Текст книги "Из Питера в Питер"
Автор книги: Михаил Ляшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
10
Но Ростик не заболел. И вообще холера ребят не тронула, хотя они прожили в этой казарме четыре месяца.
Первые дни и недели надеялись. На то, что завтра поедут дальше. Вернутся домой. Или хоть получат из дома письмо. Письма домой писали все. Учителя понимали, как мало надежды, что эти письма дойдут, но ничего не говорили ребятам.
Однажды к Олимпиаде Самсоновне, которая по общей просьбе руководила колонией, явились два чина контрразведки, оба в штатском; один представился как учитель в недалеком прошлом, другой – ветеринарный врач... Они долго совещались о чем-то с Олимпиадой Самсоновной. Потом был вызван Миша Дудин. Его продержали минут двадцать – казалось, невероятно долго! Миша вышел, судорожно вздыхая, в глазах стояли слезы. К нему кинулись с расспросами, но он с трудом выдавил:
– Велели молчать...
Аркашке и Ларьке Миша по секрету рассказал:
– Спрашивают, ты письма пишешь? Пишу... А кому? Маме, отца нет, убит... А она работает? Работает... Куда ж ты ей пишешь, спрашивают, домой или на работу? Раньше, говорю, домой писал, а как случилось, что мы тут остались, – на работу. Тут один достает конверт, показывает – твое письмо? Я гляжу, мое, спрашиваю: а почему оно у вас? – Миша снова вздохнул с всхлипом... – А они: значит, твоя мама в Смольном работает? В Смольном, говорю... – И в ответ на укоризненный взгляд Ларьки: – Им же все равно на конверте видно... Кем же она у тебя, спрашивают, комиссаром? Нет, говорю, буфетчицей, чай готовит... Они чему-то смеются, будто не верят, а у самих глаза, как у волков, горят... Кого же она чаем поит? – спрашивают. Да всех, мол. И Ленина, говорят?.. Нехорошо мне стало на них смотреть, я отвернулся и говорю: не знаю. Тогда один как вскочит! Как закричит! Знаешь, орет, знаешь... Олимпиада Самсоновна хочет его унять, а он отмахивается, за грудки меня берет...
– И ты сказал? – Аркашка так взглянул на своего адъютанта, будто прожег его насквозь.
– Сказал... Ходит к Ленину с чаем...
Аркашка хотел закричать, не хуже тех, кто допрашивал Мишу, но Ларька его остановил:
– А они что? – спросил Ларька.
– Они сказали Олимпиаде Самсоновне, чтобы завтра прислала меня в контрразведку... Кричали, что накажут за то, что я жалуюсь.
– Как это?
– Ну, в письмах. Писал, что здесь плохо.
– Так все писали! – снова вспыхнул Аркашка.
– Они и говорят Олимпиаде Самсоновне: как смеют ваши воспитанники еще жаловаться! Мы их приютили! Мы их спасаем от большевистского ига.
– А кто их просил? – хмуро спросил Ларька. – Погоди, значит, они читают наши письма?
– Ага, – сказал Миша и вздохнул еще раз, поглубже, хотел удержаться... Но не смог – рот скривился, тотчас посыпались из глаз слезы, крупные, как капли дождя, и он едва выговорил: – Никуда наши письма не пошли... Никто их не получил. Беляки все забрали себе...
Оставив на время Мишу, Ларька и Аркашка тайно совещались вместе с Гусинским и Канатьевым.
– Мишу надо спрятать, – сказал Аркашка. – Нечего ему ходить в контрразведку.
– А зачем он им нужен? – удивился Боб Канатьев.
Аркашка торжествующе поглядел на всех и, гордясь своей догадливостью, развитой бесконечным чтением книжек о сыщиках, жарко зашептал:
– А если они щупают ход к Ленину? Задумали его отравить?
– Ты что? – выпрямился, разглядывая его, Ручкин.
– Заставят Мишку написать матери письмо. Моя жизнь – в руках этого человека...
– Какого человека?
– Ну, который письмо ей принесет! Мама, смерть или жизнь – все зависит от тебя. Не дай погибнуть своему единственному сыночку.
– Мишка так не напишет.
– Заставят.
– Ну и что?
