Текст книги "Дети Гамельна. Ярчуки"
Автор книги: Михаил Валин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Капитан, обходя какой-то шатёр, зацепился ногой за шнур-оттяжку и чуть было не шмякнулся в грязь. Устоял еле-еле. Понаставили, сволочи, поперёк дороги!
Наконец, обойдя последнюю преграду – десяток возов, выставленных полным подобием гуситского вагенбурга – даже хмурые посполитые с цепами наличествовали, Мирослав вышел туда, где оставлял своих.
Банды, впрочем, на месте не оказалось. Один Магнусс с грустной рожей сидел под деревом, почти лишённом веток, пошедших в один из многочисленных костров. Закутавшийся в епанчу чуть ли не целиком, наёмник при виде капитана, злого, как трансильванский упырь, выставил из-под промасленного плаща нос.
– А мы думали, капитан, что тебя уже пустили на пирожки!
Из-под епанчи дохнуло таким ядрёным перегаром, что Мирослава перекосило.
– Гляжу, время зря не теряешь…
– Капитан, тут такая вкусная эта, как её… – поднявшийся финн шатался, но падать не спешил, для верности ухватившись за ствол дерева. – Не помню, но она вкусная…
– Где банда?
– Там! – махнул наёмник в темноту. – Они уходили туда! И лейтенант сказал, чтобы я дождался нашего капитана! Капитан, я ведь тебя дождался?
– Дождался, – обреченно выдохнул тот, представив поиски в темноте, ещё и с хмельным финном на пару.
Однако мрачные предчувствия не оправдались. Банда нашлась практически сразу, идти далеко не пришлось. Было сложно пройти мимо парней – вряд ли бы кто другой мог на берегу Днепра орать песни на той смеси языков, что ходила среди ландскнехтов. А куплет, в коем восхвалялся ум и прочие достоинства императора Максимилиана[59], слышен был шагов за триста, несмотря на дождь, ветер и всяческие шумы прибрежного лагеря…
***
Парни расположились удачно – в здоровенном сарае, предприимчивыми селянами пущенном под странноприимный дом. Видать, то ли новый построили, то ли странников принимать оказалось куда прибыльнее, чем растить пщеницу. Припомнив мерзкие рожи перевозчиковской охраны, капитан решил, что второе куда ближе к истине. Специально и перевоз затягивают, чтобы народ больше денег оставлял. Кругом заговор и тамплиеры! Хотя, были бы тут скрытые тамплиеры, все было бы куда цивилизованнее. Храмовники, хоть и помощь Ордену оказывали редко, но никогда не мешали. И не спаивали чужих подчиненных!
Последнюю мысль Мирослав тут же прогнал. Не те у него бойцы, чтобы можно было силой споить – сами не откажутся и с радостью нахлебаются. Вон как Магнусс нарезался, скотина...
– О, капитан, а мы думали, что тебя пустили на пирожки! – радостно, будто пару месяцев не виделись, поприветствовал хмурого командира Котодрал. Если верить довольной улыбке – тоже пьяный.
– Не дождетесь, – отмахнулся капитан. – Где лейтенант?
– Лейтенант? – переспросил Йозеф, а затем скорчил физиономию, которая должна была изображать умиление. Наверное. – О, лейтенант попал в сети древних шкифских богов! Там такая, ну ты понимаешь… – Котодрал начал описывать ладонями крутые окружности.
Прервав загадочный рассказ Йозефа, финн, что стоял у капитана за спиной, покачнулся и, окончательно утеряв равновесие, грянулся на пол. Где тут же блаженно засопел. Котодрал удивленно посмотрел на упавшего соратника и, очевидно забыв, о чем шёл разговор, лихо развернулся на пятке – будто гвардеец какой, и замаршировал к столу, громко вколачивая подошвы в утоптанную землю.
Стол, что стоял у облезлой глиняной стены, радовал изобилием. Выстроилась батарея пузатых бутылок, рядом громоздилось несколько надрезанных гречаников, что в здешних краях считались первейшим хлебом, в глубоких мисках, выставленных полукругом и охватывающих с флангов блюдо с кусками жареной баранины, поблёскивали пупырчатыми боками солёные огурцы и маринованный чеснок, пестрела кровяная колбаса. Среди пышнейшей зелени и роскошнейшей цибули, громоздились печёные яйца и ещё теплые румяные кныши, сияли болотца пролитого сыровца. У всего этого истинного кулинарного рая сидела большая часть банды и сосредоточенно жевала, грызла, чавкала, плямкала и булькала, не обращая никакого внимания на приход командира. Да и зачем тот командир нужен, когда рядом столько местных селянок, что так и вьются вокруг, подкладывают, подливают и совсем не уворачиваются, если бравый солдат вдруг пожелает огладить по тугой заднице?
