Текст книги "Дети Гамельна. Ярчуки"
Автор книги: Михаил Валин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Волы дёрнули воз, степенно зашагали…
***
Никто и не подумал свернуть «через три версты, у приметного явора, драного такого, будто рожа того хлопца твоего». Шлях, что пылился под копытами, сам выведет куда надо. Не в Чигирин же ехать, право слово. Банда там ничего не забыла. На Хмеля глазеть – удовольствие сомнительное.
Мирослав качался в седле, потягивая трубку. Тьфу, ты, чёрт! Капитан провёл ладонью по лицу, показалось – в паутину влетел. Вроде чисто…
И тут накатило. Нахлынуло, навалилось. Пригрезилось, будто оказался на дне зацвётшего пруда-ставка – зелёное все вокруг, презелёное. И небо, и дорога, и…
Капитан схватился за пистолет, перекрестился оружием – против любого морока самый верный способ! Куда лучше косноязычного бормотания молитв. Но наваждение не пропадало.
Рядом с ним ехали мертвецы. Покрытые трупными пятнами, разложившиеся, вонючие… Лошади гнилыми мослами щелкают, облезлыми хвостами мух отгоняют. Мертвецкая гвардия.
Но живая! Рассказывает что-то смешное Магнусс, у которого только голова и цела, а ниже – месиво из ребер и кишок. Щерится выбитыми зубами Юзек, чья голова развалена пополам. Схватился со смеху за живот левой рукой Котодрал, а вместо правой – обрубок… Или то он внутренности из живота повыпавшие запихивает?..
Мирослав опасливо поднял руку – вроде своя, привычная, не из могилы выкопанная. Встретился глазами с Литвином, который по игре наваждения обзавелся рубленой раною через грудь и тремя дырками в животе. Хорошие такие дырки, по краям опалённые, в упор стреляли, добивая.
Глаза у Збыха остались прежние. Только перепуганные вусмерть. Похоже, видел княжич то же самое. Или еще чего похуже. Да что за напасть?! Не поможет, видать, даже если башку змеиную выкинуть. Не от ее благоухания видения...
А потом сразу раз, и схлынуло все, будто не было. И все живые по-прежнему. Хохочут.
***
Что Литвин видел, и какую смерть наваждение командиру посулило, Мирослав спрашивать не хотел. Да и сам Збых не торопился приставать с россказнями, мол, отрубили тебе башку, да прямо в горло и наплевали. В свою очередь, и капитан молчал. Кому оно надо, о смерти своей знать раньше, чем последние времена настанут? Да и не обязательно совпасть должно. Жара, смрад, вот и привиделось чёрт знает что. Вон, как рассказывают, пустыня иной раз целые города уставшим путникам начаровывает для пущего смущения.
Положенный для должности список книг был изучен давным-давно, ещё когда с Гюнтером ходили. Ничего похожего на пережитый морок там не упоминалось. Конечно, кто-то из людей побывал в той смутной зелени призрачного пруда, но не удосужился рассказать другим в назидание. Или так и не вынырнул, померев с испуга. Поэтому записать надо бы, пригодится на будущее.
Капитан покачивался в седле, чиркал итальянским карандашиком с грифелем из жжёной кости. И плевать, что доклад, скорее всего, осядет на полках пыльного архива и вряд ли кем-то будет прочтен. Разве что каким не в меру любопытным сержантом. Порядок есть порядок. Хотя бы для себя. К тому же, Орден меняется. Возможно, в лучшую сторону. А может, и нет….
Мирослав, поставив последнюю точку, уложил свёрнутый листок в футляр и нахлобучил крышку. Покосился на Литвина. Тот молчал, глядя в одну точку. Только бегали желваки – как бы зубы не покрошил. Под грязью наносов вновь мелькнул неяркий блеск. Конечно, ещё проверить надо, что блестит: сталь, золото или пирит-обманка. Ну то успеется. Коварные украйны такую возможность не раз предоставят.
«Нам не нужны проповеди, нам нужны длинные колбасы». Так он, кажется, ответил тому кардиналу с глазами хитрого, но смертельно испуганного лиса. А тот, проявив недурственное знание поговорок, что бытовали среди наёмников, дополнил: если нет колбас, сойдут и дукаты полновесной довоенной чеканки, а убогой и беззубой справедливости место на паперти. Хромая добродетель может рядом гроши выпрашивать. Не так ли, господин капитан?