– Ну, она и отвернется... А он подсыплет в чай – сами знаете чего!
И хотя никто не знал, что в таких случаях сыплют в чай, всем стало не по себе.
– У Мишки вроде не такая мать, – неуверенно сказал Ларька.
– А, все они одинаковые, – безнадежно махнул рукой Аркашка.
Решили спрятать Мишу, чтобы в никакую контрразведку ему не ходить.
– Я это сделаю, – сказал Ларька. – Тут есть свои ребята из других эшелонов. Мы им Дудина подкинем...
– И пусть зовется пока Эрколе Маттиоле, – немедленно предложил Аркашка.
– Чего?
– Ну, как Железную Маску звали, ты что, не слыхал?
– Не надо, – покачал головой Ларька. – Лучше я скажу, что это мой братишка, и пусть его по-старому Мишкой зовут, только по фамилии – Ручкин.
– Да, не потянет он на Железную Маску, – нехотя согласился Колчин. – Тогда хоть про письма давайте всем расскажем. Пусть народ узнает! Никто не имеет права читать чужие письма, это же элементарно... Знаете, какой шухер будет? Как девчонки завоют?!
Ларька кивнул:
– Только сначала я Мишу спрячу.
Они так и сделали.
Миша Дудин исчез.
Расстроенная донельзя Олимпиада Самсоновна, которой, конечно, ничего не сказали, лично явилась в контрразведку, жалуясь, что крайне напуганный мальчик сбежал, исчез, что она требует розыска и возвращения мальчика. Она подозревала, что он тут, в контрразведке, и с явным недоверием глядела и на бывшего ветеринара, и на бывшего учителя. Их так разозлила пропажа Миши, что они едва не посадили Олимпиаду Самсоновну, и лишь к вечеру, кипя от негодования, она кое-как добралась до казармы...
Когда стало известно, что их письма никуда не пошли, вся колония готова была взбунтоваться. Их отрезали от дома! Стало ясно, почему, хотя прошло уже две недели, как они застряли в этом городе, никто не получил ни одного письма из дома...
Занятия, которые упорно пытались проводить учителя, то и дело срывались, оборачиваясь обсуждением свалившихся бед. Старшие еще держались, из самолюбия. Но в младших классах девочки плакали на уроках, а мальчишки шумели:
– Мы что, всегда тут жить будем, что ли?
– А ты думал? Теперь и не вернемся...
И голоса их тоже звенели злыми слезами. Младшие классы во всем винили учителей.
Но теперь в учебе, в примелькавшихся и поднадоевших учебниках, тетрадях, циркулях, треугольниках и линейках, даже в том, что Анечка сумела как-то наладить звонки на уроки и перемены, такие же, какие звенели в оставленных нынче школах, в зубрежке, подсказках, неожиданных открытиях – в задаче, стихотворении, в какой-нибудь мысли, показавшейся очень важной, – во всем этом, таком заурядном дома, было что-то необычайное... Тут уж не просто сдашь, не сдашь, четверка будет, тройка или схватишь двойку. Теперь эта же самая учеба словно проверяла: а что ты за человек? Устоишь или повалишься? И в то же время какая-нибудь «Физика» Хвольсона или «Геометрия» Киселева словно подпирали тебя, помогая не сдаваться...
Как-то Мише Дудину удалось наконец получить по русскому языку долгожданную пятерку. На перемену он вышел со счастливым лицом человека, ждущего от судьбы новых чудес. Его провожали восхищенные взгляды девочек. Но Аркашка, выслушав скромный отчет Миши, громко сказал:
– Ты что, дурной? Кому она нужна, твоя пятерка?
И Миша потускнел... Он чувствовал еще, что пятерочка и хороша и нужна, но уже и стыдился ее. На Мишино счастье, рядом оказался Ларька. Он не улыбался. Напротив, очень грозно взглянул на Аркашку и медленно, сурово произнес:
– Мишкина пятерка нужна революции.
И поднял вверх руку замершего от счастья Дудина, как руку победителя.
Аркашка только сплюнул от злости. Может, он тоже учился бы, как положено, если б раньше не стал в позу: дескать, нам, скитальцам морей, чихать на это детство – учебнички, тетрадочки, отметочки. Чем дальше, тем сильнее крепло у ребят чувство гордости, что как ни трудно, а они все равно учатся. Чихать они хотели на трудности!
