Текст книги "Из Питера в Питер"
Автор книги: Михаил Ляшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
20
А Петропавловск оказался скучным городишкой. Ни лесов, ни гор. Степи, озера, болота. Сейчас все это было еще под снегом. Кончался февраль девятнадцатого года...
Их разместили в большой усадьбе на окраине города. Здесь, кроме главного барского дома, было еще много построек и почти во всех сохранилась мебель, топились печи... Удалось организовать все нужные классы. Одну комнату в полуподвале Смит определил для карцера, хотя Круки уверяли, что карцер, конечно, никогда не потребуется. Жизнь в усадьбе налаживалась теплая, сытная, и нелегко было понять, почему именно здесь, в спокойной обстановке, все чаще стали сниться кошмары и даже днем не покидало гнетущее чувство страха...
Молча рассматривали карту; сначала тайком, потом в открытую.
– Еще на семьсот верст уехали...
– На семьсот сорок, я ниткой вымерил...
Словно какая-то зловещая, необоримая сила отодвигала и отодвигала их от дома неведомо куда. Невольно представлялись бесконечные пространства до Урала, и от Урала до Волги, и потом еще сотни длинных верст, и становилось страшно, нехорошо. Тогда и на Круков и на Смита ребята старались не смотреть.
Что думают о них дома? Уже почти девять месяцем не было никаких вестей. И они не могли дать о себе знать. Их, наверно, считают погибшими...
То, что долгое время девочки таили про себя, сдерживались, теперь выплескивалось наружу:
– Не знаю, как мама переживет.
– Не понимаю, как я могла уехать! Как раз получили письмо от брата, что он ранен и его отпустили домой. А я уехала!..
– У отца туберкулез, нужно сало. Я сначала немного наменяла, думала привезти, а потом... потом все съела...
И все время стучалась мысль, что теперь никогда уже не увидать ни маму, ни отца, ни брата, никого из близких...
Даже неунывающая Ларькина компания настроена была грустно, подавленно. Колчак продолжал лезть в глубь России. Местные газеты расписывали его успехи, близкий крах большевиков. Кольцо белых вокруг Москвы и Питера затягивалось все туже.
– Если революция погибнет, я домой не вернусь, – мрачно заявил Аркашка.
– Куда же ты? – спросил Ларька.
– И ты не вернешься...
Ларька промолчал. Гусинский и Канатьев смотрели на него с тревогой. Каждого все чаще навещала мысль: а что делать, если белые и правда победят? Как тогда жить?
– Тогда нам, большевикам, и податься будет некуда, – задумался Миша Дудин.
– Ну, мы не дадимся! – крикнул Аркашка. – Лучше геройски погибнем!
– А где этот Колчак?
– Колчак – в Омске, – сказал Аркашка и уставился на Мишу, грызя ногти. Его явно осенила новая идея, но Ларька не дал ее обнародовать.
– Чего расхныкались? – сердито спросил Ларька, сжимая кулаки. – Кому надо ваше нытье? – И еще злее ответил: – Колчаку! На него, что ли, работаете?
Все притихли, не решаясь и тосковать, раз это идет на пользу Колчаку...
Впрочем, скоро стало известно, что Круки пытаются установить через линию фронта контакт с представителями американского Красного Креста в Питере и Москве.
Николай Иванович, которому Круки тоже пришлись по душе, рассказал, как мучаются ребята от того, что много месяцев не имеют никакой связи с родным домом.
– Как! – вскинулась миссис Крук. – Дети не могут переписываться с родителями? Возмутительно!
Николай Иванович наклонил голову... Миссис Крук не могла успокоиться:
– Это бесчеловечно! Вот что делает война, ваша революция... Дети страдают...
Тут ее цепкие глазки стали еще острее и словно оцарапали Николая Ивановича:
– Но ведь в Петербурге творятся ужасы... А если родители детей погибли?
Николай Иванович поежился:
– Все может быть... Только мы народ живучий.
