Текст книги "Ловцы желаний"

Автор книги: Михаил Сельдемешев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

В какой-то момент во мне поселилась надежда, что я смогу вернуть Даю, и я с небывалым рвением вернулся к заброшенной на время работе по расшифровке собранных мною по всей стране древних фолиантов. Я изучал их днем и ночью, практически ничего не ел, спал два-три часа в сутки. Когда мой организм был уже почти на грани физического и психического истощения, я наткнулся на нечто странное. Это была очень древняя рукопись, которая мало того что содержала текст на довольно редком древнеиндийском диалекте, но к тому же еще и была зашифрована!

Если б вы знали – сколько сил я потратил на разгадку ее смысла. Но мои усилия не пропали даром. Рукопись была составлена каким-то древним магом, и в ней он упоминал о треугольниках, изображение одного из которых так напугало меня. Маг писал, что эти знаки являются символами Ловцов Желаний. Именно так он их называл – «Ловцы Желаний».

Как я уже ранее упоминал, существует бесконечное множество пространств, пересекающих наш привычный мир. Подавляющее большинство из них при должном и умелом обращении не представляет угрозы для исследователя. Наоборот – они открывают неограниченные перспективы для пытливого и любознательного ума. Но есть также что-то, неподвластное пониманию, с чем можно столкнуться при их исследовании. Вероятность этого, к счастью, ничтожно мала, но она все же существует. Автор рукописи предостерегал от каких-либо экспериментов с миром Ловцов Желаний, но все же дал своеобразный ключ в этом направлении.

Маг писал, что у того, кто случайно или намеренно соприкоснется с миром Ловцов Желаний, практически не останется шансов избежать последствий. Мир их настолько непостижим, что уберечься не дано даже самому прозорливому человеческому уму. Тот же, кто ощутит это, навряд ли окажется в состоянии донести свои ощущения до других. Ловцы Желаний рано или поздно находят того, кто осмелился потревожить их пространство. Автор описывает, что символ треугольника как раз свидетельствует о том, что Ловцы Желаний проникли в наш мир и идут по пятам несчастного, слишком далеко зашедшего в своем стремлении к познанию непознаваемого.

Несмотря на это и проигнорировав все предостережения, я решил в тот же день воспользоваться формулой древнего мага. Двигало тогда мною лишь одно – невыносимая тоска по любимой женщине, подкрепляемая надеждой, что я, быть может, сумею ее вернуть. Я, правда, не представлял, как именно я буду возвращать Даю, и поэтому безрассудно ринулся применять советы мага на практике.

Вечером я заперся в комнате, которую мы снимали, и последовательно выполнил все этапы, описанные автором рукописи. То, что вскоре последовало, невозможно описать… Сейчас я вам это рассказываю, а у меня зубы сводит от страха.

Если то, что я увидел тогда, и было миром Ловцов Желаний, описанным магом, то я готов поклясться, что согласился бы провести всю жизнь в Аду, чем несколько минут в их мире! В тот вечер я всего лишь заглянул в слегка приоткрытую дверь и в одно мгновение познал ужас, который не испытывал за всю жизнь. Я думал, что мой разум не выдержит, но каким-то чудом мне удалось это пережить. Через некоторое время я провалился в беспамятство…

Трудно сказать, как долго я спал – усталость, накопившаяся за многие бессонные ночи, дала о себе знать. Когда я проснулся, то первым делом взмолился, чтобы произошедшее оказалось лишь сном. Я еще долго лежал, глядя в потолок и обдумывая пережитое, пока луч света, проникший в окно, не ослепил меня.

Я вдруг понял, что меня тревожило еще что-то, помимо последнего опыта с пространствами. Это была непривычная тишина. Мы с Даей снимали комнату в доме одной многочисленной зажиточной семьи. У них были дети разных возрастов. Помимо этого в доме жила прислуга. Привычное дело в это время суток – гам и суматоха, царящие в доме, к которым я за время проживания успел привыкнуть. Сейчас же стояла полная тишина: не слышно было даже животных за окном. Давящее, ничем не нарушаемое безмолвие, благодаря которому удавалось услышать биение собственного сердца. А оно у меня в тот момент колотилось как бешеное.