Николай Иванович как-то заговорил с Олимпиадой Самсоновной о том, что надо же сообщить родителям детей об их положении.
– Да, да, ужасно, – согласилась было она. – Но как? Я, знаете, молюсь, – смущаясь и тем строже добавила начальница. – Ко мне вернулась вера... Я всегда, конечно, верила, но сейчас... Нас может спасти только чудо!
Николай Иванович осторожно покашлял. Ему не хотелось рассуждать о вере и чудесах.
– Люди все-таки пробираются и оттуда и туда... Жизнь не останавливается. Я говорил с нашим соседом, холерным доктором... Есть каналы, можно дать знать в Питер, пусть как-то помогут...
– Как? Как они помогут? – уставилась на него Олимпиада Самсоновна. – А если наше письмо попадет в контрразведку? Тогда вызовут не Мишу Дудина...
Николай Иванович наклонил голову... На следующий день он за своей подписью отправил все-таки письмо в Петроград.
Только через несколько лет стало известно, что оно тогда дошло, доктор не обманул... Судьба восьмисот детей, отрезанных в белогвардейском Заволжье и Приуралье, волновала не только их родителей. Питерский Совет пытался через Советы в прифронтовой полосе, потом через Красный Крест и частным порядком как-то связаться с детьми, направить им зимнюю одежду... Но из этого ничего не вышло. Ни дети, ни учителя не знали об этих хлопотах.
Володя пожаловался Кате:
– Интересно получается. Провожали с музыкой. Ах, детки!.. Южный Урал, озера, хлебные места и еще Ильменский заповедник... А что вышло? Спим вповалку, как свиньи. Есть нечего. Я вчера по огородам лазил. Воровал картошку. Желудевый кофе и тот кончился... Загнали деток. До чего дошло. Даже с детьми не считаются, как не стыдно...
– Вы же хотели быть взрослым, – неласково удивилась Катя.
– Хорошо, но мы люди, а тут обращаются совсем не по-человечески...
– Пожалуйста, хоть вы не нойте.
– Я не ною, но так нельзя. Надо же что-то делать.
– Ну и делайте.
– Странно. Не я же всем распоряжаюсь...
У них с Катей начались какие-то недомолвки... И почему-то они говорили по-русски, забывая о любимом французском языке.
Один Валерий Митрофанович живчиком носился среди всеобщего уныния, что-то раздобывал и даже умудрился поправиться, наливался соками... Он то и дело ораторствовал, становился трибуном... Призывал всех радоваться победам над большевиками:
– До зимы вернемся в Москву и Питер! «Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый росс!»
И те из ребят, кто особенно пал духом, вертелись около него, расспрашивали о последних новостях, начинали верить, что и правда скоро попадут домой. А до остального им и дела не было.
Однажды в начале августа, вечером, Валерий Митрофанович, закончив на сегодня свои хлопотливые дела, воодушевленный только что произнесенной в младших классах речью, что Россия теперь одумается и вернет монарха, а с ним и табель о рангах, чувствуя себя уже не титулярным, а – чем черт не шутит! – статским советником, открыл дверь в свою комнату, предвкушая заслуженный отдых. Тут же на него откуда-то сверху хлынул поток воды. Пытаясь руками прикрыть лысину, он шагнул в сторону и рухнул, зацепившись за веревку, которой в комнате отродясь не было. Чей-то голос, чуть ли не женский, строго сказал:
– Так будет со всяким, кто идет против революции!
Кто-то даже перепрыгнул через поверженного Валерия Митрофановича – ему показалось, что пронеслось несколько ног.
Валерий Митрофанович поднялся, отыскал и зажег каганец – хитрое приспособление из блюдечка с мазутом, в котором плавал кусочек ваты. Понял, что над дверью было подвешено полное воды ведро. И веревку нашел, свернул ее и спрятал... Но мысли его были далеко. Ведь он стал жертвой не простого школьного озорства, а обдуманной политической мести.
