Текст книги "Из Питера в Питер"
Автор книги: Михаил Ляшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Тут он неожиданно замолчал, и все начали оглядываться.
От проселочной дороги, которая под снегом смотрелась ровнее, чем поля вокруг, шли трое... Впереди спотыкалась девочка, прихрамывала, едва не падала. За ней, стараясь не отставать, – двое мальчишек. Они торопились; нетерпеливее всех – девочка. Что-то в ней было знакомое; но даже когда она подошла ближе, ее не сразу узнали. Испуганно морщились: неужели это Катя? И месяца не прошло, как расстались, а что с ней сделали... Она выглядела сгорбленной старушкой; кожушок, из дыр которого торчала свалявшаяся овчина, задубел от навоза; у нее было серое лицо, слезились глаза, жалко дрожали бесцветные губы...
Ее старая подруга Тося и другие девочки притихли, объясняя, что не узнают Катю, хлопотали около нее, уговаривали идти в дом, лечь в постель. Она мотала головой так, что отлетали слезинки; ей хотелось быть со всеми.
Ларька, делая вид, будто не заметил Катю, зло крикнул Гусинскому и Канатьеву:
– Эй! Николай Иванович говорит, в деревне нас ждут! Вы чего обратно прибежали?
– Всю ночь шли, – бормотал Канатьев, все еще затравленно озираясь, будто ждал погони. – Разок передохнули только, падала Катя. И утром шли, и днем...
Николай Иванович с надеждой взглянул на Володю Гольцова. Хотя он тоже прошагал всю ночь, и утро, и день, но выглядел не только свежей своих попутчиков, но здоровее всех, кто оставался в приюте.
– А вы, Гольцов?
На щеках Володи заиграли ямочки, на губах – самодовольная улыбка:
– Знаете, это все зависит от того, как себя поставить, – поделился Володя жизненным опытом. – Обухова все навоз выгребала, хотела что-то доказать...
– А ты за лакея в трактире был! – нахмурился Гусинский. – Шестерка.
Ларька наклонился с бочки, осклабясь и ожидая дальнейших разоблачений. Он не любил Володю...
– Значит, и в деревне делать нечего, – зашумели между тем вокруг Николая Ивановича.
Он сказал несколько растерянно:
– Друзья, вы знаете, мы пытались связаться с Питером. Не вышло. Местная власть в помощи нам отказала. Предлагают всех раздать по деревням... Да, в деревне с непривычки очень трудно, но каждый будет сыт, проживет в тепле. А к весне все решится!
Снова Ларька, потом Аркашка и другие ребята страстно призывали прорываться домой любой ценой...
– Может, половина ребят погибнет! – хрипел Аркашка, потрясая кулаками. – Зато другая половина увидит и Москву и Питер! А тут – перемрут все!
– У нас нет выхода, – хмурился с бочки Ларька. – Учителя тоже понимают, что здесь оставаться нельзя. Скажите, Николай Иванович, можно здесь оставаться?
Николай Иванович промолчал.
– Видите? Расходиться по деревням? Но сейчас нас почти восемьсот человек. Мы – сила. А разбредемся по два-три человека, тогда что? «И никто не узнает, где могилка моя...» – Он быстро, сердито усмехнулся. – Помните, как мы пели: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает»? Давайте не сдаваться! Давайте бороться! У нас должен быть один лозунг – даешь домой, и никаких гвоздей! И тогда мы дойдем!
Но все же голоса разделились. Много нашлось ребят и девочек, которые испуганно цеплялись за приют...
Митинг бурлил еще часа два, пока все окончательно не промерзли и не вернулись в комнаты, хоть и нетопленные…
14
Поели какой-то горячей бурды и снова начали спорить.
Ларька с Аркашкой, Катя, Гусинский и Боб Канатьев рассказывали друг другу, как прожили этот месяц. Похвалиться было нечем...
Неподалеку прохаживались Володя и Тося, делая вид, что они никакого внимания на компанию не обращают, так как полностью заняты своим разговором...
Аркашка требовал немедленно на все плюнуть и сейчас же, с ходу, не откладывая ни на минуту, встать и идти домой, в Питер.
– Да! Просто так встать и идти! – шумел он. – Все надо делать просто!
