355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Пришвин » Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна » Текст книги (страница 22)
Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 20:07

Текст книги "Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна"


Автор книги: Михаил Пришвин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

– Что с ним сделал?

Михайло засмеялся и даже повторил: «Что сделал?» А потом уже долго спустя:

– Что сделал? Конечно, не за ухо только подрал: у маленьких мясо неплохо.

Почески на осинах: рога чистил. Оглоты, скусы разных трав и кустарников: таволги, Иван-чая, дикой рябинки трилистника.

– Смотри, вот молодой скоблил!

Мало того что молодой, мы узнали даже, что ему третий год: раз Комаров может оглот рукой достать, значит, молодому лосю пошел третий год.

Мы нашли место, где бык лежал, и даже поняли, что лежал, поджав ноги от слепней: ноги спасал. Быки теперь лежат, жир нагуливают и готовят себя к сентябрю: тогда будет рев, и лось весь жир свой спустит: в природе лосей любовь проходит как тяжелая болезнь.

На сухой земле возле болота мы нашли яму, пробитую будто бы лосем прошлый год во время гона. И Комаров даже слышал тогда, как лось пробивал эту яму: земля сухая бунчала.

– Для чего эта яма?

– Для увязи.

За неделю до Иванова дня лось начинает бить яму. Стучит, как в бочку: ум, ум. От этой пробоины лосем пахнет за сто шагов, и, наверное, кто-то из них, самец или самка, в эту яму ложится. А то от чего бы так далеко пахло?

Видимо, самому охотнику не очень было ясно назначение ямы, но весь остальной роман лосей знал он до точности.

– Лось кашлянет, как из пушки ударит: я далеко слышу, иду, а он меня слышать не может. Вот на бугор выходит корова с теленком, и лось так нежно ей: «Ох!» А она ему тоже: «И-о!» И побежала на махах, и он за ней, а теленок, как немазаная телега, на весь-то лес!

Рев лосей под Москвой! – кажется, вот говорил бы об этом и говорил без конца, но только с кем-нибудь, а не с Михайлой: каждое слово из него достается клещами. Под конец, когда мы сели с ним отдохнуть на сухом бугорке, я пристал к нему, чтобы рассказал мне он о лосях что-нибудь с выдумкой.

– Соври что-нибудь!

– Не умею: могу только рассказывать, как было.

– Неужели же никогда не врал?

– Нет, было: солгал.

И рассказал, как он однажды убил самку лося: разрешено убить лося-самца, а он – самку, – это нельзя, за это штраф. А у него был один рог лося, и он привинтил к убитой самке один рог, а о другом сказал, что сломался. Вот и сошло за самца! Вот и соврал.

– Ну что это! – сказал я. – Ты же ничего тут не выдумывал: ты рассказал то, что было, а я тебя прошу сказать такое, чего не было, с приключением как-нибудь расскажи.

– С приключением тоже можно, было врал и с приключением. Вот объездчик Прохор был вострый, не знаю, жив ли теперь. «Ох, – говорит, – попадешься, Михаиле, с лосем – обдеру! Съем тебя, как французскую булку». Хорошо! Приезжает к нам однажды таксатор, я ему лося нагнал, стрелял, ранил, не нашли. На другой день таксатор уехал, а я нашел другого лося, убил, мясо привез домой, посолил. На грех, когда мясо из лесу вез, печенку потерял. Прохор с печенкой этой по моему, следу и кадушку с мясом нашел. «Твое дело?» – «Нет, – говорю, – не мое. это таксатор вчера убил, а я сегодня нашел». Прохор написал таксатору, а тот-то рад и пишет, что рад без памяти и просит шкуру продать и пропить, а мясо Михаиле отдать за труды. Вот я и говорю тогда: «Помнишь, Прохор, ты сказал тогда, что съешь меня, как французскую булку, а ведь булка-то оказалась с косточкой!»

XXI. Лоси

Когда мы с Мазаем осмотрели на речке, сколько обезумевшие от страха лоси обрушили ледяной нависи, подсчитали, сколько они, выбиваясь наверх по крутому берегу, оставили следов, мне пришлось задуматься о поэме Некрасова «Мазай и зайцы». Почему же, правда, Некрасов, такой страстный охотник, широко изображая в поэме затопляемый Волгой край Мазая, ничего не сказал о лосях: разве эти звери, увидев которых на свету всякий чувствует, будто он в лицо увидал духа лесных болот, тоже не погибают от наводнений и тоже не спасаются, как зайцы и всякие звери?