В желудке у капитана заквакали лягушачьи хора, намекая, что разгром нажравшейся банде надлежит учинить чуть позже, а сейчас можно и перекусить, ведь, оказывается, всё для этого подготовлено. Что, впрочем, и не удивительно. Народ здесь ждёт перевоза не по одному дню. А то и по неделе. Ночевать где-то нужно, харчеваться – тоже не повредит. Оно, если дорога долгая, а тут и горилка, и сало, и борщ, скорее всего, тоже найдётся.
Вот предприимчивые местные всё и подготовили. И евреев не понадобилось. Да и где их возьмёшь после того, как Хмель частым гребнем прошелся, даже самого малого жидёнка истребив?
Мирослав присоединился к общему веселью, селянки-хохотушки тут же нацедили из бутыли мутной горилки, протянули на двузубой вилке огурец и, в дополнение, видать, со всех сторон попритиснулись к капитану, делясь жаром тел. Куда именно пропал испанец, уточнять не стоило – и так понятно, чем хитрые шкифские боги уловили идальго.
Горилка ожгла горло, прокатилась разогретым ядром по брюху, шарахнув отдачею в голову. Но, запыжованная хрустким огурцом, мирно улеглась, намекнув лёгкою теплотой, приятно разлившейся по рукам и ногам, что можно и повторить…
Не успел капитан приложиться к закуске, как двери распахнулись, будто выбитые пушечным выстрелом, и в сарай ввалился лейтенант. Был Угальде трудноузнаваем, раздосадован и зол. Глаза горели, по лбу, усам и бороде сползала белая масса, наводящая на мысли о сметане.
– Я к ней со всей душой! – грянул Диего прям с порога. – А она кувшином! Этой кры-нкой! Но почему?! О, женское коварство и вероломность! Такая знойная донна… О, мир спятил, последние времена наступают!
– Предпоследние, – пробормотал Мирослав, вспомнив рассуждения чумака.
– Да я и не мнил надежд на миг плотской страсти! – продолжал заливаться лейтенант. – Я желал лишь припасть к коленям столь чарующей дамы, выказать своё глубочайшее восхищение! Да что б ей вечно спать с каирскими евнухами, дуре сисястой! Чёрт возьми, ну и жирная же здесь сметана! Будь прокляты здешние бабы! Зажрались, мерзавки…
Вокруг испанца засуетились селянки. Одни вытирали полотенцами сметану, вторые протягивали щедрому и явно расстроенному гостю кружку с угощением, третьи просто охали и качали головами в такт столь пылкому монологу, хоть и вряд ли понимали хоть слово…
Нарушая торжественность момента, лежащий Магнусс напомнил о себе, громыхнув несвежим бореем. Потрясенный лейтенант замолчал, взирая на негодяя, изобразившего бомбарду. Хлебнул из поданной кружки…
– Вот же Магнусс сволочь премерзкая, – покачал головой Литвин, что подсел к Мирославу. Где Збых шлялся до этого, капитан догадался. Судя по довольной роже, сметана княжичу досталась другого рода. – Ему оставили флягу в треть кварты, и как он только сумел набраться? Наш финн такой пошляк...
Мирослав пожал плечами. Ответить у капитана не выходило при всем желании – очень уж вкусна оказалась баранина. Литвин допытываться не стал, тоже решив отдать должное мясу. Зато явился Котодрал. С ходу водрузил локти на стол:
– Слушай, командир, ты помнишь сегодняшнего запорожца?
– Ну, – кивнул Мирослав.
– Слушай, а что с ним такое было, что мы его убить не могли? Ту змею мы меньше молотили, чем этого степного выродка.
Капитан дожевал кусок мяса, с подозрением посмотрел на пирожки, хлебнул пива, что тоже нашлось на столе:
– Ты что, никогда не слышал о пассауском искусстве, мой друг?