Сначала по неотложным делам исчезли Гусинский и Боб Канатьев... Аркашка долго вертелся, очень подозрительно косился то на Катю, которая, с блаженным видом вытянув ноги, отдыхала после своего путешествия, то на посмеивающегося, жестикулирующего, чем-то смущенного, но все-таки довольного Ларьку... Два раза Аркашка мужественно предлагал Ларьке пойти перекурить «это дело», но Ларька обидно отказывался... Наконец Аркашке пришло в голову, что он тут лишний. Аркашка немедленно встал и ушел. Решительно и бесповоротно, как все, что он делал. С полпути он вернулся, молча и крепко пожал руку Кате, потом Ларьке и удалился с таким видом, будто двигался прямиком на эшафот... Еще раньше ушли Володя и Тося.
Словно продолжая разговор, Катя сказала:
– Я мечтала убежать из дома. А теперь – мечтаю домой! Смешно, правда?
– Вы хотели убежать? – не поверил Ларька.
– Мама у меня удивительная, – жалобно сказала Катя. – Папа тоже очень хороший. Но, знаете, с горя он иногда выпивал...
– С какого это горя? – слегка осклабился Ларька.
– Вы не правы, – строго глядя на его насмешливую физиономию, сказала Катя. – Горе есть у всех. С папой это началось, когда мы остались совсем без ничего. Понимаете, они с мамой испугались революции. Да, испугались, ну и что? До революции мы жили в казенной квартире, отец служил на железной дороге. Они все бросили, убежали в Тихвин – есть такой городок – к маминой тетке. Там было очень плохо. Пришлось возвращаться. Нашу квартиру уже заняли, все вещи пропали. И мы оказались вдруг совсем нищие... Почему-то они никуда не могли устроиться на работу. Знаете, раньше у нас всегда была прислуга... – Катя несколько смущенно, словно извиняясь, взглянула на Ларьку, который явно не хотел верить в горе и переживания таких, которые занимали целые квартиры, держали прислугу, жили барами. – Готовить, стирать, убирать – ничего этого мама не знала, – тем же виноватым тоном продолжала Катя. – Прежде еда, одежда появлялись сами собой. Никому просто в голову не приходило, что может не быть еды. Или чулок... – она пальцем провела по своему штопаному и перештопанному чулку. – И когда всего этого не стало, мама, по-моему, просто ждала, когда опять все появится. Ну, она привыкла к духовной жизни, понимаете, книгам, музыке, всяким удивительным мыслям, и была уверена, что только это и есть жизнь, а варить кашу или мыть полы...
– А моя мать только и делала, что стирала и мыла полы, – сказал Ларька. – Всю жизнь. Может, и вас обстирывала...
– Извините...
Он дернул плечом:
– Ничего, продолжайте.
– Вам же неприятно. Извините.
– Почему это мне неприятно? Вы же не воображаете, как Гольцов, не корчите из себя...
– Так нечего – понимаете? – нечего корчить! – Она быстро, нервно улыбнулась. – Они у меня смешные, родители. То есть это мне теперь так кажется. Как будто я от них уехала очень давно и постарела... Знаете, они спустили все, до белья. У них остались только обручальные кольца и мамина золотая медаль об успешном окончании гимназии. С кольцом и медалью она поклялась не расставаться. Мы два дня не ели, маленькие – братишки мои, близнецы – плакали... Отец решил продать свое кольцо. Они пошли на рынок, чтобы принести пшена, молока, может, немного масла. Отец рассказывал, что мать остановилась у первого же лотка. У нее была странная, блаженная улыбка. Она смотрела туда, где были навалены леденцы на палочках, и шептала: «Леденцы...» И он почти на все деньги купил ей леденцов.
– Да что они у вас, ненормальные? Простите, конечно...
– Вы ничего не знаете! – нахмурилась Катя. – Пятнадцать лет назад, когда они только познакомились, папа угостил маму такими же леденцами. Оба вспомнили про это. И не могли удержаться...
– Все равно – чудаки. Дома дети с голодухи пищат, а они леденцы покупают...
–Фу! – надулась Катя. – Вы так-таки и не поняли! Это ужасно...