Заставив себя подняться на негнущиеся ноги, я, пошатываясь, вышел из своей комнаты. Ничто не напоминало о присутствии людей в доме: на кухне не пахло готовящейся пищей, прислуга не суетилась, выполняя свои повседневные обязанности, дети не смеялись и не бегали по комнатам. Я пересек почти все пространство дома, заглянув во все его многочисленные комнаты, чего ранее никогда не позволил бы себе. Но я так никого и не встретил: ни хозяев, ни прислуги. Мне стало не по себе в этом пустом доме, поэтому я подошел к выходу и распахнул дверь на улицу…

Это был какой-то кошмар… Все они были здесь: хозяева дома, их дети, слуги, домашние животные и скот. Все были мертвы. Нигде не было видно крови, но смерть настигла всех, в этом не приходилось сомневаться. Можно было подумать, что все они стали жертвами какой-то эпидемии, если бы не одна чудовищная деталь: тела всех людей и животных были уложены так, что образовали собой громадный треугольник. Причем начинался он у самого порога и, чтобы выйти из дома, пришлось бы сначала шагнуть внутрь этой зловещей фигуры.

Когда я пришел в себя, первой мыслью было броситься прочь как можно скорее. Я уже было собрался перешагнуть через груду тел, аккуратно уложенную у порога, как вдруг в моем подсознании что-то мелькнуло, какое-то интуитивное чувство. Для меня стало совершенно очевидно, что если я окажусь внутри треугольника, то произойдет что-то еще более кошмарное! За последние сутки я познал такой ужас, как, наверное, никто из смертных, а меня все продолжало затягивать в его бездну…

Я захлопнул дверь и ринулся в другую часть дома. В одной из комнат я вышиб окно, не обращая внимания на порезы, и выскочил во двор. Мне оставалось лишь миновать забор и, не оглядываясь, бежать прочь, пока хватит сил…

И вот здесь я внезапно остановился. Позже я много раз вспоминал этот эпизод и всегда испытывал чувство самоуважения и благодарности к самому себе. Тогда, стоя в траве и находясь на грани помешательства, я вдруг в один момент многое осознал. Мои разум стал чист. Мне стало ясно мое жизненное предназначение, и суть его была – в познании. Человеку дается слишком короткая жизнь, чтобы растрачивать ее на деяния, не открывающие ничего нового. Только познающий движется вперед, оставляя позади себя праздную толпу, избравшую низменные бессмысленные развлечения.

Вместо того чтобы броситься прочь сломя голову, я вернулся в свою комнату, неспешно собрал все свои книги, рукописи и только тогда покинул дом. Вещи Даи я оставил нетронутыми. Я понял, что она осталась в моей прошлой жизни, не более. Вскоре мне пришлось покинуть и Индию, ибо после случившегося местные власти не оставили бы меня в покое.

– Не знаю, как мне удалось остаться в живых, коснувшись тайны Ловцов Желаний, но с тех пор я никогда не совершал каких-то необдуманных экспериментов в своих исследованиях. Любовь к прекрасному существу заставила меня совершить ошибку, чуть не стоившую мне жизни. На пути познающего встает немало барьеров, и любовь – один из самых опасных. Сколько великих умов в истории человечества погубила именно любовь! Их прогрессивное мышление увязло в ее коварных липких капканах. Любовь, клетка за клеткой, неумолимо заполняет тебя всего, не оставляя места ни для чего другого. Я счастлив, что поборол эту болезнь и, свободный от нее, многое постиг за эти годы…

– А та девушка, индианка… Если вы действительно так любили ее, неужели вам удалось ее забыть? – спросил я, когда Фокусник замолчал.

– Любовь будет жить в тебе до тех пор, пока ее защищает панцирь надежды, – ответил он. – Надежда – лучшая крепость для любви. Когда я соприкоснулся с миром Ловцов Желаний, я понял, что у Даи не было никаких шансов спастись – столько злой силы таил в себе этот мир. А когда надежда уже не в силах защитить любовь, она начинает угасать. Я же не стал ждать этого угасания, а неистово набросился на нее и поверг, безжалостно растоптав. Кое-какие знания помогли мне в этом…

– Итак, это все? – спросил Юрковский.