Йозеф яростно замотал головой.
– О, это искусство является величайшим из всех искусств, и заключается оно в следующем...
На голос капитана потянулись и остальные наёмники. Те, конечно, кто мог еще ходить, слушать, и не был занят лечением душевных ран, нанесённых кувшином со сметаною...
***
... – Помню, стоит наш монашек, ни жив, ни мёртв! Пырится, недомерок, как мы алтарь переворачиваем, и как давай записки свои расхватывать, где чья!..
– Алтарь-то мелочи! Мы как-то французика одного и кололи, и рубили, и стреляли раз десять! А пока на бочке с порохом фитиль не догорел, живой был! И ругался по-своему, этак заковыристо, лягушатник хренов! Вот где мастер был! А уж летел как чудно!
Магнусс заворочался, поднял голову. Мутным взором окинул соратников, что вовсю веселились, припоминая забавные случаи из жизни, относящиеся к получению у Старухи отсрочки… Опытный хаккапелит и сам бы много порассказал о призванной воинской удаче. Мог и нотхемд из баула своего достать, рубашку последней надежды, что полагалось надевать только перед самой лютой битвой…
Но сейчас было не до этого. Обильное питье так и подпирало изнутри, заставляя понимать некоторых древних мучеников. Ну и во рту было так мерзко, словно проскакал там отряд оверблюженных сарацин, гадящих во все стороны и закидывающих в колодцы всякие премерзости.
Финн поднялся, с удивлением осознал, что хоть голова и кружится, будто Солнце вокруг Земли, ноги стоят крепко.
– Кхм, – радостно возвестил Магнусс и снова испортил воздух.
– Думаешь, стоит? – оборвав дискуссию, лейтенант обернулся к пошатывающемуся финну: – Магнусс, скотина ты этакая! Мы тут говорим о всяких познавательных вещах, а ты бздишь с неучтивой трубностью!
– Кхм, – задумчиво повторил кавалерист, до которого слова испанца доходили с трудом. Впрочем, понимание, что ему здесь не рады, пришло раньше, чем хмурые наёмники решили выкинуть ведущего себя по-свински товарища. Финн дёрнул головой, что должно было изобразить поклон, ухватился правой рукой за кувшин с пивом, левой уцапав со стола добрую сушёную рыбину. Затем, повернувшись через плечо, Магнусс вывалился из сарая, чудом удержав равновесие на размокшей грязи, скользкой, будто лед.
Дождь прекратился, но было холодно, словно и не летняя ночь вокруг. Финн запрокинул кувшин, жадно глотая пиво. Ощущение обосранной пустыни из глотки исчезло, но подпирать стало куда как сильнее. Брошенный в стену сарая кувшин разлетелся на куски, а наёмник, помахивая рыбиной, двинулся по двору в поисках достойного для раздумчивого опорожнения места. Нагадить бы им посреди двора, через который то и дело шляются какие-то люди… Не оценят и не поймут, нецивилизованные сволочи, ещё и побить могут…
Но то ли местные селяне сроду и не знали о такой придумке, как уборная, то ли пьяные глаза подвели. Двор, вроде бы и просторный, оказался каким-то запутанным – как не иди, всё равно в серёдке грязь месишь. Прям колдовство какое-то! Этак и штаны намочишь. Стена нужна. А лучше дерево. Дуб! Ибо двухсотлетнее древо оно благородно и… и…
Поджимало так, что перед глазами круги шли. Магнусс собрал нордическую волю в кулак и устремился к стене. Не попал – вышагнул в какой-то высокий бурьян, пошатнулся, чудом не рухнул под уклон, твердо сохраняя равновесие, но, кренясь, будто каравелла в океанский шторм, преодолел ещё какие-то препятствия и оказался среди травы, прибитой обильным ливнем. Под сапоги лезли десятки непонятно высоких кочек. Хватит! Нету стены и дуба – и не надо! Что за дикая страна?!
Завязки распутываться не желали, добавляя мучений. Ещё и рыбина, будто живая, билась в руках, колола сухою чешуёй и острыми иглами плавников. Злобно выругавшись, Магнусс сунул закуску в зубы, ухватился за шнурки двумя руками. Струя с шумом ударила в землю. Наёмник блаженно запрокинул голову, взирая на неторопливое движение седых туч в иссиня-чёрном небе, будто умытом недавним ливнем.