И она повернулась к Ларьке спиной. Потом встала и ушла. Ларька пожал плечами: «Обиделась... На что, сама не знает. Вот и пойми эту интеллигенцию, да еще девчонок». Ему было все же досадно, как если б он остался виноват...
И все-таки между ними началась странная дружба. Катя и Ларьку опекала, как своих маленьких, и он, посмеиваясь, разрешал ей это. Она пришивала пуговицы и внушала ему, что сострадание и доброта нужнее людям, чем революция... Иногда он не выдерживал и сердился:
– Нет уж! Дудки! Хватит! Теперь мы хозяева, разберемся... Кого надо – и к стенке.
– Кого вы этим убедите?
– А что, разве вашего Фому Кузьмича можно убедить?
– Насилие ничего не доказывает...
– Да? А чего же цари, буржуи, генералы да всякие Фомы Кузьмичи насильничали и насильничают?
– Все равно победят только доброта и любовь.
Он сердито смотрел на нее; постепенно гнев гас, и Ларька примирительно бормотал:
– Я не против. Только когда это будет?
У Кати была карта Южного Урала. Она с трудом добыла ее в Петрограде, когда стало известно об их поездке на лето. Между прочим, на карте был отмечен Ильменский минералогический заповедник, куда предполагались экскурсии.
– Видите, это хребет Косой горы, – печально говорила Катя. – Озера: Аргаяш, Сырык-Куль, Ишкуль, Малый Кисегач...
– Звучит, – одобрил Аркашка.
– Все это на восток, – пренебрежительно отмахнулся Ларька. – А нам – на запад.
И они, все более увлекаясь, принялись разрабатывать пеший маршрут домой – не до Питера и даже не до Москвы, а хотя бы до Волги, где бились красные полки.
– На юг – нельзя, – хмыкал Ларька, рассматривая карту. – Там казаки атамана Дутова, из всех белых зверей – самые звери... На запад – прямой путь. Но тут жестокие бои, не пройдем. Обходом на север – очень далеко. Получается, лучше всего идти на северо-запад, по Белой. Повезет, так спустимся на плотах до Камы. Может, какой-нибудь пароходик подберет, а нет – опять к плотовщикам, и до Волги. Оттуда домой – рукой подать!
– Выходит, ждать, пока вскроются реки! – сдвигал брови Аркашка.
– А ты думал?
Разговорами о том, сбудется поход или не сбудется, они отвлекались от всех огорчений. До сих пор у большинства, и у Ларьки и у Николая Ивановича, не было никакой одежды, кроме летней. Голодали по-старому, но одежда стала главной бедой, без нее невозможно было выходить, а значит – добывать хоть какую-то еду. У компании большую популярность сразу приобрел Катин кожушок. Ведь уже начался ноябрь!
Даже у самых храбрых и стойких, даже у Ларьки екало сердце, когда представлялось, до чего же долго будет тянуться страшная зима... Кто плакал, кто ныл, кто ругался, а кто и умирал. Большая часть учителей разбежалась. Умирать они не хотели. Устроились в тыловых учреждениях белых, и иногда, если просыпалась на короткое время совесть, кое-чем даже помогали буквально погибающим ребятам.
Ларькин митинг с призывом «Даешь домой!» подбодрил на короткое время. Утром, проснувшись на своих тощих тюфячках, под легкими одеялами, на которые ночью каждый наваливал для тепла всю свою одежду, они с раздражением, уныло вспоминали митинг, который теперь представлялся сплошным обманом... И все-таки надеялись: а вдруг Ларька что-нибудь придумает?..
Меньших ребят все чаще приходилось чуть не силой поднимать с тюфячков. Они спрашивали:
– А зачем вставать?
– Что же ты, так и будешь лежать?
– Так и буду. Все равно есть нечего, делать нечего...
Вставали только на уроки. Этот закон еще держался.
Над тем, кто пробовал бросить учить уроки, зло и жестоко издевались, даже били. Считалось, что такой – слабак, ничтожество. Тем более что в каждой группе находились ребята, на которых остальные равнялись.
– Была бы вода, – говорил в младшей группе Миша Дудин, вскакивая с тюфячка и поеживаясь так весело, будто холод доставлял ему редкостное наслаждение.
– На что она, – вяло отвечали ему, выбираясь из-под наваленных одежд.