– Прошу прощения, если утомил вас своими воспоминаниями. – Фокусник прикрыл глаза ладонью.

Я просто хотел объяснить, что здесь все очень серьезно. Отсылая Вендорфа, я, видимо, опять в чем-то просчитался. И похоже, что опять, как и в случае с Даей, невольно потревожил Ловцов Желаний. На этот раз они уж точно пришли за мной…

– Но почему тогда жертвами стали Гвоздухин и Селиверстов? – спросил Алфимов.

– Они были непосредственными участниками, хотя и не осознавали того, что делают. Похоже, именно их Ловцы Желаний вычислили первыми…

– Сколько еще людей пострадает от ваших гнусных экспериментов? – Юрковский встал из-за стола и заходил по кабинету.

– Теперь им нужен лишь я. – Фокусник совсем сник. – Не думайте, что я боюсь смерти. Просто есть еще столько всего, что я мог бы узнать! В мире столько тайн, которые мне бы хотелось открыть… Есть также еще одна мысль, которая не дает мне покоя: вдруг Ловцы Желаний приготовили для меня что-то более страшное, чем смерть?

– В предыдущий раз вы спаслись, – вмешался я в его размышления. – Быть может, и сейчас все на этом и закончится?

– Как бы я хотел на это надеяться! – Фокусник встал. – Мне больше нечего добавить, и я хотел бы побыть один и привести свои мысли в порядок.

Юрковский кивнул часовым – и узника увели.

– Как вы думаете, есть какая-нибудь доля правды в ею словах? – спросил нас Николай Кондратьевич.

– Да, это опровергает все наши мыслимые представления, – ответил Алфимов. – Но мы имеем факты, против которых не попрешь: из усиленно охраняемой камеры бесследно исчезает старик, а двое причастных в какой-то мере к этому людей погибают, оставляя на память чертовы треугольники…

Мы некоторое время еще молча сидели и обдумывали сложившееся положение, пока тишину не нарушил разразившийся кашель начальника тюрьмы.

Прошли еще двое суток, по истечении которых меня вызвал к себе Юрковский и поинтересовался: не назрела ли необходимость пополнить запасы лекарств и других медицинских принадлежностей для нужд тюремного госпиталя. Я ответил, что никакой нехватки нет, но запастись некоторыми наиболее «ходовыми» препаратами было бы не лишним. Оказалось, что надо было забрать какую-то очередную депешу в уездном тюремном управлении, и рачительный Николай Кондратьевич, чтобы не гонять экипаж в город ради одной «бумажки», решил предложить забрать сей документ мне, а заодно и сделать что-нибудь полезное – например привезти медикаменты.

Чего таить – любой из нас был рад всякой возможности выбраться в город, и я без раздумий дал согласие. Юрковский попросил, чтобы к вечеру я составил перечень всего необходимого, который он, согласно действующим правилам, должен был заверить своей подписью. Что я и сделал.

На следующее утро я забрал подписанную бумагу и, продремав несколько часов, убаюканный мерным похрустыванием снега под полозьями экипажа, прибыл в город.

Первым делом я отправился в управление, чтобы утвердить список лекарственных препаратов у вышестоящего начальства. Обычно эта процедура отнимала много времени, так как дотошные чиновники требовали обосновывать необходимость буквально каждого пункта. Но в этот раз мне повезло: в коридоре учреждения я столкнулся со своим давним приятелем, занимающим в управлении не самый последний пост, и он помог мне получить заветную визу без каких-либо проволочек. Я тут же отвез утвержденный список на склад и попросил поторопиться с подбором затребованных в документе препаратов, так как рассчитывал уже вечером выехать обратно в Зеленые Камни.