И тут выяснилось, что еще до отъезда в Петропавловск Круки отправили в петроградское представительство Красного Креста сообщение о детской колонии. Одновременно через Владивосток и Японию они направили рапорт в Соединенные Штаты, и в этом документе просили сообщить в Петроград о судьбе детской колонии и о том, как наладить переписку между детьми и родителями.
Уже в Петропавловске Смит намекнул об этом Аркашке, и, хотя ответа ни из Питера, ни из Соединенных Штатов пока не было, вся колония воспрянула духом. После чудес с питанием и обмундированием ребята уверовали во всемогущество Круков.
В Петропавловске возобновилась учеба. За нее все ухватились с жадностью. Это была какая-то отдушина. Ребята почувствовали себя увереннее. Тем более что Николай Иванович упорно внушал:
– Новая Россия с вас спросит. Вы ей понадобитесь. И чем больше накопите знаний, тем будете ей нужнее.
– Какая это новая Россия? – поинтересовался Ларька, но Николай Иванович только взглянул на него пристально и пожал плечами:
– Не знаю точно, какая она будет, но сердца и умы ваши ей понадобятся.
Наибольшей симпатией стал пользоваться английский язык, который взялся вести Джеральд Крук. Даже Аркашка, довольно прохладно относившийся к учебе, английским неожиданно увлекся и обнаружил недюжинные способности. Ему было неудобно, что он, потешавшийся над всеми, кто учился, схватил пятерку по английскому... Аркашка объяснил:
– Язык скитальцев морей... Пригодится для мировой революции!
Круки знали, что Аркашка сирота, и беседовали с ним чаще, чем с другими. Они осторожно выясняли, помнит ли он своих родителей, кто у него остался из близких...
Аркашка уверял ребят, что Джеральд Крук его боится.
– Он не выдерживает моего взгляда, – твердил Аркашка. – Мой взгляд вообще редко кто выдерживает...
Все с интересом следили за тем, как на уроке Аркашка гипнотизирует мистера Крука, не сводя с него черных, трагических глаз. Действительно, Крук, раз и другой поглядев с беспокойством на Аркашку, вставал, подходил к нему, вздыхал – «бедное дитя...» – и осторожно брал его за плечо. Аркашка независимо и гордо высвобождал плечо, Джеральд Крук, покачивая головой, растерянно возвращался на свое место...
Кончилось это тем, что Круки захотели усыновить Аркашку.
Новость вызвала широчайший интерес. Все приставали к Аркашке Круку, как его немедленно прозвали, требуя подробностей о будущей жизни в Америке.
Смит еще крепче подружился с Аркашкой, рассказывая ему и всем, кто желал слушать, какие перспективы ждут каждого мальчика в богатейшей стране мира.
– Захочешь, станешь великим путешественником, как Пири! Или великим изобретателем, как Эдисон! Или великим артистом, как Чарли Чаплин! – разглагольствовал Майкл. – Но все равно ты будешь миллионером! А это самое главное!
– Я? Миллионером? Вы что! – Смуглые щеки Аркашки потемнели от негодования, из возмущенных глаз посыпались грозные молнии. – А я надеялся, Майкл, что вы мне друг...
– Конечно, я вам друг. Потому и желаю самого лучшего. Знаете, как в Америке спрашивают о незнакомом человеке? Спрашивают: сколько он стоит?
– Как это?
– Какой у него доход. Сколько у него денег. Отсюда – и отношение к человеку. Вот вы сейчас ничего не стоите, а если будете миллионером...
– Я ничего не стою?
– Вам это не обидно, вы еще мальчик. Но если бедняк – взрослый, ему очень стыдно... Значит, он ни на что не годен. Был бы годен, стал бы миллионером.
– А вы – миллионер? – брезгливо справился Аркашка, готовый немедленно расплеваться и с Майклом.
– Пока я стою гораздо меньше, – признался Майкл.
– А Круки – миллионеры?