Я задал этот вопрос Мазаю, и он, местный человек, объяснил мне это тем, что лоси не каждый год бывают во множестве, как теперь: то ли они вымирают от болезней, то ли куда-нибудь уходят. Возможно, при Некрасове случилась с лосями какая-то беда, возможно – переселились.

Осмотрев следы всех лосей, перебежавших речку тесным строем, мы направились к дому и по пути наткнулись на отдельный след большого быка. Так же как и все лоси, этот бык тоже бросился в речку и разбил вдребезги лед-тощак, послуживший одеялом-покрышкой убежавшей воде. Но в то время, как все лоси взлезали по крутому берегу. минуя деревья, этот лось бросился прямо в заросли черной ольхи, и эта заросль, спружинив, отбросила назад даже такого огромного зверя, и он опять, несмотря ни на что. поднялся и по черной ольхе сделал просеку.

– Зачем ему нужно было ломать, – спросил я Мазая, почти рядом же вот есть свободное место?

– Слепой, – серьезно ответил Мазай.

Было это так жутко услышать, никогда не случалось мне слышать и думать о жизни слепого зверя в лесу.

– Было это, – рассказал Мазай, – нынче осенью, много белок пришло, раньше времени выкунели, стали мы раньше времени на белок ходить, и тут как раз приходится гон у лосей. Набежал на нас бык, и мальчишка Баляба сдуру хватил ему дробью в глаза. Сам не видел, но люди скалывают, все видят: в лесу живет слепой лось.

Когда мы пришли домой и сели за чай. я сказал под влиянием тяжелой думы о судьбе слепого лося:

– Знаешь, Мазай, этот слепой лось теперь у меня из ума не выходит и хватает за сердце; когда же я был мальчишкой, то сам мучил животных и птиц. А как ты, в молодости тоже, наверно, был жесток?

– Да, – ответил Мазай, – я их бил беспощадно.

– Солил? – спросила Ариша.

И не только нас с Петей, но и самого Мазая удивила дремлющей в глубине ее крестьянской практичностью: вчера оживляла, как мать, замерзшего лягушонка, а при разговоре о лосях сразу же вот это «солил»!

– Сорокаведерные кадушки засаливал, – ответил Мазай.

– Можно было?

– Нет, лосей бить нам и тогда запрещали.

– Что же, подобрел после революции?

– Нет, – спокойно ответил Мазай, – не подобрел, а попритчилось.

– Что такое?

– Попритчилось мне, – начал рассказывать Мазай, – будто не зря и он, лось, ходит по земле, и тоже и у них все, как у нас, только они сами по себе, а мы тоже сами по себе, мы ходим за ними, они ходят от нас, и когда нам бывает радость и счастье – им наше счастье есть смерть.

– От смерти не уйдут ни лоси, ни мы, люди.

– Это правду, Ариша, ты говоришь.

И голос Мазая вдруг как бы сломился, и стало ему вроде как бы совестно, что начал рассказывать.

– Смерти никто не минует, Ариша, а когда живешь, хочется жить, правда, Михайло Михайлович!

– И еще как!

– Правда, Петр Михайлович?

Петя ничего не ответил, и Мазай окончательно смутился и не стал рассказывать, что такое ему попритчилось отчего он бить лосей перестал.

– Хорошенькие они! – сказал он, заминая тот рассказ.

– Они ни на что не похожи, – возразил Петя, – и скорее даже безобразные, чем хорошенькие.

– Очень хорошенькие, – настаивал Мазай. – Раз было, по убылой воде, вижу, лосиха плывет с двумя лосятами, а я за кустом. Хотел бить в нее, да подумал: деться ей некуда, пусть выходит на берег. Ну, вот она плывет, а они за нею не поспевают, а возле берега на этом озере отлывно: она идет по грязи, а они тонут, далеко отстали. Мне стало забавно, сем-ка, думаю, покажусь ей, убежит она или не кинет детей?

