Текст книги "Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

– Токуют ли еще глухари? – спросил я.

– Падают ли тетери? – передал мой вопрос спрошенный проходившему мимо колхознику.

– Снегу еще довольно в лесу, – ответил прохожий, – наверно, падают.

– Глухари токуют, – ответил мне спрошенный.

И так мы узнали, что глухари здесь называются тетерями, а полевые тетерева – польниками, что глухарка у них – пеструха, а тетерка – теруха, и что падают – это значит слетают с дерева на землю и дерутся (на току).

В четырех километрах от села на пути нашем опять встретилась та самая река Верхняя Тойма, в устье которой, в селе Верхняя Тойма, в запони мы ходили по бревнам, как по земле. Летом здесь переезжают реку, едва замочив колесо, а теперь, весной, эта большая река обрывает нашу дорогу и стремительно несет свои мутно-желтые болотные воды в Двину. Мы отправили лошадей обратно в Верхнюю Тойму, а сами с вещами своими переправились на другую сторону на лодке, с большим трудом справляясь с бурным течением.

На правой высокой стороне реки деревня Сухой Нос Тут нас дожидаются другие верховые лошади, присланные из Вершинной Горы, где находится леспромхозный обоз.

– Ледяночки! – сочувственно назвал их кто-то из жителей Сухого Носа.

Это значило, что лошади наши зиму работали, возили лес по искусственной ледяной дороге – «ледянке»: поливают снег, и дорога становится твердой. Нам дали самых лучших лошадей из обоза, моя маленькая каряя, говорят, по четыре комплекта таскала, серый высокий конь совсем не работает на ледянке, на нем провожают в лесные труд-колонии провинившихся граждан. Это было хорошо известно жителям Сухого Носа, и серый конь, конечно, был всем знаком. Петя в кожаной куртке, со значком ворошиловского стрелка, с ружьем за спиной был вполне похож на военного, сопровождающего бандитов и других подобных граждан на места поселения. Я же, старик с бородой, был, вероятно, тоже похож на кого-нибудь из раскулаченных. Какая-то сердобольная старушка кивнула головой на известного серого коня и шепнула мне:

– В какой сузем[25]25
  Сузем – дремучий лес


[Закрыть], дедушка, тебя гонят и за какую вину?

– Бандит, – ответил я, – бандит, бабушка, оторвал чужому петуху две головы.

Старуха слишком серьезно жалела меня, чтобы разбираться в моих веселых словах. Окинув всего меня с лошадью старушечьим взглядом, она сказала:

– Какой вред от тебя… Ну, путь тебе добрый, поезжай с Христом, не хворай!

Мы въехали в тот испорченный лес, каким он всегда бывает в лесной стороне вблизи жилья человека. Вскоре дорога наша определилась, мы едем по правому высокому берегу реки; сквозь неодетые лиственные и разные хвойные деревья виднеется внизу широкая долина Тоймы, и внизу там одна за одной довольно частые деревни. Снег еще был в лесу, но не так много, как говорили. И очень удивил нас замеченный возле дороги сморчок: когда еще этой весной мы проводили сморчки под Москвой, казалось, это уже на целый год, а вот опять сморчки, и вон опять лягушки мечут икру, весна во второй раз для нас начиналась. Но самое удивительное было нам, хорошо знающим подмосковную весну, что почки на березах здесь раскрывались в то время, когда под березами лежал еще снег. Сколько времени у нас проходит между последним клочком снега в лесу и тем днем замечательным, когда из шоколадного цвета напряженных березовых почек выглянут зеленые подкрыльники, и кажется тогда – почки эти, как жучки: поднимутся и вдруг все улетят. Это явление объясняется просто тем, что в северных лесах, несравненно более густых, чем наши, снег залеживается до тех пор, пока солнечные лучи не станут очень горячими и тепло их не обнимет вершину дерева. По пути мы встречали лесные озера, пересекали много ручьев, стремящихся в Тойму. Невольно создавалось такое представление, что где-то в диких частых ельниках, В сограх[26]26
  Согра – еловое болото


[Закрыть], лежат еще большие запасы снега, и оттуда бегут эти временные ручьи и долго еще будут бежать, но когда-то сбегут, и Тойма, тоже сбежистая, станет очень мелкой рекой. И сама Двина, такая необъятно великая летом, из года в год, по мере того как рубят леса, к середине лета все больше и больше начинает сбегать, и все трудней и трудней становится бороться с перекатами.