Смит слегка улыбнулся:
– Я думаю, они никогда не будут стоить столько... Но у меня есть план. И вы можете мне помочь. Тогда мы оба станем миллионерами...
– Надеюсь, вы шутите, – сердито сказал Аркашка. – По-моему, нет ничего подлее, чем быть миллионером.
– Почему? – удивился Смит. – Сначала попробуйте, потом говорите. Разве вам не хочется и то и другое... в общем, делать все, что только придет в голову? Чтобы можно было все. Исполнять все свои желания. Это могут только миллионеры.
– Насчет миллионеров у меня одно желание, – свирепо ответил Аркашка. – Собрать их в кучу и утопить в самом глубоком месте океана, чтобы ни за что не вылезли!
– Вы сердиты, потому что у них есть деньги, а у вас их нет, – помолчав, сухо сказал Смит и отошел.
Ростик, с интересом выслушав эту беседу, пристал к мистеру и миссис Крук, выясняя, почему они решили усыновить Аркашку, а не его. Он уверял, что произошла ужасная ошибка, которую, впрочем, не поздно исправить.
– Он не хочет, а я хочу быть миллионером, – объяснял Ростик Крукам. – Аркашка анархист, большевик, вы что, не знаете? Он вам таких наделает дел в вашей Америке... А я для вас очень подходящий...
– Но ведь у вас есть родители, мама! – удивлялась миссис Крук.
– Да ведь кто их знает, есть ли, нет ли, – рассуждал Ростик, для убедительности прижимая руки к груди и вдумчиво, проникновенно вглядываясь в миссис Крук. – Может, их давно поубивали. Да и какие это родители? Вот, пожалуйста, бросили сыночка. А я должен жить? Должен. Может, я вас и мистера Крука полюбил больше всех?
И Володя чувствовал, что несколько расстроен. Он, собственно, не желал, чтобы его усыновляли, его устраивали родители, хотя он в трудные минуты тоже очень на них обижался. Могли бы все-таки что-то сделать, постараться. Только о себе думают, эгоисты. До единственного сына дела нет... Но менять их на Круков Володя не хотел. И все же ему было досадно, что выбор пал на Аркашку...
Виновник этих событий хотел сначала наотрез отказать Крукам. Это предложение его оскорбляло. Он уже нахмурился и сверкнул глазами, но потом все-таки иронически-вежливо шаркнул ножкой:
– Благодарю. У меня другие планы.
Однако, узнав, что Круки вовсе не миллионеры и ничего оскорбительного для его чести в их предложении нет, почувствовав повышенный интерес ребят к своей особе, Аркашка, похоже, передумал. Боясь Ларькиных насмешек, он делился с Мишей Дудиным:
– Может, я еще с ними и поеду. В эту Америку.
– Так это же самая буржуйская страна! – пугался Миша. – Там главные ихние акулы...
– Ну и что? Напущу на них святую мать-анархию! Пусть чешутся! А потом – раздуем мировую!
Тем временем настроения ребят менялись. Им что-то разонравилось предложение Круков об усыновлении Аркашки, показалось опасным...
– Это они нас кого усыновят, кого удочерят, и все! – тайком расстраивались девочки. – Тогда домой ни за что не попадем...
Вопрос об усыновлении Аркашки пока остался открытым. Но Круки не теряли надежды... Смит им деятельно помогал. Америка по его рассказам была страной чудес, страной удивительных возможностей для каждого. Даже для девочек. Но особенно для мальчиков...
– Нашу страну построили отцы-пилигримы. Те, кому пришлось бежать из Европы от виселиц королей и костров святош... Самые отчаянные, самые гордые, самые стойкие и сильные люди высаживались на берега Америки, и их встречали стрелы и томагавки индейцев. Те, кто выжил, отвоевал свой кусок земли, построил свой дом, стали нашими предками. А теперь мы самая могучая страна. Немцы колотили в Европе всех, но стоило Америке протянуть через океаны кулак, и немцы упали на колени...
