Текст книги "Из Питера в Питер"
Автор книги: Михаил Ляшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
8
Ребята проснулись оттого, что кто-то, ругаясь, бил в двери и стены вагонов. Хорошо, что на ночь двери все-таки закрывались. По крышам топотали, казалось, десятки ног. Слышались одиночные выстрелы и чьи-то чужие, нерусские голоса.
Ничего нельзя было понять. Поезд опять стоял...
Во всех вагонах дети кинулись к щелям, отдушинам. Они увидели офицеров и солдат в незнакомой форме, толпившихся на путях и на перроне большого вокзала.
– Куда это мы заехали? – испуганно спросил Миша Дудин.
Ему показалось, что это и не Россия вовсе. Но тут же у вагона кто-то заорал, ругаясь вполне по-русски:
– Отворяй! Стрелять буду! Эй, краснопузые!
А где-то стреляли – может, по вагонам? Да что же это такое делается?
Николай Иванович, которого не меньше ребят ошеломило неожиданное происшествие, разобрал среди нерусских криков несколько слов и еще больше поразился: «Чехи? Откуда?»
Чехи и словаки входили тогда в состав Австро-Венгерской империи, которая вместе с Германией вела войну против России. Правда, говорили, что германская армия, хотя большевики подписали в Бресте мир, все еще наступает, но где-то на Украине. Не здесь же, на Волге, в самом деле! Просто мираж какой-то... Пока он размышлял, не банда ли это, из тех, о которых предупреждал краском, Валерий Митрофанович, дрожа от нетерпения и испуга, первым раздвинул двери своего вагона. Правой рукой он быстренько крестился, а левой делал гостеприимные жесты, приглашая почему-то в вагон:
– Милости просим, господа! Слава богу! Я титулярный советник, господа, милости просим...
Открылись и другие вагоны.
– Ваше благородие! Глядите, большевики! – крикнул пожилой солдат, хватая Николая Ивановича за ногу. Николай Иванович спрыгнул, оглядываясь на ребят.
В углу вагона шла непонятная возня. Там торопливо раздевали Аркашку, освобождая его от чересчур комиссарских доспехов. Аркашка вяло сопротивлялся...
– Белые, дурак, не видишь? – жарко шептал Ларька, сдирая с него кожаную куртку.
Он сунул куртку Ростику. Тот попробовал увернуться:
– На что она мне! Ты себе возьми!
Объяснять Ларьке было некогда, он только замахнулся, и Ростик, скуля, влез в кожанку.
– Ты ее за день так увозишь, никто не подумает, что комиссарская, – утешил его Ларька.
Кожаную фуражку Аркашки, нехотя, с видом человека, делающего огромное одолжение, взял Володя Гольцов...
Он не надел ее, а держал в руках и размышлял:
– Вообще все это чепуха. Кому какое дело? Мы все же дети...
– Погоди, покажут тебе детей...
Николай Иванович велел ребятам из вагона не выходить. Его с любопытством спрашивал молоденький щуплый офицерик, похожий на цыпленка:
– Вы правда большевик?
Он был в новом мундире с погонами подпоручика.
Николай Иванович тоже с любопытством смотрел на его погоны с двумя звездочками. Словно все повернулось вспять. Может, тут и царь где-нибудь с ними, его императорское величество?
– Я всего лишь преподаватель петербургской гимназии, – криво усмехнулся Николай Иванович. – Эшелон с детьми, от голода...
– Вы прямо из Питера?
– Да. Почти две недели едем.
– Ну так как же не большевик! Конечно, большевик! Да вы не трусьте! Повесим, только и всего. Двум смертям не бывать, одной не миновать.
И он весело махнул рукой. Тут только до Николая Ивановича дошло, что молоденький подпоручик изрядно пьян.
Худой офицер-чех в непривычно высокой фуражке что-то буркнул, потом раздраженно проскрипел на ломаном русском языке:
– Ви возглавляль эшелон?
– Нет, с нами начальница женской гимназии, госпожа Теселкина.
Николай Иванович ответил нехотя, не понимая, при чем тут все же чехи, но не желая расспрашивать об этом пьяного подпоручика. Чех велел русскому подпоручику отвести Николая Ивановича к учительскому вагону, и подпоручик послушно козырнул. Пришлось идти.