– Без пищи человек может прожить знаешь сколько? Ого! Сколько хочешь! А без воды и двух дней не проживешь. Вот дождь идет – и хорошо, воды больше будет. И снег пусть – все равно вода, нужная...
– Аш два о, – говорили с некоторым уважением.
И вспоминали, что сегодня как раз химия. Начинали шелестеть учебниками...
И это утро началось так же. Но потом по приюту пошел тревожный говор: «Прискакали казаки! Забирают Ларьку и Николая Ивановича...» Все кинулись к окнам.
По двору, на сытых конях, разъезжали, как завоеватели, меднорожие казаки. Посмеивались, замахивались нагайками. Двое вели Николая Ивановича, подталкивая впереди Ларьку. В стороне вернувшийся с казаками Валерий Митрофанович взирал на все это с жадным любопытством.
В потрепанном, измызганном сюртучке, в черной косоворотке, застегнутой на все пуговицы, в разбитых ботинках, Николай Иванович выглядел как бродяга.
– Кто таков? – гаркнул на него казачий офицер.
– Учитель Петроградской седьмой гимназии.
– Так это ты, большевицкая морда, устраиваешь тут красные митинги, агитируешь за Питер и Москву, где жиды засели? Тащи его, ребята!
Тут же с крыльца кубарем скатились Аркашка, Гусинский, Канатьев и еще некоторые ребята – между ними и Миша Дудин, конечно.
– Эй, эшелонские! – призывал Аркашка. – Наших бьют!
Приют загудел, как улей... Ребята посыпались отовсюду, но казаков было все-таки человек двадцать, все на конях, вооруженные... Они хлестали тех, кто оказался ближе, нагайками, а то и шашками – пока плашмя...
Тут в казачьего офицера угодил первый камень. Он обернулся и увидел в двух шагах Катю. Она подхватила новый камень и прицеливалась дрожащей рукой, громко говоря:
– Так будет с каждым, кто нападает на детей!
– Перепороть! – скомандовал офицер. – Всех!
И казаки, сгрудив коней, нахлестывая нагайками, стали загонять орущих ребят в приют.
Тогда на крыльце появилась величественная женщина. Она медленно шла, гордо откинув седую голову, в великолепном, шитом блестками, платье. Остановись над первой ступенькой, женщина подняла к строгим глазам черепаховый лорнет и, увидев казачьего офицера, жестом приказала ему подъехать. Даже ребята не сразу узнали в этой удивительной женщине Олимпиаду Самсоновну...
– Что здесь происходит, есаул? – резко спросила она. – И почему вы не явились ко мне, раз удостоили нас своим визитом?
Он невольно спрыгнул с коня, невольно отдал честь. Ничего подобного он явно не предполагал встретить.
– Отставить, – бросил есаул сквозь зубы своим казакам.
Порка отменялась. Нагайки исчезли. Кони отступили. Лупоглазые, меднолицые казаки с испугом дивились на Олимпиаду Самсоновну.
Однако у есаула было предписание на арест Николая Ивановича и Ларьки. Ссылаясь на то, что его отряд подвергся нападению, он требовал также ареста Аркашки и Кати...
15
Катю Олимпиада Самсоновна отстояла. Но Николая Ивановича, Ларьку и Аркашку есаул все-таки забрал.
Когда казаки уехали, Олимпиада Самсоновна вызвала к себе Валерия Митрофановича. Через несколько минут он выскочил от нее, потненький, красный, вздрагивая от страха и негодования, более обычного похожий на крысу.
Между тем казачий отряд на рысях шел в город. Самым захудалым казакам досталось взять на коней Аркашку, Ларьку и Николая Ивановича. Казаки вели себя так, будто унижены и оскорблены этой участью, будто в ребятах и особенно в Николае Ивановиче было что-то скверное, нечистое.
Кони скользили по расквашенной дождями и мокрым снегом земле, добираться до города пришлось больше часа. Казаки, с которыми ехали арестованные, еще чертыхались, но и в ругани начинало слышаться естественное любопытство... Тот, кто вез Николая Ивановича, подивился:
– Где ж ты, жид, на коне научился сидеть?
– Я русский, православный...
– Врешь!
– Мой отец – офицер, погиб при переправе через Дунай в последнюю войну с турками...