Взбадривая лошадей, мы едем спорым шагом, и вначале кажется, что сидеть без усталости можно сколько угодно. Больше утомляется голова однообразным зрелищем, потому что даже и при такой езде нет времени сосредоточиться на лесных деталях и увлечься этой лесной книгой, как на прогулках пешком. Вдруг среди однообразия хвойных деревьев впереди мелькнуло что-то ярко цветное, скрылось, опять показалось непонятно, и за поворотом явилась к нам молодая женщина в ярко-желтом наряде с синей шалью и в красном берете на голове. Она спешила по грязи и снегу, босая, в руках же несла новые башмаки в новых блестящих галошах.

– Куда вы спешите, гражданочка? – спросил ее Петя.

– К празднику, – ответила женщина, – к Николе Вешнему, в Милу.

– Мила – деревня такая?

– Мила – последняя деревня, дальше будет сузем.

И гражданочка на босых ногах своих, как гусь на красных лапках, тронулась вслед за нами в последнюю деревню, не жалея нисколько своих ног и ревностно оберегая полуботинки с резиновыми галошами.

Становится одновременно как-то и проще, и все труднее писать свои путевые заметки, в простоте окружающего кажется так трудно найти что-нибудь выдающееся, между тем, если вникнешь, то и тут везде и во всем перемены. Так мы проехали Вершинную Гору, покормили там в леспромхозе лошадей, снова встретили Тойму, переехали мост, и видим, возле моста на той стороне стоит обыкновенный теперь везде трактор «сталинец». Однако явление трактора на лесной дороге не так-то просто, проход трактора – огромное событие для всего района, равного по территории целому европейскому государству. На Пинеге только ранней весной могут пройти два-три парохода и завезти туда продовольствие на весь год. Трактор же пущен, чтобы испытать, нельзя ли сухим путем на Пинегу с Двины доставлять продовольствие. Так вот встречается трактор, и просто кажется, а оказывается, это первый трактор в краю привез на Пинегу первые пятьдесят пудов муки. Сокрушив много мостов, истратив много горючего, конечно, не так дешево доставил трактор муку, но ведь и всякий опыт чего-нибудь стоит.

Путь наш продолжается опять в лесу высоким берегом, но только не по правой, а по левой стороне реки, и лес, удаляясь от жилья человека, становился все гуще, и снегу в нем все больше и больше. Теперь на снегу, лежащем по обеим сторонам грязной дороги, мы с большим интересом разглядываем следы: обмочит все еще белую зимнюю лапку заяц или горностай в грязи и потом размазывает свой грязный след по белому снегу. Мы ожидали, конечно, что и Михаил Иванович промажет своим валенком, и раз даже подумали на него, но вскоре догадались, что это катила босая нарядная женщина и, пока мы отдыхали в Вершинной Горе, успела нас обогнать. Вот она и сама стоит на дороге и делает нам какие-то знаки рукой. Вдруг прыгает заяц через дорогу, и, оказывается, женщина видела этого зайца и предупреждала: заяц должен перебежать нам дорогу и тем вызвать беду. К счастью, вслед зайцу белка перебежала дорогу, и мы женщине объявили, что белка – к благополучию и несчастье от зайца после белки бессильно.

– Как же вы это знаете? – удивилась женщина и спросила Петю, указав на меня: – В Талицу гонишь старика или в Охтому?