– А как же, – остановила Ариша, – да ведь ты же убить ее хотел?

– Вот вспомнила, – удивился Мазай, – я, Ариша, в то время забыл, вот как есть говорю, все забыл, только одно помню, убежит она от детей или тоже и у них, как у нас? Ну, как вы думаете?

– Думаю, – ответил я, вспоминая разные свои случаи, – отбежит к лесу и оттуда из-за деревьев или с холма наблюдать будет или же дожидаться…

– Не мели, не мели, – перебил Мазай, – оказалось, у них, как у нас. Мать так яро на меня поглядела, а я на нее острогой махнул, думал, убежит, а лосенков я себе захвачу. А ей хоть бы что, и – на меня к берегу, и так яро, яро глядит. Лосята еще вытаскивают длинные ножонки из грязи люк-люк! И что же, вы подумаете, что они делать стали когда вышли на берег.

– Мать сосать?

– Нет, как вышли на берег – прямо играть! Шагов я на пять подъехал к ним на ботничке, и гляжу, и гляжу один был особенно хорош… Долго играли, а когда наигрались, то к матке и пошли, и пошли…

– И ты не тронул? – удивилась Ариша, – охотник и не тронул?

– Так вот и забыл, Ариша, как все равно мне руки связали: сижу и гляжу, а в руке острога, и стоило бы только двинуть рукой…

– Студень-то какой! – сказала Ариша.

Мазай с уважением поглядел на нее, очевидно, узнавая в ней хорошую деревенскую хозяйку.

После этого студня Мазай осмелел и начал рассказывать сам, без нашей просьбы, что ему такое попритчилось и отчего он перестал бить лосей.

– Так вот, – рассказал Мазай, – в прежнее время я их приятелем не был, сорокаведерные бочки насаливал. А в революцию, когда вернулись солдаты с фронта с винтовками, с патронами, началась прямо война, и всех лосей перебили начисто. Оставался старик лось огромный, с ним матка ходила, два нетеля и лосенок. Долго их гоняли, и пропали они неизвестно куда. Но раз иду я по берегу, стоит этот лось-старик на берегу, я ударил, – он в воду упал. Поглядел я, а рядом корова стоит – я и в нее, а и она тоже в воду. Подошел к ним и через кусты вижу нетелей, и их тоже я так, и теленка. После теленка слышу назади что-то плещется, обернулся: старик стоит, и кровь из него, и матка тоже встает. Я их опять уложил и самому стало жутко. Слышу, опять что-то сзади шуршит, оглянулся: нетель стоит, и другой нетель встает. И уже чудится мне, будто назади опять плещется, и опять я оглядываюсь, а нет ничего, все мне попритчилось: лежат лоси в воде, и от них бежит река красная крови… Ну, вот с тех пор и не хожу, сердце мое не выдерживает, попритчилось мне, и думаю теперь, лось тоже не зря по земле ходит, и только у нас и у них все по-разному: нам счастье – им смерть. Но не все же смерть? И у них тоже, как и у нас, бывает же счастье? Вот тут я вспоминаю, как они играли, хорошенькие, ушки розовые. Есть и у них тоже свое счастье, и через это я сознаю, что закон тоже не глупый, закон, чтобы не бить животных зря? И через это я подчиняюсь и, не как прочие, лосей не бью.

XXII. Серые слезы

Есть весенние серые слезы радости, прямо голубь в душе заиграет, когда их после долгой зимы в первый раз У себя увидишь на окошке. Но еще радостней бывает, когда теплая капля весны попадет на лицо, и тогда каждый Думает, что вот он-то и есть избранник весны, ему, первому счастливцу, попала на лицо первая весенняя капля. В молодости я тоже хотел быть избранником, а теперь мне это даже смешно, пусть, думаю, «избранники» тешатся, я-то знаю, что весна приходит для всех. Весною теперь мне хочется быть со всею природой и радость свою разделять со всеми людьми. И как первая капля весенней живой воды вызывает другую, третью и потом сотни и миллионы, так и я тружусь, усиливаюсь, чтобы вызвать всех людей на великий праздник Неодетой весны.