Помнится, с трудом тогда сдержался, чтобы не наговорить сидящему напротив итальянцу, что он думает. И про капитанство, и про будущую работу. Зубами скрежетал, конечно, но без ругани. Духовное лицо, всё же. Может не подставить смиренно щеку, а вызвать гвардейцев. Если новоиспеченный капитан не перестанет выкобениваться и не выслушает о нюансах дела...
Важное дело! Сам Папа метал в пурпуроносцев тяжелые парчовые подушки, когда узнал об ограбленном обозе.
Насчет Папы и подушек, впрочем, кардинал мог и приврать для серьезности, итальяшки они такие. Золота, правда, на расходы вручил немного, всё больше серебром. Зато обещал не требовать отчета о тратах ни перед Орденом, ни перед Церковью.
Так, а что это такое у нас?..
Узкая дорога поднялась на макушку пологого, заросшего выгоревшей травой кургана, и впереди, шагах в семиста, командир увидел конный отряд – тот двигался как раз навстречу банде. Запорожцы или поляки? Мирослав лапнул чехольчик с подзорной трубой, но передумал. Одни от других внешне особо не отличаются, но что не крылачи-гусары и так видно. Ближе подойдут, там и посмотрим, и поговорим. Может, башку змеиную сторгуем, осточертела она уже вонью своей. Один хрен не купит никто такую вонищу. Жаль, не довести до надлежащего подвала. Хранитель бы порадовался такому подарку. Или стать где на пару дней, выварить или засолить?..
Командовать, чтобы оружие готовили, не пришлось. Парни не один год с копья жрали, отлично знали, что сулят неожиданные встречи. А Магнусс даже торопливо просвирку заглотил и шумно пробулькал флягой, запивая ссохшийся кусочек «Христова тела». Надо же, и он в passauische[48] толк знает. Неожиданно. Экое полезное умение скрыть хотел!
Мирослав хмыкнул, вспомнив слова Омельяна о коварных песиглавцах, и сам, на всякий случай, поменял местами нагрудные кресты, выставив вперёд «оборотня», перевернув тыльной стороной наружу. Проверять тут нечего, но не помешает.
Навстречу ехали не песиглавцы и не вовкулаки, каким-то чудом оседлавшие коней. Самые что ни на есть обыкновенные запороги-казаки. Дюжина и трое. С заводными лошадьми. Ну что, сойдёмся, поговорим. Мы для них – ляхи, но войны нет, да и завсегда можно прикинуться, что к Хмелю едем в войско. Под Дюнкеркой, мол, хлопцы задержались, по тамошней моде приоделись…
Что разговора не получится, Мирослав понял сразу. По изготовленным, лежащим поперек седел ружьям, по голодному блеску глаз, сверкающих из-под мохнатых шапок. И по наглой морде старшего, худющего одноглазого казака, всё лицо которого пересекал старый дурно залеченный шрам. Запорожец смотрел на банду так, будто уже лежали наёмники дорезанные где-то в канаве и до исподнего обобранные. Дед Омельян, дурень, песиглавцев опасался. Тут и без них пакостников на шляхах предостаточно. И эти орехами кормить не будут, сразу зарезать возжелают.
Съехавшиеся молча смотрели друг на друга. Оценивали, прикидывали. Размышляли о том, что пятеро против пятнадцати – ну никак! Или очень даже как. Смотря, конечно, с какой стороны считать
– Мы их точно будем убивать?– спросил лейтенант на итальянском. Получив в ответ молчаливый кивок, воинственно встопорщил бородку.
– А шо это вы этак лаетесь, басурмане, что ли?! – спросил казак.
– Ага, – кивнул Мирослав. – Самые что ни на есть агарянские басурмане.
И выпалил из «утиной лапы», что скрывалась от чужих взоров за конской шеей. Голова кривого злодея взорвалась, будто кавун[49] переспелый – всего одна пуля мимо прошла. Тело даже ещё и заваливаться не начало, как по запорогам хлестнуло безжалостным свинцом…
... Залп из мушкетонов выбил картечью троих казаков, переранив почти всех остальных. Не ожидавшие такой коварности от будущих жертв, запорожцы и выпалить в ответ толком не успели, как в них ударил второй залп. А потом ещё, и ещё…
Залёгшие в густой траве по обочинам наёмники били так часто, словно целая рота испанцев сидела, а не шестеро. Им-то, самым метким стрелкам, большую часть огнестрельного оружия вручили, чтобы не теряли время на перезарядку. Не прошло и полминуты, как стрелять оказалось не в кого. На дороге, затянутой пороховым дымом, лежали вповалку убитые и раненые.
И как обычно бывает после сшибки с конницей – жалобно стонали, почти плакали лошади. Лейтенант, что так и просидел неподвижно в седле, поднял пистолет, тщательно прицелился, выстрелил. Конь, что тяжело хромал в сторону от побоища, волоча за собой тело хозяина, застрявшее ногой в стремени, упал, подломив под себя тонкие ноги.
– Он бы только мучился, – сказал Угальде. – Пулей разворотило брюхо.
Капитан молча пожал плечами. Испанца он отлично понимал. Лошади-то не виноваты, что их хозяева решили вспахать на волках. Вроде бы так говорил про польскую наглость старый чумак? И чего он сегодня так часто лезет в голову?
Раненых пошли добивать и трофеи считать, только когда всё оружие тщательно перезарядили. Оно в степи всякое бывает. Стрельба далеко слышна, может, кто и наведается. Лучше пулю в ствол вложить, запыжевать и потом вытаскивать кинжал из ножен. Впрочем, раненых почти и не было, убитых оказалось куда больше. Что не удивительно – считай, в упор били. Что для пули десять шагов, если не жалея пороху и не боясь отдачи, засыпать полную мерку? Ну и неожиданность и выучка сделали своё дело. Все же неправ был капитан, обзывая в сердцах бойцов неумехами. Это против непривычного врага они могли дать слабину. А вот с привычным, когда тот из плоти и крови, и не сожрать хочет, а добродетельно застрелить или зарубить, то совсем иное дело! Против человека и рука не дрожит, и штаны не мокреют. Как пальнешь в башку, только шапка с грязным и драным шлыком в сторону полетит! Быстро и ловко управились, не отнять.
– Коня, коня держи! – засуетился хозяйственный Юзек, растопыривая руки и осторожно подступая к вороному казацкому жеребцу – тот зло фыркал, но отходить от трупов на дороге не спешил. Кашуб попытался ухватить повод, волочащийся по окропленной кровью пыли, едва не схлопотал копытом.
– Вот дьяволов сын, горяч, как нидерландская вдова! Не упустите красавца, парни!
Упустить вороного скакуна действительно было бы жаль. Запасные лошади отряду всегда пригодятся. А уж такого холёного чёрного чертяку можно выменять на трех-четырех спокойных меринков. Да и продать всегда удастся. Кардинал мешок увесистый дал, но и у колодца дно есть. Мирослав тронул своего коня, отрезая вороному путь к бегству. Тот звонко заржал, попятился…
– Куда?! – Юзек изловчился и подхватил повод.
– Та не спеши, – хрипло сказали у него за спиной. – То мой коник.
Капитан вздрогнул. С дорожной пыли поднимался покойник – верха башки не имелось, длинные усы слиплись, висели сосульками чёрного льда, струилась кровь, заливая глаза. Лопнувшая под пулей черепная коробка кожаными и костяными лепестками обвисла на ворот жупана, белел в жутком цветке открытый влажный мозг.
Да нет же, не мёртвый он! Дурная пуля голову расколола да сознание вышибла. Бывают такие случаи малоприятные – горшок лопнул, а жив еще человек, мыслями жадными вскипает.
– Ох, скорые вы хлопцы, – молвил раненый разбойник, пытаясь пристроить на место один из осколков черепа – из-под ладони вяло брызнула кровь, покатились густые капли. – Э, бывало, и я не медлил…
Остолбеневшие наёмники не успели понять как скоро покинула ножны кривая сабля запорожца – лишь блеснул клинок – куда быстрее молнии, да позже донесся шорох-свист… Ещё стоял так и не успевший осознать свою смерть Юзек, лишь начала сползать к плечу начисто отсеченная голова…
Капитан выстрелил в поворачивающегося на него недобитка. Тот дернулся, отпустил свой несчастный череп. Оторвалась, шмякнулась в пыль костяшка с кровавой кашицей внутри…
Стреляла вся банда – пули рвали тело запорожца, однако ноги одноглазого разбойника в мягкую пыль шляха словно вросли – стоял крепко. Просвистел камень, ударил казачуру в голову и, наконец, выпустила мёртвая рука саблю, повалилось тело, в котором уж мало что от человека можно было угадать. Збых ухмыльнулся и начал отряхивать руки.
Эх, не подумал капитан, не вытребовал в Риме пушку. Тут бы ядром – самое то...
***
Кроме Юзека Кашуба, которому казак отрубил его моряцкую голову саблей, на тот свет отправился еще и Франтишек, поймавший вражескую пулю сердцем. Еще трое щеголяли свежими повязками, но раны были не тяжелые, больше по касательной прилетало. Ну и Збых, выкарабкиваясь на дорогу, умудрился подвернуть ногу.
Кое-кто даже ляпнул, что хитрый Литвин поскользнулся нарочно. Чтобы не возиться с трупами, собирая ценности с тёплых ещё тел. До исподнего, конечно, не раздевали, куда те лохмоты денешь? А вот перстни с деньгами да оружие из того, что поцелее да поновее, хозяев сменило. Ни к чему мертвецу хороший пистоль, с собою-то не заберёшь на тот свет…
А проклятого жеребца так и не поймали. Удрал, адский скот. Надо было бы тоже пристрелить, да где там – умён вороной, не подставился.
***
Переправа, но не та, о которой говорил чумак, а другая, на четыре версты выше по течению, открылась перед глазами на следующий день, уже в потемках. Через широкую речную гладь медленно тащились прямоугольники паромов. Пока одолели длинный спуск, солнце скрылось за горизонтом, и у реки банда оказалась уже в темноте.
На берегу раскинулся настоящий лагерь из ждущих перевоза. Горели костры, лаяли собаки, мычали волы, пели бабы, слышались пьяные крики, кому-то били морду, а кого-то, судя по хриплому бульку, оборвавшему визг – прирезали. Жизнь кипела.
Глава 6. О губительности злата (в особенности иудейского). И о бездонности бесовских ям
Нюхал ли кто Пришебскую горилку с тем трепетом и пиететом, с той глубочайшей прочувствованностью, от коей кружит голову и ус дрожит в сладчайшем предвоскушении? Вдыхал ли кто дивный аромат хмельного огня, чуял ли славный привкус ржаной корочки, пшеничной пампушечки, нежного смальца и солёного хрусткого груздочка? О, втянуть всею полноценной двуноздрёю аромат, дабы чарующая сивушность взялась да и продрала аж за самую селезёнку, а то и поглыбже. Содрогнуться всем существом своим, выдохнуть так, чтобы застольников с лавки посшибало, да опрокинуть полноценную чарку в иссохшую пасть казацкую, чтоб только булькнуло там, точно в самом глубоком колодце. После втянуть воздуху полну лыцарску грудь, да зашвырнуть подалее за зубы толстенный ломоть кровяной колбасы, что своей нежностью да тонкокожестью схожа с голяшкой гостеприимной попадьи из всеизвестной Коржовки.
Иные уверяют, что самая вершина из вершин достиженья ума человечьего – то самопрыглые вареники. Брехня! Самозаливную горилку ничем не превзойти!
***
… Нет, не лилась сама собой падлюка! Хома сощурил глаз, осторожно прицеливаясь, взглянул в чарку. Как нарочно шинкарь сполна доливает – вздрагивала прозрачнейшая, что та слеза младенца жидкость вровень с краями посудины. Манила блеском, ядрёным, даже на взгляд ожоглым. Ох, да що ж ты будешь делать?!
Вся беда была в том, что выпить сию чарку казак мог. Хоть едным махом опрокинуть, хоть выцедить, а хоть на дурной римский манер вылакать мелкими мышиными глоточками. Дозволяла ведьма выпить. Одну чарку. Одну! Потом к горилке лучше и не подступаться. Не-не, Хома пробовал, как иначе-то!? Уж как после уминало и валтузило казацкое нутро, что даже не поймешь: то ли горло уползло в закуток самой дальней кишки и в узел завязалось, то ли наоборот, кишка к адамову яблоку подступила – то мучительство осознать христианской душе невозможно.
– Чёртова баба, – прошептал Хома, с тоскою глядя на чарку.
– Вот отчего опять «чёртова»? – невнятно пробубнил Анчес, уже ополовинивший свою чарку и яростно закусывающий – жареные караси с миски так и улетали, словно невидимая щука затаилась сбоку от той вместительной посудины. – Проклята очень хитро наша хозяйка, а вовсе не «чёртова». Да и живёт долго, вот и обозлилась-то.
– Может и чёртова, и проклята, – Хома все ж успел ухватить двух последних рыб за хвосты. – Одно другому вовсе даже и не мешает, а совсем наоборот.
Сотоварищ неодобрительно дернул своим истинно гишпанским, длинным и хрящеватым, на манер исхудалого поросячьего «пятака», носом, но теряться и не подумал – перешел к вареникам с творогом. Столовались новоявленные гайдуки по-пански – в этом деле ведьма (или как надлежало нынче именовать мерзкую бабу – пани Фиотия) слуг ничуть не сдерживала. Наоборот, разгульность надлежало выпячивать. Неизменно подтверждая делом, что гостят в Пришебе люди богатые и важные, заведомо достойные уважения. И неуместно тем людям высказывать всякие дурные вопросы и подозрения. Имелось в таком замысле свое достоинство: разбогател Хома на новые шаровары и добрую казацкую свитку (пусть со штопкой и не особо замытым пятном под боком, но что за безбожная личность вздумает заглядывать доброму человеку подмышку?). Красовались за зеленым кушаком пара рагузских[50] пистолетов и большой татарский кинжал, добротные сапоги попирали щелястые половицы, лежала на лавке новая, отделанная смушкой, шапка. Вот только не имелось истинной радости от того изобилия.
– И вовсе не стану пить, – с досадой молвил Хома и решительно отодвинул горилку. – Что толку начинать хорошее дело, ежели сразу же его и оборвешь?
– Верно говоришь, – согласился худосочный гайдук-гишпанец, пихая в пасть зараз по два вареника. – Я допью. А то шинкарь недоброе заподозрит.
Хома показал сотоварищу умело скрученную немалую дулю и вынул из-за пазухи плоскую баклагу. Горилка печально перетекла в новое пристанище.
– Ты спробуй, спробуй! Только сильное заклятье! Никак не обмануть, – напророчил бессердечный гишпанец, коему дозволялось потреблять горилки сколько угодно, ибо кудрявую голову спиртная крепость вообще не кружила, хоть бочку заливай в тонконогого болтуна. – Хватанешь лишку, опять ночью мычать примешься да волчком кружить.
– Тебе-то что? – с законным ядом напомнил Хома. – Вашему кобельерству всё одно ночами не спать.
– Может, обойдется сегодня, – вмиг поубавил зубоскальства гишпанец. – Хозяйка про дело намекала. Про тайное.
Хома лишь невесело хмыкнул: у чёртовой бабы до страдальца-Анчеса по ночам одно-единственное дело и имелось – сугубо паскудное. Видать, шибко оголодала по мужскому духу проклятая ведьма. Чипляла кудрявого гайдука за шиворот да в комнату уволакивала. Только на рассвете и приплетался, иссушенный и помятый, будто остатьняя тарань, что выковыряна с самого дна пахучего чумачьего мешка.
Жили славные путники на гостевой половине дома. Как встали тут мимоходом переночевать, да выяснилось, что старый шляхтич занедужил, так и прижились – никто ведьминскую хитрость не распознал. Старик-лях доходил, с постели вовсе не вставал. Безутешная дочь и её заботливая наперсница-служанка ухаживали за болящим безотлучно. Верные гайдуки охрану несли, вокруг шинка бдительно слоняясь. Кучер, правда, как-то незаметно сгинул. Сказано было, что в маеток отправлен упредить панских домочадцев о болезни хозяина. Гайдуки шепотом обсудили: в болотную топь тот кучер отправился или на дно речное? Хотя, что за разница? Держала ведьма своих верных слуг в хваткой горсти, ох, крепко держала! Дальше двух домов не отойдешь – этак горло затыкает, что обратно сам вприпрыжку несешься.
В остальном, служить было скучно. Жри, спи, за лошадьми ходи. В комнату к пану-хозяину гайдуки заглядывали только по особой надобности: выглядел лях уже и не совсем живым, а на молчащую красавицу Хелену оба гайдука и вообще смотреть не могли. Была в том некая странность: приходил к больному городской лекарь-прошелыга, заглядывали иные местные люди – косились на паненку с интересом, но в визг не пускались. А Хому от близости молодой паненки таким морозом пробирало, что… Впрочем, Анч, хоть и попривыкший к ведьминским благожелательностям, но от паненки шарахался даже пуще, чем от ненасытной Фиотии. Зато сама ведьма умертвённой девушке целыми днями внимание оказывала, всё возилась-старалась, воспитывая да нашёптывая. Ничего путного из тех чарований не выходило. Разве что стала иной раз улыбаться панна Хеленка. Но то была такая улыбка, что лучше бы и её не видеть.
В остальном жили сыто. Пришеб оказался городком не хуже других. Сонный гарнизон из десятка кварцяных[51] драгун, достойный базар, церковь, костёл, синагога (слегка порушенная, ибо случилась с местным еврейством года два назад некая печальная неприятность). Имелся в Пришебе на диво откормленный войт[52]– пан Пацюцкий, приятная на вид жинка[53] цирюльника, лавочники-крохоборы и стадо демонски бодливых коз, что вечно выдирали колья своих веревок, сбивались в шайку и досаждали прохожим на городской площади. Имелся, конечно, и иной разнообразный обыватель: тысячи три христианских и всяких иных мещанских голов, малодостойных упоминания. Добрый город, чинный. Лужи на площади землёй присыпать и заровнять – так и вообще истинная Варшава.
Но, как водится, поджидала печальная несуразность ведьминских спутников – польские деньги к концу подходили. Эх, мог бы старый пан прихватить в дорогу кошель и повместительнее! Ну, теперь что толку на ляха пенять – за деньгами старик все одно не поедет. К концу изобильные обеды подходили, и недели не продлившись. Хома полагал, что новые шаровары у настоящего казака всё одно не отберут – то дело вообще полнейшей немыслимости и еретичества. А в хороших шароварах и попоститься вполне достойно. Но ведь тут хоть как голодай, всё одно не даст ведьма слугам на свободу вырваться. Подумать нужно, изловчиться, да и задать правильного стрекача в обход проклятому заклятью…
– Эй, паны гайдуки, не засиделись ли над чарками? – одернула немедленно накликанная чёртом хозяйка. – Панна Хелена вас зовет. Хозяин наш в просветление пришел…
Понятно, вовсе не молодая панна слуг звала – старый пан лежал себе смирно, дышал едва-едва.
– Вечером работа будет, – молвила Фиотия. – Готовьтесь, слуги верные. Сейчас отойду. А как вернусь, сообща пройдемся. И чтоб не баловали! Хома, ты пистоли готовь. Прогулка может статься весёлой.
Хома смотрел на выданную ведьмой пороховницу. Ишь ты, ох и рискова стала хозяйка.
– На меня пистоль нацелишь, очи повыдавливаю, – предупредила догадливая пани Фиотия. – Поочередно выковыряю, в кошеле будешь свои свинячьи глазки носить, по моему дозволению щупать-вспоминать. Понятно ли говорю?
– Отчего же непонятно? – признал казак. – Куда уж понятнее. Но отчего поочередно ковырять? Давите уж разом, чего там кота за хвост крутить.
– Да что там у тебя за хвост? – с обидной усмешкой удивилась хозяйка. – Ты за дело берись, снаряжай оружье, да об очах своих не забывай.
Вроде и вовсе не хотел того Хома, но рука легла на рукоять пистолета, и через миг смотрел казак в дуло своего оружия. Зрачок у пистоля был крупен, сумрачен и зрил излишне пристально. Хоть бы мигнул, щоб ему того беса…
– Надобно было калибр поменьше брать. У этого отдачей руку шибко кидать будет, – недрогнувшим голосом посетовал Хома.
– Займись, знаток великий, – ведьма встала и вышла из комнаты.
Казацкую руку тут же попустило, и Хома не без радости отвел от себя ствол рагузской железяки. Ведьминские слуги молчали: панна Хелена безучастно смотрела в окно, Анчес скрёб затылок. Потом гайдуки переглянулись и сунулись ко второму окошку – как раз увидели, как хозяйка со двора выходит.
Сердце колотилось, Хома прилежно зарядил пистоли, туго забил пыжи, подвесил к кушаку пороховницу. Кобельер ёрзал на лавке, тискал ножны шпаги, да всё ближе придвигал котомку. Хитёр гишпанец – заранее собрал барахлишко. Ловкач, что уж говорить.
– А ведь верно ушла она уже, – прошептал Анчес.
– Так по всему видать, вполне ушла, – согласился Хома.
Гишпанец рванул к дверям, но и казак отставать не собирался – вмиг выдернул из-под лежанки мешок с имуществом да дернул следом за товарищем. Во двор вырвались вместе. Прощаться было некогда. Вот она улица, пыльная, счастливая. Хома вольным соколом перемахнул через подсохшую лужу, дал полного галопа…
…Что и говорить встретились скоро: Анчес лежал на пороге дома, упирался лохматой башкой в дверь и пытался воздуха в себя вобрать. Хома полз на четвереньках от сарая – проклятое заклятье не только заставило казака повернуть назад, но еще и задворком потянуло. В глазах было темно, грудь на полувздохе замерла, пришлось по ней кулаком лупить. Кое-как вползли в хату. От окна смотрела Хелена, тонкую бровь изгибала. Анчес с всхрипом вздохнул и уполз прятать котомку. Хоме тоже чуть полегчало – сидел, щупал надорванный лоскут шаровар – от же негодный плетень попался.
– Не вышло, значит, – прохрипел казак.
– Да уж, не совладали, – признал Анчес. – Отчего не вышло, вот задача. Она-то ушла, а мы сиднем сиди. Не должно такого быть!
Хома промолчал и принялся отряхиваться. Разве это заклятье умом поймешь? Мало того, что чёртово, так еще и бабье.
Сидели, слушали, как мухи жужжат, размышляли. Панна Хелена пригорюнилась над своим полумёртвыми думами, Анчес по врождённой кобельерской самоуверенности силился заклятье постичь, а казацкий разум над починкой шаровар трудился – очень неудачно порвал. Надо зашить, пока очи видят, а не в кошеле лежат. Несподручно портняжить станет.
– День-то нынче, по всему видать, неудачный, – пробормотал Анчес. – Вот и не свезло.
– Пакостный день, – согласился Хома, поплёвывая на пальцы, дабы надежнее приладить лоскут на место.
Тихий звук заставил гайдуков вздрогнуть – полумёртвая красавица хихикнуть вздумала. Парни смотрели, как она бесстыже закинула руки за голову, запустила пальцы в густые – белые или черные, уже и не понять, но уж точно – яркие локоны. Затем панна уперлась ножкой о подоконник, томно потянулась. И те мертвецкие потягуськи мигом гайдуков вышибли в соседнюю комнату…
Неглубоко и неровно дышал на скорбном ложе помиравший, но всё никак не померший, старый лях, стояли хлопцы, пялились друг на друга и вообще дышать боялись. Вцепился в рукоять пистоля Хома, да чем тут оружие поможет? Страшная сущность за стеной сидела. Красотою своей и бесчувствием очень страшная. Не должно такого быть, чтобы живое существо со взятой взаймы душой ходило по миру и соблазны учиняло. Да и истинная ли в ней душа? Сунули той ночью что-то второпях, небось, ведьма не цельную душу и вложила. Э, вовсе грешное дело.
Хома осторожно попробовал перекреститься, расцарапал пистолем нос. Нет тебе спасения, казак! Нужно делом себя занять, а то грешник, да ещё и портки драные…
… Шаровары Хома починил, а тут как раз и хозяйка вернулась. Выгнала гайдуков, села у одра умирающего. Пила воду, вкушала краюху вчерашнего хлеба, слушала, как умирающий тяжко дышит, да над чем-то думала.
Хома не переставал удивляться тому, что хозяйка обедает сугубо ничтожно. Разве то пища доброго человека? Срака у этих ведьм заместо головы. Этак удосужиться приказать и слугам таким же ужином довольствоваться. И как тогда вообще жить? Впрочем, панночка вообще не ясно, чем питается – за едой её гайдукам видеть не приходилось. Может, вообще не харчуется? Этакая дурная бережливость!
– Вы, соколы, еще раз за двор вылетите – на себя пеняйте, – сказала из-за двери ведьма.
Гайдуки вздрогнули. Анчес прекратил ловить мух.
– А мы що? – оправдался Хома. – Я тут с оружьем. Вычищаю. Вон, шомполом дыру в штанах продрал.
– Я так вообще сиднем сидел, шпагу чистил, – поспешно поддержал кобельер. – Готовимся.
– Потом казнь вам выдумаю, – посулила ведьма. – А сейчас слушайте, что делать станем…
***
Сгущались сумерки, двигался по тропке, вьющейся меж кустов терна и шиповника, ведьминский отряд. Хозяйка шагала впереди, небрежно поддерживая юбки. Хома плелся следом, старясь не цеплять колючие ветви, и не решаясь оглядываться – след в след шагала панночка. Пугала или не пугала, не поймешь – только когда на плече у хрупкой девы покоятся две лопаты, кирка, да тяжеленный молот – оно всяко как-то неспокойно. Двинет по темечку, и брызнет голова казацкая по кустам терновым яблоком гнилым. Может, и к лучшему? Птички над успокоённой плотью летать будут, петь да щебетать…
Не-не, птичек еще не хотелось. Ладно бы щебетать, а то ведь и нагадят. Не для того голова Хомы Сирка разные науки превосходила, чтоб её ошметки случайный горобец засерил. Но вообще не дело – панночка какая ни есть, а всё ж дивчина – что ж ей тяжёлое тащить?
Хома обернулся и знаком показал – давай молот с киркою, подмогну. Нежноликая панна свободной от груза дланью немедля скрутила дулю, да и ткнула ею в лицо добродетеля. Казак в сердцах сплюнул под куст. Вот и проявляй учтивость. Дура мёртвая!
Шли по какому-то заросшему саду. Сгибались ветви яблонь под грузом еще зелёных, но на диво крупных яблок. Хома обдумывал вопиющую бабскую несправедливость. И его заедало – дуля была размером чуть ли не дитячу, и потому особо обидною.
Казак обернулся и укоризненно покачал головой. Мертвячка высунула язык – розовый, вполне живой и наглый. Тьфу, тоже ведьмой стала. Волочет на себе с пуд железяк, да ещё дразнит, подлая!
От злости страх отступил. Хома собрался выказать, что вовсе и не стеснён безумной панночкой за спиной. Нет, то надо показать! Пусть себе не думает. Лучше кулаком погрозить – пусть место знает и свое мертвенное колдовство попридержит.
– Шутки шутите? – тихо спросила ведьма, останавливаясь. – По саду вышли с девками погулять, холопья безмозглая кровь, так?
Слуги замерли. У Хомы заранее в груди спёрло от предчувствия очередного задыхательства, Анчес оледенел с поднятой рукой, так и не успев яблоко с ветви цапнуть. Даже Хелена шевелений избегала – так грозен был голос ведьмы. Смотрела из-под платка хозяйка, глаза по-волчьи мерцали…
Ничто горло Хоме не перехватывало, только враз отнялась левая нога. И повалился казак на траву, словно конь, сраженный безбожною басурманской пулею. Эхом отозвался шум падения рядом – гишпанца колдовство тоже не миновало, завалило.
– Да за что, пани Фиотия, идём же мы, идём, – пискнул кобельер, пытаясь сесть и двумя руками тиская ногу, превратившуюся в бесчувственное полено.
– Уроком будет, – проскрипела ведьма, пристально глядя на свою ученицу – Хелена выстояла, пусть ссутулившись, но лишь крепче прихватила древки на хрупком плечике. – Ступайте, пока вовсе не зачервивели.
Пришлось скакать следом – у гишпанца правая нога обесчувствела, у Хомы левая – обхватившись за плечи, прыгали за хозяйкой и полумёртвой землекопшей. Чуть приостановишься – дых подпирало так, что сразу три шага вперед махнешь.
Выскакали к старой изгороди, ведьма махнула – здесь, мол, ждите. Гайдуки в изнеможении повалились на траву. Вовсе уже стемнело, завели свои скрипучие песни сверчки-цикады. Хома утирал разгоряченное лицо, рядом пан Анч выпутывался из угодившей промеж ног шпаги.