Талица и Охтома – трудовые колонии за последней деревней Милой в глухом лесном суземе. Принятый второй раз за бандита без всякого повода с моей стороны, я представил себя в несчастье, сопровождающем человеческое общество во все времена: вышло недоразумение, и меня, невинного, осудили и назначили работать в этом диком – лесу. Вообразив себя в таком положении, стал я мучительно раздумывать, как мне поступить, бежать вон из леса и жить потом казацкой удалой жизнью под чужим именем или же, оставаясь в лесу, убежать внутрь себя, выполнять все, что мне прикажут, и внутренней силой своей завоевать к себе уважение и в сознании личного своего достоинства открыть себе путь к свободе. И немудрено, что вопрос такой явился по поводу смешного недоразумения, этот вопрос органически жил со мной и теперь вдруг проявился: моя родина – окраинный город Московского государства, разделяющий лесную жизнь от степной. В одну сторону, степную, от всяких бед своих люди бежали, удалые казаки и всякого рода предприимчивые воры, в другой оставались и трудились люди в лесах, преодолевая трудом и силой воли свое личное горе.

Так всегда наивно, часто по какому-нибудь даже глупому поводу, зарождаются мои рассказы, и я сначала и не подозреваю, что из этого выйдет потом литературная вещь. Я мучаюсь, вспоминая свою собственную жизнь: и так и так приходилось, и множество раз бежал я, охраняя свою радостную целину, и бывало тоже, не раз оставался на месте и отражал врагов внутренней силой, обретая истраченное на борьбу обратно с большой прибавкой. И как только вообразишь себя в этом суземе далеко за последней деревней, среди выворотней и неподвижных стволов, жутко-жутко так начинает ныть в душе, а потом это же чувствуешь и в костях: даже от воображаемой сырости начнут ныть простуженные и залеченные электричеством кости… Бежать, конечно, бежать! Но, убежав из леса в далекие вольные степи с чужим именем среди чужих мое людей, я как будто теряю все свое лучшее, брожу, как самозванец, и чужие люди мне ужасней неподвижных деревьев в лесу.

Но вот мало-помалу лес наполняется белыми березками, – это признак близости человека: тронуты коренные деревья, и наместо их вырастает березка. Лес расступается. Наша дорога поднимается высоко в гору. Избы последней деревни как будто стоят в небесах. С высоты этого большого, веселого, убранного зеленями озимых хлебов холма виднеется наш путь, пройденный в этих мрачных лесах. И тогда, приняв все видимое на себя и снова опять выглянув из себя, понял я лесного человека: жил ведь он тут и никуда не бежал, работал, работал, повторяя про себя: лес – бес! И вот победил. А как же весело играют на вешнем празднике гармоньи, девушки в разноцветных платьях танцуют ту самую старинную кадриль, какую и мы танцевали детьми. Старый краснорожий бородатый дед, здорово выпивши, застрял в сенях и не унимается, тут же на месте топчется, отплясывая под звуки гармони. Весело мне становится, как после большой победы, когда все истраченные силы разом вернутся к тебе. Нет, конечно, как бы ни было мне тяжело, я лучше буду бороться среди неподвижных стволов, чем, утратив самое Имя свое, в бегах, самозванцем слоняться среди чужих мне людей.

И так мы весело простились с последней деревней.

Обезьянка

Наш отдых был светлою ночью в суземе на половине волока, в избе фуражиста из белорусских трудпереселенцев. За чаем я поставил хозяевам свой вопрос, и, конечно, люди, рожденные в лесах, стали на сторону тех, кто, не уходя с места, переживал все временные невзгоды водворения на новых местах. Они рассказывали для примера о судьбе одного кубанского казака: не подчинился казак и убежал. Ночью, проходя мимо родной деревни, он вдруг вздумал на прощанье взглянуть на свой дом. И когда увидел на своем доме надпись «Ясли», не выдержал, бросился в дом, выгнал людей и выбросил все, что относится к яслям. Его, конечно, опять куда-то отправили, и ничего хорошего из этого потом не вышло, а вот они, белорусы, жили в шалашах, жили в землянках и так до аптеки дожили, до электричества и трактора. Теперь в трудколониях уже не так плохо живется.

После чаю мы думали спать без конца, пока не выспимся, но через несколько часов мертвого сна вдруг петух, живущий в избе вместе с людьми, ужасным криком своим и хлопаньем крыльев выгоняет нас из дому, и мы опять в лесу под дождем. И снова древний вопрос нашей истории, разделивший весь народ на оседлых обитателей и на убежавших в степи казаков, начинает мучить меня с другой стороны: ведь тогда было рабство, и кто оставался, тот оставался рабом.