Он долго ломал голову, пытаясь припомнить, где он слышал голос, осудивший его за борьбу против революции... Очень расстраивался, что никак не мог припомнить. Решил ничего никому не рассказывать. Прикинуться равнодушным к обиде, веселым, своим в доску парнем – так они говорят... Быть мудрым, аки змий. И все разведать, разнюхать, вывести на чистую воду.
А в округе и даже в городе все еще вспыхивали неожиданные бои. Ничего нельзя было понять. По местной газете и восторженным речам Валерия Митрофановича выходило, что от Пензы до Урала огромные территории отпали от большевиков, что их прогнали, уничтожили, и славят не то Учредительное собрание, не то царя-батюшку. А бои можно было видеть из окон казармы...
В двадцатых числах августа, в серый, почти осенний денек, когда с утра запахло дождем, но он почему-то никак не начинался, пальба пошла как раз под окнами, во время обеда.
– Ложись! – крикнул дежурный, Николай Иванович.
Процедура была известная, старшим даже надоела. Только маленькие поспешно залезали под столы, и то норовили захватить свой паек хлеба... Зазвенело окно, вылетевшее от шальной пули, посыпались осколки. И пока девчонки визжали, а Катя и Николай Иванович их утешали, Ларька и Аркашка умудрились незамеченными выскользнуть из столовой.
Окно в соседней комнате было открыто. Они бросились к нему, вовсе и не думая, что сюда может залететь пуля. На заморенных, в пене, лошадях прыгали всадники. У некоторых на ногах были лапти, а у одного боком сидела на голове старая соломенная шляпа... Командир, в линялой гимнастерке, с непокрытой, обвязанной окровавленным бинтом головой, отбивался саблей от наседавших на него беляков...
Не сговариваясь, Аркашка и Ларька покатились по лестнице вниз, выскочили во двор. Выстрелы, крики и стоны их не остановили. Они выглянули из-за полосатой будки часового.
Командир лежал на земле; около него отстреливались двое, потом побежали к холерному бараку, за ними гнались белые... А краском, это был он, ребята узнали его еще из окна, лежал один и стонал...
Оскалясь, не дыша, Ларька на четвереньках побежал к нему.
– Ты что? – ахнул было Аркашка и пополз следом.
Краском не мог говорить, но узнал Ларьку и, глядя на него, с трудом подняв руку, хотел сунуть ее за борт тужурки. Дрожащими пальцами Ларька расстегнул его тужурку. Там было кумачовое знамя, то самое, еще виднелась надпись «Мир – хижинам...» Краском строго взглянул на Ларьку, коснулся знамени, будто подвинул его к ребятам, приказал... И Ларька, схватив знамя, спрятал его под рубашку, на голое тело.
Они с Аркашкой ухватили было краскома за тяжелые плечи, чтобы оттащить во двор. Но вовремя шарахнулись в сторону: над ними свистнула, как змея, чужая шашка... Они побежали к себе во двор, пригибаясь, ожидая страшный удар.
– Куда? – крикнул чей-то сиплый голос, останавливая погоню за мальчишками. – Там холерные...
11
В сентябре, часто безоблачном и теплом в этих краях, как назло, зарядили дожди, похолодало.
Все чаще стали размышлять, в чем же выйти на улицу.
Против дождя у некоторых девочек были зонтики; еще меньше отыскалось плащей, да и те имели скорее символическое значение, так как любая капля проходила сквозь них без труда. Мальчики были вооружены против дождя только веселой уверенностью, что каждая лужа с нетерпением ждет своего исследователя, и стремлением потягаться, кто дольше способен мокнуть. Это, конечно, пока шли теплые дожди. Но пошли холодные...
Рассчитывали непременно вернуться в августе; никаких теплых вещей никто не взял.
Впрочем, первые дни они боялись выходить даже во двор приюта. Помнили о холере... А главное, все здесь было незнакомое, чужое. Дома их все знали. И они знали всех. Не только людей, но и стены, от которых так ловко отскакивал в расшибалочку тяжелый пятак, деревья, вокруг которых они кружились, свой двор, сараи, дорогу в школу, каждую выбоину в тротуаре, забор, за которым рычала злая собака, тетку с горячими пирожками, – они знали всех и всему были хозяевами! Все это было если и не их, то словно для них... А здесь они были никем. Даже ничем! И ужасно неприятно становилось слушать, как ругают их Питер. Только Ларька мог откровенно, издевательски посмеиваться, сверкая зубами:
– Кто был ничем, тот станет всем!
