Текст книги "Из Питера в Питер"
Автор книги: Михаил Ляшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
30
Учителей ребята предупредили, что не пустят в здание, чтобы не пало подозрение, будто в бунте участвуют взрослые. Ночь ученики провели в школе, а Круки и учителя в гостинице.
Наутро на здании школы появился лозунг: «Даешь домой! И никаких гвоздей!» В школе было сколько угодно чернил, но написанный кровью призыв выглядел куда сильнее.
Процедуру эту предложил Аркашка, и, хотя Ларька насмешливо скалил зубы, Аркашку горячо поддержали. Решили сначала осторожно, карандашом, нанести контуры букв на простыню, а потом наполнять своей кровью каждую букву. От желающих не было отбоя. Пришлось по нескольку раз наполнять буквы кровью...
Ребята были уверены, что Круки потрясены. Но Круки считали, что лозунг написан обыкновенными красными чернилами, и миссис Крук возмущалась, что испорчена хорошая простыня.
Иногда в открытом окне школы показывался шланг, который держали несколько рук. Вверх взлетала и падала серебристая струя, отчего пыль на тротуаре темнела и взбухала, как тесто. Этот шланг в мирные дни использовали, чтобы поливать школьный сад. Ларька велел втащить его в здание и буркнул:
– На случай обороны...
Энтузиасты осваивали шланг, стараясь все же не слишком щедро поливать прохожих.
Капитану «Асакадзе-мару» было сообщено о непредвиденных обстоятельствах. Он потребовал выплаты компенсации: выход судна в море задерживался не по его вине. Мистер Крук, и без того осунувшийся за сутки, побледнел, понимая, что, если «Асакадзе-мару» не уйдет в течение двух-трех дней, он останется без гроша. Все попытки как-то договориться с ребятами, хотя бы вступить с ними в переговоры, оканчивались ничем. К тому же они продолжали голодовку и, наверно, от этого становились все сердитее.
Мистер Крук строго-настрого предупредил Смита и Валерия Митрофановича, чтобы они не втянули в конфликт японцев или белых; запрещено было давать какие-нибудь сведения местным газетчикам.
Самое неприятное объяснение пришлось выдержать со Смитом. Он не принимал упреков, что все неприятности возникли из-за его нелепой затеи; нелепостью он, наоборот, считал поведение Круков.
– Вот ваша книга, – сунула ему миссис Крук томик Киплинга. – Она отвратительна. И чем талантливее, тем отвратительней. Воспевать мальчишку за то, что он предает свою родину, свой народ, – это же гнусно!
– А если народ сбился с дороги? – пожал плечами Смит. – Вы же видите, что происходит в России! Народ, как стадо, шарахнулся с пути. Истина в том, чтобы помочь ему вернуться в семью цивилизованных наций.
Джеральд Крук поморщился:
– Майкл, вам не нравится русская революция. А русским она нравится.
– Не уверен.
– Не уверены? – Крук вытаращил добрые глаза. – Тогда объясните, пожалуйста, почему эти несчастные ребята так рвутся домой? Почему не хотят отправиться в путешествие? Почему не доверяют нам? – И, не слушая сбивчивых возражений Смита, пророкотал, как труба: – Все вышло из-за вас, Смит. Извольте это исправить.
Смит ничего не собирался исправлять, но знал, что у Ростика остались в школе дружки... Попытались установить с ними связь. Из этого тоже ничего не вышло. Ларька не спускал глаз с дружков Ростика...
Школа выглядела все суровее. Никто не выходил на балкон. Окна были закрыты. Голоса ребят не слышались. Может, они ослабели от голода? Лишь к вечеру второго дня Круки, дежурившие у здания почти бессменно, услышали знакомую им песню про «Варяга», который не сдается, даже погибая... Им показалось, что они различают голоса.
– Слышишь? Катя! – встрепенулась миссис Крук.
– И Аркашка! – подхватил мистер Крук.
– Очень мрачно поют...
– Еще бы! Вторые сутки не ели...
Им так хотелось увидеть ребят, что они подошли к двери и осторожно не то постучались, не то поскреблись... За дверью шевелились, но не отвечали.