После этого я снова нанес визит в тюремное управление, но на этот раз – чтобы получить то самое послание, адресованное нашему заведению. Пройдя через ряд неминуемых бюрократических процедур и получив казенную депешу, я отпустил извозчика до вечера, а сам буквально полетел по заветному адресу. Там жила моя довольно близкая знакомая и, к счастью, она оказалась дома.

Время пролетело незаметно, и я, неохотно покинув общество прекрасной дамы, сел в экипаж, уже ждавший меня на улице, и двинулся на фармацевтический склад, чтобы забрать лекарства и вернуться в крепость.

Служащий на складе сообщил мне, что не успел выполнить заявку в полной мере, так как на месте не оказалось некоторых редких препаратов, и он куда-то послал запрос, заверив меня, что все будет готово к вечеру следующего дня.

Я нисколько не огорчился данному известию, хотя меня и удивило, что на складе посчитали какие-то из медикаментов в списке редкими. Там было все самое обыкновенное: бинты, йод, касторка, горчичники, валериановые капли, хина, спирт. Не последнее же они имели в виду! Я дал распоряжение извозчику отправляться на постоялый двор, а сам нанес повторный визит в дом, где мне конечно же не было отказано в ночлеге.

Я был благодарен за вынужденную задержку, так как помимо приятных мгновений, проведенных наедине с дамой моего сердца, мы с ней, отобедав в ресторане, посетили театр, чего я не позволял себе по долгу службы вот уже более года. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается, и вечером следующего дня я вновь предстал перед складским служащим. На этот раз, к счастью (а точнее – к сожалению), мой заказ был исполнен в полной мере.

– Ну, задали вы нам задачку, – расплылся в улыбке служащий, подавая нам с извозчиком коробки с препаратами.

– Задачку? – я немного растерялся, так как не понял, что он имеет в виду.

– Мы привыкли иметь дело с самыми простыми вещами: снотворное, слабительное, банки, термометры, извиняюсь, клистир, на худой конец. Что еще может понадобиться в казенном доме? – рассуждал служащий. – А здесь вдруг такое специфическое требование. Там, – он злорадно показал пальцем вверх, – кое-кому пришлось растрясти задницу – ведь документик-то утвержден…

– Да какие, черт подери, специфические требования? – оборвал я его.

– Ну как же, – как будто бы обиделся служащий. Он достал из папки мой список, положил его передо мной и постучал пальцем по последним трем строчкам.

Они были написаны не моим почерком. Мне это не понравилось. Мне это чертовски не понравилось. Потому что, во-первых, это был почерк Юрковского, точно его. Во-вторых, надписи были сделаны на латыни. И, в-третьих, мне не был знаком ни один из перечисленных составов. Признаюсь, я не нашелся, что сказать. Мы молча догрузили коробки в экипаж, а когда тронулись в путь, уже начало темнеть.

Снег под полозьями все так же похрустывал, а когда на нашем пути попадалась какая-нибудь рытвина, пузырьки в коробках отзывались тонким позвякиванием. Я пытался заставить себя задремать, но ничего не получалось. К тому же было жутко холодно, и я, кутаясь в шинель, терзал себя мыслью, что вместо этого мог бы сейчас развалиться среди атласных подушек в теплых объятиях моей городской подруги…

Но вскоре мои мысли невольно вернулись к злополучным медикаментам. Что за шутки? И почему я сразу ничего не заметил? Но кто бы мог подумать? За все эти годы ничего подобного не было, да и не могло быть: я никогда бы не поверил, что Юрковский вдруг однажды блеснет познаниями в медицине и латыни. Все это не укладывалось в голове, и я надеялся, что доводы начальника тюрьмы развеют мое недоумение. В любом случае разговор у нас с ним состоится серьезный…

К звуку, издаваемому санями, и похрапыванию лошадей теперь время от времени добавлялся отдаленный протяжный волчий вой, так что я в который уже раз пожалел о том, что не остался ночевать в городе…

Проснулся я оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Оказывается, я и не заметил, как загнул. Надо мной нависло перепуганное, красное от мороза лицо извозчика.

– Господин доктор! Там… Они на снегу там… – Его речь была бессвязной, да к тому же у меня было чувство, что голова моя налилась свинцом, причиной чему была внезапно прерванная дрема.