Хорошо, что немногие и не сразу догадывались, что это из «Интернационала». Кто был ничем, тот станет всем. Неужели это про них?..
В обносках, пожертвованных сердобольными горожанами, замерзшие, синие, с мокрыми носами, десятки, а потом и сотни мальчиков и девочек выбирались из казармы, несмотря на строжайшие запреты, и разбредались по городу.
С утра ребята забирались на рынки и простаивали у жаровен и прилавков со съестным до тех пор, пока их не прогоняли взашей или не бросали кусок, как собачонкам, которые вертелись тут же и часто прыгали, свирепо клацая зубами, норовя перехватить брошенную еду... Самые маленькие шныряли по столовым и трактирам, убегали от гнавших их официантов... Просить они не умели – только смотрели, провожали застывшими глазами каждый кусок.
Никакие нравоучительные речи и задушевные беседы, что попрошайничать стыдно, позорно, не помогали.
И все-таки они учились. От злости, отчаяния, стремления кому-то что-то доказать...
– Что, собственно, доказать? – недовольно спрашивал Валерий Митрофанович.
– Наверно, что они живы, – отвечал без улыбки Николай Иванович.
Они даже умудрялись переживать свои успехи и неудачи в какой-нибудь химии или древней истории. Ужасались, что Ростик может остаться на третий год в седьмом классе. А если его исключат, что тогда будет?
– Ничего не будет, – отмахивался Ростик.
Но ему никто не верил. И это общее настроение уважения к занятиям как-то действовало даже на него...
К этому времени все запасы, все средства, которыми в свое время Питер и Москва наделили детские эшелоны, были полностью израсходованы.
Восемьсот ребят и их учителя голодали.
Если кого-то из учителей и воодушевляли надежды на расцвет демократии здесь, между Волгой и Уралом, на счастливую судьбу, приведшую их сюда, на какой-то необыкновенный взлет духовных сил России, исключительно благотворный, конечно, для нравственных идеалов учеников, – то обо всех этих прекрасных вещах теперь как-то не думалось... Хотелось есть. Хотелось переодеться во что-нибудь сухое, теплое и крепкое. И нестерпимо хотелось домой, в этот богом проклятый Питер, где злодействовали большевики, но где был хоть какой-то свой дом...
В городе тоже было голодно. Еще в августе из магазинов исчезли мука, сахар; хлеба выдавалось полфунта, а то и четверть фунта в день. За какие-нибудь два месяца цены на рынке подскочили в сорок раз... Налеты старших ребят на огороды пришлось оставить после того, как Ростика и еще троих, забравшихся на ближнее картофельное поле, хозяева избили до полусмерти.
Все, что можно было продать, давно уплыло на рынок. Настал день, когда и Аркашка, долго крепившийся, одним махом и за первую цену, которую ему предложили, загнал кожаную куртку и фуражку.
– Эх, ты! – корил его Ларька, когда узнал об этой операции. – В чем же мы теперь выходить будем! Что братва скажет?
Аркашкину куртку при нужде использовали по очереди – и Гусинский, и Канатьев, и Ларька.
Но Аркашка был горд и счастлив. На вырученные деньги он тайком, через своего верного адъютанта Мишу Дудина, передал Кате два пирожка с ливером и несколько слипшихся розовых леденцов...
Миша со словами «это вам» сунул ей бесценный дар в руки и убежал, как ему было велено. Но Катя догадалась, от кого поступил презент. Она поблагодарила Аркашку и призналась:
– Ужасно трудно побороть голод... Я все время стараюсь думать о чем-нибудь другом, серьезном и всякий раз спохватываюсь, что опять думаю о еде... Так противно!
Но она ни слова не сказала, что и пирожки и леденцы были строго распределены между ее подопечными, девочками младших классов.
Зато через день Катя сама попросила Аркашку:
– Вы не могли бы достать немного черных ниток? Иголка у меня есть...