В дверях вагона старших мальчиков стоял Володя Гольцов. Как-то само собой получилось, что теперь его выдвинули вперед. Никто не понимал, что же тут произошло, и пока боялись спросить.
Чех заглянул в двери, но поморщился и отступил. Что ж, в вагоне ехали тридцать ребят, он шел двенадцать суток, и не удивительно, если попахивало кисленьким...
– На войне как на войне, – по-французски сказал Володя, вежливо улыбаясь чешскому офицеру.
– О-о! – удивился чех...
Они обменялись несколькими фразами, Володя говорил по-французски гораздо лучше, но старался этого не показать. Довольный чех улыбался...
За спиной Володи Ларька тихо спрашивал Аркашку:
– О чем они болтают?
– Гольцов вроде объясняет, кто его родители, – неуверенно зашептал Аркашка. – Ну, что в эшелоне главным образом дети из приличных семейств...
– Ага, – кивнул Ларька доброжелательно. – Еще?
– Спросил, какая тут власть?
– Ну?
Аркашка замялся, потом пожал плечами:
– Офицер отвечает – законная.
– Врешь?.. Законная! – зашумел Ларька. – А сами в погонах ходят!
Этот же вопрос, какой власти в руки они, собственно, попали, хотелось выяснить и учителям.
Разговор наладился не сразу, потому что и чехи, и слегка протрезвевший подпоручик, болтавшийся около них в качестве переводчика, почему-то не торопились подняться в вагон.
Оказывается, они опасались холеры и особенно сыпного тифа, который теперь, конечно, завезен с эшелоном из вшивого краснопузого Питера.
Начальница эшелона выпрямилась и еще более стала походить на Екатерину Вторую.
– У нас нет вшей, – гордо заявила она.
И для большей убедительности отчеканила это заверение и по-французски.
Французский язык и тут произвел на чехов благоприятное впечатление. Они поднялись в вагон и повели себя вежливо. Но все же решительно предложили выгружаться из эшелона. И паровоз и вагоны нужны для военных целей.
– Как – выгружаться! – ахнула начальница. – А куда же мы?
– О вас позаботятся гражданские власти.
До сих пор никому в эшелоне и в голову не приходило, что их тут выгрузят. Беспокоились лишь о том, насколько их могут задержать...
Начальница пыталась протестовать. Но не помог даже французский язык.
– Одну заразу, мадам, прошу простить, вы с собой все же везете, даже если в эшелоне нет вшей, – любезно осклабился чешский капитан, выбрасывая из левого глаза монокль. Он явно хотел походить на немца. – Я говорю о большевистской заразе, от которой мы поможем России освободиться.
– Господа, при чем тут дети? – холодно спросила начальница. – Наш долг в эту тяжкую годину уберечь их...
– Кстати, о детях. – Капитан вкинул было стеклышко в глаз, но не удержал его и вынужден был вставить на место пальцами. – Что у вас за дети?
– Из семей петроградской интеллигенции.
– Есть списки?
Анечка подала списки ребят. Капитан вместе с подпоручиком просматривали фамилию за фамилией.
– С нами дети в возрасте от десяти до четырнадцати лет, – решилась сказать одна из учительниц.
– Кто из комиссаров отправил своих детей? – подмигнул веселый подпоручик.
– Из комиссаров? – начальница, недоумевая, уставилась на Николая Ивановича. – Я повторяю, здесь просто дети, обыкновенные ученики из гимназий и реальных училищ, дети, вы понимаете, господа?
Валерий Митрофанович кашлянул:
– Может быть, Ручкин?..
– Что – Ручкин? – облила его презрением начальница.
– Я в том смысле, что отец у него солдат, брат – матрос...
– Ну и что? – теперь нахмурился подпоручик.
– Да ведь солдаты и матросы, сами знаете, господа, поголовно большевики...
Подпоручик обиделся:
– Слушайте, вы, шпак... – От более красочных выражений его удержал негодующий взгляд начальницы. – Большевики – поголовно Шмуленсоны, а русский солдат и русский матрос всегда за родину, за Русь святую, за царя-батюшку!