XXIII. Воды

В природе нет существ более близких мне. чем лесные ручьи, вытекающие из болот, потом рассекающие темные леса глубокими оврагами. Эти маленькие ручьи такой скрытой силы, что, если встретится на пути такого ручья любая гора, пусть Казбек или Эльбрус, все равно, он и Эльбрус размоет, чтобы донести свои разноцветные камешки в Черное море, и потом опять с моря подняться легкими пузырьками, и садиться серенькими каплями весны на щеки людей, на шубы зверей, на сучки деревьев, и опять из капель собираться ручьями, и опять пробивать себе путь в океан.

Как люблю я ранней весной думать, что слова мои, если только суметь вызвать их из самого сердца, тоже могут собраться в ручьи и прийти в океан жизни Всегочеловека, где нет ни больших, ни маленьких писателей, а все организованы в единстве Целого, где все творцы.

И до того природа весенней капли при глубоком радостном раздумье весной сходится близко с природой человеческого слова, что вот, кажется, вот-вот сейчас я из этого что-то открою, вот-вот назову. И когда наконец я как будто пришел к какой-то окончательной мысли и говорю: «Творчество человека есть та же вода», – все вокруг надо мной начинают смеяться, и я стою в дураках, и все мне повторяют: «Творчество твое, как вода!»

XXIV. Огонь или вода?

Капли падают на каждую веточку нашего великого дуба и собираются в крупные, но огонек на берегу горит, пока не обращая никакого внимания на падающую в него первою весеннюю воду. Это развели костер еще с вечера Мазей и Петя и при нем переночевали. Вот они, видно и сверлу, горячо о чем-то заспорили, даже встали и руками размахивают, и Мазай указательный палец поднес к самым Петиным губам и им раскачивает, подтверждая каждым покачиванием указательного пальца свое сокровенное убеждение в чем-то.

Я знаю и Петю, и Мазая и хорошо теперь понимаю, они спорят не как обыватели за свое личное место: всякий такой тор сводится к тому, что Ты или Я. Знаю, что и для сына моего, как и для меня самого, недаром пришли с неба сегодня эти первые теплые капли весны, не может Петя в такой для всякого охотника священный день выставлять свое «я». Нет! Я смотрю на них и думаю о Сократе на площади, об одном старом еврее-философе с выпуклыми шишками на голом лбу, как он, помню его уже лет тридцать, на всех собраниях, как только завяжется принципиальный спор, выступает и начинает доказывать, точь-в-точь как и Сократ…

Любопытство подхватило меня, и я быстро пошел туда узнать, о чем они спорят и не попался ли наконец желанный налим к обеду на донные удочки.

К счастью, Петя уже приладился отлично ко мне и знает, чего я ищу и что надо из разговоров и споров сохранять для меня. После того как он обрадовал меня хорошим известием о том, что у нас сегодня будет уха из налимов, он рассказал еще мне и о споре с Мазаем о том, что сильнее в природе – огонь или вода? Поводом к этому спору послужила падающая в огонь дождевая вода. Тогда оказалось, что я верно понял сверху выразительные движения: они спорили, как древние греки, о начале начал. Мазай в споре шел путем Фалеса, стоял на том, что в мире все началось от огня. Петя же, с которым я постоянно делюсь мыслями двоими о природе воды, столь близкой к человеческому творчеству, стоял за воду как за начало всех начал. Петя читал историю философии и, конечно, не стал бы возражать Фалесу, но в образе воды скорее всего он хотел за начало начал признать человеческое творчество. Хитрый Мазай, однако, перехватил Петину мысль раньше, чем сам Петя успел ее ясно выразить. Это был как раз тот момент, когда я сверху смотрел на них и видел, как палец Мазая качался у Петиных губ с каким-то утверждением, полным силы и неколебимой веры. Эти покачивания указательного пальца сопровождались словами Мазая:

– Ни огонь, ни вода, а человек: сильнее всего на земле человек.

Петя, конечно, с этим был совершенно согласен и спорить, казалось, больше было и не о чем: именно то же самое и Петя хотел передать, вступаясь за воду. Но Мазай до того разгорелся, что, как только мы вернулись в наш дом и сели за чай, опять повторил:

– Да, Петя, выкинь из головы и огонь, и воду, и всех зверей, самых даже сильных: человек сильнее всего.