А дождь все сильней. Мы рассчитывали запастись спецодеждой в леспромхозах, но у них и для себя не хватало. Вся надежда была, что ватная куртка очень долго может разбухать, не допуская воды до тела. Лошадь ступает в крупчатый снег, сижу на одной половине седла и опираюсь на одну ногу. В таком положении под дождем я неожиданно ставлю мучительный вопрос на литературные рельсы: по человеку, думаю, надо решать задачу, пусть их было два брата, один по характеру своему остался при доме, другой пошел на сторону достигать. Мало-помалу жизнь двух этих братьев увлекает меня, и я все забываю вокруг. Это свойство моей волшебной профессии – при всяких условиях оставлять меня независимым от внешних условий, преодолевать скуку тюрьмы и дорог – одинаково с самого начала, и теперь все по-прежнему изумляет меня, и часто до сих пор я благословляю тот час, когда взялся я за перо.

Вдруг на пути нашем явилась довольно большая желтая река. Мы узнали ее: это – Охтома, впадающая в Пинегу, а вокруг в лесу стало до того безобразно, что трудно и передать: как передашь безобразие. Кажется, это бывает от лесных пожаров: одно дерево повалится, другое, обгорелое, черное, стоит чудовищем, третье, падая, прислонилось к чудовищу, и все снизу густо зарастает. Местами лес обгорелый лежит в несколько ярусов, тут человеку невозможно пройти, и зверь сюда очень не любит ходить. И небо низкое моросит, и река желтая…

Нас до костей еще не пробрало: показалась избушка фуражиста на Охтоме. Хозяина дома не было, железку нам растопила хозяйка, еще не старая женщина, но какая-то серая лицом, под стать всему в этом лесу. Я, однако, сразу успел заметить ее глаза, и она этими своими маленькими умными глазками вмиг поняла по-своему, какие наши лошади, кто я и кто Петя.

Тепло от железки клонит ко сну. Я у стола на лавочке растянулся, сплю и не сплю. Вдруг, открыв глаза, вижу – за столом сидит и смотрит на меня обезьянка; до того некрасива эта женщина, так у ней кости в лице сошлись, так сложились челюсти и губы такие – настоящая обезьянка. Людям стыдно видеть себя в обезьяньем виде только при первом взгляде, при близком же знакомстве с обезьяной за сердце хватает смертельная тоска в ее маленьких, живых и умных глазах, чувствуешь, что вот из этого, а не из шерсти и костей, произошел человек и что ото не плохо.

Так вот обезьянка облокотила свое лицо о кулачок и глядит, и глядит внутрь меня неотрывно. Жутко становится, но, чтобы не показать ей этого, я, как ни в чем не бывало, достал гребешок и начинаю расчесывать волосы.

– Делаешь? – спросила она. – Или такие от роду?

Я ответил:

– Не родись богатым, а родись кудрявым.

– Хорошие волосы были!

– Были! Они и теперь, видишь, как вьются.

– Сивый! – сказала она и по-прежнему все смотрит и смотрит в меня. – В какой сузем тебя загоняют?

– Что ты! – засмеялся я. – Петя – мой сын, мы по воле едем, добрый молодец по неволе не ходит.

Но видно было, что ей это и не важно, по воле мы едем или по неволе, своей смертельной обезьяньей тоской она проникла теперь уже гораздо дальше этой моей мысли о воле-неволе, ее как будто занимали только седеющие остатки моих кудрявых волос. И оттого, как только сказал я «молодец»…

– Сивый! – повторила она.

И продолжала смотреть внутрь меня.

Говорят, на Севере, что дождь – как гость: если утром пришел, то и уйдет, а если после обеда придет, ночевать останется. Гость ушел, мы поехали сухой боровой дорогой, и вдруг северная природа нам улыбнулась…

На Севере люди живут иначе, они живут не в объятиях природы, как на юге, а так вот – работают, работают изо дня в день, долго не обращают внимания на природу, и вдруг эта природа улыбнется, и тогда, радуясь вместе с природой, все бросают работу. Много работая, лишь изредка встречая улыбку, от улыбки к улыбке живет северный человек, и в этих улыбках находит для себя больше радости, чем южанин в объятиях.