И тут его ухватили за ногу, чуть повыше ступни. Магнусс сперва и не заметил опасности, списав на коварство местных растений, что любили повсюду раскидывать ловчие плети. Но жёсткие пальцы начали проминать твёрдую кожу второго сапога…
Финн потряс головой, замычал, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. И сообразить, кто же тот наглец, что решил так жестоко подшутить над перебравшим товарищем. Йозеф? Нет, Збых это! Ууу, точно, это мерзопакостный Литвин, чтоб у него пуцька отсохла!
Сильный рывок уронил наёмника в траву. Понявший, что этакая шутка уже вышла за разумные пределы, он попытался ухватиться за кинжал, что висел на поясе. Не позволили…
Шаловливая луна выкатилась из-за тучи, осветив всё вокруг. Магнусс мигом протрезвел от страха – ему в запястье стальной хваткой вцепилась человеческая кисть, на которой лишь кое-где уцелели останки плоти. Финн рванулся изо всех сил, но ничего не добился – неведомый подземный враг ухватил и за последнюю свободную конечность.
Магнусс выплюнул рыбу, набрал воздуху в легкие, дабы исторгнуть панический вопль. Но вышел только сдавленный сип – его крепко ухватили за кадык костяными пальцами, пережав крик...
***
Сначала Мирослав подумал, что далёкий сдавленный полукрик-полувсхлип в шуме беседы почудился – наёмники, да и он сам, изрядно набрались, и голосов не понижали, предпочитая рассказывать о случаях из своей богатой на события жизни громко и чрезвычайно внятно. Так, чтобы даже охоронцы в новеньких, несомненно, ворованных, жупанах услыхали, с командиром каких невероятных героев свела их судьба!
Но червяк сомнения, однажды заёрзавший, покидать капитана не спешил. Не поддался он и на вполне разумные уговоры, мол, народу на берегу полно, мало ли кто кого того или, к примеру, зарезал?
– Парни, Магнусс давно ушёл? – оборвал он на полуслове очередное наёмничье вдохновенное враньё об итальяшке, которого чтобы убить, пришлось десятком коней рвать на части.
– Да вроде давно уже, – начала переглядываться банда и, судя по мордам, начавшая трудно припоминать, когда же их покинул перебравший горилки кавалерист…
И тут снаружи заорали. Громко и пронзительно вопила одна из тех селянок, что обхаживали гостей.
– Ой, немца-то убили! Рятуйте[60]! Прям на погосте зарезали!..
***
Факелы у местных нашлись, не пришлось свои запасы потрошить.
Отставной хаккапелит лежал ничком вниз лицом меж двух старых оплывших могил, обильно заросших травою. Ноги Магнусс подтянул под себя, а руки, наоборот, раскинул, будто обнять кого возжелал. Головы не было… Нет, была – башку финн сунул под землю, словно от какого-то ужаса спрятаться решил на манер африканской птицы струсь. Из-под шеи вытекала лужа крови.
Следов чьих-то вокруг трупа не видно – прямо тут резанули. Хотя бурьян густой и мощный, по такому и толпой пройти – выпрямится, следопытствуй до посинения, ничего не найдешь, не увидишь.
Зато имелось вокруг множество кучек-вывалок свежей земли, словно кроты-карлики на лунный свет глянуть вздумали, но, наёмника увидав, передумали.
Мирослав, кивнув Збыху, чтобы факел подержал, наклонился к убитому, дёрнул за плечи, ожидая, что башка так в грязи и останется. Очень уж на поганые мысли наводило сочетание «кротовьих норок» и старого погоста. Уточнить бы, кого хоронили тут…
Ан нет, земля чуть поупиралась, но башку Магнуссовскую отпустила. Мирослав ухватился посильнее, вытащив полностью, чуть не оборвав уши, затем перевернул труп подчиненного на спину. Бедняга действительно сохранил голову на плечах, но вот глотку ему не перерезали, как из-за темноты подумалось, а вырвали чуть ли не до хребтины, вбив в оскаленный рот измочаленную тарань.
– Разойдись, посполитые и прочие добрые люди! – раздался неподалеку уверенный голос. – О, а вот и искомый мертвец! Здравствуйте, гости недешёвые!