– Не надо теперь царя, – поморщился чех. – Надо – Учредительное собрание, демократия.
Они было заспорили, не обращая внимания на побледневшего Валерия Митрофановича, но начальница сказала:
– Господа, мое дело учить детей, дело детей – учиться. Я надеюсь, с этим согласна любая власть. Прошу разрешить нам следовать дальше, тем более что район, куда мы направляемся, Южный Урал, город Миасс, надо полагать, теперь управляется вами...
– Мадам, есть приказ, – строго покачал головой капитан. – Сейчас, – он вскинул руку, взглянул на часы, – девять сорок. К четырнадцати часам освободить вагоны, или мы прибегнем к силе...
– К силе? – Начальница откинулась назад, как от удара. – Против детей? Господа, мы же цивилизованные люди! Здесь триста мальчиков и девочек. Нельзя же просто выбросить их...
– Это все фокусы ваших большевичков! – нахохлился чех. – Идет война, мадам...
Но потом он нехотя разрешил этот день и ночь провести в эшелоне.
Хотя из эшелона никого не выпускали, ребята долгое время бодрились. Большинству казалось, что произошло какое-то недоразумение, которое скоро уладится.
Малыши подняли возню, стараясь привлечь внимание незнакомых офицеров и солдат. А когда это не удалось, начали даже покрикивать:
– Эй, вы!.. Чего нас не пускаете?
Крикнут и спрячутся. Пока сердитый солдат с черной бородой, поставленный стеречь их вагон, не приказал:
–Цыц, краснюки!
Ребята притихли. Потом Миша спросил:
– А что это, краснюки?
Солдат ответил не сразу, сворачивал цигарку, потом процедил, не глядя:
– Еще корми вас... Наплодили комиссары!
Ребята с недоумением переглянулись.
– Мы никакие не комиссары, – засмеялся Миша. – Мы дети, вы что, не видите?
– Ну да, большевистское отродье...
– Ага, я большевик, – обиделся Миша. – Ну и что?
– Сейчас я тебе ухи оборву...
– А мы вовсе не большевики! – завопили ребята.
– Мы – ничьи!
– Мы сами по себе!
– Скоро вы нас отпустите?
– Мне в уборную надо, – заявил Миша.
Но к его крайнему удивлению, солдат погрозил кулаком...
Около вагона старших девочек прохаживались два юных чеха в форме не то офицеров, не то солдат. Тося уверяла, что это офицеры, и пыталась с ними кокетничать. Чехи делали вид, что не обращают внимания на девочку, но нет-нет да и косились на Тосю: очень она была хорошенькая.
– Слушай, как ты можешь? – хмурилась Катя. – Ведь это, в конце концов, враги!
– Кому враги, мне? – удивилась Тося и, расшалившись, крикнула офицерикам: – Господа, вы мне враги?
Не выдержав, они заулыбались...
В это время начальница и Николай Иванович бросились в город искать, кто бы помог следовать ребячьему эшелону дальше или хоть отвел какое-нибудь временное помещение... Начальница, которую очень подходяще звали Олимпиадой Самсоновной, внушала Николаю Ивановичу, что оставаться тут нельзя, что для всех, даже для местной власти, лучше пропустить эшелон дальше, чтобы не заботиться о ребятах.
– Ведь нам надо не только крышу, но и пропитание. На триста человек! – повторяла она и при этом совсем не походила на Екатерину Вторую...
Они повернули к центру, и тут Олимпиада Самсоновна словно споткнулась и остановилась...
Это была маленькая площадь, куда выходило приземистое здание с широким балконом. С балкона свешивались три трупа. Видны были только неживые ноги и упавшие на грудь головы, повисшие пряди волос. Туловища закрывала черная классная доска. На ней наискосок, хорошим почерком, было написано: «Большевики».
Николай Иванович отвел начальницу в сквер, усадил на скамейку, откуда не видно было страшного балкона, дал ей отдышаться. Несколько минут она не могла сказать ни слова. «Почему – классная доска?» – хотела спросить Олимпиада Самсоновна, но постыдилась.
– Может, вы вернетесь к детям? – предложил Николай Иванович.
Ей очень хотелось вернуться к детям... Но она сердито взглянула на Николая Ивановича, встала и пошла вперед.
После долгих мытарств им удалось получить разрешение временно занять пустующие казармы на окраине города.
– Временно! – подняло палец какое-то руководящее лицо, механически стряхивая пепел и перхоть с лацканов пиджака. – Казармы могут в любой момент понадобиться.
– А питание? – твердо спросила начальница.
Руководящее лицо замахало руками:
– Уповайте на частную благотворительность. Только! Только! – кричал он, не давая Олимпиаде Самсоновне открыть рот и бесцеремонно выпроваживая их вон.
Когда, падая от усталости, они добрались наконец до выделенных детям казарм, то обнаружили, что прямо перед казармами – холерные бараки, куда свозили и только что заболевших и умирающих...
9
Ребята проводили в своем эшелоне последнюю ночь. Теперь, перед черной неизвестностью, вагоны представлялись родным домом...
И в эту же ночь подошли остальные детские эшелоны. Догнали наконец...
– Как раз вовремя, – сказал Николай Иванович, встречая прибывших.
Все четыре эшелона белогвардейцы выгружали одновременно. Власти ссылались на то, что помещение детям выделено.
– А домой теперь как же? – спрашивал Миша Дудин. – Пешком, что ли?
До казармы, во всяком случае, пришлось добираться пешком. Теперь их было не триста, а восемьсот человек...
Они кое-как построились. Девочки особенно стеснялись идти в строю.
– Что мы, приютские какие-нибудь? – фыркали меньшие, нарочно покидая строй, как ни уговаривала их Анечка.
Старшие, даже такие серьезные, как Катя-Екатерина, просили дать им адрес казармы, уверяя, что они отлично доберутся сами, только бы не идти строем. Володя, конечно, стоял рядом и поддерживал Катю. У него появился снисходительный тон по отношению к событиям, как у единственно серьезного человека, когда даже взрослые играют в какие-то недостойные игры...
– Странно, – повторял он, иронически подергивая плечом. – О таких вещах предупреждают. Предвидят, что ли. Нечего сказать, завезли...
Хотя учительницы, повинуясь Олимпиаде Самсоновне, вышли на проезжую часть и пытались собрать колонну, им тоже казалось диким идти через весь город по середине улицы, чтобы на них все глазели...
– Значит, нам идти в строю? – приставала добродетельная «Литература» к Николаю Ивановичу.
Он пытался все обратить в шутку. Поручил Ларьке идти правофланговым, и обязательно с песней:
– Только, чтобы песня была, сами понимаете, нейтральная...
Ларька отдал честь. И колонна тронулась наконец под несколько неожиданную песню:
Наверх вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает!
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает...
– Надо бы повеселее, – засомневался Николай Иванович.
– А чего веселиться? – отмахнулся Ларька и завел следующий куплет. У него и эта песня звучала вызовом, но остальные пели жалобно...
Замыкал колонну Аркашка с учительницами и со своими приближенными – Мишей Дудиным и его друзьями.
Но как ни бодрился Николай Иванович, как ни старались Ларька и Аркашка, настроение у ребят было самое панихидное. Пели немногие, да и у тех лица были не геройские, а грустные... Некоторые девочки даже плакали на ходу и спрашивали друг дружку шепотом:
– Что же с нами теперь будет?
Каждый тащил свои вещи. Сразу стало ясно, что многим меньшим, особенно девочкам, это не по силам. Ростик предлагал свои услуги тем, у кого барахлишка было побольше, но от него шарахались... Часть груза у маленьких взяли учительницы, часть старшие. И те и другие не привыкли таскать тяжести; они то останавливались, то пытались как-то переупаковать вещи на ходу.
Николай Иванович, который вместе с Олимпиадой Самсоновной возглавлял колонну, город знал плохо, но старательно следил за тем, чтобы не повести ребят через ту площадь, мимо того балкона, с которого свисали три тела, полузакрытые классной доской...
Ему это удалось. Они шли по спокойным улицам. Лишь на некоторых домах осыпалась штукатурка, покорябанная стрельбой, и чернели разбитые стекла. Движение было небольшое, но дважды их обогнали бронеавтомобили да несколько раз, сторонясь, ругались извозчики. Прохожие с тротуаров разглядывали их без церемоний, высказывая всяческие догадки.
– Мне кажется, я – обезьяна, – сердилась Катя.
– А мне представляется, что я голая, – пожаловалась Тося. – Вон как глазеют... Стыдно.
Кто-то из прохожих пытался заговорить со старшими ребятами, с учителями. Но молчаливые ряды торопливо проходили мимо. Только Валерий Митрофанович не выдержал, обиженно объяснил какому-то неотвязному господину:
– Приезжие мы. Беженцы...
– Ах, беженцы?
Интерес к ним сразу поблек.
Как они ни торопились, невольно замечали, что в городе почему-то постреливают. Похоже, тут шла война. Из переулка им навстречу вдруг выскочили двое простоволосых мужчин в расстегнутых гимнастерках, метнулись налево, но оттуда кто-то бежал, угрожая, и они заскочили в первый же подъезд. Колонна ребят шла мимо, все невольно прислушивались с ужасом, и точно – загремели выстрелы из того подъезда...
А из другого дома двое вооруженных краснощеких дядек вытащили тощенького мальчишку – с Мишу Дудина, пожалуй, даже поменьше. Похоже, что его арестовали...
Олимпиада Самсоновна не выдержала и, как ни уговаривал ее Николай Иванович, направилась выяснять, что происходит.
– Я начальница гимназии, – объявила она. – Что вы делаете с этим мальчиком?
– Так он не ваш, не гимназический, – ухмыльнулся один из вооруженных, – он из приходского училища.
– Что же мальчик сделал?
– Четыре артиллерийских тесака хранил! – вытаращил на Олимпиаду Самсоновну дикие глаза другой. – Твои тесаки?
– Мои, – помолчав, прохрипел мальчик.
Его потащили дальше.
– Вот это да, – сказал Миша Дудин, стараясь идти в ногу и не вылезать из строя. – Смотри, каких арестуют... А они могут нас схватить?
– Нас нельзя, – твердо сказал Аркашка. – Мы не ихние.
– Мы питерские, да? – ожил Миша.
– Тебя еще, может, и арестуют, – испуганно тявкнул кто-то сзади. – Сам говорил, что большевик...
Но остальные молчали. Думали о доме и ужасно жалели, что сюда поехали. Обижались: все родители. Вечно они что-нибудь напридумывают, а нам отдуваться.
Один Ростик веселился.
– Чего носы повесили, пацаны? – приставал он к маленьким. – Вы за меня держитесь, не пропадете! Кто кусманчик колбаски найдет? Кто даст, другом буду, не пожалеет. А жадин я сразу уничтожаю. Как контриков. То есть как врагов царя и отечества. Тут есть офицер, мой двоюродный брат, он все может, глядите.
Но его услышала Катя.
– Вы же анархист, – остановила она Ростика.
– Кто? Я? – вылупил он на Катю бесстыжие глаза.
– Все время рветесь экспроприировать.
– Ты что?
– Обозвали всех нас контриками и буржуятами.
– Гляди, Екатерина, не серди меня...
– Я таких, как вы, ненавижу, – сказала она с расстановкой.
– А мне наплевать с самой колокольни.
– Для вас нет ничего святого...
– Ты это брось, на человека наговаривать, – зашипел Ростик, оглядываясь по сторонам. – Может, ты не веришь, а я православный, крещеный, в бога верю.
И он даже перекрестился. На него покосились с удивлением, но кое-кто перекрестился тоже. Вдруг поможет?
В рядах удивлялись:
– А зачем мы идем в эту казарму?
– Что нам там жить, что ли?
– Не пускают вперед, в Миасс этот, поедем назад, домой.
– Тут жить нельзя, стреляют.
– И хлеба тоже нет. Заехали...
– Ничего нет, вон – очереди какие.
У казармы их ждало новое потрясение...
Голова колонны уже свернула в широкие ворота, мимо полосатой будки часового, сейчас пустой, на утоптанный двор, когда напротив, где вытянулись длинные бараки и откуда удушающе густо несло хлорной известью, подняли бревно шлагбаума. Медленно, с натугой, выкатилась телега. Ее с трудом тащили две сильные лошади. Телега была чем-то высоко нагружена. Груз, прикрытый брезентом, стягивали веревки. Но все равно из-под брезента торчали желтые ноги мертвецов... А когда телега наклонилась на выбоине, брезент отвернулся и на колонну ребят словно надвинулись мертвые лица со странно неживыми, выпученными глазами. Дети шарахнулись, сбились в кучу, кто-то кинулся бежать; у некоторых девочек началась истерика.
Из ближнего холерного барака выскочил круглый человечек в белом халате. Размахивая руками, он ринулся на ребячью колонну:
– Куда? Назад! Нельзя!
Он увидел возвышавшуюся над колонной Олимпиаду Самсоновну и набросился на нее:
– Куда вы тащите детей? Здесь холера! С ума сошли?
Словно убегая, ребята проскакивали на просторный двор казармы.
Олимпиада Самсоновна объяснила доктору, что городские власти белых отвели детям жилье именно здесь и наотрез отказались дать другое помещение.
Негодуя, проклиная, врач шел за начальницей по казарме, заглядывал в пыльные комнаты с нарами, командовал:
– Мыть! Все мыть кипятком с мылом и хлоркой! Я дам немного зеленого мыла... И закрыть ворота! Никого не впускать, не выпускать! Карантин!
– А кто же помоет? – спросила Олимпиада Самсоновна.
– Как кто? Да ведь вас вон сколько!
Услышав несуразно смелое предложение, что он, скиталец морей, будет мыть здешние загаженные полы, Аркашка презрительно усмехнулся:
– Как что-нибудь стоящее, так нельзя – вы дети. А если подвернется какая гадость – пожалуйста...
Не дав никому оценить глубину Аркашкиного замечания, около него тотчас завертелся Ларька, дразня белоснежными щербатыми зубами:
– Запела интеллигенция! Ах, полы мыть! Фи, какая гадость! Ручки запачкаем, маникюрчик пропадет... – Он пытался хватать Аркашку за руки, но тот отводил их, хмурясь. – Эй, позовите кого-нибудь нашему анархисту носик вытереть...
Они едва не сцепились, но тем не менее начали оттирать полы в большой комнате, предназначенной для старших мальчиков.
Выделив шестерых дежурных учителей, по двое от каждого эшелона, все остальные педагоги собрались в комнате, где были столы и скамейки. Здесь некогда солдаты занимались «словесностью», то есть заучивали, кто есть солдат и кто есть враг внутренний, как величать господ офицеров и даже государя императора. Воздух в комнате был необыкновенно затхлый. Прежде всего открыли окна.
Все ждали от Олимпиады Самсоновны и Николая Ивановича объяснений и утешений. Учительницы из первого эшелона – потому что привыкли полагаться на свою начальницу; вновь прибывшие думали, что Олимпиаде Самсоновне известно все, сейчас она внесет ясность, и события пойдут своим чередом...
Понимая, что учителей ждет огромное разочарование, она покачала головой:
– Все, что нам удалось выяснить, мы вам немедленно сообщим. Николай Иванович, пожалуйста...
Николай Иванович встал, снял пенсне и, осторожно им жестикулируя, сказал извиняющимся голосом:
– Не только в городе, но, похоже, что на значительных территориях Поволжья, Урала, возможно, и Сибири вместо большевиков к власти пришли эсеры. Их поддерживают крупные военные силы: бывшие военнопленные, в основном чехословаки, сумевшие сохранить оружие, ну и русское офицерство. И все те, кого Советская власть основательно обидела. Эти силы вступили в войну с большевиками. Мы, конечно, ни в коей мере в политические, тем более в военные события вмешиваться не можем. Но эти события касаются нас непосредственно и достаточно остро. Путь назад, откуда приехали мы, закрыт. Об этом при существующей обстановке не следует и заикаться. Путь вперед, куда мы направлялись, закрыт тоже: там идут бои... Похоже на то, что ближайшие месяцы, пока положение как-то не прояснится, нам предстоит провести в этой казарме...
Посыпались не только недоуменные вопросы, но и протесты. День, другой тут еще можно было перебиться, но месяцы? Это ни у кого в голове не укладывалось... Густой и властный голос Олимпиады Самсоновны на время привлек общее внимание.
– Мы еще будем, конечно, встречаться с представителями местной власти, – сказала она, – но пока нам отказано во всем. Предложено рассчитывать только на частную благотворительность. Эти месяцы будут очень тяжелыми...
Опять посыпались протесты. Особенно яростно жестикулировал Валерий Митрофанович, ссорясь с соседями.
– Вы хотите что-то сказать? – позвала его Олимпиада Самсоновна. – Пожалуйста.
– Господа, о чем мы толкуем? Опомнитесь, – быстро заговорил Валерий Митрофанович, улыбаясь и буравя глазками всех, особенно Олимпиаду Самсоновну и Николая Ивановича. – Ведь нам удивительно повезло! Спасибо нашим братьям-славянам, – он действительно поклонился едва не до земли, – выручили, помогли дорогие чехи! И мы и дети отныне можем забыть весь этот красный ужас, большевистскую мерзость, безобразия и унижения... Признаюсь, господа, каюсь, дошел в большевистском Питере до того, что я, интеллигентный человек, чиновник, имеющий Анну III степени, кланялся какой-то низкой твари, буфетчице, чтобы достать кусок селедки и пару вареных картофелин! Ночью проснусь и не сплю от стыда, от гнусного унижения. Вы понимаете, господа, дело не только в голоде. Большевики – это нравственное растление, крушение всех устоев. Нас спасают не только от физического голода, но и от голода духовного! Возвращают нам наши идеалы, нашу веру! Теперь мы можем быть спокойны за судьбу порученных нам учеников. Они спасены! И первый наш долг – выразить глубокую благодарность за наше спасение! От нас и, конечно, от всех детей...
– Позвольте, – Олимпиада Самсоновна до того была поражена, что не успела рассердиться, – что вы говорите? Как могут дети благодарить за освобождение? Ведь их родители – там... Нет уж, я прошу вас, политику оставим, давайте о деле... Прежде всего о продовольствии. Своих запасов, даже если мы еще урежем пайки, нам хватит не более чем на двадцать два дня... Цены здесь невероятно растут. Имеющихся денег хватит, чтобы закупить продуктов еще на шестнадцать дней. И это все. Мы можем кое-как перебиться не месяцы, а лишь один месяц, ничего не расходуя ни на одежду, ни на школьные принадлежности...
Сердитые голоса стали еще слышнее. Кто-то припомнил и выступление Валерия Митрофановича. Особенно понравились его слова о необходимости поклониться белым и чехам вовсе не потому, что ужасно хочется уцелеть и есть горячее жареное мясо с белым хлебом, а из высоких нравственных побуждений. В интересах учеников, которым совершенно необходимы твердые моральные устои, святые идеалы, а не ужасная большевистская распущенность...
– В такой обстановке ничего не остается, как поклониться новым властям! – заговорили соратники Валерия Митрофановича. – Тем более что они не какие-нибудь насильники, а демократы, выступают за Учредительное собрание! Надо составить приветственный адрес, выразить наше восхищение, преданность, тогда и к нашим нуждам будут внимательны. В конце концов, это же ради детей!
Порешили на том, что завтра новая делегация, в которую непременно войдет Валерий Митрофанович, направится к городским властям, чтобы добиться отправки в Миасс, а если это невозможно, то получить здесь все необходимое.
– Давайте все же и мы поможем ребятам с уборкой, – напомнил Николай Иванович.
Пошли с крайней неохотой. За всю прожитую жизнь полы никто из них никогда не мыл. Само собой разумеющимся считалось, что для грязной работы есть иные люди. Теперь таких людей не было.
В казарме оказалось столько грязи, что вывезти ее всю не было сил. Ребята устали, работали кое-как. Еще часа через два все так измучились с непривычки, что решено было кончать. Бодро выглядели и пошучивали только Ларька и еще с десяток ребят.
Наскоро поели и завалились спать – кто где, большинство на полу. Ростик забрался в комнату, где были нары, и расположился там, хотя нары никто не дезинфицировал и спать на них было категорически запрещено...
