки, но с ним случилось какое-то несчастье, и он исчез. Через какое-то время я узнала, что он упал с лошадью с моста и стал инвалидом. После чего приказал увезти себя в Сибирь к своему дяде.

«Когда появляются дяди, а особенно откуда-то с Востока, жди сюрприза, – подумал я. – Тем более здесь вообще речь идет о Сибири».

– Очень смутно, матушка.

– Это, собственно, ничего не меняет и совершенно не существенно, – продолжила Евдокия Семеновна. – Через несколько лет Дмитрий выздоровел, вновь начал ходить и хотел вернуться на службу. Но узнал, что я вышла замуж и передумал, а затем уехал в Европу. Другой его дядя был сотрудником графа Александра Ивановича Чернышова в его бытность послом при Бонапарте и состоял в штате «Особой канцелярии военного министра» при генерале Барклае. После её ликвидации он остался просто жить в Европе. Вот к нему Дмитрий и уехал. Когда Александр Иванович стал военным министром, то мой друг детства стал выполнять его поручения.

У меня от рассказа матушки Анны стала болеть голова, затем внезапно начала гореть шея, и появилось подозрение, куда сейчас кривая выведет.

Несколько месяцев назад он со своими, – Евдокия Семеновна сделала паузу, подбирая слово, – помощниками спасли в Париже одного молодого русского человека, которого пытались повесить трое каких-то негодяев. Они почему-то хотели инсценировать его самоубийство. Пока Дмитрий со своими людьми спасали несчастного, эта троица попыталась скрыться, но их быстро догнали и всех побили. Вмешиваться в дальнейшую судьбу спасенного русского они не стали.

– Евдокия Семеновна, мне необходимо выйти, – с трудом, задыхаясь, выдавил я и почти бегом устремился в свой кабинет.

Трясущимися руками я достал дневник Сашеньки и открыл его на странице с последней, «предсмертной» записью.

Её я читал много раз. Она всегда казалась мне странной из-за почерка, которым была написана. Он был немного другой, чем-то, что я никак не мог понять, отличающимся от почерка, которым была исписана вся тетрадь. И вот теперь я отчетливо видел, что это не почерк Сашеньки. Очень похож, но не его. И я был не прав, когда эти неуловимые отличия списывал на критичность момента написания.

Я закрыл тетрадь. Меня всего трясло, как тогда. Посмотрев в зеркало, я не узнал себя: серое лицо, запавшие глаза, внезапно выступившая щетина и трясущиеся с синевой губы.

Я закрыл их рукой, чтобы остановить, а затем стал глубоко дышать, успокаиваясь с каждым вдохом.

Когда я вернулся то, поймал испуганные взгляды Анны и Евдокии Семеновны и успокаивающе улыбнулся им.

– Все хорошо, и действительно, как ты Анечка, сказала позади.

Анна в моё отсутствие вероятно плакала, по крайней мене в её глазах стояли слезы. Скрывать дальше происшедшее в Париже от неё смысла больше не было и я спросил Евдокию Семеновну:

– Вы полагаете, что эти люди пытались меня повесить, а потом случившееся выдать за самоубийство?

– Почему пытались? – усмехнулась Евдокия Семеновна. – Они это уже почти сделали. Еще бы минута, две и всё было кончено.

– А почему ты, Саша, ничего не помнишь? Или ты помнишь? – удивленно-испуганно спросила Анна.

– Помнить, я ничего не помню. У меня вообще выпало из памяти не просто несколько дней, что бывает при удушениях. нам так говорили в университете, – тут я совершенно не врал. – Тем более, что они вероятно хорошо мне по голове перед тем надавали. она у меня потом долго болела.

Такое действительно бывает, только знал я это от своих друзей-одноклассников врачей 21 века. А вот дальше придется импровизировать.

– У меня вообще после того случая путаница в голове произошла. Иногда мне кажется, что я целые куски своей жизни забыл до того, – я сделал вид, что подбираю слово, – случая.