Она брала с собой две катушки ниток, черных и белых, но они давно разошлись. Многие девочки из младших классов позабыли взять нитки, а на этих девчонках все горело – и чулки, и сарафаны, и юбки.
У Кати была забавная манера – она ко всему, не только к деревьям или цветам, но даже к мебели и к своей одежде с детства относилась как к живому... Она до сих пор мимоходом делала выговоры ботинкам, если они не хотели налезать ей на ноги, или сердилась на воду за то, что она слишком холодная. Когда у Кати, к ее крайнему огорчению, распоролось по шву любимое черное платье с кружевным воротничком, она долго журила его за измену старой дружбе, но потом пришла к выводу, что это не поможет и платье необходимо как-то зашить.
Житейские проблемы возникали ежеминутно. Такой пустяк – нитки! А где их взять? За катушку ниток на рынке давали целую курицу... Нет, вы представляете? Курицу...
К тому же Катя обнаружила, что и у Володи, и у компании Ларьки особенно, есть что и заштопать и зашить.
– Братва! – рявкнул Ларька, узнав о невыполнимой прямо-таки задаче, поставленной перед ними Катей. – Не подкачаем, братва! Порядок на Балтике!
Аркашка, который ревновал Ларьку и к брату-матросу и к Кате, вдохновенно прочитал, несмотря на пустой желудок, звонкие стихи:
Герои, скитальцы морей, альбатросы,
Застольные гости громовых пиров,
Орлиное племя, матросы, матросы,
Вам песнь огневая рубиновых слов...
Нитки были добыты очень сложным путем. Кое-кто в городе сочувствовал ребячьей колонии, попавшей в такую беду. Например, девочки, помогавшие швеям в мастерской, которая обшивала и чехов и белое воинство, выражали это сочувствие особенно Аркашке и Ларьке. Когда из рук девочек в руки ребят перешли две заветные катушки ниток, ни слова не было сказано о Кате. Девочки из мастерской не подозревали о ее существовании. А мужское коварство – или рыцарство? – позволили Аркашке и Ларьке торжественно вручить нитки Кате.
– Откуда вы их взяли? – ахнула она.
– Да тут один из третьего эшелона захватил лишку, – сверкнул улыбкой Ларька.
Потом она пришивала Володе пуговицу на тужурке, а он обиженно бубнил, поправляя очки, у которых недавно отвалилась дужка:
– Извините, я не понимаю, что вы находите общего с этой публикой – Ручкин, Колчин и прочие...
– Нитки, – усмехнулась Катя.
– Ну при чем тут нитки, вздор.
– Не скажите.
– У вас завелись с ними тайны. Ходят странные разговоры, что у вас одна компания... – Он запнулся, припоминая, как это называется. – Одна бражка... шайка-лейка... И вы даже казнили за что-то этого жалкого Валерия Митрофановича.
– Но ведь он остался жив, – усмехнулась Катя веселее.
– Я вижу, вам тут нравится, – обиженно сказал Володя.
– Нет. – Катя вздохнула, откусывая нитку. – Совсем не нравится...
– Тогда поедем в деревню.
– Куда?
– В деревню... Учителя выясняли, можно ли старших ребят, хоть по одному, по двое, пристроить пока в зажиточные семьи по деревням. Говорят, можно.
– Что же мы там будем делать?
– Подкормимся...
– Даром?
Володя поморщился:
– Должен ведь кто-то о нас заботиться! Ну, станем помогать...
– Пахать? Доить? Что вы умеете? Я ничего не умею.
– Будем их учить всему, что знаем сами.
–Французскому, что ли? Кому нужные такие учителя!
– Все равно тут оставаться нельзя! Тем более, нас собираются выгнать даже из этой крепости...
Правда, наступил и такой день. Солнечный, но очень холодный. Когда Олимпиаде Самсоновне предложили в сорок восемь часов очистить казарму и сдать ее под госпиталь...
К середине сентября власть белых, затеявших контрреволюционный мятеж, зашаталась... Уже в августе красные полки перешли в наступление, но первые удары были еще слабы. Зато десятого сентября наши окончательно вышибли белочехов из Казани; двенадцатого сентября Железная дивизия взяла Симбирск. 7 октября Чапаевская дивизия ворвалась в Самару. Красная армия гнала белых на восток. Но там поднимал голову Колчак, еще один «правитель России»...