– А лев? – сказала Ариша, в этот раз, возможно, и не без плутовства. И потом уже явно кокетливо: – Или тигра, или мало ли что!

– Что же еще-то? – ухмыльнулся Мазай.

– Как что, – бойко ответила Ариша, – а выдра?

– Выдра! – засмеялся Мазай, вполне понимая, что Ариша смеется.

И он больше уже не сказал свое: «Зачем вы ее возите?» Мы даже заметили, что с тех пор, как Ариша пожалела о потерянном студне, в то время как Мазай рассказывал о хорошеньком лосенке, она стала его интересовать и, может быть, нравиться.

XXV. Теплая птица

Наш дятел, Майор, как мы его успели прозвать за его самую сильную трель, выдолбил себе дырочку в трухлявой березе как раз под древесным грибом, похожим на лошадиное копыто. Солнце он встречает, сидя на копыте, в дождь заберется в дырочку и глядит из нее под копытцем. И мы тоже так, недалеко ушли, приоткрыли окошко и глядим себе из домика своего, как из дупла. Все живое во время дождя так свертывается и замирает в сочувственном единстве, где-то сокровенной природой своей понимая священную силу для всей жизни на земле этой падающей с высоты воды. В особенности чувствительны к теплому весеннему дождю деревья. У них в это время обмываются почки, и у ольхи прямо даже и видно, как белая чистая дождевая вода, обмыв почки, стекает вниз, и снег под ольхой становится желтым, будто возле каждого дерева лисица прошла и помочилась.

Когда наш огромный дуб собрал на себя столько воды, что больше она не могла держаться в покое, то отдельные капли стали сливаться и, тяжелые, стали катиться к стволу и так дальше, как придется: если дупло, то в дупло, если же уступ или выпуклина, то прямо с уступа вниз водопадом. Но большая часть воды бежала ровно по всему стволу, и от этого внизу вытаивал на снегу круг, и так под каждым деревом в лесу возле ствола собирался кружок.

Всю зиму, конечно, с елок сыпались желтые отмерзшие хвоинки и незаметно распределялись в снегу. Слой за слоем все время зимы ложился падающий снег и хоронил хвоинки. А теперь снег сседался, слои снега сбегали, и хвоинки, похороненные на зиму, теперь встречались, и так их было много, что снег становился рыжим. То же делалось и с шариками зайцев, и с пометом разных других животных. И все это всплывало: и семена из шишек, из березовых сережек, и самые шишки, сброшенные клестами и белками. В этих первых маленьких резервуарах воды возле стволов было так много всего, что самая вода скрывалась, как летом под ряской. Большая работа была в лесу во время дождя, лес готовился с весенней водой выслать семена, и каждая лесная порода готовила столько, чтобы хватило одной этой породой обсеменить все.

На пойме с высоты нашего яра очень скоро стали выделяться от белого лугового снега нежно зеленеющие очертания рек, озер, подозерков и тех совсем маленьких водоемов, наливаемых вешней водой, которые у рыбаков называются поями. Во множестве эти пои выглянули теперь, как глаза.

В полдень дождь не переставал, но так теплело, так тоже и светлело, что везде на всех деревьях лиственных неодетых зацвела кора: молодые осины показались, как зеленые свечи, молодые березки внизу были розовыми, а постарше такими белыми, как еще не бывали зимой, и тоже кусты ранней ивы оживали корой своей и выделялись зеленоватым оттенком своего дымка. С огромной вязанкой таких гибких, насыщенных теплой водой прутьев пришел к нам Мазай и, не успев скинуть вязанку с плеч, спросил нас:

– Видели теплую птицу?

– Видел жаворонка и пигалицу, – сказал Петя.

– Глядите лучше, – ответил Мазай, – вся теплая птица летит.

И это было понятно: где-то на близком юге, у границы наших снегов, птица дожидалась и скапливалась, и теперь, не соблюдая обычную очередь: грачи, потом жаворонки, потом скворцы и другие, – все, кто туда успел прилететь, при первом решительном теплом дожде бросились на север, к местам гнездований, на свою северную родину.

Мы стали глядеть на юг, и ждать нам недолго пришлось, показались грачи, и жаворонки, и всякая «теплая» птица.