Мирослав обернулся, глянул на новоприбывшего. Ага, а вот и настоящие хозяева переправы пожаловали, а не толстоморды, на манер атаманов-гетьманов, в дорогущие тряпки обряженные. Трое запорожцев, схожих с теми рубаками, которых на пыльной дороге уложили. Такие же ободранные, потрепанные, и с оружьем нарочито дорогим. Лишь глаза не голодом светятся – разум в них поблескивает. И что опаснее, не понять. Разберёмся, когда упрёмся. Ну и если упираться придётся.
– И вам вечера доброго, – отпустив Магнусса, мягко свалившегося обратно на траву, поднялся с колен капитан, отряхнул руки, будто ненароком коснулся «оборотня». Понятно, что вряд ли крест приметят, а в нос им тыкать – последнее дело. Но девки обо всём донесли, зуб давать можно смело.
Однако во взгляде одного из хозяев понимание полыхнуло. И не старшего из запорожцев, а того, что слева стоял. Невысокого росту, чуб светлый, два пистоля из-за кушака торчат, сбоку орлиноголовая рукоять карабели виднеется, курваши[61], с гусара польского снятые, прям поверх рубахи примотаны… Ох и хорошо, что пластаться с ним не придется. Таких проще сразу картечью встречать.
– Отойдем? – кивнул он Мирославу.
– А чего бы и не отойти? – не стал выкобениваться капитан. Раз хлопцы сходу рубать не намерились, то разговор может получиться интересным. А то и двояковыгодным, если запорог действительно голову собачью узнал.
Шагов на тридцать в темноту отступили, поглядывая на встревоженный людской муравейник.
– Твой? – ткнул запорожец в сторону утягиваемого со старого погоста мертвеца.
– Был мой, – согласился Мирослав. – Теперь божий.
– И не поспоришь. И как его на погост–то занесло?– не различить в темноте глаз запороговых, но чувствовалось, что смотрят, будто насквозь прошивают.
– Веришь, не знаю. Может, поссать восхотелось, может, ещё чего.
– Не верю, сам понимаешь. Мы про вас, да таких как вы, пан коронный жовнир с забавным крестом, много наслышаны. Слух попереду бежит. Поганый такой, препоганый слушок…
Мирослав молча развел руками. На всяк роток не накинешь платок. Вон месяц пройдёт, и даже те, кто беднягу Магнусса сейчас на мешковину укладывают, станут рассказывать про целый курень иноземцев, которых неведомые враги насмерть шомполами в ухи перетыкали, и после душегубства окаянного в сраки побитым павлинячьи перья повставляли, точь-в– точь такие же как у «атамано-гетьмана». Такова натура человеческая, и ничем её изменишь…
– Ну то понимаю, что брехни куда больше, чем правды, – продолжил запорожец. – И что вы не по своей воле у нас остановились.
– Завтра дальше пойдем с утра, – сказал Мирослав.
– Не с утра, – тряхнул чубом-оселедцем запорожец. – А после того, как парня своего по правильному похороните. Сумеете?
– Дрова нужны.
– Жжёте? – понимающе кивнул запорожец. – Только у нас монастыри разные, по-людски похоронить положено.
– Да куда ж мы денемся, раз положено.
– От это ты очень верно говоришь, никуда вы не денетесь…
***
Никто никуда, и вправду, деваться и не собирался. Занесли полуобезглавленного товарища в пустой по летнему времени дровник, где только малые щепочки по углам остались. До утра оставили. Среди ночи могилу копать – последняя забава. Оно и лопату хрен найдёшь, да и ошибешься на чуток, а там снова обиженный покойник из домовины полезет. Не, лучше обождать.
Благо и выпить осталось, и закусить. Выпили молча, чуть ли не по полкружки выплеснув поминания ради. Немедля повторили, в память о лихом кавалеристе. Товарищей терять для наёмника дело привычное. Без такого поворота бывалый боец и жизнь свою помыслить не может. Сам живой, так и пей, пока пьётся! Давешнего веселья, конечно, уже было не вернуть – хороший человек погиб. Хоть и сугубо по глупости.