В Приуралье все больше поступало раненых из разбитых белых полков и дивизий. Их негде было размещать, вспомнили про казарму...
Сведения о решительном наступлении большевиков почти не проникали к ребятам. Учителя кое о чем догадывались, но не делились этими догадками с учениками Старались прятать газеты, где расписывались всякие ужасы, происходящие якобы в Питере и в Москве, оберегая ребят от политики. Впрочем, некоторые заметно изменились под впечатлением фронтовых вестей, и больше других Валерий Митрофанович. Он все-таки наткнулся однажды на Мишу Дудина, удивился, даже обрадовался и хотел было мчаться в контрразведку, сообщить о «находке»... Но потом задумчиво уставился на Мишу.
– А ведь мы с твоей мамой хорошие знакомые, – горестно вздохнув, заговорил он задушевно. – Что же ты от меня прятался? Разве я тебе чужой?
И он, еще раз вздохнув, погладил Мишу по голове'
– Счастливая, неповторимая пора детства... Все в игрушки играете. Ну, играйте, играйте...
– Говорили, до осени вернемся домой, – пробормотал Миша, растревоженный напоминанием о матери. – А это что? – Он показал на лужи, которые холодный ветер подернул рябью, словно гусиной кожей. – Вон как холодно...
– Да, домой... – Учитель смотрел куда-то в сторону. – Где он, наш дом?
– Как где? В Питере!
– Ну конечно, – быстро оживился Валерий Митрофанович. – Естественно! Где же еще? Я и говорю – в Питере наш дом родной!
И он пошел было, сплюнув, но вернулся и таинственно прошептал, наклонившись к Мише:
– Может, скоро увидишь маму!
– Нет, правда? – подскочил Миша.
– Все может быть. Что ты скажешь тогда о своем Валерии Митрофановиче?
– Скажу, что вы очень добрый человек...
Не то морщась, не то улыбаясь, словно больной, Валерий Митрофанович еще раз погладил радостно трепещущего Мишу по голове и удалился, велев молчать.
Миша тут же передал разговор Аркашке. Но Аркашка нахмурился и тоже велел помалкивать...
Старшие ребята знали о наступлении наших и ломали головы, как им быть.
Когда белых выбили из Казани, Ларька впервые достал знамя краскома. Хотя и ему и Аркашке очень нравилась Катя, ее не позвали. Ребята забрались в подвал, в заброшенную котельную, где не было ни угля, ни дров, жили одни мокрицы...
Ларька не видел знамени с того дня, как получил его от краскома. Только проверял, на месте ли оно. Он полез на верхотуру, за котел, вытащил обернутый полотенцем сверток, смахнул паутину, медленно развернул, и все увидели плотно сложенное кумачовое полотнище.
– Руками не лапать, – приказал Ларька, когда Гусинский хотел потянуть знамя за кончик, чтобы виднее стала сделанная на нем надпись.
– Под этим знаменем, – мрачно сказал Ларька, – мы соберем свой отряд...
– Красных мстителей! – загорелся Аркашка.
– Лучше красных разведчиков. – Ларька сморщил скуластое лицо так, что глаза стали как прорези в бойнице.
– А что разведывать? – спросил Канатьев.
– Что? Прежде всего узнать, где наши.
– А чего узнавать? – вскинулся Аркашка. – Скоро здесь будут!
– Да, будут! – оскалился Ларька. – А мы?
– Что мы?
– Мы где будем?
Аркашка приуныл:
– Я почем знаю...
Но тут же снова вспыхнул:
– Слушай... давай тут останемся!
– Как ты останешься? – удивился Канатьев.
– Останемся, и все!
– Тебя увезут и не спросят, – махнул рукой Ларька. – Вот если б знать, где наши... Попробовать к ним удрать. Вернуть боевое знамя...
Ребята переглянулись, осторожно улыбаясь, уже завороженные этой мыслью...
– А Катя? – вспомнил Аркашка.
– Взяли б и ее, если б пошла.
– Погоди, а Мишка? – нахмурился Аркашка.
– Дудин, что ли? Мал.
– Что ж, мы его тут оставим?
– Всех не возьмешь.