Чайка одна по ветру очень быстро неслась, и сзади пер виднелась головка какой-то другой птицы, быстро ее настигающей: эта птичка оказалась жаворонком. Вслед за чайкой и жаворонком спокойным, но быстрым полетом выехал из мглы ястреб-тетеревятник. Странно было видеть, что одна из самых хищных птиц, ястреб-тетеревятник, летела почти рядом с чайкой, не обращая на нее никакого внимания, что жаворонки находили себе время на глазах хищника тут же и спариваться.

Нам казалось, что и наша-то местная птица радовалась прибытию «теплой» птицы. Несмотря на дождь, весь горизонт был окружен множеством песен тетеревов, слившихся в славе, рождающейся в воде: сами они пели вместе, как сотни ручьев. В лесу же и днем прогоготал гугач (филин) и серая сова, сплюшка, запищала свое постоянное: сплю! сплю!

XXVI. Трясогузка

Каждый день я ждал любимую мою вестницу весны – трясогузку, и вот наконец и она прилетела и села на дуб и долго сидела, и я понял, что это наша трясогузка, что тут она где-нибудь и жить будет. Мы стали даже узнавать. когда птичка садилась с прилету на дуб. Наша эта птичка, будет ли она тут с нами вблизи где-нибудь жить, или ей надлежит дальше лететь и тут присела она лишь отдохнуть Наш скворец когда прилетел, то нырнул прямо в свое дупло и запел, наша трясогузка с прилету прибежала к нам под машину, и Сват стал прилаживаться, как бы ее обмануть и схватить. С передним черным галстучком, в светло-сером, отлично натянутом платьице, живая, насмешливая, она проходила под самым носом Свата, делая вид, будто вовсе не замечает его, а когда он бросался на эту изящную француженку со всей своей собачьей страстью, она, конечно, заранее приготовленная к нападению, отлично понимающая собачью природу, отлетала от него всего на несколько шагов. Тогда он, вцеливаясь в нее, опять замирал, и она, раскачиваясь на своих тоненьких пружинистых ножках, глядела прямо на него и только что не смеялась вслух. только что не выговаривала:

 
Да ты же мне, милый, не сват, не брат,
И не деверь, и не кум, и не зять, и не свояк.
 

И наступала, иногда даже прямо рысцой. И замечательно было, что спокойная пожилая Лада, если только она тут быта где-нибудь, неподвижная, замирала, как на стойке, и наблюдала игру, не делая ни малейшей попытки вмешиваться. И Бой тоже, конечно, видя игру, замирал, но у него замирание было только от избытка страсти. Огненным глазом он созерцал птичку-француженку, не смея сдвинуться с места, хотя бы игра продолжалась и час, и больше. Лада же следила совершенно с тем же комическим интересом, как и мы, когда француженка, увертываясь от Сватовой пасти, отлетала, когда же та начинала наступать, подбегать, то переводила свой черный глаз на Свата, стараясь понять, выдержит он и поймает или же француженка опять покажет ему длинный хвост.

Еще забавней было глядеть на птичку эту, всегда веселую, всегда дельную, когда снег с песчаного яра над рекой стал оползать и прибывающая вода образовала свою начальную полоску между льдом и берегом. Тогда трясогузка зачем-то стала бегать по забережью, по песку возле самой воды. Пробежит, напишет на песке строчку своими тонкими лапками. И, глядишь, когда птичка возвращается, написанная строчка уже под водой, и пишется новая строчка, и так почти без перерыва весь день. Трудно было узнать, что тут вылавливает себе птичка, да меня в этом и не то занимало. Невозможно было заметить коварное наступление прибывающей воды, но по исчезающей строчке трясогузки я мог следить, как по часам. Во время этих наблюдений вода для меня становилась мало-помалу как бы живым существом, начинающим мало-помалу овладевать всей нашей наземной природой. После, долго спустя, когда весенняя трагедия на пойме кончилась и вода начала убывать, на яру открылась целая рукопись, написанная лапкой трясогузки с разной ширины промежутками: вода двигалась медленней – и строчки были шире, вода быстрей – строчки чаще.