– Да объясни ты толком, кто на снегу? – спросил я его, постепенно приходя в себя.

– Волки… – выдавил из себя извозчик и неопределенно мотнул головой в сторону двери экипажа.

Не особо понимая происходящее, я достал из планшетной сумки револьвер и выбрался на улицу.

Свежий морозный воздух окончательно разбудил меня. Стояла ночь, но вокруг было светло из-за взошедшей луны. Прямо перед собой, у обочины, я увидел пугающую картину: значительный участок снежной целины был усеян кровавыми ошметками. Это действительно были волки, но их словно настиг пушечный обстрел. Тут и там валялись головы, разорванные туши и конечности несчастных хищников. Они словно пали в неравной схватке с каким-то гигантским зверем.

Это было зрелище, на котором не хотелось задерживать взгляд. Я собрался уже было вернуться в экипаж, но вдруг заметил что-то между волчьих останков: луна давала достаточно света, чтобы даже отсюда рассмотреть предмет, привлекший мое внимание: это было не что иное, как человеческая голова! Я пытался глазами отыскать остальные части человеческого тела, но тщетно. Тогда, осторожно переступая через волчьи трупы, я сделал несколько шагов в направлении головы, лежавшей в сугробе. Теперь я узнал и того, кому она когда-то принадлежала – это была голова барона Вендорфа…

Я развернулся к экипажу: извозчик стоял неподалеку и настороженно озирался. Я махнул ему, чтобы он занял место на козлах. Все, чего я в данный момент желал, так это поскорее убраться отсюда.

Направляясь к экипажу, я уже было миновал поляну, как вдруг обнаружил на снегу еще кое-что помимо крови и волчьих следов: это были треугольники! Они расползлись по снежному покрову, заполнив собой значительную часть поляны. Я велел извозчику немедленно трогаться, запрыгнул в экипаж и весь оставшийся путь ехал, сжимая в дрожащей руке рукоять револьвера.

Что же там произошло? Поначалу мне пришло в голову, что Вендорф все-таки сбежал так, как это делали некоторые узники – своим ходом, без вмешательства потусторонних сил. А потом на несчастного напала стая волков. Но что тогда случилось с самими волками? Передрались за добычу? Маловероятно. Логическую цепочку, которую я выстраивал в своей голове, разрывали эти треугольники на снегу. Кто начертил их – барон перед смертью? Хищники? Я нервно рассмеялся. А потом никак не мог прогнать видение головы Вендорфа с остекленевшими глазами и седыми волосами, залепленными снегом вперемешку с кровью.

В Зеленые Камни мы прибыли около двух часов ночи. К этому времени холод окончательно доконал меня и, выйдя из фургона, меня начало трясти так, что застучали зубы. В бараке, где у меня была отдельная секция, кто-то предусмотрительно натопил печь, за что я был несказанно благодарен. Решив отложить разгрузку медикаментов до утра, я, даже не зажигая лампы, разделся, завалился на кровать и почти сразу уснул…

Когда настойчивый стук в дверь разбудил меня, я подумал, что прилег буквально минуту назад. В комнате было все так же темно, но уже довольно прохладно, так что я невольно поежился. Из-за двери раздался голос Алфимова:

– Яков Михалыч!

– Какого черта?! – рявкнул я, пока еще плохо соображая. – Сколько сейчас времени, Николай?

– Уже почти семь утра. Да ты дверь-то откроешь? А то у меня рука к чайнику примерзнет сейчас…

Я нашарил спички на столе, зажег лампу и впустил его. С улицы пахнуло утренним морозом. Алфимов действительно пришел с чайником.

– Горячий? – поинтересовался я.

– Уже не уверен.

Пока я одевался и приходил в себя, Алфимов разлил чай по кружкам. Кипяток пришелся как нельзя кстати и растекся по телу приятной теплотой.

– Когда приехали? – спросил он.

– Ночью.

– Мы вас вчера ждали.