Мы ехали десятки верст, а, говорят, их больше семидесяти, и на всем пространстве сгорел роскошный бор: бывает же так, триста лет жил, копил древесину – и вдруг весь бесполезно сгорел! Мы ехали по такой сухой дороге в сгоревшем лесу, что земля под копытами лошадей, как пустая, бунчала. Везде вокруг нас лежали обгорелые стволы. Но тоже везде ровно, без всяких пропусков вставал молодой сосняк и старался поскорее закрыть собой черные стволы. После дождя маленькие, чудесного вида, деревца сверкали на все цвета, всеми капельками, каждая мутовочка радовалась жизни. И я тоже забыл все мои мрачные мысли во время северной природы, и мы ехали дальше, вспоминая милых умерших, втайне радуясь сердцем, что сами остались в живых.

Пинжаки

Вот и Пинега, и первая сверху по Пинеге деревня Керга. Здесь большая книзу река и весной не шире Москвы, летом ее вброд переходят. Сверху она досюда бежит сто верст и туда, наверх, приходит двумя реками: Белая река и Черная река. С Белой леса уже сплавлены, на Черной еще держат. Черная река рождается в темной раде (темная рада – это болотный ельник; светлой радой называется сосна по болоту). Там, в темной раде, есть один родник, с которого и начинается Черная река. Отсюда же недалеко берет начало река Лаха, и почти рядом с Черной. Черная бежит в Двину через Пинегу, Лаха же – прямо в Двину. Верховья рек на этом Севере, по всей вероятности, чаще всего таятся в темных радах: ельник сильно задерживает таянье снега. Интересны везде верховья рек, и, вероятно, их-то особенно и надо охранять. Чудеса рассказывают про истоки некоторых рек. Вот есть река Лахома, берущая начало в соседстве с Пинегой в Чуровской раде. Небольшой начальный ручеек подрывает лес. Большой лес ложится на речку, и сквозь лом новый лес пробивается и вырастает большой, и под этим лесом все прежнее мохом закрыто, и глубоко под мохом бежит река…

Обитатели берегов Пинеги сыспокон веков называются пинжаками. Как нам показалось, эти пинжаки в жизни своей отразили последнюю простоту леса и топора. Еще очень недавно топор был единственным универсальным орудием лесного производства: топором рубили деревья, топором делали доски, избы целиком рубили одним топором и даже без железных гвоздей, и художественные изделия – и какие! – делались тоже топором. Техническую революцию на Пикете сделала женщина с поперечной пилой против мужского топора: две необученные женщины с пилой могли легко состязаться с одним мастером топорного дела, получившим навык свой в вековом опыте предков. Тоже очень недавно появилось на Пинеге колесо, до сих пор считали, что по грязи, по песку и моху лучше ездить на санях даже и летом. Только в самое последнее время, когда начались новые колхозы, пинжаки стали забрасывать охоту и принялись за сельское хозяйство. До того они мало занимались сельским хозяйством, что кур у них вовсе не было (не было зерна для них) и тоже не было свиней. Есть предположение, что рубка лесов в Норвегии повлияла на течение Гольфштрема, и у нас на Севере во многих местах прекратились зеленые годы, когда хлеб не вызревал; вот уже лет десять на Пинеге и не знают, что такое зеленые годы. Раньше пинжаки охотились, работали по сплаву и на вырученные деньги покупали себе все необходимое.

Когда пришло время устроить колхоз, то в Керге назвались «Бедняком», упустив из виду, что уже дан сигнал зажиточной жизни. Теперь все смеются над «Бедняком», тем более что и председатель его, Василий Павлович Черендов, человек вовсе даже неграмотный.

