Текст книги "Дети Гамельна. Ярчуки"

Автор книги: Михаил Валин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– И что оно? – спросил казак, с опаской поглядывая в сторону, куда ушла ведьма.

– Да отпускает вроде, – прошептал гишпанец, щипая свое колено.

– Отпускает, – признал Хома, вертя ожившей в сапоге ступней. – Я про иное. Чего сюда шли, а?

– Вот ты дурной! В обход же шли, напрямую к кладбищу разве можно? Приметят горожане, – подивился казацкой непонятливости Анчес.

– Ясное дело, что приметят, – подтвердил Хома, теперь и сам осознавший, что за холмики темнеют за ветхой изгородью.

Помолчали. На небо нагнало облаков, бледная луна укуталась в тёмный саван, по травам побежал ночной ветерок, смешивающий шелест сухих стеблей со стрекотом неугомонных цикад. Смотрела на небо панна Хелена, плавали два белёсых пятна луны в огромных колодцах её очей, бежала тень по прекрасному лицу, проявляя грубые швы да пятна следов шорной иглы. Не-не, вот и пропало наваждение, вновь щеки гладкие, точно белый безупречный мрамор. Бывают в городах этакие богатые белые надгробья…

Повела взглядом полумёртвая дева – Хома поспешно отвернулся прочь и, хмурясь, спросил:

– Долго ли ждать нам?

– Как договорятся, – гишпанец вольно вытянулся на траве и тоже глядел в небо.

– Кто?

– Ты вовсе не в себе, или разум прямиком в баклагу заспиртовал? Хозяйка договариваться ушла.

– Ну, это-то понятно. А с кем договариваться, а?

– Полагаю, с жидами, – Анчес по благородному закинул ногу на ногу и пояснил. – У них, иудеев, всегда гроши есть. А богатого христианина или католика на ином кладбище искать нужно. У церкви или костёла. Но там сторожа. Не с руки наши дела делать.

– Это конечно, – охотно признал Хома. – А жида для договорённости надлежит откапывать, или и так можно беседу вести?

– Тут я не знаю, – засомневался гишпанец. – Иудеи, они как обычные мертвецы, только похитрее. Перс или чех тоже подойдут. Главное, найти солидного покойника. Не все ж клад оставляют. Иные помирают, так и вовсе бесхитростно – всё до грошика семейству оставят, без всяких тайностей и изощрений.

– Да, бывает этакая простодушность, – согласился казак, сообразивший, что сотоварищ очень уж много знает. Вот что значит под бочком у ведьмы ночи ночевать! Бабы есть бабы, даже такому сомнительному тонконогому полюбовнику многое выболтать рады – лишь бы слушал. Что ж, если тутошние покойники готовы по договорённости клад уступить, так то дело не очень греховное, тем более раз и особо копать не придется. Хотя Анч и сбрехать может. Вдруг клятая баба вздумала очередных полумертвецов сотворять? К примеру, понадобились ей гайдуки повиднее или полюбовники половчее? Очень возможное положение! Насшиваешь этаких фараоновых слуг, а тебя потом же…

Хому пробило таким ужасом, что разом сел в траве и за голову схватился.

– Ты что? – вздрогнул сотоварищ.

– А ведь ей для нового живого-неживого и обычный христианин понадобится, – прошептал казак. – Вот сдерет она с нас шкуру и заменит чудищем послушным.

Анч поежился, поразмыслил и покачал кудрявой башкой:

– Не, я тому делу фигурой и костью не подойду.

– Отчего вдруг?

– Вовсе неподходящий. И вообще на мне шкуры мало.

– Отчего это ты неподходящий? Очень подходящий. На харю выразителен, кудряв. Сальца чуть добавить, и вообще красавцем будешь.

– Глупости не болтай, – запротестовал сотоварищ. – Во мне ценны учтивость, живость и прочая куртуазность. Их со шкурой не сдерёшь. Вот ты – иное дело. В кости крепок, руки сильные, в уме никак не потеряешь. Харю сменить, усы погуще…

Хома прихватил умника за ворот:

– Уж не твои ли усишки будут побогаче?

– Что за дурни такие…

Философы мигом расцепились и отползли подальше – голос у Хелены оказался негромок, но такой ледяной щекоткой по хребту прошелся, что куда там любому залихватскому крику.

– Э, да ты говоришь, что ли? – прошептал Анч, подтягивая за перевязь к себе поближе фамильную шпагу.