Сколько усилий делал я, чтобы снять птичку-писателя за ее неустанной работой, но даже отличный цейсовский телеобъектив в триста двадцать миллиметров подавал мне в зеркало птичку величиной не больше макового зернышка. Неустанно работая, она в то же время как будто особым, скрытым за перьями глазом наблюдала мое приближение и пересаживалась подальше без всякого перерыва в работе. Точно так же не удавалось мне ее захватить и в штабелях Дров, где, по всей видимости, она себе намечала устроить гнездо. Но вот было однажды, когда мы с Петей за ней охотились в дровах с зеркалкой и «лейкой», к нам приблизился Мазай и, поняв, чего мы добиваемся, засмеялся и сказал нам:

– Эх вы, мальчики, птичку не понимаете.

И когда трясогузка от нас перелетела к другому штабелю и там скрылась, велел и нам тут же скрыться, присесть за нашим штабелем дров.

Не прошло десяти секунд, как любопытная француженка прибежала узнать, куда делись мы, и сверху от нас в двух шагах сидела и трясла своим хвостиком в величайшем изумлении.

– Любопытная она! – сказал нам Мазай.

Тогда мы проделали то же самое несколько раз, приладились, спугнули, присели, навели аппараты на одну веточку, выступающую с поленницы, и не ошиблись: проскакав по всей поленнице, птичка села на веточку, и мы сняли ее зараз и «лейкой» с телеобъективом, и зеркалкой.

Очень довольный успехом, нам говорил Мазай, что у всякого зверя, птицы и рыбы есть свой характер, и на то у человека разум, чтобы характер понять. И еще у всех зверей и у всякой твари есть место любви своей и родины. Спугните зайца, он сделает круг и вернется на лежку. Стоит судачиха, приходит судак, заколешь острогой судака, оставишь судачиху, а на другой день к этой судачихе другой судак приплывет. Вся хитрость в этом, и человеку дан разум, и он это понял и стал на земле хозяином, и нет ничего на земле сильней человека.

– Вот ты говоришь, – сказал Петя, – постоянно говоришь, что человек сильнее всего, и с большой радостью, а какая радость в том, что человек все захватывает и разоряет?

– Это не человек разоряет, – ответил Мазай, – это враг человека. А я за то дивлюсь силе, что вижу в этом добро, и когда вижу, как добро перемогает зло, – радуюсь.

XXVII. Дупло

Всю ночь слушали дождь, как слушало его всяко! живое существо в своей норке, в дупле, в корнях и во все! этажах леса. Во время этого живительного дождя все, что движется, останавливалось, затаивалось, припадало к стволу дерева и, если бы можно было, уходило даже в самое дерево, в дупло.

И я вспомнил великое дерево, возле которого мы поставили свой дом на колесах, мне казалось в это время, что мы недаром поставили свой дом возле самого древнего, самого большого дерева в этих лесах. Человек часто ставит свой дом рядом с деревом и даже в больших городах непременно выращивает возле своего жилища деревья и внутрь дома вносит цветы. Вот и мы тоже, создавая себе подвижной дом, в то же время поставили его возле большого, надежного, неподвижного. И в дождь оно дало о себе знать: мы чувствовали себя, как в дупле дерева, и под нами были гигантские корни, тоже населенные бесчисленными живыми существами.

Под музыку дождика Неодетой весны я перебрал в уме своем все домики, в которых жили все существа, с тех пор как они вышли из моря, и для себя лучше дупла ничего не нашел. «Стрясись со мной, – думал я в полусне, – такая страшная беда, что и жить не захочется, скроюсь в дупло, и когда станет лучше, выгляну оттуда и увижу белый свет и золотые лучи солнца, проникающие сквозь густой зеленый шатер из живых листиков на тонких ветвях, и услышу пение птиц, и писк землеройки, и так обрадуюсь, что прямо из дупла брошусь вниз, и, как молодой птенец ласточки… полечу».