Керга раньше имела охоту за сто верст от деревни по реке Белой, и в сентябре вся деревня на стружках поднималась вверх на промысел. Теперь колхоз выделил всего пять охотников, которые работают на Союзпушнину. Какой расчет удалять от себя и выделять для другого учреждения хорошего работника? Итак, это только редкие счастливцы теперь занимаются своим привычным любимым делом, охотой, а птица гремит в лесу, и если ее не будут отстреливать, другие причины, биологические, будут регулировать норму птицы и зверя в лесу.

– Как вам живется? – спросил я председателя.

– Не очень-то жирно: мешает сознательность, – ответил неграмотный человек.

Мы очень удивились, встретив на Пинеге своего рода «горе от ума», но председатель тут же вскоре и дал нам объяснение этой сознательности:

– На Пинеге у нас люди сознательные: надо же ведь в трудное время поддерживать государство.

К нашему приезду весенняя вода залила озими, и бани стояли как свайные постройки, их так много, почти у каждого хозяина – своя баня. И что за прелесть была измученному непривычной верховой ездой телу получать в такой бане тепло от нагретого камня, и что это за наслаждение было нам, распарив тело, вылезть из коичужки и на бревне сесть над разливом. Молодой Петя не выдержал и, весь красный, как рак, ринулся в голубые воды разлива.

Мы ходили по деревне, фотографировали игрушки, птицеконей, оленей, вырубленных одним топором и посаженных на кровлях. Для чего это человек, столь занятой, брал топор и создавал из дерева фантастические существа? Нам ответили на это, что охлупь делается, «чтобы князь не гнил и ветер крыши не снес».

Конечно, такое объяснение было не полно: то же практическое назначение можно было выполнить совсем простыми средствами. Искусство, очевидно, и в этом случае пряталось за практичностью, и, думается, настоящее искусство всюду стыдливо, как и стыдлива подлинность самого человека.

Все охотно в деревне фотографировались. Кроме «лейки», бинокля и термоса, со мной был еще замечательный тройник Гейма, стреляющий одинаково хорошо и пулей и дробью. Собравшиеся вокруг меня молодые и старые люди относились ко всем этим вещам с благоговением, вовсе утраченным в центре страны. Нелегко было удовлетворить всех желающих посмотреть в бинокль: каждого надо было при этом учить обращению с призматическим биноклем, чтобы ставить его себе по глазам. К счастью, со стороны женщин к этому не было никаких попыток: кто-то из остроумных парней наговорил им, что в этот бинокль можно видеть насквозь: молодые женщины с визгом бежали.

Согра

Заболоченный лес из одних корявых елок называется согрой, и Согра – название села на Пинеге, где устроился горьковский сельсовет. В эту самую Согру звонил по телефону секретарь райкома из Верхней Тоймы к председателю сельсовета, чтобы он непременно достал нам для путешествия в Чащу карбас, примус, а также свинины и масла. Благодаря этому распоряжению, мы еще не приехали и в Кергу, а карбас за нами сюда уже пригнали. От Керги до Согры по быстрому весеннему течению мы доехали в какой-нибудь час, и разлив реки позволил пристать нам к самому дому сельсовета. За день или за два до нас сюда из Архангельска пришел первый весенний пароход. Давно уже встреча парохода была одним из главных весенних праздников в Согре, население в этот день рядилось в свои самые лучшие старинные костюмы. Теперь женщины на Пинеге, соблазненные еще модными здесь короткими юбками, стыдятся своих старинных нарядов, и замечательные, шитые серебром, украшенные жемчугом повязки, разноцветные домотканые сарафаны лежат в сундуках. С пароходом приехал редкий гость – председатель Верхнетоймского РИКа Савин. Мы удостоились встречи начальника края, равного по величине европейскому государству, с начальником был и председатель сельсовета – молодой человек, и такой прямой, что казалось, в нем был проложен, как в чучелах, металлический прут.

– Доставалов! – рекомендовался он нам.

Такие удивительные бывают совпадения с именами, не знаешь даже, чем это объясняется и как люди веками живут иногда с именем, которое вслух нельзя сказать в обществе и невозможно напечатать.

– Счастливая ваша фамилия, – сказал я, – вот уж вам-то не надо менять.