Он был необыкновенно хитрым, этот Майкл Смит. Не клюнули сразу на богатство, он манил ребят романтикой... Непонятно только – зачем?
И в тот вечер, когда Смит неожиданно показал еще одно свое лицо, он рассказывал об Америке. О Ниагарском водопаде, Гранд-Каньоне, Великих Озерах, о Сан-Франциско, родине Джека Лондона, и Миссисипи, по которой плавал Марк Твен, о небоскребах и магазинах, полных всего, чего душа желает, о великом счастье жить в такой стране...
Он и сам увлекся, поэтому не заметил, как приоткрылась дверь в комнату... Катя, заглянув в щель, решительно поманила Гусинского. Тот, улучив момент, исчез... Потом так же незаметно скрылись за дверью Канатьев и Миша Дудин... Попробовали выскользнуть еще несколько человек, но их Смит уже заметил и осведомился, что это значит.
Тут вернулся Миша Дудин. Кто-то тащил его за штаны в коридор, но Миша, отмахиваясь, шагнул в комнату и спросил Майкла Смита:
– Это правда, что вы посадили Ручкина в карцер на хлеб и на воду?
– Правда, – помедлив, ответил Смит.
В комнате возник тревожный шепот...
– А за что? – неустрашимо спросил Миша.
– За ложь, – твердо сказал Майкл Смит. – Он солгал.
21
Смит так это сказал, что все растерялись. Одна Катя, стоя в дверях, затрясла головой:
– Этого не может быть. Ручкин никогда не лжет.
Майкл Смит строго и печально посмотрел на Катю.
В самом деле, испуганно думали ребята, что это она сказанула... Выходит, Смит врет?
Наконец он раздельно и многозначительно произнес:
– На этот раз Илларион Ручкин изменил своим правилам.
И медленно вышел, не желая продолжать разговор.
Тут уж все промолчали. Но когда Смит скрылся, поднялся невероятный галдеж, на секунду стихавший, когда кто-нибудь призывал: «Да тише вы!» – и тотчас разгоравшийся снова.
Все говорили разом, пытаясь выяснить, что же такое мог сказать или сделать Ларька. Больше других волновались, конечно, Аркашка, Гусинский и Канатьев, Катя и Миша Дудин... Но и остальным ребятам было не по себе от того, что такого человека, как Ларька, упрятали в карцер какие-то американцы!
Никто даже приблизительно не догадывался, что натворил Ларька. Гадали и так и этак, но тут же с презрением отбрасывали свои выдумки.
– Говорят, там вот такие крысы... – сказала Тося с ужасом, показывая руками размер крысы в метр длиной.
Ужин прошел в гнетущей тишине... От Кати, пытавшейся выведать что-нибудь у Круков, от Аркашки (он пробовал расколоть Джеральда Крука, который, как известно, его боялся) узнали, что и Круки молчат, хотя явно чем-то встревожены...
Обиженный и недоступный Смит ни с кем не разговаривал. Никому не пришло в голову обратиться к Валерию Митрофановичу...
Бросились, конечно, к Николаю Ивановичу.
Между ним и ребятами отношения неуловимо изменились. До появления американцев Николай Иванович был самым любимым и уважаемым учителем. Но с приходом Круков и Смита Николай Иванович стал замечать у одних ребят снисходительность, у других попытки панибратства, а у Ростика и его компании даже что-то похожее на пренебрежение – дескать, а чего ты теперь, друг, стоишь? И это Николая Ивановича расстраивало.
Лучше, чем кто-нибудь, Николай Иванович понимал, что Майкл Смит – всего лишь скаутмайстер, который мог, возможно, научить ребят дисциплине, дать им спортивную и некоторую военную закалку, но не больше. Круки были сделаны, конечно, из другого, более деликатного теста... Их бескорыстие, безграничная преданность детям граничили с подвигом. Но насколько Николай Иванович мог судить, Круки, обладая отличной педагогической профессиональной подготовкой, не отличались глубиной знаний, кругозором...