Ну а, выпив по третьей, песню затянули, к которой и селянки присоединились. Слов-то те не знали, конечно, но о чем поётся, и так понятно…
Мирослав осоловело посмотрел на причудливый узор, украшавший глиняный бок кружки. В голове шумело, мысли спотыкались, оттаптывая друг другу лапы. Завтра хоронить Магнусса и как-то переправляться на другой берег… Капитан обвел взглядом сарай. Пьянка сходила на нет – парни расползались по углам, чаще не в одиночку
Тёплая ладонь коснулась щеки. Мирослав вздрогнул от неожиданности. Оказывается, пока он глубокомысленно разглядывал кружки, к нему подсела одна из селянок, стройная, черноволосая, до сердечной боли похожая на ту, что отказалась покинуть свой лес...
– Да шо ж ты такой смурный, осавул? Сыдышь, будто жабов объелся...
– Ну вас всех, – буркнул капитан и вышел во двор. Оно и продышаться полезно, и до конюшни пройтись, глянуть, не пирует ли там какой вервольф-вовкулака.
Выяснилось, что лошади находятся под надёжной охраной. Даже удвоенной. Капитан, приблизившись к кривому навесу, изображавшему здесь конюшню, расслышал тихий разговор – собеседников, притулившихся в сухом месте у столба, видно не было, но догадаться, кто там таится, труда не составляло. На этакой чудовищной смеси языков даже в этом приречном вавилоне мало кто общался. Испанские, русские, польские, греческие словечки…
– Ежели по доброму, так отчего же нет? А то лапами да вовсе походя, – сетовал бархатный, дивно приятный женский голос. – Вроде ж благовоспитанный пан, не чумак какой-то. А лезет, как к гулящей, прости Господи! Обидно же мне! И сметану жалко…
– Жалко, очень жалко, – соглашался Угальде.
– Так отчистился хоть? Несуразно вышло. Камзол-то хороший, ворот с кружавчиками. Надо бы постирать.
– Дорога, сеньорита. Долгая дорога, – невпопад, но печально и убедительно оправдывался лейтенант.
– Вот то печаль, что дорога, – вздыхала неведомая красавица. – Ездите, ездите, нелёгкой смерти ищите.
– Судьба солдата, сеньорита...
– Да какая там синь-рита. Простые мы, хуторские. На той стороне, у Новой Магдаленовки хутор. Живем потихоньку, батюшка уж не тот стал, братов у Пилявцев[62] ляхи порубали, пришлось мне хозяйствовать. Ничего, восемь дворов, а слухают. А отчего ж не слухать, я женщина добросердечная, но ежели что… вот они у меня где!
– Дивная ручка у вас, душистая, а уж чистая как…
– Ой… – сказала хуторянка, которой, видимо, не так часто целовали руку.
– Так как же ваше имя, прекрасная пейзанка? – продолжил осаду лейтенант.
– Та шо ж за сквернословство? Горпына я.
– О! Древний род шкифских гарпий? Я так и думал – эти точёные, дерзкие черты лица, этот носик, эти маленькие летучие ушки…
– Ой… Экий вы неугомонный лыцарь… – промурлыкала млеющая хуторянка.
Видимо, собеседники на что-то слегка отвлеклись, ибо речи их пошли окончательно невпопад.
– Святым Христофором клянусь – вы истинное сокровище здешних краёв! Гарпин, я потрясен всем сердцем и душой…
– Божешьтымой, отчего чернявенькие непременно этакие подходчивые…
– Гарпин, если я осмелюсь предложить, не оскорбит ли сеньориту…
– Ой, да шо ж он не по-людски бормочет? Да поняла, поняла… Шо ж с тобою, таким усатеньким, делать? Пойдем, там сено и укромно, спят уж все…
Шаги удалились, взволнованно хлюпнув по лужам. Мирослав усмехнулся. Одни ждут погребенья, другие жить спешат. Запомнит Диего ожидание переправы – здешние крылатые Горпыны так легко не забываются.
Постояв еще немного, капитан вернулся в сарай. Где его всё же дождалась стройная и черноволосая…
***
Магнусс, переодетый в единственную чистую и целую рубаху, найденную в его мешке, лежал на распоротом мешке в тени кустов – дожидался, пока могилу отроют и домовину принесут.
И лопаты, и домовина – всё нашлось быстро, даже особых денег платить не пришлось. Наконец, Йозеф со Збыхом вывалили из ямы последние комья, выбрались наружу. Могильщики отдувались, оценивали подготовленный товарищу последний приют, жадно пили холодный квас. Земля тут была пополам с камнями, копалась тяжело. Но не к его же убийцам жертву подселять?..