– Менять незачем, – ответил Доставалов. – Вот у нас Собачкин вздумал переменить фамилию на Малинина, и что вышло: в бумагах Малинин, а люди все по-прежнему зовут Собачкиным, и от Собачкина ему никуда не уйти.

– Ну, как не уйти, – сказал предрика, – уедет куда-нибудь…

– Куда же ему с такой семьей подняться, никуда от Собачкиных ему не уйти.

И так наконец-то из слов Доставалова понял я впервые, почему в старину люди веками из столетия в столетие передавали друг другу похабную фамилию: значит, крепко сидели тогда на местах.

Зайдя в сельсовет, мы рассказали предрику о своем намерении найти где-нибудь лес, вовсе никогда не видавший топора человека, и что нам давно уже в пути разные люди говорят о Чаще.

– Нам, живущим в центре, – сказали мы, – и не имеющим соприкосновений с лесопромышленностью, кажется до крайности странным, что, заехав в места, где только что пила начала завоевывать себе права гражданства наравне с топором, где колесо впервые пробивает себе путь, мы все еще должны куда-то очень далеко ехать, плыть, идти, чтобы найти нетронутым лес. Неужели нельзя найти где-нибудь поближе? Мы бы взглянули и продолжали спокойно плыть вниз по Пинеге на карбасе до Архангельска.

– Как можно найти близко нетронутый лес, – сказал председатель, – если прошлый год шестьсот кубометров заготовлено было в семидесяти восьми лесобазах, а нынче ту же самую заготовку придется делать уже в девяноста лесобазах? Местами придется пользоваться уже третьей выборочной рубкой. За лесом же специального назначения специалисты, бонитеры, охотятся, как за редким зверем. Хоть реви!

– А Чаща? – спросили мы.

– Да вот Чаща! – воскликнул он. – Добраться бы до Чащи, провести бы узкоколейку от Пинеги, чтобы хватило лет на десять: вот это мечта!

И мы начали мечтать, каждый по-своему: он – о круглом лесе, я – о Берендеевой чаще. Вдруг предрика понял меня и стал рассказывать, какие он чудеса видел на Пинеге, по пути в Согру. Глухари сидели на лиственницах. Охотник с парохода стрелял, и они падали на палубу. А то белка собиралась реку переплыть, но, увидав пароход, дальше бежала по берегу, пытаясь переплыть, и опять пароход, и опять ей приходилось бежать…

Нам отвели помещение в ОРСе рядом со столовой – и довольно сносную комнату. К счастью нашему, были потеряны вьюшки от печки, нигде тут близко достать их было нельзя, комната прозимовала без людей, и все в ней повымерзло. Теперь же, весной, комнату и без вьюшек легко было поднагреть. Рядом с нашей комнатой была столовая, но как раз к нашему приезду вышли какие-то неполадки в администрации, столовая временно закрылась по недостатку продовольствия, и заведующей столовой временно была назначена пятнадцатилетняя девочка Нюра.

– А вашу свинину, – встретила нас Нюра, – увезли.

– Как – увезли? – сказали мы. – Разве не предупреждали ОРС о нашем приезде?

– Все ждали, – ответила Нюра, – Антипьевна даже из Писания сказала: в последние времена приедет человек неведомый Писатель и будет все списывать, и не останется на земле ничего несчитанным, неизмеренным и несписанным.

– А писатель этот, – сказал я, – не от антихриста?

– Вот-вот, – воскликнула Нюра. – Писатель приедет от какого-то антихриста. Как же, мы все ждали с нетерпением, а вот все-таки свинину кто-то увез, и теперь у нас нет ничего.

И вот будь бы в лесу: крупа у нас есть, убил бы рябчика, и сварили кулешок, рыбки поймали бы – уха. А здесь выхватил кто-то из-под рук свинину, поди, разбирайся! Посылаем за Доставаловым, он приводит предрика. Стоим на крыльце и думаем. Доставалов говорит, что в ОРСе есть поросята, можно зарезать, но нет председателя, а если предрик даст письменное разрешение… Предрика задумался: надо принять гостей из центра, но это вопрос, может ли он разрешить резать поросенка без разрешения председателя ОРСа. Деревенские дети подошли к нам.