Он надеялся, что первое увлечение ребят американцами, вызванное чудесами с едой и одеждой, минует, едва они снова привыкнут к сытости и теплу. И то, что увлечение не проходило, что восторги Смита перед богатством Америки, роскошью миллионеров с жадностью впитывались и не приедались, огорчало Николая Ивановича. Он не знал, какой тон ему взять. То, что в Петропавловске, владея всеми материальными благами, командуя колчаковцами, американцы стали чуть не единственными хозяевами детской колонии, было скверно... А что он мог поделать? Хорошо еще, что попались такие порядочные люди, как Круки, могло быть куда хуже... Каким-то необъяснимым чутьем педагога Николай Иванович улавливал, что правильный тон, который вернет ему доверие ребят, надо искать через Ручкина. Николай Иванович знал, за что Ларька попал в карцер. Можно было, конечно, стать на его защиту. Напрасно, кажется, он этого не сделал...
Когда, по старой памяти, они захотели по-свойски потолковать с Николаем Ивановичем и что-нибудь узнать о судьбе Ларьки, обе стороны не нашли нужных слов.
Аркашка заговорил так, будто делал Николаю Ивановичу одолжение. Как бы давал понять, что они и без Николая Ивановича могут все узнать, но решили, так и быть, дать ему возможность хоть в чем-то быть полезным. Кроме того, что особенно больно задело Николая Ивановича, ребята считали и его виновным в злоключениях Ларьки.
Николай Иванович холодно сказал:
– Это дело мистера Смита и, очевидно, мистера и миссис Крук.
– А вы ни при чем? – довольно нахально спросил Аркашка.
– Я ни при чем.
– Значит, ничего не можете?
– Значит, не могу.
Тайна сгущалась. Уже приближалась ночь, но мало кто готов был так просто лечь и заснуть. Ростик, признанный специалист по особым делам, взялся незамеченным пробраться к карцеру, узнать что-нибудь непосредственно от Ларьки. Но дверь в полуподвал оказалась закрытой. Ростик объяснил, что открыть такую дверь ему просто – ха, тьфу! – но надо дождаться ночи. Аркашка попытался установить связь с Ларькой через окошко, видневшееся над снегом. Окно оказалось задернутым черной шторкой. Горел свет. Аркашка осторожно стукнул в стекло. Через мгновение, словно он давно ждал этого сигнала, появился, привычно улыбаясь, Ларька. Он что-то показывал на пальцах. Аркашка жестикулировал тоже. Но ничего нельзя было понять, тем более что мороз расписал окно мерцающими узорами.
Только утром колония постепенно узнала, что произошло. Проснувшись, Гусинский и Канатьев обнаружили, что Ларька похрапывал тут же, на своей кровати. Его тотчас растолкали.
– За знамя, – сказал Ларька. – Только ша!
И он, в нескольких словах, шепотом рассказал, что Смит откуда-то узнал про знамя краскома, потребовал его, Ларька ото всего отрекся и попал в карцер... А на ночь его выпустили Круки, под свою ответственность. Смит бы нипочем не выпустил... При этом казалось, что Ларька одобряет Смита, а над Круками посмеивается...
Ни Гусинский, ни Канатьев не проронили ни единого слова. Сам он отделывался шуточками. Но через час вся колония знала, что Ларьку засадили за какое-то знамя. Возможно, эти сведения просочились от Круков.
И Смит и Валерий Митрофанович тоже были недовольны Круками, освобождением Ларьки, преждевременным раскрытием тайны. Им хотелось выведать, где же спрятано знамя краскома, выяснить, кто еще вместе с Ларькой прячет это знамя.
Смит объяснял ребятам:
– Мы с вами не занимаемся политикой. А Ручкин прячет красное знамя большевистских солдат. Зачем? Это очень опасно.
Все молчали, переглядываясь...
– Вы знали об этом! И молчали!
– Может, всем идти в карцер? – спросил Гусинский.