– Пустите нас, пожалуйста, – попросил мистер Крук, прижимая ладонь к толстой груди. – Мы вам ничего не сделаем. Мы только хотим на вас посмотреть...
– И кончайте эти фокусы с голодовкой! – потребовала миссис Крук. – Если кто-нибудь заболеет, я не стану лечить, так и знайте!
– Позвольте нам войти, – умолял глухим басом мистер Крук. – Мы только взглянем на вас и сейчас же уйдем...
– Нельзя, – строго прозвучал из-за двери голос Гусинского. – Теперь не о чем говорить...
– Но ведь вы ошибаетесь, честное слово! – заторопился мистер Крук.
– Это глупо! И невежливо! – подхватила миссис Крук. – Шпионы! Возмутительно! Как вы смеете думать такие гадости обо мне и мистере Круке!
Гусинский не отвечал.
– Неужели вы нас не пустите? – продолжал уговаривать мистер Крук воркующим, как у голубя, голосом. – Хотя бы на минутку...
– Перестань, Джеральд, так просить, – сухо сказала миссис Крук. – Они унижают себя неблагодарностью и бессердечностью...
И тут в них ударили струи холодной воды. Послышались гогот и крики:
– Долой Круков!
Мистер Крук невольно шарахнулся, но сейчас же заслонил жену. Их поливали, как клумбу. В них попали не случайно, а целились...
Послышался грозный окрик Ларьки: «Перестать!», чей-то вопль; шланг из окна, извиваясь, исчез...
– Что это, Джеральд? – Голос у Энн Крук дрогнул. – Благодарность?..
Она не успела договорить, он не успел ее утешить... Из переулка у аптеки выскочил худенький человечек в холщовой блузе. Он пробежал мимо Круков. Это был Джером Лифшиц, тот самый Джером Лифшиц, который должен был сопровождать детский эшелон из Владивостока до границы Дальневосточной республики и сдать ребят представителям Советской власти...
Он исчез немедленно после того, как город захватили японцы. Его разыскивали. Он был объявлен вне закона. Белые поклялись пристрелить его, как собаку... Но крепко уважали большевика Лифшица в рабочих кварталах Владивостока, и до сих пор ему удавалось скрываться... А теперь он бежал.
Из переулка со стороны аптеки доносились беспорядочные крики, и Лифшиц бегло улыбнулся Крукам, пожал плечами и подскочил к двери в школу. Она тотчас открылась. Он исчез. И тут же из переулка высыпал японский патруль с карабинами наперевес. Вытянув длинные руки с револьверами, рядом с японцами бежали белые офицеры.
– Твоя барсука? – крикнул, будто завизжал, первый японец, подскакивая вплотную к Круку. Это значило: «Ты большевик?» Японец, как ни тянулся, приходился Джеральду едва по плечо. Какую-то секунду мистер Крук помедлил и затем жестом, полным достоинства, молча указал на флаг американского Красного Креста над зданием.
Это произвело отрезвляющее впечатление. Однако японцы и белые настаивали, что разыскивают опаснейшего преступника, что, по сведениям контрразведки, он мог скрыться в этом здании, где бывал и раньше... При этом они рассматривали мистера и миссис Крук хоть и вежливо, но с явным недоверием.
– Здесь никого не было, – твердо заявил мистер Крук. – Сюда никто не входил.
– Мы должны произвести обыск!
– Я протестую! – гулко, на всю улицу объявил мистер Крук. – Это неслыханное нарушение суверенных прав Соединенных Штатов!
Однако японцы и белые уже барабанили в двери прикладами и рукоятками револьверов. Некоторое время дверь не открывалась. Наконец открылась; на пороге стоял Ларька и скалил зубы...
Это нахальное поведение задержало японцев и белых еще на какую-то долю минуты. Впрочем, Ларьку тут же отбросили в сторону, и обыск начался. Вслед за японцами в здание вошли, конечно, и Круки со Смитом и Валерием Митрофановичем. Ростика Ларька все-таки не пустил.
Белые и японцы пытались выведать у ребят, куда скрылся Лифшиц. Но все только удивлялись и пожимали плечами, явно не понимая, о ком идет речь. Смита и Валерия Митрофановича Круки затащили в свою комнату и не отпускали ни на шаг. На всякий случай миссис Крук придерживала Смита за рукав.
Обыск длился долго. Японцы по нескольку раз возвращались в классные комнаты, заглядывали даже в парты и за учебные доски, а сами косились на ребят: может, они не выдержат, сорвутся, как-нибудь выдадут себя? Но лица у ребят были каменные...
Белые офицеры, распотрошив все в спальнях детей, полезли в подвал, на чердак, в школьный буфет, в сарай, но, кроме того, что разукрасились паутиной и пылью, никаких результатов не добились. Джером Лифшиц, которого они так жаждали пристрелить на месте, исчез без следа.
Между тем Круки начали проявлять нетерпение. Когда же миссис Крук решительно двинулась к выходу, чтобы немедленно связаться с американским представительством, японцы и белые неохотно заявили, что уходят.
Поручив миссис Крук присматривать за Смитом и Валерием Митрофановичем, мистер Крук пошел провожать непрошеных гостей.
В актовом зале, где висел огромный, чуть не до пола, портрет во весь рост царя Николая II, белые офицеры и японцы еще раз прошли строевым шагом, отдавая честь и скосив на хмурое царское личико выпученные глаза...
Когда все услышали наконец, как внизу тяжело хлопнули двери, Миша Дудин первый сорвался было с места.
– Ша, – велел Ларька.
Миша сел, вцепившись в ноги, которые сами хотели куда-то бежать.
Подошли Круки. За ними шагал Смит, плелся Валерий Митрофанович. Теперь, когда белые и японцы исчезли, и Круки и ребята чувствовали неловкость. Ведь Круков не пускали в школу, и все-таки они здесь... Крукам хотелось воспользоваться неожиданной возможностью и обстоятельно поговорить с ребятами. А Ларька, Гусинский, Аркашка, даже Катя и Миша Дудин нетерпеливо ждали, когда же Круки догадаются и уйдут. Сами. Не выгонять же их, в самом деле! При них небезопасно открывать убежище Джерома Лифшица. Между тем в его убежище невозможно просидеть долго...
– Видите, как получилось, – начал Джеральд Крук, широко улыбаясь. – Давайте воспользуемся случаем и потолкуем...
– Не о чем! – громко перебил его Аркашка.
– Как не стыдно, Аркадий! – нахмурилась миссис Крук. – Мы вас почти усыновили! И вообще…
– Буза все это! – напирал Аркашка, пытаясь выставить Круков. – Покомандовали, хватит!
– Разве мы плохо командовали? – еще шире улыбнулся мистер Крук.
– Докомандовались! Чтобы нас в шпионы!..
– Это бред! – стукнула кулаком миссис Крук.
Аркашка хотел ляпнуть тоже что-нибудь покруче, но не успел. Портрет царя вздрогнул, задергался. У царя перекосилось личико, будто он надумал заплакать. Ларька и Гусинский кинулись к портрету, помогая сдвинуть его в сторону. И наконец появился улыбающийся Лифшиц.
– Он сидел в камине! – с жаром объяснял Миша Дудин оторопевшей миссис. – Это Ларька придумал! А камин мы прикрыли портретом царя! Будто так и было... Они царю честь отдавали! А там Джером сидел!
Джером Лифшиц сказал:
– Есть предложение. Высоким договаривающимся сторонам немедленно сесть за стол и выкурить трубку мира...
Он торопился и даже несколько подталкивал к столу на сцене сначала Джеральда Крука, а потом Ларьку.
Они уселись. Вокруг, в набитом битком зале, в коридорах, толпились сотни ребят.
Крук не то улыбнулся, не то смахнул неожиданную слезу; может, и то и другое вместе. Он встал, протянул Ларьке руку. Ларька помедлил, но потом руки их встретились.
– Отличное начало, – прокомментировал в темпе Лифшиц. – Будем считать официальную часть законченной. Приступим к деловым переговорам. – Он сделал паузу, посмотрел на Ларьку, на Аркашку, на Гусинского, потом – в зал. И сообщил уже без улыбки: – Придется ехать в Америку, товарищи. Никуда не денешься.
Он понимал, что за секундой гневной тишины поднимется невообразимый крик и быстро подошел к краю сцены, протягивая руку:
– Ша!.. О вас знают не только товарищ Луначарский, но и товарищ Ленин! Так что ведите себя прилично... Хотя Соединенные Штаты нас не признают, в Нью-Йорке у Советского правительства есть свой представитель, товарищ Мартенс. Все будет олл райт! Никаких шпионов... А если кто-нибудь посмеет задержать вас, питерских и московских ребят, мы поднимем на весь мир такой хай, что господам империалистам станет тошно!..
Майкл Смит осторожно нагнулся над миссис Крук.
– Это поразительно! – сказал он тихо. – Ему верят!.. – И добавил, словно капнул ядом: – А вам – нет...
Все же на этом переговоры между мистером Круком и Ларькой не кончились. Ларька заявил:
– Ребята не хотят больше иметь дела ни с Майклом Смитом, ни с Валерием Митрофановичем.
Несколько опешив, Джеральд Крук попытался объяснить, что на такую деликатную тему как-то неловко вести переговоры в присутствии сотен ребят и тех же Смита с Валерием Митрофановичем. Ларька не понимал, что тут неудобного, ему казалось, что напротив – пусть все слушают!
Лифшиц предложил:
– Давайте отменим голодовку. Поедим как следует. И мистер Крук и наш товарищ Илларион пусть посовещаются, извините, на голодное брюхо. Я думаю, они быстро договорятся...
31
Утром шестнадцатого июля 1920 года японский сухогруз «Асакадзе-мару», приняв на борт несколько сотен ребят и сопровождающих их лиц, готовился к выходу из Владивостокского порта. Позади осталось самое сложное – погрузка на судно.
Порт осаждали тысячи беженцев со всей России. Они спасались от разгневанного народа, от бурь революции. Разъяренная толпа, которая никак не могла добиться посадки хоть на какое-нибудь судно, поносила японцев, американцев и пуще всего детей, которые, понурясь, сбившимися рядами проходили на «Асакадзе-мару». Мгновенно разнесся слух, что это последнее судно в обетованную Америку, что больше кораблей не будет, что этот сухогруз – единственный шанс удрать от большевиков... На секунду Мише Дудину показалось, что он видит тех толстопузых, которые пытались целоваться после ночи, когда японцы расстреливали рабочие кварталы Владивостока. Но еще ближе, приплюснутый к железным перилам воющей, извергающей потоки ругани толпой, стоял взъерошенный, с сумасшедшими глазами Валерий Митрофанович и визжал, потрясая кулаками:
– Почему американцы не выбросят за борт этих красных щенков? Кто нужнее Америке – они или я?..
От Валерия Митрофановича ребята отделались, Круки пошли им навстречу. Но Майкл Смит был на борту «Асакадзе-мару», ехал с ними в Америку...
Там, где шла разгрузка прибывших в порт грузовых судов, сохранялся рабочий порядок. Казалось, что там никому нет дела до уходящего японского сухогруза с ребятами... Но когда «Асакадзе-мару» дал прощальный гудок, грузчики на минуту оставили работу. Маленький человек в брезентовой робе, в котором Ларька, а потом и другие ребята, не веря своим глазам, узнали Джерома Лифшица, ухмыляясь, поднял вверх кулак. Грузчики последовали его примеру. И тогда, завопив от восторга, изо всех сил вытягивая вверх руки с судорожно сжатыми кулаками, все, даже девчонки, едва не плача от радости, ринулись к борту, прощаясь со своим другом...
Через два часа «Асакадзе-мару» вышел в открытое море. До последней минуты ребята толпились у бортов, следили за тающим берегом. И долго еще пытались уверить, что видят землю, даже когда ее нельзя было рассмотреть в бинокль...
Никто из них никогда не плавал дальше питерских пригородов, разбросанных по Финскому заливу. Никто даже не поднимался на палубу такого большого корабля, как «Асакадзе-мару».
В первый день ребята двигались мало, больше смотрели... На сизо-зеленую пустыню воды, непривычную, странную... У нее не было ни начала, ни конца; пенистые бугры вскипали за бортом, доплескивались холодными брызгами, будто невидимые руки хотели достать ребят... Катя негромко, чтобы не подслушало море, говорила Тосе и Ларьке:
– Вот и никого на свете нет, только наш корабль... Как на другой планете.
Рассматривали море вглубь... Туман разошелся, поднялся легкий ветер, море заворочалось тяжелее, но в его таинственной глуби было тихо, грациозно проскакивали тонкие, как лезвие, рыбки, десятки их сворачивали туда и сюда по неслышной, чьей-то команде. Дальше вглубь было еще темнее, настороженней, будто там таилось главное морское чудовище. Командовало рыбками. Присматривалось, прицеливалось к кораблю...
– Тут самые бездонные впадины, – холодно объяснял Володя, заставляя себя глядеть вниз, в шевелящуюся, манящую бездну. – Курильская, Японская, Рюкю... До десяти километров глубиной, даже еще глубже...
Миша Дудин и другие, переглядываясь, ежились: вот это глубина!
– Весь «Асакадзе-мару», со всеми нами, провалится в такую впадину, никто и не заметит...
– Тысяча «Асакадзе-мару» провалятся, и то не заметят...
Аркашка, который не слушал этих сухопутных паникеров, вдруг радостно крикнул:
– Акула! Честное слово!
В стороне, на небольшой, казалось, глубине, они увидели темное, сильное тело. Акула повернулась как будто лениво, но тут же исчезла. Начались рассказы про акул, их прожорство, как они сразу перегрызают пополам человека...
– Это тигровые акулы! – протестовал Миша Дудин.
– Таких и нет вовсе! – успокаивал Боб Канатьев. – Самая страшная – голубая акула...
– Скажешь тоже, голубая! – размахивал руками Миша, отстаивая преимущество тигровой акулы, словно она была его близким другом, а может, радуясь, что ее вообще не существует...
– Хуже нет акулы-великана, – сурово оглянулся на них Володя. – За ней охотятся ради печени, в которой бывает до шестидесяти пудов...
– В одной печенке? Шестьдесят пудов? (Володя не удостоил никого ответом.) Это надо же, – продолжали ужасаться и восторгаться мальчики.
С акул перешли на спрутов. Рассказы оказались еще страшнее. Все как-то даже устали от этих ужасов и обрадовались, когда ударил гонг, зовущий к обеду. К первому обеду в море! Можно сказать, в океане!
Трижды в день кормить голодных ребят на неприспособленном сухогрузе – задача не из простых. Но Круки и капитан «Асакадзе-мару» беспокоились напрасно...
Уже скоро после выхода в открытое море и задолго до обеда обнаружились первые страдальцы... Сначала они недоверчиво прислушивались к тому, что с ними происходит. Пробовали даже коситься на соседей: что это, мол, за глупые шутки. Они же не подвержены морской болезни! Но через несколько минут, позабыв обо всем, мчались к борту... Девочки крепились дольше. Счастливцы уединялись в гальюн. Это был один из первых морских терминов, который все запомнили. Но гальюнов, то есть уборных, на всех не хватало. Это было ужасно неприлично, и все же приходилось, позеленев, извиваясь, как гусеница, стараясь быть незаметной, лететь к спасательному борту. К общему удивлению и некоторому утешению скорбящих, морская болезнь не пощадила даже такого известного скитальца морей, как Аркашка Колчин.
К обеду собралось меньше половины пассажиров. Но как они были довольны! Как хвастались! Даже Ларька не удержался и шумел:
– Хворым по сухарику снесите! И не забудьте Аркашку! Альбатроса! А его борщ и котлеты я в крайнем случае могу съесть, так и быть!
Он несколько утих, только когда встретил укоризненный взгляд Кати. Но на других и ее взгляды не действовали. Миша Дудин, захлебываясь от восторга, объяснял, что ему море нипочем.
– Ну и пусть качает! Как на качелях! Меня на качелях никогда не укачивало! Я еще, может, в моряки пойду! Аркашка загибал все, он не моряк, раз свалился, а я...
Тут Миша остановился на полуслове, как-то вытянулся, сейчас же скорчился и побледнел... Он стал медленно вылазить из-за стола, будто так, поразмяться просто, но в следующую секунду рванул со всей резвостью, на какую был способен. Морская болезнь оказалась коварной.
Ночью за стеной ходил и гудел океан. Мерные движения, словно вдохи-выдохи корабля или океана, слегка покачивали подвесные койки, где спали ребята. Спали как убитые...
Наутро некоторым полегчало и они пытались уверить, что никакой морской болезнью не страдали. Сияло солнце, гулял легкий ветер, воздух был необыкновенным, на суше, как объяснил Аркашка, такого не бывает... Океан не казался таким страшным, редких акул встречали воплями любопытства и некоторого презрения – дескать, попробуй достань! Все начали активно осваивать морской жаргон. Где бак и корма, разобрались быстро. Никто не говорил: «восемь утра», а гордо оповещали друг друга:
– Восемь склянок!
Некоторое недоумение вызывало, что они идут под японским флагом.
– Что мы, японцы, что ли? – протестовал Миша Дудин.
– Так ведь корабль японский.
– Японский! Он наш сейчас.
Круки начали наводить порядок. Регулярных занятий по всем предметам решено было, правда, не проводить, но три часа в день отводились совершенствованию в английском, особенно – в разговорной речи. Кроме того, начались усиленные репетиции оркестра, хора и солистов.
– На обратную дорогу домой, – объясняли Круки, – потребуются деньги. Вы сможете их заработать. Если не все, то хоть часть.
– Как? – загорелись ребята.
– Выступите в Сан-Франциско и в Нью-Йорке со своими концертами.
– Вы что! – удивился Володя. – Кто нас станет слушать?
– Станут, – заверила миссис Крук. – Еще как!
Среди путешественников были не только русские, но и украинцы, и белорусы, евреи, поляки, латыши, эстонцы... Решили разучивать любимые народные песни. Обнаружилось такое количество талантов, что пришлось организовать два хора – смешанный и женский. Среди солистов блистала Тося. Ее подруга, когда-то разукрасившая Библию Круков, теперь, не разгибаясь, готовила декорации для самодеятельного театра.
Были, конечно, и такие, кто не находил себе никакого занятия. Ростика поймали, когда он перочинным ножом на деревянном поручне «Асакадзе-мару» старательно увековечивал свою фамилию, имя и отчество.
В первые дни японские моряки словно не замечали ребят, особенно пока не миновали родных островов. Наверно, моряки огорчались, что не смогут побывать на родине, что путь их корабля лежит из Владивостока прямо в Сан-Франциско.
Между островами Хонсю и Хоккайдо, составляющими почти всю Японию, «Асакадзе-мару» вышел в пролив Цугару, или Сангарский.
Пока шли этим проливом, моряки с глубоко скрытой, ревнивой нежностью скупо объясняли Крукам и учителям, что остров Хоккайдо богат лесами, обладает замечательным климатом. На нем много больших городов, как Хакодате или Саппоро, великолепные железные и шоссейные дороги. Здесь из каждых трех взрослых – двое рыбаки...
Еще нежнее заговорили об острове Хонсю, Старой Японии, колыбели Страны восходящего солнца. Здесь климат был еще лучше, города – больше, среди них – Токио, но это далеко на юг. Моряки шептали: «Тохоку, Оу, Исиномаки, Китаками» – это были места, мимо которых проходил корабль...
На третий день плавания «Асакадзе-мару» вышел из Сангарского пролива в Тихий океан. Это произошло очень рано; все ребята спали и только после завтрака узнали, что плывут уже по Тихому океану... Переживаний по этому поводу хватило ненадолго, у каждого находилось дело, тем более что вода за бортом не изменилась, а то, что теперь они входят в самую обширную водную пустыню земного шара и много дней не будут видеть никакой земли, дошло далеко не сразу...
Свободного времени оставалось вообще-то немного, и все же мальчишки пытались играть в футбол, а девочки затевали на палубе игру в «классы»... Несколько не по возрасту для пятнадцатилетних девиц, но так как палуба то кренилась, то уходила из-под ног, получалось весело. Оправившись от болезни, Аркашка шнырял по кораблю, не слушая запретов, забрался даже на пост управления, ухватил без спроса секстант, о котором имел некоторое представление. Потом Аркашка с гордостью рассказывал, как помощник капитана позволил ему определить положение «Асакадзе-мару», причем выяснилось, что корабль находится в Тихом океане на сорок шестом градусе широты и сто шестьдесят третьем долготы... Там были еще минуты и секунды, но их Аркашка не запомнил.
В дождь уходили «домой» – так назывался теперь твиндек, где висели их койки; толпились в каютах у Круков и учителей; репетировали на нижней палубе. Иногда вспоминали, что с ними едет Смит. Поглядывали на него с опаской, интересом и некоторым вызовом: примерно как на встречных акул. Он держался так, будто ничего не случилось – посмеивался, пошучивал. Ларька и его компания со Смитом вовсе не общались, а другие скоро отходили... Даже Ростик уже не лез к Смиту, остерегался ребят.
Скоро выяснилось, что многие завели дневники. Начало этому увлекательному занятию положила Катя. Узнав, что она ведет дневник, Ларька поднял брови.
– Зачем?
Она сразу насторожилась, потому что не терпела его насмешек.
– Для мамы.
Но Ларька спокойно кивнул: Катя теперь не казалась ему чужой.
– Вашей матери будет интересно.
– Конечно, – оживилась Катя. – Заведите и вы.
– Моя неграмотная. Да и о чем писать?
– Вы ей прочтете! – Катя чуть покраснела при мысли, что по ее вине Ларька упомянул о неграмотности матери. – Ей будет интереснее! И приятней... А писать можно обо всем – как называется наш корабль, какой он, как мы уходили из Владивостока, как увидели открытое море, первую акулу – ну, обо всем!
Как-то утром Катя не нашла свой дневник. Она торопилась завтракать, но исчезновение дневника ее смутило... Катя расправилась с завтраком побыстрее и вернулась в отведенную для девочек часть твиндека... К ее удивлению, из женской половины выскользнул Ростик... Катя подошла к своей койке и через минуту обнаружила дневник на месте. Она отлично знала, что только что, до завтрака, его там не было...
Впрочем, Смит напрасно изучал Катин дневник. Там ни слова не было о деятельности красных разведчиков. Даже Катю Ларька все же обучил простейшей конспирации. Между тем влияние красных разведчиков на ребят ощущалось все сильнее. И чувствовалось, что они готовят какой-то новый номер.
С особым возмущением Смит наблюдал за тем интересом, с каким японские матросы осторожно присматриваются к своим юным пассажирам. Моряки решили, что самый главный среди ребят – Аркашка, и уже через несколько дней плавания его неожиданно окликнул вахтенный:
– Твоя барсука?
Это было сказано с надеждой. Аркашка всюду лез, всем интересовался, и вахтенный решил, что заговорить с ним – безопасно. Аркашке очень хотелось сказать, что никакой он не большевик, а настоящий анархист, но он почувствовал, что это не прозвучит... И кивнул, не смущаясь:
– Большевик.
Вахтенный хотя и обрадовался, но посмотрел на Аркашку с недоверием, объясняя на ломаном языке, что если Аркашка большевик, почему не носит красную ленточку, как все партизаны-большевики?..
После этой дружеской встречи Аркашка заверил всех красных разведчиков, что ему удалось установить тайные контакты с командой «Асакадзе-мару», что это надо использовать...
– Как? – удивился Ларька.
– Ну, как... – Аркашка томился, боясь открыть свой необыкновенный план.
При следующей встрече Аркашка подарил вахтенному красную ленточку. Тот, смеясь от удовольствия, радостно принял ее и приколол под блузу, так, чтобы не видно было снаружи.
– Моя не може, – объяснил он. – Капитана сердита!
Аркашке стало ясно, что дело сделано. Он потребовал внеочередного сбора штаба красных разведчиков. И когда ребята собрались, заявил о том, что матросы «Асакадзе-мару» за большевиков, что терять время нечего, надо ковать железо, пока горячо, и захватить корабль.
– Ты что? – ахнул Ларька.
– Я говорю серьезно! И если хочешь знать, твои вечные оглядки, недоверие просто смешны! Революцию не делают, повторяя тригонометрию! Долбя о дисциплине! Чтобы все тебя слушались! Революция – это порыв! Тем более – мировая! Мы захватим «Асакадзе-мару», поднимем пиратский флаг...
Ларька переглянулся с Гусинским и захохотал. Катя не выдержала и тоже засмеялась.
– Красный пиратский флаг! Мы красные пираты, – поправился Аркашка. Остановить его было невозможно...
Пришлось даже кое в чем пойти ему навстречу.
Несколько позднее, в тот же день, Аркашка встретился с другим японским моряком, боцманом.
Конечно, матросы знали, что за пассажиры на их судне. Знали, что это ребята из Петрограда и Москвы, оттуда, где Ленин. Поэтому вахтенный так смело спрашивал Аркашку, не большевик ли он. Ребята к тому же выросли. Большинству шел семнадцатый год...
Матросы сочувствовали подросткам, понимая, как трудно даже взрослым на долгие месяцы отрываться от родины. А тут такие молодые, почти дети, и третий год в пути. Только боцман, широкоплечий, пышущий здоровьем, держался особняком. Он охотно отвечал на вопросы Круков, Смита, учителей, но к ребятам относился высокомерно. Сам задавал вопросы.
– С утра до вечера слышу – домой, домой, – сказал он Аркашке. Боцман хорошо говорил по-английски. – Понимаю, девочки... Но вы, мальчишки! На что это похоже? Стыдитесь! Дом, родина, государство – чепуха!
– Как – чепуха? – нахмурился Аркашка.
– А так! Моряку везде родина! Каждый корабль – его дом. И только слабые, никчемные присасываются к одному месту, как слизняки. Чего вы не видели дома? Что там?
– Революция! – весело сказал Аркашка. – У нас – революция.
– Революция? – презрительно сплюнул боцман. – Это для всех! А я хочу – для себя! Человек – ветер, человек – птица... На что мне революция?
– Простите, – уловив что-то знакомое, спросил Аркашка. – Вы анархист?
– Я – никто для всех. И я все – для себя!
– Вы, наверно, пират? – с надеждой осведомился Миша Дудин, как всегда околачивавшийся поблизости от Аркашки.
– Пиратов теперь нет, – с некоторым сожалением отмахнулся боцман от Миши.
– Очень жаль, – посочувствовал Миша. – Они бы вас приняли.
По ночам, когда все спали, дежурство несли только вахтенные. Они следили за бесперебойной работой машин и правильным курсом корабля. А за чем им было еще следить? Ведь это был обычный рейс для «Асакадзе-мару», он не раз ходил этой дорогой.
И когда утром на корме, там, где висел японский флаг, обнаружили над ним другой, кумачовый, сильно потрепанный, японцы не сразу поняли, что это настоящее боевое красное знамя..„ На нем все еще можно было разобрать серп и молот и даже буквы, которые Торигаи-сан, капитан «Асакадзе-мару», хоть и с трудом, но прочел: «Мир – хижинам, – написано было на флаге, – война – дворцам! Через труп капитализма – к царству труда!» А на обратной стороне флага и того хуже: «Да здравствует всемирный коммунизм!»
Торигаи-сан был не то что возмущен, а взбешен. Откуда взялся этот флаг? Кто осмелился его поднять над «Асакадзе-мару»? Да еще повесить выше законного судового флага! Капитан приказал немедленно сорвать красное знамя. Повинуясь ему, матросы побежали на корму. Но Торигаи-сан остановил их и велел попросить на палубу американцев, мистера и миссис Крук. Пусть полюбуются, на что способны их воспитанники!
Нет нужды говорить, что за всем этим переполохом украдкой наблюдал не только Аркашка (это, конечно, он поднял над «Асакадзе-мару» боевое знамя краскома), но и Ларька, Гусинский, Катя, другие члены штаба красных разведчиков и с ними Миша Дудин.
Аркашка твердил, что красное знамя над кораблем будет сигналом для всех матросов – большевиков... Когда капитан распорядился сорвать знамя, Аркашка да и другие ребята впились глазами в матросов. Сейчас начнется восстание! И они к нему присоединятся, все, как один человек!.. Почему-то ничего не началось. Матросы послушно помчались срывать флаг... Аркашка расстроился, все приуныли. Но когда Торигаи-сан отменил свой приказ, ребята воспрянули духом.