– А ты с большевиками?
– Я со своими учениками, с детьми! – нахмурился Николай Иванович.
Есаул впереди заругался:
– Эй, с арестованным не болтать!
И больше казак с Николаем Ивановичем не разговаривал. Правда, и не ругался, ехал тихо, молча...
Ларька тоже помалкивал, пока его казак с ним не заговорил. Но у них разговор пошел куда неожиданней.
– Питерский? – сплевывая, спросил казак.
– Из Санкт-Петербурга, – помедлив, с важностью ответил Ларька.
– Выходит, из комиссарских?
Выдержав еще большую паузу, Ларька брезгливо процедил:
– Я сын последнего графа Аракчеева, Илларион.
– Ну да? – усмехнулся казак, оглядываясь на Ларьку. Но все же на всякий случай несколько подтянулся, плеваться перестал...
Ларька молча оскалил зубы. И такая в нем была уверенность, такое сдержанное достоинство, равнодушие ко всему, что с ним сейчас происходит, что, помолчав и еще раза два оглянувшись, казак сипло осведомился:
– Может, впереди желаете сидеть?
– Мне тут удобнее, – холодно отказался Ларька.
Пока Ларька плел какие-то хитрые ходы, еще и ему до конца непонятные, Аркашка ломил напрямую. Не дожидаясь, когда казак с ним заговорит, Аркашка с ходу занялся агитацией. Как будто отвечая на ленивую ругань казака, он вдруг зашумел:
Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть
Пошел шататься
По берегам...
Казак подумал и сердито спросил:
– Чего это?
– Стихи, – с готовностью ответил Аркашка. – Про Степана Разина. Есть и про Емельяна Пугачева. Слыхали о таких казаках? – Ответа не последовало, но Аркашка не смутился. – Вот были казаки! Детей, между прочим, не трогали. А бились за волю с самыми свирепыми боярами и генералами! Про вашего есаула и про вас песню никто не сложит!
Казак молча ожег его нагайкой. Аркашка невольно вскрикнул.
– А говорил – никто не споет. – И казак еще огрел его. – Не так запоешь...
Но Аркашка молчал, и казак, свирепея, стегал его по чем попадя.
– Горелов, отставить! – крикнул есаул казаку.
– Слова говорит, господин есаул, – проворчал казак.
– Эдак ты его не довезешь, – по-хозяйски сетовал есаул. – Забьешь раньше времени.
– «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»! – заорал Аркашка, отирая кровь. – Пощады никто не желает!»
Но, взглянув на грустное лицо Николая Ивановича и на сердитого Ларьку, Аркашка обиженно замолчал.
Когда они приблизились к городу, казаки стали злее, даже тот, кто вез непризнанного потомка графов Аракчеевых. На въезде в город есаул велел связать арестованных, и казак, который вез Аркашку, воспользовался этим и, злорадно рассматривая лицо мальчика, стянул ему веревки на руках потуже.
– Герой, – усмехнулся Аркашка.
Им велели сойти с лошадей, поставили посередине, так что и впереди и сзади били копытами кони, и погнали в город.
На окраинных улицах людей почти не было, да и те, кто попадался, отводили глаза.
Но чем ближе к центру, тем больше встречалось приличной публики. По улицам прогуливались офицеры со своими разодетыми дамами, улыбались, хвастались: ведь Красная Армия еще отступала... Выглядывали лавочники; какие-то сытые и тепло одетые господа пренебрежительно косились на закоченевших, оборванных ребят и Николая Ивановича, явных жуликов, пойманных где-то с поличным доблестными казаками.
Ларька шепотом сумел поделиться, кем он назвался.
– Почему Аракчеевым? – едва слышно удивился Николай Иванович.
– А черт его знает. Теперь я им подкину, что Олимпиада Самсоновна – бывшая фрейлина вдовствующей императрицы и будет жаловаться самому адмиралу Колчаку, который ее лично знает...
– Глупости, – одними губами сказал Николай Иванович. – Зачем? Кто поверит, что ты – граф Аракчеев?
– Графенок. Проверить все равно обязаны...
Тут их ожгло с двух сторон. Есаул и его помощник свирепо грозили плетками, дескать – поговори еще.