Но его не расслышали, потому что не только большинство мальчиков и девочек, которые действительно ничего не слышали ни о каком красном знамени, но и Канатьев и даже Катя вместе со всеми возмущенно зашумели. Никто ничего не знал! Видом не видывали! Слыхом не слыхивали...
Катя объясняла Ларьке:
– Круки замечательные люди, и вы, пожалуйста, молчите. Но и я в чем-то ошиблась, признаюсь. Хотя не понимаю, в чем. А Смит, конечно, свинья.
– Почему – свинья? – Ларька выставил свои веселые зубы, покрутил русый чуб. – Меня братишка учил, что ругать врага – это слабость. Поругаешь – вроде победил... Матросы говорят, врага надо уважать – так его бить сподручнее.
В общем, Ларька и Катя на время снова помирились. Тем более что им, как и всей компании, и многим другим очень хотелось выяснить, кто сказал Смиту про знамя краскома.
– Кто предатель? – сурово спросил Ларька, когда они остались одни. – Вот такой вопрос... О знамени знали только мы. Выходит, кто-то проболтался!
И он уставился на Аркашку.
– Ну, вот что... – Аркашка сдвинул черные брови и посверкал орлиными очами. – Мне это надоело. Ты все время ко мне придираешься!
Но на Ларьку это не произвело впечатления, и он продолжал тем же тяжелым взглядом буравить Аркашку:
– Уж очень ты подружился со Смитом...
– Ну и что? Тебе он тоже нравился. Может, ты ему и наболтал?
– Я?! – Ларька встал и шагнул к Аркашке.
Аркашка тотчас двинулся ему навстречу.
– Вы что? – удивилась Катя. Но звук ее голоса только придал силы и тому и другому.
Гусинский, с беспокойством следивший за новой схваткой между Ларькой и Аркашкой, поспешно произнес:
– Может, кто случайно видел, как вы приняли от краскома знамя? Смотрел в окно и видел...
– Например, Ростик, – подхватил Канатьев. – Или Гольцов.
Ларька взглянул на Катю. Но она покачала головой:
– Нет, – сказала она, – я думаю, это идет вообще не от нас. Мы же знаем, где знамя. А тот, кто выдал Смиту, не знал...
Ребята переглянулись. Ларька смущенно ухмыльнулся Аркашке, оглядывая всех куда приветливее.
– Это, пожалуй, толковое соображение! – Он улыбнулся Кате, и та отвернулась, чувствуя с досадой, что невольно благодарна ему за похвалу. – Но тогда как же дошло до Смита?
Все молчали. Ларька поднял руку и торжественно сказал:
– Клянусь, что ни единого слова никому не говорил. – И предложил Гусинскому: – Ты.
Один за другим все поклялись. Когда дошла очередь до Аркашки, он тоже поклялся, а потом добавил:
– Ну да, можно сказать, что никому не говорил...
– Это как понимать? – снова нахмурился Ларька.
– Друг с другом мы толковали, верно? Это же не считается.
– Ну.
– Так я с Мишкой Дудиным говорил. Он же свой парень, это тоже не считается...
Он еще не договорил, как дверь в комнату распахнулась и вошел Миша Дудин.
Аркашка рассказал Мише о знамени краскома еще в приюте в один из самых скверных вечеров, когда голод, холод, тоска так прижали, что и жить не хотелось... На Мишу рассказ как будто и не произвел впечатления, тем более что, когда он спросил, а где же это знамя, Аркашка ничего не сказал... Мише было, конечно, строго-настрого наказано, чтобы он никому не проговорился о доверенной тайне. И он молчал, хотя это было нелегко. Молчал до тех пор, пока однажды Ростик, пользуясь тем, что поблизости не было ни Аркашки, ни Ларьки и никого из иных Мишиных друзей, довел его почти до слез приставаниями, щелчками, дурацкими словами...
– Все пойдут под знаменем, а тебя не возьмут! – в отчаянии брякнул Миша. – Так и знай!