Панночка молчала, лишь смотрела насквозь презрительно.

– А с чего это мы дурни? – воспротивился Хома, успевший перевести дух.

Полумертвячка молчала.

– Мы дурни оттого, что думаем о корысти пани Фиотии вовсе и неправильно, – сообщил напряженно размышляющий гишпанец. – К чему ей вдруг послушных слуг на непослушных менять? Ты сам глянь – Хеленка шибко в прислуги годится?

Хома глянул. Панночка сидела с распущенными волосами, вся из себя дерзкая. Карий глаз локоном вообще закрыт. Или око голубое? Спуталось на ней всё, вон и широкий расшитый рукав с плеча гладенького соскользнуть норовит. Нет, в прислуги такая неприбранная вздорность вовсе не годится! В остальном, конечно, прельстительна...

Тут незадавшаяся прислуга поползла на коленях к казаку. Не очень быстро, но этак угрожающе. У Хомы перехватило дух, выхватил из-за кушака пистолет, успел взвести курок… Толчок маленькой, но на диво сильной ладони опрокинул на спину. Казак пытался отпихнуть ловкую вражину, но панночка уже оседлала несчастного, склонилась, щекоча потоком густых локонов. Глянула глаза в глаза – ох, спаси и сохрани, – разные ведь очи у неё, разные! Хома упер ствол пистолета в стройный стан панночки:

– Уйди!

Склонилась еще ниже, весь свет заслоняя, шепнула в самое ухо:

– Пальни. Потом сам же латку и наложишь.

Хома чувствовал, как размеренно и ровно стучит её сердце. Пахла она вечерней росой и еще чем-то… Панским и девичьим, от чего страх с вовсе иным чувством мешался...

– Если что, так я отвернулся, – из далёкого далека донёсся голос кобельера.

Хома и шевельнуться не мог. В смысле мог, но не хотел. Или, что вернее, хотел, но не мог, потому как… Отчаянно немоглось…

Острые зубки сжали ухо, стиснули сильнее, еще сильнее. Хома осознал, что даже если сейчас его ухо отдерут и с хрустом жевать вздумают, стрелять он все равно не станет. Уж очень губы теплые…

…И хруста не было, и губы исчезли. Казак разлепил веки: Хелена сидела в двух шагах, юбки оправляла. Ну не ведьма ли?!

– Воздержались или как? – поинтересовался Анчес, осторожно оборачиваясь. – И то хорошо. Надоело мне это блудодейство, даже и сказать не берусь как. Яблочка хотите?

Гишпанец доставал из-за пазухи яблоки, а Хома никак не мог опустить курок пистоля с взвода – пальцы тряслись, точно две недели без просыху пил.

– Угощайтесь, – пригласил радушный кобельер. – Отдышитесь. Порядок лучше блюсти, а то накажет проклятая хозяйка. Уж я-то ее знаю.

Гишпанец осекся, потому, как прелестная паненка сделала двойное «хрум-хрум» и сплюнула черенок – более от яблока ничего и не осталось.

– Интересные манеры, – пролепетал Анчес. – Говорят, яблочные косточки для желудка очень полезны.

Хома закончил щупать своё пылающее ухо, сунул за кушак пистолет. Забрал у гишпанца второе яблоко и передал паненке. Хрум-хрум – сплюнутый хвостик стукнул об изгородь.

Ишь, ты, балуется. А ведь была бы на диво лихая и приятная дивчина, если б не мертвая.

– Кормлю вас дурно, что ли? Все жрёте и жрёте, – спросили с кладбища. Хозяйка возвращалась, и, судя по всему, с хорошими новостями. По-крайней мере, у гайдуков ничего в теле не прихватило и не скрутило.

***

Опять шли, местами ощупью продираясь сквозь заросли. Ведьма будто кошачьи глаза имела, пронырливому гишпанцу и полумёртвой паненке тоже ничего, а Хому ветки, как нарочно, цепляли. Ах, пропала добрая свитка! И чего ходили на то поганое кладбище? Хозяйке в одиночестве скучновато покойников навещать?

Хома сообразил, что вовсе не возвращается ведьма, а опять в обход ведёт. Выбрались на прогалину, прошлись вдоль яра. Смутно забелели окраинные хаты Пришеба.

– Чтоб тихо мне! – приказала ведьма.

Тихо, так тихо. Хома и полслова не сказал, когда перелазил через плетень и шапку чуть не затерял. Панночка скакала впереди всех, бесстыже подбирая подол повыше белых коленочек и неся шанцевую снасть как пушинку. Подалее от неё надобно держаться, подалее.

Дремала узкая городская улочка, осмелился гавкнуть дурной пес во дворе, да тут же осёкся. Ежели посмотреть с такой стороны, то ходить под ведьмой не так плохо – хая и бреха псиного куда как меньше, за штаны никто цапнуть да подрать не норовит.

***

… Пустырь открылся, словно несколько домов из челюсти улочки выпало. Трава по пояс, остатки стен в зарослях крапивы. Пожарище. Точно, видать, здесь тех иудеев и вывели под корень.

Зашли за остатки ворот. Пани Фиотия всматривалась во тьму, к чему-то примеряясь. Остальная шайка смирно столпилась за спиной хозяйки. Облака слегка просветлели, на крапивные дебри взглянула луна, и Хома различил поодаль ещё остатки стен, и ещё… Богатый двор был, это точно. Торчали чёрной пятернёй горелые балки, громоздились оплывшие остовы стен. И двор богатый, и знатное «веселье» здесь случилось. Нет, не любил Хома таких унылых случаев, хоть даже и с жидами они происходили.

– Туда, – приказала ведьма.

Двинулись вглубь крапивных дебрей, казак вынул было кинжал, дабы вырубать застарелую жгучую вражину, но Хелена легко взмахнула окованной добрым железом лопатой, да и двинулась впереди, скашивая перед собою целую улочку…

…Стояла ведьма на краю пепелища, озиралась. Потом подоткнула юбку и широкими мужскими шагами принялась отсчитывать расстоянье. Хома размышлял – у всех ли ведьм икры справнее, чем видимый верх тулова, или тут особый случай? Ишь, аж лоснятся. Нужно у гишпанца спросить, он по бабам сведущ.

Ведьма остановилась под иссохшим деревом, смотрела вверх на скрюченные, когда-то обгоревшие ветви.

– Надобно на полпяди прибавить, – шепотом посоветовал Анчес. – Усохло тут всё.

Дурень дурнем кобельер, но тут был прав – Хома и сам чувствовал, что усохлое это место. В спину будто смотрит кто, да так, что аж под свиткой холодок гуляет и сгорбиться хочется. Может, и ни к чему копать тот иудейский клад? Плохо жили, что ли? А тут выскочит какая нечисть да вспрыгнет на загривок…

Казак, озираясь, взялся за пистолеты. На всякий случай, за оба. Меж тем, чёртова хозяйка неугомонно колдовала-высчитывала: прошла по едва различимой в лунном свете тени самой длинной ветви, повернула под правую руку, вновь отсчитала шаги. И оказалась у другого угла сгоревшего дома. Хмурясь, посмотрела на остаток стены, затем на верных слуг, словно они в нынешней глупости были виновны.

– То ли это место, пани хозяйка? – робко высказал общее сомнение Анчес.

– Язык прикуси, – ответствовала властная полюбовница кудряша. – Путал меня покойник, и ты туда же. Здесь копайте!

– Этак оно снаружи или изнутри зарыто? – уточнил Хома, представляя целую прорву работы. – Может, уточнить у того шутника? Что торопиться, завтра вернёмся, хорошо обдумавши.

– Поболтай языком, казаче, поболтай. Сейчас сходишь, у хозяйчика сам спросишь. А мы здесь подождем, – проскрипела чёртова баба.

– Да я разве его найду?! У меня и чар нет, – поспешно напомнил Хома.

– Ну и мусоль свои пистоли, – буркнула ведьма, извлекая из-под плахты-передника длинную тёмную кость.

Хома решил, что советы давать в такой щекотливый миг, только дело портить. Да и язык как-то поприсох к нёбу.

Костяную руку ведьма держала, не то что полную, а так, коротышку: от пальцев иссохших до локтя с белой торчащей костяшкой. Слуги глядели, как пристраивает хозяйка мертвецкую конечность на острие короткого колдовского ножа. Фиотия приподняла нож повыше и вовсе отпустила сушёную руку – та миг бессильно равновесие ловила, потом дрогнула. Хома, обмерев, смотрел, как она крутится на кончике клинка, как бежит по ножу синеватое мерцание. Вдруг замерла рука, скрипнула пергаментная кожа, шевельнулся указующий перст с длинным желтым ногтем. Все глянули на стену былого дома…

– Изнутри копайте, – молвила ведьма, снимая с ножа страшный указатель.

Хома перевел дух. Вот к чему те заклятья вообще нужны? Оно ж и так было понятно, что изнутри рыть придется. В жизни всегда так: где неудобнее, там и рой, да поглубже. Не ошибёшься.

Взялись за дело: расчистили край угла, сдвинув обвалившуюся глину, недогоревшую дранку и иной мусор. Хома, поплевав на ладони, взялся за кирку. Хрупкая панночка прытко отгребала лопатой землю, за ней топтался кобельер, которому лопата была привычна не более, чем монастырскому карпу мушкет. Но и без него вгрызлись лихо. Очень скоро кирка бухнула по чему-то твёрдому.

– Прыть поумерь, сокол красноносый, – приказала ведьма, устроившаяся на остатке подоконника.

Расковыряли яму чуть шире – обнаружилась дощатая крышка. Поддеть оказалось сложно. Хома подвёл острие кирки, панночка вдарила по тупому концу инструмента молотом. Над пустырем разнёсся недобрый звон.

– Потише, весь великий град перебудите, – цыкнула ведьма.

Кирка преграду все ж пробила, казак хекнул-гикнул, поднатужился и вскрыл настил. Дальше пошло легче – панночка на раз подвышибла молотом толстые доски. Раззявился провал, в который и лунный свет-то не заглядывал. Пахнуло изнутри чем-то дурным и редкостным. С Хомы азарт мигом слетел: одно дело кладоискательству предаваться, другое лезть в заведомо нехристианскую ловушку. Покойные иудеи чего угодно могли там запрятать.

– Огня бы надо, – сказал казак, спешно отступая от адской дыры.

– На огонь мошка летит, – проскрипела ведьма, похоже, тоже встревоженная недобростью тайного клада.

Слуги и хозяйка смотрели на дыру. Соваться внутрь никому не хотелось: вроде и манил клад, но и пугал нешуточно.

– Глянь-ка, Хеленка, что там, – приказала ведьма. – У тебя очи зоркие, ночные. Но не лезь, сверху глянь.

Панночка мотнула гривастой головой, но к дыре подступила – не иначе, как и самой было любопытственно. Опустилась на колени, откинула мешающие волосы, глянула во тьму подземную, да тут же отпрянула.

– Сидит, значит? – проскрипела хозяйка.

Хелена кивнула, не отрывая взгляда от дырищи.

– Всё одно, нужно гроши доставать, – проворчала ведьма. – Анчес, не стой как неродной, бери девицу за стройны ножки, отдёрнешь, ежели ухватят её. А ты, казаче, что рот раззявил? Вооружался для чего?

Хома опомнился, выхватил пистоли и взвел курки.

– Своих не пореши, – напомнила хозяйка и протянула паненке еще один инструмент. Хелена бестрепетно взяла мёртвую руку – сухие пальцы той мигом растопырились на манер жутковатой хваталки и алчно зашевелились.

Анч, вздыхая, обхватил паненку чуть пониже невеликой, но этак весьма и весьма душевно налитой дупочки. Хелена решительно занырнула во тьму, принялась подцеплять что-то невидимое своим сухоруким крюком. Хома держал пистоли наведёнными на клад и скапливал казацкое мужество. Да что ж оттуда может скакнуть? Змей насовали? Гиенов? Или иные ядовитые гады в темноте той обретаются? Как бы не промахнуться…

Вынырнула панночка, потянула Сух-Руку. В мёртвой длани качался подцепленный за край ткани узел – судя по усилью скрипящих костяшек – тяжёлый. Подняв из провала, Хелена попробовала выдернуть добычу из сушеных пальцев – те вцепились вовсе намертво и не отдавали.

– Да помогите девке! – приказала хозяйка.

– Я ж её держу, – отозвался Анчес, старательнее облапывая девичьи бёдра.

– Так, а я ж с оружьем, – справедливо указал Хома, которому касаться умной мертвой руки хотелось ничуть не больше, чем гишпанцу.

Ведьма простонародно выругалась и принялась самолично отбирать у Сух-Руки добычу. Пришлось бить магическую длань по костяшкам.

– Как в своё вцепилась, дрянь скаредная!

Наконец, узел с обнадеживающим звоном бухнулся на землю. Ведьма разрезала тряпку – под ней был замысловатый медный горшок. Фиотия осторожно встряхнула посудину – из горловины посыпались монеты. Славные такие монеты, хоть и тусклые, но уж точно золотые. Хома отчетливо видел дукаты и червонцы – э, тут бы и зачерпнуть горсточку, а лучше сразу две!

– Еще есть? – спросила ведьма, небрежно засыпая золото пополам с рыхлой землей обратно в сосуд.

Хелена кивнула и вновь погрузилась с Сух-Рукой в дыру.

– Осторожнее! – напомнила хозяйка.

На сей раз пришлось ждать улова подольше – видать, не подсекался клад. Наконец, Сух-Рука выудила свёрток. Оказалось, опять монеты, да ещё золотые цепки-кольца.

– Что там ещё? – спросила хозяйка, увязывая ветхий и рассыпающийся сверток в передник.

Панночка лишь дёрнула дупкой, занявшись вываживаньем следующей добычи. Потянула Сух-Руку – в перстах той был зажат свиток на двух кругляшах. Хома такие раньше видывал – иудейские, вовсе пустая грамота, её никто не в силах прочесть.

– Ты что?! – тут же вскинулась ведьма. – Положи, где взяла. Оно нам и даром не нужно.

Панночка вновь заёрзала, укладываясь на живот, но тут Сух-Рука, видать, подустав и озлобившись, нагло швырнула свиток в яму.

– Что творите, варвары! – ведьма подскочила к кладу, одним махом рванула прочь Анча, тот поволок за ноги паненку… Но было поздно – в яме что-то завозилось.

– Зарывайте, дурни! – гаркнула Фиотия.

Слуги похватали лопаты, Хома сунул пистолеты за кушак, принялся швырять на дыру остатки досок. Не особо выходило: часть крышки и земли провалилась вниз, часть вылетела обратно – крепкий ком глины угостил гишпанца по лбу. Потом из подземной прорвы что-то начало выкарабкиваться. Хома больше с изумлением, чем с испугом, увидел на редкость мелкого беса: согнутого, тощего, с паскудной рожей и волосьями сплошь в колтунах. Мерзкое создание закрутило головой, тараща свои рачьи глазки.

– Не выпускай! – скомандовала ведьма.

Не пристало казаку перед погаными карлами отступать – Хома ткнул мелкого чёрта лопатой, сшибая обратно в дыру, да нечисть оказалась цепкой. Бес ухватился лапами за инструмент, прихватил его зубами…

Хома и охнуть не успел, как лопата оказалась погрызена до самого черенка. Да что ж за тварь такая?! Да подавись ты…

Чахлый, но грызучий чёрт немедля выплюнул выпущенный казаком остаток лопаты и вдвойне усерднее полез из ямы. Хома выхватил пистолет…

– Не шуми сразу, все полезут! – предостерегла ведьма.

Да что такое?! Откуда еще и «все»?!

– Бечь нужно! – призвал кобельер, в два прыжка оказываясь весьма далеко от клада.

– Куда?! Шпагой его руби! – Хома схватил кирку.

Панночка опередила – свистнул молот, высоко вознесенный нежными ручками, и тяжелая железяка опустилась на вытянутую башку подземного чёрта. Раздался звонкий костяной звук, но бесов череп выдержал – видать, из сплошной кости в пекле точили. Хелена немедля двинула стойкую нечисть ещё разок – звонче вышло, но чёрт лишь растопырился над разворошённым кладом, словно над нужником расселся. Прыти, правда, поубавил – лишь уродливой головой мотал. Хома ткнул его киркой под рёбра, пытаясь спихнуть в дыру. Нечисть, хоть и оглушённая, за инструмент немедля уцепилась. Казак пихал супротивника изо всей силы, но чёрт стойко упирался, его колени растопыривались всё шире и шире, разрастаясь и становясь всё голенастее. Да это не чёрт, а вовсе паук какой-то!

Клац-клуц-клац! – разнеслось над пожарищем. Панночка разошлась и крушила вражину со всего маху, только молот и летал. Сокрушить, может, и не удалось, но вбила лихая дивчина врага в дыру, словно сваю в песчаное дно пруда-ставка. Ещё корячились тонкие паучьи колени, но голова уже ниже ушла. – Хрум! – молот сломил ногу чёрта, было слышно, как тот плюхнулся на дно тайной ухоронки.

– Прикопать бы, да вот только… – начал Хома и задохся…

Из дыры вылезла тонкая рука, шустро скребя пальцами с грязными ногтями, поползла на звук казацкого голоса. Удлинялась и удлинялась, словно диковинный побег вьюнка волшебно рос. Опомнившись, Хома ударил каблуком по мерзким пальцам. Скрипели под сапогом паучьи косточки, но бесовы пальцы всё норовили ухватиться за обувку: то ли разуть казака, то ли выше взобраться. Не-не, определенно выше стремились, не иначе как к горлу!

Хелена била по живучей руке молотом, да только попасть было трудно – чертова конечность извивалась, куда там той прищемленной гадюке. Вздрагивала земля под ногами, взлетали комья от плуга-молота, металась, пытаясь спастись, чёртова рука. Все ж и по ней попадали крепко, и когда та чуть попритихла, взмокший Хома подхватил лопату и принялся скидывать измочаленную конечность в дыру. Останки руки трепыхались, подобно поганому щупальцу неведомого чудища, но всё ж шлепнулись вниз.

– Отойди, дурень! – приказала ведьма, пятясь прочь с узлом добычи и Сух-Рукой.

Хома поспешно отступил. Гух-гух-гух, – резво заработала за стеной своим молотом панночка.

– Под низ вдарь! – азартно пискнул невидимый пан Анч.

Хома видел, что в яме опять что-то шевелится, но тут панночка выдала особо крепкий «гух» и угол ещё стоящей стены начал заваливаться, накрывая яму. Поднялось облако пыли…

Чихая и кашляя, кладоискатели отошли подалее от захоронки.

– Вылезет или нет? – спросил, отряхиваясь, Анчес.

– Чего ж ему не вылезти, – с тревогой сказал Хома. – Была бы каменная стена, а то саманная. Хотя и толстая. Не, вполне может подкопаться. А может и не совладает – хороший кус упал.

– Нам до того дела нет, – отрезала хозяйка. – Ногами шевелите, хвилософы. С утра помрёт наш пан, домовина ему готова. Погрузим покойника да распрощаемся с гостеприимным Пришебом.

***

До дому вернулись благополучно. Нести увесистый горшок с золотом было несподручно. Но приятно.

Перекусил Хома добрым шматком колбасы с хлебом и тремя луковками, наскоро запил взваром, да и бухнулся почивать. Мелькнула мысль, что самое время горилки выпить, но лениво было вставать. Всё ж утомительное дело это кладоискательство. Хотя и выгодное – это же сколько за ночь золота наковыряли!

– А крепкие здесь черти, – сказал Хома сотоварищу, тоже бухнувшемуся на свою лавку.

– Да отчего черти?! – заворчал кобельер. – У тебя что ни ткни – то чёрт. Вовсе это не чёрт, а вообще маззиким[54]. Совершенно иная порода.

– Да кто их, бесов, разберет, – зевнул казак. – Расплодилось дьяволова семени – плюнуть некуда.

Кобельер спорить не стал – хозяйка дала ему на сегодня вольную, поскольку была занята пересчитыванием добычи. Потому засопел счастливый гишпанец, едва вытянулся на лавке.

***

Утром сотоварища растолкал гишпанец – пан-лях отмучался, надлежало за ксёндзом идти и иными печальными заботами заняться.

***

День выдался хлопотным. Пока то, пока сё, пока службу служили, пока покойника в гроб клали да мёдом тело заливали – случай важный и нечастый, ведь ещё везти и везти усопшего до фамильного кладбища. Хома с плотником спорил и иные сложности устранял – гишпанец и паненка в тех делах помощь оказать никак не могли. Хелена прилюдно с большим трудом пару слезинок выдавила, да и в комнату забилась. Безутешная дочь, что с неё возьмешь. Хозяйка выправляла бумаги у войта, торопила с отъездом, да где там успеть – только с похоронным делом заканчивать стали, так такой ливень ухнул, будто сами небеса над Пришебом разверзлись, шляхтича-покойника оплакивая. Хома, накинув на голову пустой мешок, допрыгал по лужам до конюшни, проверил лошадей и карету – всё в порядке, хоть сейчас запрягай. Да куда ж ехать – не шлях, а болото безбрежное.

***

Сидели в комнатке, Анчес накрыл стол. Следовало помянуть покойника, пусть и не особо с ним близки были. Хома так и вообще запамятовал, как ляха звали. Ну да ладно. Гроб добротный, мёда не пожалели. Родному человеку, и то столько одолжений за день не свершишь. Особенно, если сиротой довелось родиться.

– Достойный был человек, хотя и грешный, – молвил Анчес, ставя на стол миску с жареными, щедро обсыпанными тмином рёбрышками.

– А отчего же такой грешный? – полюбопытствовал Хома.

– А ты много на наших шляхах встречал святых мирян? – усмехнулся гишпанец. – А наш покойник и вовсе шляхтичем был.

Хома кивнул. Это да, какой из шляхты может быть святой?

Анчес отчего-то покосился на паненку. Та всё в окно смотрела, да плечики чуть заметно вздрагивали.

– Тю, гишпанская твоя морда, – в сердцах молвил Хома. – Ты что ж язык распустил? Отец он ей, пусть и частично. Какой ни есть, а отец.

– Так я сугубо в философском плане, – оправдался кобельер. – А вообще раз отец, так, несомненно, уваженья заслуживает.

– Ясно, заслуживает. Вот и помолчал бы ты. А то в лоб этак и брякаешь. Сразу видно, московит. У вас все по нахальному.

– Не московит я!

– Московит-московит. По говору вмиг понятно. «Ны маскавыт». Говорить по-людски научися. А лучше, вообще молчи.

– Ты мне поприказуй еще, спитая харя!

Хома показал наглецу кулак. Безродный наглец схватился за шпагу. Посмотрели друг на друга, Анчес сморщил свой длинный нос, Хома махнул рукой. Спорить, и правда, не имелось настроения.

Пошли к окну.

– Пойдем, пригубишь, – сказал казак, глядя в затылок, туго повязанный черным платком.

– Пошли, помянуть надобно, – подтвердил гишпанский самозванец.

Хелена не шевелилась, но когда подхватили под руки, выдираться не стала.

Сели за стол. Молча выпили по глотку – горилка попалась какая-то вовсе безвкусная. Хома поморщился, выбрал в миске самое затминенное рёбрышко, сунул в руку панночке. Ничего, начала бедняжка жевать, хотя по щекам слезы текли. Эх, жизнь. Вот и пойми её, дурную. Ночью молотом всё подряд несла, а сейчас слезы льет.

В соседней комнате, вольготно вытянувшись на наконец опустевшем ложе, негромко похрапывала пани Фиотия. Им, ведьмам, хоть что. Навидались за свою нечистую и длинную жизнь всякого, закостенели.

Глава 7. О превратностях погоды и иных естественных оправлений

День лишь начался, а уж словно и вечер. Льет с набрякших туч неумолимо и безустанно, словно всё долгое лето копили небеса ту тяжкую влагу. Истаял за тридевять земель дальний, высокий днепровский берег. Бурно влачатся порыжелые воды, несут ветви, жирную грязь, траву и прочий мусор. Вот проплыл, раскачиваясь, несчастливый кавун, эх, не быть ему съеденным честным селянством. Доплывет плод до порогов в компании с вот тем размокшим гайвороном, что покорно поджал лапы, вверив свою бренную тушку водам древней реки, лягут они бок о бок в густой ил, удобрят своей плотью бесконечные приднепровские камыши…

Скверна непогода на речных берегах – мрачен шелест дождевых струй, жуток плеск накатывающих на берег волн. Слились, смешались хляби небес и речной простор. Поглотит подступающий потоп и берег, и ивы, и оцепеневшего от лицезрения конца всего сущего наблюдателя. Смоет, всё смоет стихия. Смирись, человече, ступай под кров, налей доброй горилки, а еще лучше пряной, густой варенухи, и помысли о вечном. Ибо слаб ты и мелок, как случайная щепка, несомая бурной волною бытия.

Льёт. Обморочно и конечно льёт. Нацедить повторную чарку, испить и верить: развиднеется, непременно развиднеется, всплывет назавтра благословенное солнце, накалятся на баштанах литые бока кавунов и дынь, просушат перья и явятся свету важные гайвороны, и иная весёлая пернатая мелочь.

Иль нет? Утопнет, всё утопнет. Льёт, льёт, льёт… Боже ты мой, как льёт..

***

– Я так погляжу, у пана коронного жовнира[55] есть самый настоящий золотой дукат?

Старший паромщик, здоровенный, не меньше давешних волов, мужик смотрел на капитана, хитро улыбаясь.

Остальные, статями немного уступающие ватажку, не торопясь, черпали деревянными ложками кулеш из медного казана, как бы не следя за разговором. Оно и понятно, намахаешся веслом, до всего глухой будешь, кроме скулящего от голода брюха, что к хребтине прилипло.

– Ну есть, – кивнул Мирослав. – Но только один. Сверху разве что пару солидов добавлю.

– Та не, – отмахнулся широченной лапой паромщик. – И одного хватит. Ты тот дукат, пан, заверни в трубочку, вижу, ты крепкий, совладаешь…

Капитан слушал неторопливую речь, предчувствуя, что не выйдет со срочным перевозом ничего. И придется ночевать на этом берегу. И почему-то захотелось вынуть пистоль из-за пояса, перехватить за ствол и двинуть наглючего посполитого по мордам. Так, чтобы во все стороны зубами брызнуло…

– Вот как совладаешь, так засунь тот дукат себе пид хвоста, пан коронный жовнир. Выгребать среди ночи, да в такую погоду… Не, то пан коронный жовнир лучше пусть вплавь на тот берег махнет, – закончил сволочной перевозчик и оскалился в улыбке. Пары зубов не хватало.

Не успел Мирослав схватиться ни за пистоль, ни за саблю, как под навесом, будто из ниоткуда, объявилось четверо казаков во главе с пятым, разодетым, будто куренной атаман. И крест-мощевик[56] тебе, чуть ли не двухфунтовый на груди висит, и жупан, золотом отделанный, и в аграфе[57] серебряном перо торчит, аж из павлинячьей сраки выдраное…

Хлопцы были своему старшому под стать: с новенькими мушкетами, в черных реестровых жупанах, построенных, похоже, что не только из одинакового сукна, но и одним мастером. И как сподобились-то? Вроде же и не московские стрельцы... Вояки своим грозным видом начисто отшибли желание продолжать спор.

– Что стряслось, ясный пан? – с нескрываемой издевкой произнёс «атаман», пренебрежительно разглядывая изрядно потрёпанного долгой и трудной дорогой капитана, смотрящегося подлинным нищим рядом с пышно разодетым казаком.

– Да ничего, – как можно дружелюбнее улыбнулся Мирослав, внутренне передёргиваясь от злости. – То мы так, пан гетьман. Дурью маемся.

Конечно, можно было их всех перебить – пятерых расслабившихся на денежной, но необременительной службе казаков капитан разделал бы с легкостью. Стрельнуть в упор «пану гетьману» в рожу, разрядить второй в того, что у «гетьмана» за спиной, выдернуть саблю из ножен…

Но вот беда, сие действие, хоть и выглядело заманчивым в своей простоте, в будущем сулило множество неприятностей. Среди которых попытка силами банды сдвинуть с места тяжеленный паром выглядела сущей мелочью.

– Ну раз так, – раздулся от важности «атамано-гетьман», – то иди-ка ты пан жовнир отсюда, и поутру, как стихнет, и приходи. Может, и перевезём, если два дуката найдешь.

Капитан молча отсалютовал, коснувшись шляпы, и вышел из-под навеса. Тут же коварно обрушились струи дождя, мигом смыв желание переправляться тут же и немедленно. В такую-то погоду люди как мухи тонут. Правы и перевозчики, и ихняя охрана…

Но, несмотря на доводы разума и погоды, капитан, пробираясь меж людским столпотворением подлинно вавилонского размаху, ругался так, что даже самый лихой обозник обзавидовался бы тем словесным сооружением, что громоздил разозлённый наёмник. Поминал он и реку, и погоду, и волны, и боязливость людскую, что не дает иной раз жадности над рассудочностью возобладать…

***

Темнота – страшная штука. Это капитан знал с детства, а долгая служба на Орден ещё более укрепила веру в коварство ночи. Её предпочитают почти все твари, созданные на погибель человекову. Да и ночь оживляет те из страхов, что прячутся где-то глубоко-глубоко… А ещё темнота коварно удлиняет расстояние.

Вроде как в сумерках шёл – и квадранса[58] не насчитал. А как стемнело окончательно, так вроде уже и не меньше часу. Или заблудился ненароком?

Заблудиться, и вправду, было не трудно. Сюда, к Барсучьему перевозу, сбегалось множество дорог и путей. И людей теми путями-дорогами бродило тоже множество. И паломники, и посполитые, и казаки, и шляхта. Жизнь – штука такая, что на одном месте усидеть трудно! Вот и приходится по свету мотаться.