– Всех! Выходит, мы четверо выскочим, а ребята пусть пропадают?
– Кому будет лучше, если и мы с ними пропадем, – нехотя пожал плечами Ларька.
Когда Аркашка и Ларька начинали вот так спорить, огрызаться и ссориться, Гусинского и Боба Канатьева охватывало беспокойство.
– Ну, чего опять сцепились? – завозился Канатьев, оглядываясь на Гусинского. Тот молча скорчил неодобрительную гримасу. – Еще не договорились, куда бежать, в какую сторону, как это вообще делается, а уже кидаетесь друг на дружку...
Аркашка и Ларька притихли.
– Прежде всего – революция, – проговорил Ларька. – Все другое после.
– А революция для кого? – нахмурился Аркашка. – Для всех! Значит, и для Кати и для Мишки...
–«Для всех!» – передразнил Ларька. – Сказанул тоже!
Аркашка сообразил, что тут он и правда сморозил. Стал выкручиваться, но его уже не слушали. Думали, как же все разузнать, связаться с красноармейцами...
– Может, они нас отобьют? – нерешительно поинтересовался Канатьев.
– А мы бы ударили отсюда с тыла! – тотчас подхватил Аркашка. – С белых только пыль полетит! Даешь, братва!
– Чем ты ударишь? – огрызнулся Ларька. – Если б нам оружие...
– Добудем! В бою!
– Нет, сперва надо связь установить... – Ларька стал складывать знамя, заворачивать его в полотенце. Все провожали знамя глазами...
– Ты чего? – спросил Аркашка.
– Установим с нашими связь – развернем знамя, – твердо заявил Ларька. – Будем красные разведчики...
Но они ничего не успели сделать, потому что через день пришли суровые, пожилые солдаты – санитары в линялых гимнастерках, и, стыдясь смотреть на ребят, стали, подчиняясь окрикам своих начальников, выбрасывать из казармы во двор скудное добро учителей и детей...
Накануне младшие классы ушли следом за четырьмя подводами в какой-то приют, в пятнадцати километрах от города. Теперь Олимпиада Самсоновна и другие учительницы бегали следом за двумя офицерами, которые командовали выселением из казармы. Учительницы заранее просили Николая Ивановича и других мужчин не вмешиваться, предоставить переговоры им, дамам.
– Все-таки офицеры, – объясняли учительницы. – Воспитание! Манеры!
Но санитары хмуро выносили во двор, на холодное, льдистое солнце все имущество.
– Господа, ну что вы делаете! – Олимпиада Самсоновна еще пыталась говорить уверенно. – Где же дети будут спать? Как вам не совестно...
Нет, не получался уверенный тон. В каждой нотке ее голоса звучали обида, растерянность, мольба... Рыжеусый офицер отмахнулся от нее, как от назойливой мухи:
– Переспите на земле. Не подохнут ваши краснопузые детки. А если вам, мадмуазель, – он попытался ухватить за талию Анечку, – будет холодно или жестко, зовите нас...
– Господа, что за шутки! – пробовала Олимпиада Самсоновна защитить вспыхнувшую Анечку.
– Ну, ты мне надоела, старая карга! – обозвал ее рыжеусый. – Вон отсюда, кому сказано!
– Я попрошу быть повежливее...
Она все еще просила. Ее унижение становилось невыносимым. Катя, стоя сзади, ломала вырезанную Володей палочку, машинально шептала: «Так будет со всяким...»
Но офицер шагнул к Олимпиаде Самсоновне ближе и, шевеля усиками, как таракан, сказал что-то тихо. Какую-то грязную пакость...
Тогда Олимпиада Самсоновна подняла руку и молча выдала ему, на радость всем ребятам, пару оплеух – сначала дала по левой щеке, потом по правой. Офицер схватился за шашку; шашки на месте не оказалось. Он зацарапал ногтями по кобуре пистолета... Но его крепко взял за руку Николай Иванович, со всех сторон молча надвигались ребята... Офицер оглянулся и понял: ждут только сигнала, чтобы кинуться, как волчата... Их гляди сколько, сотни, а у него команда в десять стариков... Вон впереди тощий, скалит зубы, подобрал где-то дубину...