– Под каким еще знаменем? – лениво осведомился Ростик, отпуская несчастному Мише еще один замысловатый щелчок.
– Под таким! – сжал кулаки Миша. – Под красным!
– Тю... Где ты его возьмешь?
– Возьмем!
Ростик поглядел на него исподлобья и медленно, широко улыбнулся.
– А ты ничего, – одобрил он Мишу. – Годишься. Не плакса... На пять, – и он протянул ему ладонь.
Миша дернул плечом, отвернулся.
– На, не бойся, – повторил Ростик и, взяв потную, испуганную Мишину ладонь, ласково ее пожал. – Я и не знал, что ты свой парень... Так где ты видел это знамя?
– Я не видел.
– Не видел? Чего ж тогда врешь?
– Я не вру.
И Миша сослался на Аркашку... Только тут он вспомнил, что ему велено было молчать. Миша покраснел и убежал... Ростик последил за Аркашкой, но ничего не выяснил. Он понимал, что главный в этом деле, конечно, Ларька. Но за Ларькой Ростик не решился следить, опасное это было дело.
Зато однажды, когда Смит поймал его на очередном воровстве, Ростик сумел вывернуться, рассказав про знамя.
Так Ларька попал в карцер.
Но Смиту надо было непременно забрать знамя, и чем настойчивее он добивался этого, тем упорнее сопротивлялся Ларька. Ростик пристал к Мише, требуя помощи и грозя рассказать, что главный предатель – это Миша Дудин...
И вот он сам пришел и стоял перед ними всеми – перед Ларькой, который из-за него сидел в карцере, перед любимым Аркашкой, которого он так страшно подвел и предал, перед Катей – она чинила его рубашки и штаны и ежедневно пришивала ему пуговицы, перед Гусинским и Канатьевым – они тоже не давали его обижать... Все молчали. Миша, заикаясь, едва выговорил:
– Убейте меня... Или я сам убьюсь... Только никому не говорите, за что, ладно?
Он был уверен, что как отъявленный предатель заслуживает смерти, и не понял, расстроился, а потом даже обиделся, когда все принялись хохотать.
– Я все равно убьюсь, – твердил Миша, и прошло немало времени, прежде чем он согласился еще пожить сколько-нибудь на этом свете.
Круки же объяснялись с Майклом Смитом... Впрочем, как всегда, мистер Крук помалкивал, лишь улыбаясь или хмурясь в соответствующих местах. Наступление вела миссис Крук.
– Вы, кажется, забыли, – клевала она Смита, – что полностью подчинены мистеру Круку. Что опыт работы с детьми у вас ничтожный, а с детьми-иностранцами – никакого. Вам не мешало бы подумать, если вы вообще умеете это делать, прежде чем затевать глупую возню с каким-то знаменем, карцером, слежкой. Мистер Крук в последний раз ограничивается с вами беседой!
Смит стоически вынес этот разгон. Лицо его было почтительным и строгим. Джеральд Крук то грозно хмурился, когда жена на него взглядывала, то осторожно подмигивал Смиту – дескать, не падайте духом, старина...
Откланиваясь, Смит положил руки на кожаную сумку, вторая висела у него через плечо...
– У меня к вам ничтожная просьба, миссис Крук, – сказал он негромко.
– Вы хотели сказать – к мистеру Круку?
Смит наклонил голову.
– Ну! В чем еще дело?
Смит вытащил какую-то цветастую книжку.
– Я хотел просить вас перелистать вот это. – Он протянул том Джеральду, и тот с любопытством взял, но тут же хотел вернуть, так как заметил, что жена смотрит с неодобрением... – Это всего лишь «Ким» Киплинга, любимая моя вещь...
– Неужели вы полагаете, что у мистера Крука сейчас есть время перечитывать Киплинга! – нахмурилась миссис Крук.
– Окажите мне эту услугу, – настойчиво просил Смит. – Возможно, если вы припомните «Кима», мы лучше поймем друг друга и нашу задачу в этой трудной стране, с этими странными детьми...