Что за могилы на том заброшенном погосте, где финна убили, Мирослав так и не допытался. Местные сразу замолкали испуганно, а вчерашний запорожец, что с раннего утра припёрся за похоронами приглядеть, только хмыкнул многозначно, мол, надо оно тебе? Кого надо, того и прикопали, да и давно то было. Ты отсюда сгинешь скоро, а нам тут жить. Капитан намёк понял и больше вопросами не тревожил.
Финна втиснули в домовину, прикрыли разодранную глотку куском чистого полотнища. Котодрал хотел было вложить в мёртвые ладони рукоять палаша, но Мирослав не позволил, перехватив недобрый взгляд запорожца, что тенью слонялся вокруг...
Когда могилу засыпали, и в изголовье встал крест, сколоченный чуть кривовато, но надёжно, запорожец, попыхивая трубкой, подошёл поближе. Испуганно расступились посполитые, что поприходили в расчете на дармовое поминальное угощение. Казак молча сунул Мирославу в руки плотницкий топор и длинный, тщательно обструганный кол. Кивнул на свежий холм, с которого еще ссыпались комочки. Капитан, так же ни слова не произнеся, подошёл к могиле, воткнул в рыхлую землю острый конец, надавил посильнее, почувствовал, как заточенная осина уперлась в доски. Запорожец размашисто перекрестил могильный холм, обильно плесканул из вынутой из-за пазухи фляжки чем-то зеленоватым, но на запах больше схожим с горилкой. Видать, настойка какая-то.
– Что стал? Бей!
Мирослав с силой ударил обухом по колу. Странное дело, но как лопнула доска, услышали все, несмотря на то, что порядочной глубины могила отрыта. Кто-то громко ойкнул в стороне. Капитан врезал еще раз, кол, провалившись, достиг мягкого. Громко выругавшись, Мирослав бил и бил, вкладывая всю свою злость. Из-под кола, вколоченного чуть ли не под срез, брызнула струйка крови. Тоненькая, будто змейка только-только из яйца вылупившаяся…
Глава 8. О тяжкостях воровства и иных непозволительных греховностях
Зябко и нехорошо дорожное утро, сулящее хмарый серый день. Чуть подсохли косматые травы вдоль узкого размокшего шляха, зябко вздрагивают преогромные лужи, затопившие колеи, трепещет на ветерке листва понурого придорожного гая, где, накликая недоброе путникам, хрипит-каркает на ветви дряхлая, растрёпанная ворона. А уж не так и ранен тот утренний час! Должны вовсю сиять лучи пробудившегося Солнца, выжигать те распроклятые лужи, сушить твердь земную да вселять радость и умиротворение в души путников. Где там! Клубится на горизонте мрачное варево дождевых туч, сулит новый заунывный дождь. Чавкают копыта, тяжко шлёпаются с колес шматы дорожной грязи, едва движется карета – лошади заморенные, словно день напролет влачили свой груз тяжкий и скорбный.
***
Хома встряхнул вожжами, ободряя загрустивших лошадок, и оглянулся – не, на месте скорбный груз. Встряхивался и укачивался пан лях в своей медовой домовине – гроб поставили поперёк запяток, прижали сундуком и прочей поклажей, увязали на совесть. Не-не, не должен утеряться.
– Зато мух нет, – заметил новоявленный кучер, ёжась под куцым кожушком-безрукавом, напяленным поверх новой свитки, что слегка портило красу одежды, но согревало поясницу.
– Это верно, – признал Анчес, не без зависти косясь на обновку сотоварища. – А что, пан Хома, уж не было ли там еще какой теплой одежонки? Помнится, висело на гвозде даже вовсе рядом с этим кудлатым сокровищем, что-то такое навроде кунтуша?
– То вовсе не кунтуш, а и вовсе и бабское тряпье, – указал очевидную глупость гишпанского предположения Хома. – Большой грех, пане Анч, брать чужое добро, кое с ясной очевидностью тебе не потребно.
– Да что ему, шинкарю, станется, – проворчал гишпанец. – А в кожухе, небось, и блохи есть?
– С чего им там быть? Не измышляйте пакости понапрасну, пане Анч.
– Непременно должны быть. По духу замечается!