У Николая Ивановича и Ларьки лица стали каменные. Но Аркашка сверкнул черным глазом, вскинул над головой связанные руки и, раздувая горло, как голубь, запел что было мочи:
Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Улица словно шарахнулась от него. Застыли, как по стойке «смирно», лощеные офицеры. Их дамы, взвизгнув, готовы были бежать. Вылупили бессмысленные глаза лавочники. Даже казаки в первое мгновение остолбенели. Но тут же занялись тем делом, на которое только и были способны. Двое мордатых казаков, спрыгнув с коней, начали бить Аркашку, и не в шутку, даже не отечески, а в полную лошадиную силу... Ларька бросился на помощь; за ним, спрятав пенсне, шагнул и Николай Иванович, увещевая казаков. Их тоже стали избивать. Руки у всех троих были связаны, они только беспомощно поднимали их, пробуя защититься. Аркашка уже лежал на земле без движения. Николай Иванович, страшась, как бы на Аркашку не наступили танцующие вокруг лошади, наклонился над ним и тут же получил такой удар по непокрытой голове, что кулем свалился рядом со своим учеником. Только Ларька еще увертывался кое-как, хоть и ему доставалось. Из рассеченного до кости лба кровь залила глаза, а он привычно скалился, дразнил казаков, хрипел:
Владеть землей имеем право...
Но паразиты – никогда...
Теперь и улица расхрабрилась, лезла сражаться. Чьи-то руки с холеными ногтями, в перстнях и кольцах, тянулись к Ларьке, бросали что попало в лежащих Аркашку и Николая Ивановича... Им оставалось жить всего несколько минут... Но тут случилось чудо.
Над лежащими Аркашкой и Николаем Ивановичем, негодуя, фыркая непонятными словами, стояла незнакомая скуластая женщина. Но била она не лежащих, а казаков. Зонтиком! Как Катя... Тут же к ней шагнул человек, тоже не старый и чудной, в коротком пальто с воротником шалью, а откуда-то рядом послышался начальственный голос:
– Есаул! Прекратите это безобразие.,.
Бесстрашно орудуя зонтиком, лупцуя и казаков и лошадей, таинственная женщина возмущенно повторяла:
– Это же дети! Как не стыдно! Это же дети!
И Ларька, отирая кровь и ничего еще не соображая, все-таки решил на всякий случай подыграть... Скорчил жалобную рожу и зашепелявил трогательно:
– Я хочу к маме...
Казаки, повинуясь начальственному голосу и жестам какого-то важного офицера, отступили, не зная, что теперь делать с пленниками. Но улица еще не утихла, ей мало было крови, она не могла смириться, что не дают добить большевиков...
Странная женщина, не обращая внимания на толпу, склонилась над Аркашкой и тотчас выпрямилась:
– Надо автомобиль, – скомандовала она своим спутникам.
Важный офицер, закуривая, объяснял и есаулу и вспотевшей от усилий толпе:
– Перед вами союзники, господа. Понимаю ваш справедливый гнев, но всему свое место...
– Это вмешательство в наши внутренние дела, черт возьми! – завопил какой-то господинчик, удивительно схожий с Валерием Митрофановичем. – Пусть распоряжаются у себя в Европе!
– Америка, господа! – многозначительно сказал важный военный.
И все притихли. Уставились на рыжеватого мужчину в пальто с воротником шалью, на худощавую, решительную женщину... Американцы? Да, на Америку у Колчака делалась крупная ставка...
Только двойник Валерия Митрофановича не унимался. Он пробился к женщине, которая, присев, поддерживала голову Аркашки, а Ларьку цепко ухватила за руку. Спросил:
– Мадам, вы что, не слышали, как они пели «Интернационал»?
Она молчала и смотрела на него так холодно, что он смешался, бормоча:
– «Интернационал», мадам...
Женщина повернулась к нему спиной и улыбнулась Аркашке:
– Ничего не бойся.
– Кто их боится, – презрительно сверкнул заплывшим глазом Аркашка. «Может, это свои пришли?» – стукнуло его. Он еще не совсем пришел в себя.
– Американцы, – бормотал оскорбленный человечек, скрываясь в толпе. – Не знают, что такое «Интернационал»! Ну, погодите, узнаете...