– Пришлось задержаться: кое-чего на складе не оказалось. – Я подумал о том, чтобы поделиться с ним мыслями о лекарствах, внесенных Юрковским в список, но Алфимов, к моему удивлению, меня опередил:

– Ты, кстати, ту ерунду, которую тебе начальник заказывал, привез? – спросил он.

– А почему ты спрашиваешь?

– Он меня за этим и послал. А то мне делать больше нечего, как в такую рань чужие пороги обивать! – В голосе Алфимова проскользнули нотки недовольства – он не привык исполнять роль «мальчика на побегушках».

– Привез, – ответил я. – Кстати, это именно из-за них мне пришлось задержаться.

– Что, какая-то редкость?

– Не поверишь, но я, человек с медицинским образованием, про подобные препараты даже не слыхал никогда.

– И на кой они Кондратьичу? – пришла очередь удивиться и Алфимову.

Я пожал плечами, а он, глянув на часы, спохватился:

– Ну ладно, допивай чай, бери все эти загадочные склянки и идем к Юрковскому – тот уже, небось, весь свой кабинет исходил вдоль и поперек…

– Кстати, – вспомнил Алфимов, когда мы были уже на улице. – Пока ты отсутствовал, Фокусник снова беседовал с Юрковским. В кабинете они находились наедине, и этот психопат расцарапал нашему начальнику лицо. Тебя не было, и Кондратьич сам себя забинтовал, так что ты не пугайся, когда его увидишь.

– А что, санитара нельзя было попросить? – поинтересовался я.

Алфимов неопределенно пожал плечами…

– Сам Юрковский как-нибудь объяснил, из-за чего случился конфликт? – Меня это все беспокоило. – Как вообще допустили, что они остались вдвоем?

– Моей вины в том нет, Михалыч, – оправдывался Алфимов. – Часовые утверждают, будто арестант изъявил желание побеседовать «тет-а-тет», и Кондратьич, не долю думая, выставил их за дверь. У меня-то дела были, уж я бы такого беспорядка не допустил.

– Ты разговаривал после этого с Юрковским?

– В обязательном порядке, Михалыч. Он, правда, разозлен тогда был шибко, все лицо свое перебинтованное ощупывал. Со мною совершенно неучтив был. Но я не отступался, ты же меня знаешь.

Я нетерпеливо кивнул.

– Фокусник упрашивал начальника нашего разрешить письмецо переслать за границу, – добрался, наконец, до сути Николай.

– Вздор какой-то! – не выдержал я. – А может, еще телеграмму?

– Вот и я о том толкую, – поддакнул Алфимов. – И это после всего, что случилось. Якобы ему новые книжонки понадобились в срочном порядке. Свои-то, похоже, перечитал. Когда только все успевает?

– Полнейший вздор! – продолжал негодовать я. – И отказ Кондратьича привел Фокусника в такое бешенство, что тот набросился? Из-за книжек?

– Выходит, что из-за них, треклятых.

Когда мы вошли в кабинет, Юрковский действительно мерил его своей характерной походкой. Когда он повернулся, я увидел, что его лицо было целиком забинтовано, причем довольно небрежно. Видны были лишь глаза и рот.

– Ну что, Яков Михалыч, съездили без происшествий?

– В общем-то да… – ответил я и подумал: рассказать ему про волков и голову на поляне сейчас или позже?

– А у меня – вот, – он показал пальцем на бинты. – Чуть без глаз не оставил, умалишенный, язви его душу!

– Я хотел бы осмотреть и сделать нормальную перевязку, – заметил я.

– А, ерунда, – Юрковский махнул рукой. – Попозже как-нибудь. Вы привезли те препараты, что я внес в список?

Я молча подошел и выложил содержимое сумки, которую до этого держал в руках, начальнику на стол.

– Очень хорошо, очень хорошо, – начал бормотать Юрковский, увлеченно перебирая коробочки и склянки, словно ребенок, разбирающий рождественские подарки. Он, казалось, забыл о нас с Алфимовым…

– Вы меня, конечно, извините, Николай Кондратьевич, но я не уйду отсюда, пока не получу объяснений.

Юрковский замер и поднял на меня глаза. На мгновение мне показалось, что этот взгляд я уже где-то видел при иных обстоятельствах, но я тут же потерял нить рассуждений.

– Объяснения? Какие объяснения, доктор? – удивленно спросил он своим низким хриплым голосом.

– Вот именно – «доктор»! Почему доктор узнает обо всем этом, – я обвел рукой рассыпанные по столу медикаменты, – уже в городе? Почему я, медик, ни об одном из этих препаратов даже и не слыхивал никогда? И раз уж мне поручено вести докторскую практику в этом заведении, то какого черта здесь что-то происходит без моего ведома?

Алфимову показалось, видимо, что я перегибаю палку, и он испуганно посмотрел на Юрковского. Николай Кондратьевич, в свою очередь, уставился на меня. Из-за бинтов я не мог видеть выражения его лица, по этот взгляд красноречиво говорил о том, что его обладатель мысленно блуждает совершенно в другом месте. Такое, правда, продолжалось недолго: вскоре выражение отрешенности из его глаз улетучилось, и Юрковский заговорил:

– Вы уж не серчайте на меня, старого осла, Яков Михайлович. Я в то утро совсем закрутился с делами и просто не успел вам сообщить про эти лекарства, черт бы их побрал. Этот каналья Фокусник оказался толковым малым: столько всяких наук постиг, и медицина, по его словам, одно из его любимых увлечений. Так вот, он обещал с помощью этих снадобий избавить меня от кашля. Избавить полностью…

– А Селиверстова он обещал научить фокусам, – услышал я за спиной бормотание Алфимова.

– Что, простите? – не расслышал Юрковский.

– Вы доверяете ему после того, что он сделал с вашим лицом? – уже громко спросил Алфимов.

– Вдруг это не что иное, как самая настоящая отрава? – добавил я.

– Да бросьте вы склонять мое лицо! – рассердился Юрковский. – Всего-то пара царапин. Он – гений.

Пообщайтесь с ним какое-то время – и вам самим станет ясно. Не спорю, что он немного сумасшедший, но ведь гениальность без этого невозможна…

– Уверяю вас, Николай Кондратьевич, можно быть сумасшедшим, но быть «немного сумасшедшим» нельзя, – возразил я.

– На основании чего вы беретесь утверждать подобное? – В голосе Юрковского слышались все более резкие нотки. – Откуда вам знать?

– Я когда-то имел честь общаться с упомянутым контингентом, если вы еще не изволили забыть, господин начальник тюрьмы! – Его слова задели меня. – И опыт длительного наблюдения за помешанными уже дает мне основания кое-что утверждать.

– Ах да, виноват, – смутился он.

– Смею также заверить, – продолжал я. – Состояние рассудка арестанта, о котором сейчас идет речь, вызывает у меня сильнейшие опасения.

– Но где четкая грань между здравомыслием и потерей рассудка? – внезапно высказался Юрковский. – Разве есть критерий, по которому однозначно можно судить о душевном состоянии любого из нас?

Надо признаться, эти слова Юрковского привели меня в замешательство и, похоже, на самом деле заронили в мою душу какое-то сомнение. Странно, но я никогда ранее не слышал от начальника ничего подобного. Судя по выражению лица Алфимова – и он тоже. Неужели тот странный тип так успел на него повлиять…

– В общем, так, господа, – продолжил Юрковский уже более спокойным тоном. – Считаю, что инцидент исчерпан. Впредь обещаю ставить вас в известность обо всем, касающемся вопросов медицины, доктор Савичев. Даже если это и будет относиться лишь к моей скромной персоне. А теперь не смею вас более задерживать, господа.

Несколько минут спустя мы сидели с Алфимовым в помещении столовой и пытались одолеть неприхотливый тюремный завтрак. Недавняя беседа с начальником тюрьмы не способствовала нашему аппетиту. Вдобавок, не в силах держать все в себе, я рассказал Николаю про волков, Вендорфа и треугольники на снегу.

– Что это за тип, а, Михалыч? – Алфимов бороздил ложкой по дну миски с остывшей кашей. – У тебя укладываются в голове все эти пространства и треугольники, черт бы их драл?

– Я собственными глазами видел их, равно как и седовласую голову барона Вендорфа в снегу, но все равно разумное объяснение дать этому не могу, – ответил я. – Одно, Николай, я понял наверняка: Фокусник каким-то образом научился влиять на людей – сколько наших это уже на себе испытало. Поэтому мне, мягко говоря, не нравятся его задушевные беседы с Юрковским, так же, как и врачебные услуги, которые он вдруг так бескорыстно готов оказать. И поверь – во мне говорит не уязвленное профессиональное самолюбие. Если Кондратьич избавится от своего кашля, я буду искренне восхищен и первым сниму шляпу перед способностями Фокусника. Но я сомневаюсь, чтобы тот стал что-либо делать из одного лишь сострадания…

– Он не кашлял сегодня, – внезапно произнес Алфимов.

– Что? – не сразу понял я.

Николай отодвинул миску и поднял голову:

– Юрковский за весь наш долгий сегодняшний разговор не кашлянул ни разу, – произнес Алфимов, и я в очередной раз позавидовал его наблюдательности.

– Наверное, это такие лекарства, на которые достаточно только взглянуть, чтобы тут же излечиться, – невесело ухмыльнулся я.

Алфимов выдавил из себя вялое подобие улыбки.

– Если Юрковский не опомнится, боюсь, мне придется, как это ни противно, доложить обо всем в управление, – произнес он сухим тоном и встал из-за стола.

Следующим утром я застал Алфимова за тем, что он устраивал очередной разнос своим подчиненным. На этот раз Николай был просто вне себя от ярости и не особо стеснялся в выражениях. Как оказалось, причиной тому явилось выяснение новых подробностей о взаимоотношениях Фокусника и начальника тюрьмы Юрковского. Все оказалось гораздо серьезнее, чем мы с Алфимовым могли предположить.

Начнем с того, что еще несколько дней назад Юрковский изъял у охранников ключ от камеры Фокусника и распорядился пищу, предназначавшуюся заключенному, доставлять к себе в кабинет, объяснив, что будет передавать ее собственноручно. Полный абсурд! Вдобавок в тот день, когда я находился в городе, Юрковский привлек двоих охранников, чтобы они помогли ему вынести из крепости принадлежащий Фокуснику чемодан с книгами, который они утопили в болоте. Алфимов узнал обо всем лишь сегодня и поэтому рвал и метал:

– Он хотя бы объяснил вам, болванам, зачем надо было топить чемодан?

– Сказал, что эти книжки не представляют никакой ценности, а лишь только вред всем приносят, – оправдывался один из охранников. – Да нам, честно говоря, и не до вопросов было – чемодан, холера, тяжеленный оказался, и мы были рады-радехоньки, когда зашвырнули его в болото…

– А может, он просто осерчал за расцарапанное лицо? – высказал предположение другой охранник.

– Я последний раз вам говорю, – продолжал их распекать Алфимов, – если кто-либо вам поручает что-то через мою голову, выполняйте, но тут же докладывайте об этом мне, вашему непосредственному начальнику. А то что же у нас в результате получилось: Юрковский что-то затеял, а вы, вместо того чтобы забить тревогу, как языки прикусили!

Выдав всем по первое число, Алфимов распорядился во что бы то ни стало разыскать Юрковского, а одного из охранников послал в архив за копией ключа от камеры Фокусника. Охранник вскоре вернулся ни с чем – Николай Кондратьевич предусмотрительно изъял и этот ключ.

После всего случившегося нам просто необходимо было попасть в камеру Фокусника. Тем более что Юрковский не поленился навесить дополнительный замок на окошечко в двери камеры. Но как вскрыть массивную железную дверь? Алфимов и здесь проявил находчивость: он вспомнил, что в одной из камер отбывает наказание крупный специалист по вскрытию сейфов, ас своего дела. Его незамедлительно привели, и маэстро при помощи обычного подручного инструмента вскрыл камеру за считанные минуты…