– Вот до чего поганый у тебя язык! – рассердился Хома. – Истинно московитский. Ну, истинно как та поганая ворона. «Кар» да «кар»!
По правде говоря, что-то уже куснуло под казацкие рёбра, да этак злобно, что у Хомы аж зубы клацнули.
Изнутри кареты коротко стукнули в оконце. Гайдуки переглянулись – ведьма прибывала в весьма дурном настроении, подняла слуг на рассвете, выперла на конюшню. Лучше помалкивать – нашлёт удушку, так и сверзишься с козел в грязь.
Эх, куда ты катишь, ляшская карета, по зыбучему безымянному шляху? К Днепру ли, иль далее, аж за великую реку? В раздольные ли степи, или к славному городу Чигирину? Кто знает. Молчит клятая ведьма, словно воды в рот набрала. Вот же дура-баба…
Хома припомнил, что ежели в Киев заворачивать, то надлежит некоторые улицы обходить. Очень даже могут попомнить там Хому Сирка, поскольку…
Гишпанец пхнул локтем:
– Глянь, а то кто будет?
Зоркий Анчес углядел десяток всадников, что сгрудились чуть в стороне от дороги. Добрые кони, яркие пятна жупанов и кунтушей, сабли, пистоли, иной воинственный блеск…
– Э, брат, да то вовсе нехорошо! Стукни хозяйке. Пани Фиотия, вляпаемся нынче, по самисеньки оба!
Ведьма и сама выглянула. Нахмурилась из-под замысловатой шляпки и приказала:
– Правь ровно. И выи гните пониже, варвары, пока хребты целы…
Хома и сам понимал, что поздно разворачивать неуклюжую карету. Только хуже будет. Пара верховых двинулась к дороге. Определенно, хлопцы пана Лащинского.
Знаменит бывал пан Тадзеуш[63] Лащинский по прозвищу Лащ Другий[64] далеко окрест Пришеба, считай, до самых Пятихаток известен. Ещё славнее был его достойный родич, Самуил Лащ – Тучапский – этакий богомерзкий выродок, что сам пан круль Владислав плевался, имя то услыхав. Но старый хоть помер, а этот живёхонек, и всё норовит родича в мерзостях перещеголять, да так, чтобы и про него в Варшаве судачили...
Хома закряхтел. Встречаться с Лащами не доводилось, да и охоты никакой не имелось. Одни Лисянки вспомнить, где Самуиловы хлопцы, «в пекле рождённые», всё местечко вырезали – сразу тоскливо становится. Выходит, не к Киеву, а к неприятности путники прикатили. Вот тебе и ведьма. Предусмотреть такой малости не смогла, чёртова баба!
– Эй, стой, бисово племя! – загорланил издали один из спускающихся наперерез всадников. – Куды разогналися? Ну-ка, подорожную кажи!
Хома пытался объяснить, что не просто так ехали, а с дозволения и по панской надобности, сугубо благородные люди, опять же, герб на дверце… Да куда там – кончик сабли-ордынки мелькал у носа, наглые хлопцы крыли кучера пёсьей кровью и тупым кацапом, велели к ясновельможному пану на коленях бежать. Легковесного Анча сдёрнули с козел, макнули в грязь. Проклятая ведьма, как нарочно, дохлой мышью в карете затаилась…
… Гайдуки, оскальзываясь на мокрой траве, рысью взбежали на пригорок, где пестрела группа пышных всадников.
– Запросто рубанет, живоглот, – проскулил кобельер.
– Не, не срубит. Не по нашей добродетели такое жизнеокончание будет, – возразил Хома. – Повесить, это с легкостью. Вон и удавка готова…
Петля перекинутой через ветвь верёвки, действительно, с недоброй готовностью покачивалась. Надлежало что-то предпринять, поскольку на пани Фиотию (шоб ей кишки повыдавило) надежды не имелось.
– Ясновельможный пан Лащинский! – завопил Хома, срывая с себя шапку и обращаясь к самому яркому малиновому пятну, что расселось в седле с особою, истинно панской лихозадостью. – Счастье-то какое! А в треклятом Пришебе болтают «не знаем, да не знаем, где пан Лащинский»…
– О чем лает свинюк холопий? – спросил у своей лошади молодой всадник. – Взять его, пёсьего собака, за рёбра…