– Крепыши какие! – в задумчивости, решая трудный вопрос о свинье, сказал, глядя на детей, предрика.

А какие уж тут крепыши могут успеть вырасти, когда люди только бросают охоту и собираются сесть на свой хлеб. Детишки, однако, были веселенькие, пришли из кино и рассказали нам совершенно в том же тоне, как говорят о первобытном человеке или о каком-нибудь мастодонте, что они видели на экране буржуя.

– Это вы в кино видели, – сказали мы, – а разве не помните вы буржуев в вашем селе?

– Это было до нас, – сказали ребята.

Так жизнь показывала нам свои перемены. Но Доставалов вполголоса сухо сказал:

– Остатки классово чуждых элементов до конца еще не ликвидированы…

От этих последних слов предрика вдруг вышел из состояния задумчивости, выдрал листик из записной книжки, написав, передал Доставалову, кратко промолвив:

– Режьте свинью!

Нас решили принять по-настоящему. Комната наша наполнилась женщинами: пришла к нам Нюра, пришла уборщица Лиза со своей девочкой, еще пришла для курьерских дел Маша: она попытается нам достать яиц, но самое главное было, что из ОРСа пришла комсомолка, продавщица Катя, она как будто даже может нам сделать котлеты из поросятины.

– Сделаю, сделаю! – щебетала она, как канарейка. – Чего другого, а лаврового листа у нас в ОРСе найдется.

– Кажется, – нерешительно сказали мы, – лавровый лист идет для ухи?

– И для котлет, – щебетала канарейка, – лавровый лист везде хорошо.

Вскоре все дружно принялись за работу, все симпатичные, и в этих добрых руках нам стало как дома, надо ж и отдохнуть! Лиза топила нам печку, женщина умная, сдержанная, дочка ей помогала.

– Хорошо вам с дочкой-то, – сказали мы.

– Ясно! – ответила Лиза.

– Вот и поленце подаст, и повеселит.

– Определенно!

Лиза нам рассказала, что раньше женщины у них занимались только домашним хозяйством, работали только мужчины, а теперь женщины работают больше мужчин.

– Зато, – сказал я сочувственно, – женщина теперь не раба, она независима, захочет – и уйдет во всякое время из дома от мужа.

– Ясно, – ответила она, – захочет – и уйдет, да только ведь и он тоже захочет и уйдет. Определенно!

Лиза до крайности удивилась нашим словам, когда мы рассказали ей про Антипьевну и пророчество ее о писателе, слуге антихриста.

– У нас теперь это все разъяснено, – сказала Лиза, – и сама Антипьевна ни во что это не верит и говорит разве только, как сказку. Ведь церковь же у нас решили. И вера кончилась.

– Деревянную церковь закрыли и вера кончилась?

– Ясно! Церковь закрыли, молиться перестали, и вера кончилась. Определенно!

Как раз в это время ворвалась разгневанная Маша и, показав нам яйца немного более голубиных, с возмущением говорила, что Антипьевна хочет взять по рублю за яйцо.

Мы успели за длинный день устроиться, согреться, пообедать, отдохнуть, и оставалось еще довольно времени сходить с начальством на поля, посмотреть на работу отличного колхоза «Краснознаменец». Конечно, эту работу на полях и самые поля надо было здесь понимать иначе, чем в наших земледельческих условиях. Здесь женщины, освобожденные от домашней работы, охотничьего быта, бросились на работу и, откажись лошади, зубами бы выгрызли свой трудодень. И самая земля, только недавно вышедшая из-под леса, была необыкновенная, весенняя вода там и тут наполнила ложбинки, земля была покрыта везде маленькими озерками, и на каждом озерке плавали дикие уточки, и на берегах их дрались разноцветные турухтаны со своими необыкновенными воротниками. Утки, даже кряквы, не очень боялись нас и, взлетев, пересаживались на ближайшую лужу. Наша любительская охота теряла тут всякий смысл. И стало только чуть-чуть неловко, что при такой легкости добыть себе мясо ружьем мы допустили начальство загубить для нас поросенка.