XXVIII. Желтая трава

Маленькое озеро вокруг нашего дуба, такое же, как возле каждого дерева в лесу, в эту ночь переполнилось. Снег превратился в зернистую крупяную кашицу, и это больше не могло сдерживать воду: вдруг эти снежные сосуды под каждым деревом прорвало. Туман, однако, был так велик, что мы утром долго не могли увидеть картину разрушения снега возле нашего дуба. Когда же туман поредел, нам открылась под нашим деревом поляна во всю гигантскую крону, первая земля, которую мы в этот год увидали. Кое-где на этой первой рыжего цвета поляне лежали кружева истлевающего снега, похожие на белую пену морского прибоя. Истлевая, эти кружева большими холодными каплями росились по старой, желтой траве. И желтая трава их охотно принимала и по стеблю своему провожала к тем корешкам, на которых скоро должна подняться молодая зеленая трава. Старая трава, не думая знает, что каждый год природа убирает землю два раза один раз она убирает ее зеленой травой и цветами, другой раз белым снегом. Старая, желтая трава, как только выглянула на свет из-под снега, стала ждать и провожать каплю за каплей, чтобы зеленая трава поскорее бы закрыла ее…

XXIX. Дерево-вождь

Чем ближе подходит ко мне моя последняя весна, тем я сам становлюсь моложе и чувствую много острее тоску и после тоски общую радость всего живого при встрече с весенним солнышком.

Чувство старой травы, это поскорее бы спрятаться в зеленой, я не с себя прямо переводил на траву, – нет. я, чувствуя всеобщую радость весны воды, стал искренно на сторону старой травы, и вовсе я не о себе только думал. Я так в это время был предан самой траве, что внимательно разглядывал ее и через эту родственную близость скоро проник в такие тайны этой травы, какие равнодушный глаз с мыслию о себе только не откроет. Мое внимание было остановлено красноватыми пятнами среди рыжей травы, и, разделив пальцами красноватую траву от рыжей, я догадался, что красноватое было остатками прошлогоднего темно-зеленого щавеля. А потом, складывая друг с другом щавелевые пятнышки, я вдруг как-то догадался о всем и так обрадовался своему открытию, что вызвал Аришу и Петю.

Они быстро поняли меня и по красным пятнышкам, как дети из кубиков, стали складывать ветви гигантского дерева, распростертого на желтой траве. Нам стало скоро понятно, что трава щавель требует лучшего удобрения, чем обычные злаки, и старый дуб, который когда-то упал сюда, он-то, истлевая, и давал щавелю свое удобрение. Когда он рос, когда упал, сколько лет истлевал и сколько дал урожаев щавеля своим удобрением? Не родня ли был этот дуб тем огромным дубам, которые всюду лежат тут в реках? Люди этого помнить не могут, но темно-зеленый щавель каждую весну, каждое лето до сих пор выписывает на обыкновенной зелени точный образ древнего дуба-вождя.

Нет, я не о себе только думал, когда принимал к сердцу старую траву и открывал в ней желание поскорее скрыться в зеленой траве, сделаться удобрением и вместе со всею землей рождать новые травы. Если бы я о себе думал, я бы и видел только себя и не открыл бы на поляне возле нашего дома так долго не умирающий, сохраняемый травами образ дуба-вождя.

С нетерпением ждали мы, когда наконец рассеется туман и нам откроется пойма в своих переменах после дождя

Но когда разошелся туман, ожидаемых перемен мы не увидели. Легко было зимой навалиться такому снегу, нелегко было теперь его убрать. По-прежнему перед нами было белое поле, только дороги стали рыжее, тропы темнее и совсем отделились своим нежно-зеленым цветом речки, озера, подозерки. По дорогам и тропам из дальнего леса шли люди с вязанками прутьев в руках: это рыбаки спешили запастись материалом, пока не стало так, что ни пешком, ни на лошади, ни в ботнике добраться до леса не будет никакой возможности. А вода, видно, напирала уже на лед из-под низу с большой силой, потому что вчера еще обыкновенного вида прямой мост через Соть выглядел теперь финтифлюшкой. Сюда и собирались из Веж с топорами и пешнями колхозники, чтобы заблаговременно разобрать мост, сплотить и по первой воде отвести в безопасное место. Когда же и мы к ним подошли, то, увидев еще издали нас, люди эти полезли в карманы, достали кисеты и стали свертывать себе козьи ножки. Это было у них оттого, что мы для них были не свои люди, а интересные, чужие, и у них у всех накопилось за эти дни столько интересного, что издавна заведенное захотели они нам все пересказать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю