Текст книги "Из Питера в Питер"
Автор книги: Михаил Ляшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
24
За окном на все еще голой ветке прыгал, подрагивая хвостиком, воробей. Миша грустно смотрел на него. Воробья было жалко. Все-таки Миша жил в доме, в тепле. А у воробья аж перья встают дыбарем на ветру, и клюет он какую-то чепуху. У него нет ни суконных брюк навыпуск, ни начищенных до блеска башмаков. Вон лапы-то голые. Небось замерзли...
Жалея воробья, Миша как-то одновременно жалел и себя. Пока воробей прыгал один, его ничего не стоило приметить. Он быстро поглядывал на Мишу, тут же делая вид, будто ему до этого мальчишки и дела нет. Но как только налетала стая воробьев, невозможно становилось разобрать, где какой. Стая все-таки не семья. У воробьев, наверно, вообще нет семьи. Вон как дерутся! Кто у воробья отец, кто мать? Он и сам не знает. Тут Мише стало как-то очень не по себе. А что, если и он когда-нибудь забудет маму, а она его? Нет, этого не может быть...
Как ни странно, в Петропавловске все стало сложнее. Если раньше командовал желудок и так требовал свое, что ни до чего другого и дела не было, то теперь желудок молчал, но в голове забродили какие-то неотвязные мысли, ныло сердце... Что же все-таки с ними будет?
С перепиской у Круков ничего не вышло. Авторитет их несколько потускнел, но в то же время они стали словно ближе. Выходило, что и могучие Круки могут быть беспомощными.
Катя, узнав, что писем не будет, повесила голову, как и все. Так надеялась получить хоть несколько строк, узнать, что все там живы. Больше ничего не надо – только что живы...
Прижимаясь к ней, Тося не то жаловалась, не то спрашивала:
– Тут ведь тоже Россия, правда?
– Сибирь...
– Ну и что? Ведь все равно Россия?
– Конечно...
– Ну и не похоже вовсе! Какая же это Россия, когда все чужие! И мы теперь совсем покинутые, бесприютные, обездоленные. Ничего у нас нет... Нищие. Выходит, мы теперь тоже красные! Все эти белые господа нас ненавидят...
– Какая ты красная? Ты просто красивая.
–Фу, как тебе не стыдно, – обиделась Тося, слегка отодвигаясь. – Красивая в этой кофточке? В этой жалкой юбке? В этих чудовищных ботинках? – Она посмотрела на свои ноги, и на глазах у нее навернулись слезы, а хорошенькое личико сморщилось от горькой обиды и почему-то стало смешным. – Разве я раньше так одевалась?..
Катя покачивала ее за плечи, как ребеночка, утешала:
– Что же теперь делать. Может, у наших и того нет.
– Может, их самих нет, – рассердилась Тося. – А мне всю жизнь ходить замарашкой?
Оставив Тосю, обхватив колени, Катя скорчилась, глядя Тосе в глаза и словно не видя ее:
– Если мои умерли, уйду в монастырь.
– Все еще молиться охота? – прищурилась Тося. – Не надоело? А как же твой Ларька? Товарищ Ручкин?
– Почему он мой?
– Мой, что ли? Не дрейфь, он тебя посадит на коня и даст в руки красное знамя...
Они никогда не ругались, потому что Катя отмалчивалась, когда Тося говорила что-нибудь несуразное или обидное. Помолчат и снова стрекочут, дружат вроде. Хотя говорить с Тосей о чем-нибудь серьезном Кате и в голову не приходило.
Да, это Тося первая обратила внимание на то, как они одеты. До чего неизящно и вульгарно. Как мучительно носить такие отрепья. До Тосиного открытия жили хоть в этом отношении спокойно. («Как дикари!» – возмущалась Тося.) Но теперь все приглядывались, кто как одет, и эта неисчерпаемая тема стала одной из ведущих и очень горьких, по крайней мере для девочек...
Даже день рождения Миши Дудина прошел в минорных тонах. Ему исполнилось двенадцать лет. И хотя в этот день его ждали отличные подарки – и от Круков, и от Смита, и от Николая Ивановича, даже от Валерия Митрофановича (николаевский серебряный рубль с курносым царем!) – и ребята в честь Мишкиного дня рождения устроили живые картины по балладе А. К. Толстого «Василий Шибанов», причем Аркашка играл Ивана Грозного, а Ларька самого Шибанова, – все-таки невольно, само собой, хотя никто этого не хотел, вспоминался родной дом и думалось, как бы там праздновали день рождения...
Уже пахло весной, все чаще голубело молодое небо, задорный ветер прилетал теперь из теплых стран, наверно прямым ходом из тропиков; и однажды мальчишки узнали, что Катя подбила девчонок следить, когда раскроются первые почки. Она уверяла, что этого рождения листьев не удавалось видеть еще никому. Наверно, потому, что листья раскрываются на рассвете, когда все спят.
– А ты почем знаешь? – спорили с ней. – Может, вечером? Или ночью?
– Нет, – уверяла Катя. – Они должны видеть, как получилось... Им самим интересно...
Первые дежурные выбрались после отбоя ко сну и сторожили у берез, пока на них не наткнулись Николай Иванович и Смит и не загнали в спальни. Аркашка и Миша потом еще долго не спали, сговариваясь, что выберутся после полуночи...
– А как ты узнаешь? – спросил Миша.
Часов ни у кого не было, но у Аркашки имелся компас, подаренный ему Смитом. Теперь Аркашка вытащил компас из-под подушки и показал Мише. Тот ахнул, думая, что это часы, но потом разглядел:
– Так это ж компас...
– Вот именно. Сейчас Луна прибывает, – шептал Аркашка. – Ориентируем компас буквой «С» на Луну... Отсчитываем градусы от северного конца магнитной стрелки до этого направления...
Миша слушал, но понимал туго.
– Это и есть интересующее нас время – двадцать четыре часа, то есть двенадцать ночи! – торжественно закончил Аркашка. И тут же, словно не очень уверенный, что все так получится, добавил: – А можно – по соловью. Слыхал, тут у нас под окном соловей? Они просыпаются ровно в час ночи... Примета.
Какое-то время ребята подбадривали друг друга, а потом заснули. Ларька, лежавший по соседству, посмеивался над ними, а там, похоже, и сам заснул. Но когда небо начало светлеть, он осторожно поднял голову, осмотрелся, встал. Покосился иронически на Аркашку. И, бесшумно открыв окно, вылез на волю. Окно аккуратно затворил.
Его прохватила утренняя свежесть, стало зябко. Но он тотчас забыл об этом. В десятке шагов, у молодой березы, наклонившейся над забором, стояла Катя... Когда Ларька неслышно подошел, она, не глядя, словно зная, что он тут, сказала:
– Опоздали...
У него заколотилось сердце. Хорошо, что она не поворачивалась, стояла спиной... От березы шел едва уловимый нежный запах. На зарозовевшем небе она светилась, как зеленый фонарь. Блестящие, влажные, клейкие листочки сотнями зеленых глаз искали солнце...
А Катя кому-то шепотом говорила:
– Она мама, понимаешь? Родила все эти листочки и так им рада.
Только сейчас Ларька разглядел, что тут же рядом, обнимая березу за тонкий ствол, стояла заспанная Тося. Ей было скучно, хотя из вежливости она трогала пальцами нежные листочки. Но, увидев Ларьку, Тося сразу оживилась, захихикала, затормошила Катю. Смеющимися глазами поглядывая на Ларьку, Тося уверяла, что она же ничего не знала, что Кате следовало ее предупредить, что она сейчас уйдет...
Даже береза будто потемнела. Катя и Ларька смотрели друг на друга, им было грустно и чего-то жаль. Как будто листья раскрывались для них и кто-то это отнял. Катя взглянула на березу и пошла в корпус. Тося, хохоча, бежала за ней и, оглядываясь, дразнила Ларьку:
– Какой же вы кавалер!
А он еще мечтал вернуть Кате черную матросскую ленточку и надеялся, что она ее примет.
Через несколько дней наступила суровая пора экзаменов. Тут было не до листочков. Старшие переходили в седьмой класс, Миша – в пятый.
Аркашка нахватал троек, хотя по английскому языку и по литературе получил твердые пятерки. Тося, Канатьев и еще несколько человек тоже понервничали, выехав в основном на троечках. Только Ростик начисто завалил три предмета. Переэкзаменовки разрешались всего по двум, и Валерий Митрофанович потребовал, чтобы Ростика исключили.
– Куда же мы его исключим? – недоумевал Николай Иванович.
– Инструкции существуют, чтобы их выполнять! – горячился Валерий Митрофанович. – Мы не имеем права нарушать инструкции! Мы педагоги, а не анархисты!
По слезному ходатайству Джеральда Крука Ростику все-таки разрешили переэкзаменовки, чем он был очень опечален.
Круки присутствовали на нескольких экзаменах, а Майкл Смит – на всех. Он не задал ни одного вопроса. Сидел, слушал, что-то отмечал в записной книжке. Сначала на него оглядывались с недоумением, потом перестали замечать.
Едва свалили экзамены, как надо было готовиться к выезду на все лето в лагерь на озеро Тургояк.
Выходило, что Круки опять были правы. Ведь еще когда выезжали из приюта в Петропавловск, они обещали, что этим летом ребята вернутся домой, в Москву и Петроград... И вот теперь, как заявили Круки, Смит и даже Николай Иванович, армии Колчака решительно продвигались к Москве и Петрограду, большевики ничего не могли поделать...
– На летней ферме у озера Тургояк соберется более пятисот детей, – сказала миссис Крук. – Возможно, удастся привезти туда и тех малышей, с которыми вы расстались в приюте. – Общее оживление, робкие аплодисменты. – Мы надеемся, что новый учебный год все вы встретите уже дома, в своих школах...
Стоило только произнести громко это слово – «дома», дать хоть крохотную надежду, как чудесный ток подстегивал этих исстрадавшихся ребят. У самых равнодушных вспыхивали глаза, расцветали улыбки.
И все сидение на озере Тургояк, несмотря на индейские и ковбойские штуки Смита, проходило в нетерпеливом ожидании: когда же? когда?
Не приезжали малыши, никто из приюта не показывался, хотя до него не было и ста верст. Это как-то настораживало. Что случилось? Значит, что-то произошло нехорошее? Что? Неужели это задержит возвращение домой?
Валерий Митрофанович втихомолку агитировал за то, чтобы не торопиться. Его вполне устраивала тихая и сытная жизнь за спиной американцев. Это было как раз то, о чем он мечтал когда-то в Питере. Зачем же туда возвращаться, в хаос, когда здесь детям хорошо?
Пробовали его не слушать: смеялись, потом огрызались все резче – ведь он мог спугнуть удачу... Верили в любые приметы. Наконец Валерию Митрофановичу устроили темную.
– Ну, ты, зануда, – важно произнес Ростик, возвышаясь над поверженным Валерием Митрофановичем, с головы до пояса упрятанным в мешок из-под картошки. – Будешь еще вякать, чтобы домой не ехать?
– Честное благородное слово, не буду, – поспешно заверил Валерий Митрофанович.
– Клянешься?
– Клянусь всем святым!
– Гляди, скажешь слово – утопим...
На том и договорились. Несколько дней Валерий Митрофанович испуганно помалкивал.
Ларька и его друзья держались в стороне и от восторгов и от тревог. Все они, даже Аркашка, вели себя послушно, незаметно. Майклу Смиту где-то удалось раздобыть форму скаутов – баденпауэлловские шляпы, полувоенные рубашки. Аркашка, Гусинский и Катя отказались было от этих нарядов. Ларька их отругал:
– В его дурацких шляпах и пойдем! Пусть думают, что скауты.
В последних числах июня из лагеря исчезли четырнадцать человек – одиннадцать мальчиков и три девочки. Это все были самые верные Ларькины друзья, скрылся и Миша Дудин. Они ничего не знали о том, что в Поволжье и на Урале произошли великие перемены. Но исключительно удачно выбрали момент для бегства. Стремились они, конечно, на запад, домой...
Смит вызвался разыскать и вернуть беглецов.
Долго думали, как быть. Николай Иванович отмалчивался. В глубине души он надеялся, что побег удастся, ребята проберутся к красным... Валерий Митрофанович решительно советовал плюнуть.
– Да, плюнуть! – повторял он. – Неужели вы будете еще их искать, кланяться этим неблагодарным свиньям? Ведь они сбежали к большевикам!
Круки переглянулись, и, повинуясь сигналу своей жены, мистер Крук сказал Смиту:
– Вы знаете обстановку... Ждем вас трое суток. Возьмите лучшую лошадь.
К вечеру на третьи сутки Майкл Смит привел всех беглецов. И тут же стало известно, что наутро лагерь у озера Тургояк спешно сворачивается, все опять едут в Петропавловск. Это вместо возвращения домой!.. В ту ночь никто не спал.
25
Утром в лагере появились листовки. Они были написаны большими печатными буквами, не поймешь, кто писал. Но все осторожно посматривали на Ларьку, потому что листовки призывали: «Даешь Питер!», «Даешь домой!», «Ни шагу назад!», «Все на митинг!» Их было не меньше ста штук.
Одновременно стало известно, что колчаковцы бегут, Красная Армия преследует их по пятам.
Еще до митинга произошло несколько коротких, но кровопролитных стычек. Смит доложил Крукам:
– Ручкин, он же Ларька, поколотил Гольцова. Гмыре, иначе Ростику, досталось от Колчина – Аркашки. Дрались Гусинский, Канатьев и еще несколько человек, даже Миша Дудин. Я называю победителей.
Миссис Крук возмущенно воздела руки:
– Боже мой, что это на них нашло?
– Когда стало известно, что теперь отступают белые, а наступают красные, многие чему-то обрадовались... – Смит пожал плечами. – А Гольцов сказал: «Когда это кончится! Неужели они не могут разобраться, кто сильнее, и выпустить нас отсюда?..» На что Ларька выругался, проскрипел: «Там люди жизнь отдают...» и влепил Гольцову оплеуху. Началась потасовка, вернее, избиение, потому что Гольцов, – пренебрежительно заметил Смит, – оказался неспособным к хорошей драке.
– А Миша Дудин?
– То же самое. Кто-то из мальчиков заныл, что потом побегут красные, так и будут бегать до бесконечности... Ну, Миша ему и врезал.
– Как – врезал?
– Ну, кулаком... У него неплохой удар. Противник был выше на голову, но в драке решает злость.
– Откуда у такого Миши злость? – спросил мистер Крук.
– Можно подумать, что они за большевиков! – усмехнулась миссис Крук.
– Надеюсь, все проще, – сказал Смит и положил перед Круками несколько листовок ребят. – Все крайне огорчены, что опять не попадут домой...
Пока Круки, расстроенные, изучали листовки, Смит осторожно спросил:
– Вам еще не удалось заглянуть в моего Киплинга?
Миссис Крук в гневе стукнула кулаком:
– Что вы пристаете с вашим Киплингом!..
Еще взбудораженные недавним бегством, вынужденным возвращением со Смитом, победными схватками в лагере, Ларька, Гусинский, Аркашка, Катя выступали перед сбежавшимися на берег озера сотнями ребят. Они говорили примерно одно и то же:
– Мы были в каких-нибудь тридцати километрах от фронта! Если бы не Смит, может, сейчас ехали бы домой! Мы слышали, как бьют наши пушки! Белые бегут, как зайцы! А нам – куда бежать? Опять в Петропавловск? За семьсот километров? Зачем? Что мы там не видели? Остаемся здесь! Отсюда – ни шагу! Дождемся своих! Всего день ждать! Ну, два, от силы! И мы – со своими. Они пошлют нас домой!.. Неужели опять откатываться в Сибирь, к белякам? Куда эти американцы нас тащат?
Мысль, что их отделяет от возможности попасть домой такое расстояние, которое вообще-то можно свободно за день пройти пешком, что даже и идти не надо, а надо только сидеть здесь, никуда не двигаться, и Красная Армия придет за ними, – была так неожиданна и так понятна, убедительна, что за нее ухватились все. Невыносимо было даже подумать о том, чтобы снова грузиться в опостылевшие теплушки, чтобы ехать дальше от дома! Дальше от дома, хотя до него можно было ну прямо дотянуться рукой...
И они исступленно, во весь голос, повторяли то, что кричали им Ларька, Аркашка и другие:
– Ни шагу назад! Мы остаемся!
Перед ними появлялись преподаватели, каждый старался отыскать и как-то уговорить свой класс. Но никому из них не давали и рта раскрыть. Раскачиваясь, глядя мимо, орали одно:
– Мы остаемся! Никуда не поедем!
Вышли Круки, сначала великолепный, снисходительный, несколько удивленный Джеральд. Кто-то свистнул, и мгновенно засвистели все, даже девчонки, за которыми никто и не подозревал таких талантов. Под этот яростный свист Джеральд улыбался до милых ямочек на тяжелых щеках, благодарно прижимал к широкой груди ладони, даже раскланивался... Только потом ребята узнали, что свист у американцев обозначает одобрение, а вовсе не «долой!», как у русских. Впрочем, и Джеральду не дали говорить, и он, обиженный, отступил. Вскочила разгневанная миссис Крук. Хотя из-за дикого гвалта не слышно было, что она там говорит, все равно миссис Крук не отступила и произнесла, наверно, очень грозную речь. Почти все время она не сводила негодующих глаз с Кати. Надеялась, конечно, на ее поддержку. Но Катя, не опуская потемневших глаз, дирижировала хором, который вопил: «Домой! Ни шагу назад!» – и сама с вызовом кричала...
Даже Николаю Ивановичу не позволили говорить. Ему закричали:
– Николай Иванович, домой! Вы с нами! Ни шагу назад!
И он промолчал.
Но тут раздался выстрел. За ним другой, как щелчок бича. Стрелял Смит... Надо сказать, что выстрелил он вовремя. Все на мгновение притихли. И услышали гиканье, мат, глухой топот десятков копыт...
Почти весь июнь солнце светило и жгло так, что высушило последние лужи в лесных оврагах, и, словно спасаясь от жары, у сосен вылезли на поверхность змеиные кольца корней. С холма, от этих могучих янтарных сосен, державших на зеленых шапках синее небо, накатывались на дремлющее озеро храпящие, в пене и мыле, лошади, и на них злые, пропотевшие, со стеклянными, невидящими глазами всадники...
Когда они врезались в толпу ребят, Катя и Володя одновременно узнали одного из всадников. Это был Фома Кузьмич, их хозяин, деревенский трактирщик. Он не смотрел на ребят, да, похоже, не узнал бы сейчас даже родной трактир. Глаза у него выкатились, плечи ходили ходуном, будто все время дрожали, а он пытался унять дрожь и не мог. И другие выглядели не лучше.
У них были воспаленные и до предела ожесточенные лица. Они скакали, не разбирая дороги, летели, как палые листья, сбитые бурей, и так же безумно врезались в собравшихся на берегу ребят... Кто-то успел вывернуться, кого-то огрели нагайкой, двух девочек потоптали лошади...
Николай Иванович кинулся было что-то сделать, кого-то спасти. Его без смысла, в истерике, секанули шашкой... Даже американцы смотрели на всадников с испугом, не понимая, воинская это часть или банда. Только Смит не потерял присутствия духа.
Неведомо когда очутившись на лошади, он скакал рядом с офицером и что-то ему объяснял. Постепенно сумасшедший бег отряда замедлился... Потом узнали, что этот отряд, посланный в Златоуст, куда приближались красные, был до паники напуган выстрелами. Смит сказал, что стрелял он, обучая своих скаутов, что здесь колония американского Красного Креста...
Отряд остановился. Ни офицера, ни казаков нимало не беспокоили зарубленный Николай Иванович, несколько покалеченных детей...
– Как же, наслышаны, – сквозь зубы цедил сотник. – Мечтали наши казаки понаведаться сюда... Красных гаденышей выкармливаете, господа американские союзники? Порубать всех под самый корень!
Но мистер Крук, миссис Крук и Смит поговорили с ним, и он, как волк перед медведем, огрызаясь и злобно рыча, отступил... Казаки выкупали лошадей и подняли со дна всю грязь там, где купались ребята; поскакали нарочно по огороду и парникам, разбивая и выворачивая все на пути; еще кого-то резанули нагайками...
Николая Ивановича давно перенесли в дом, и около него хлопотал врач... И хотя старичок врач хотел скрыть правду от ребят, все было ясно... Николай Иванович уже умер.
На его строгом лице осталось, наверно, навсегда выражение недоумения и жалости... Казалось, он пытался доискаться, какой смысл, какая логика в том, что его жизнь так нелепо оборвалась...
Невольно плакали, проходя мимо; ужасно жалко его было, и многие еще не пришли в себя от зверского налета. И как ни торопились Круки в Златоуст и в Петропавловск, боясь, что ребячий лагерь может оказаться в центре боевых действий, решено было торжественно похоронить Николая Ивановича, учителя физики Петроградской седьмой гимназии.
Ларька, Аркашка, Володя и другие старшие ребята выкопали ему могилу на холме, над озером, под высоченной сосной, где на самой верхушке, прорвавшейся в синее небо, пара аистов свила гнездо...
Нашлись доски, и Майкл Смит, который все умел делать, соорудил для Николая Ивановича последнее пристанище.
Был в лагере свой священник, но он еще накануне заблаговременно укатил в Златоуст... Повзрослевшие, суровые ребята молча подняли гроб с телом Николая Ивановича и понесли его от взбаламученного озера вверх, на солнечный, янтарный холм... И когда начали подниматься, Ларька тихо, тонко запел:
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает!..
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает...
Весь лагерь, все пятьсот человек шагали по сухой, в сосновых иглах и шишках последней тропе Николая Ивановича. И пели все громче, торжественней и задушевней...
– Что-нибудь церковное?.. – тихо спросила миссис Крук.
– Русская боевая песня, – шепнул ей Смит.
И, соглашаясь, что это хорошо и правильно, Энн Крук стала подпевать вместе со своим мужем...
Когда гроб опускали в могилу и могучие корни старых сосен стали словно смыкаться над ним, Ларька широко взмахнул рукой... И над могилой, прощаясь с Николаем Ивановичем, взлетело кумачовое знамя краскома. Вокруг Ларьки стеной сомкнулись человек пятнадцать, не допуская никого к знамени. Но даже Смит не стал нарушать прощания...
Гибель Николая Ивановича, одиннадцать раненых ребят, трое тяжело – все это так подействовало, что большинство торопились теперь в Златоуст, в Петропавловск, только бы не оставаться здесь. Даже Ларька, столкнувшись лицом к лицу с озверевшими казаками, понял, как это непросто – остаться в зоне боев и уцелеть... С мальчишками еще можно было рискнуть. Вон до чего напуганы казаки: значит, наши рядом... Но девочки, Катя, Тося и другие, куда с ними?
Когда они добрались до вокзала в Златоусте, там царила паника. Толпы хорошо одетых людей, среди них и военные, пытались проникнуть на пути, к поездам... Их не пускали казаки с обнаженными шашками и пулеметчики. Плач, ругань, выстрелы...
Ребят провели через загаженную щель между высокими домами, довольно далеко от вокзала. Они вышли к своему эшелону. На теплушках видны были поблекшие красные кресты. Вдоль поезда протянулась цепь здоровенных американских солдат. Расставив ноги, с карабинами в руках, они равнодушно и сосредоточенно жевали свою резинку... Ребята проходили мимо понурясь, не глядя, до того им все осточертело...
И почти всю длинную дорогу до Петропавловска их на каждой станции встречали обезумевшие от страха толпы приличных и почтенных господ, что-то орущих, размахивающих руками, кого-то проклинающих... Доходили панические слухи о прорвавшихся рядом бронепоездах красных, о партизанах, которые и здесь и везде вырезают подряд всех белых, всех, «у кого чистые руки»...
В Петропавловске было сравнительно тихо. Город словно затаился. Они промаршировали по пустынным улицам в свою усадьбу.
– Видал? – дернул Ларька Аркашку за рукав, когда они шли мимо знакомого дома священника, того самого, у которого они побили окна за его моления о ниспослании Колчаку побед. Теперь эти окна были наглухо заколочены. Семья священника куда-то бежала.
Вечером стало известно, что старшим преподавателем вместо Николая Ивановича теперь будет Валерий Митрофанович. Он сразу загордился этим назначением, старался держаться с достоинством и цедить слова, но его острый кошачий язычок то и дело беспокойно облизывал сухие, тонкие губы, а глазки тревожно бегали.
– Я прошу, господа, по всем вопросам обращаться лично ко мне, – начинал он важно. И тут же сбивался, уговаривая: – Вы не думайте, господа, со мной очень даже можно жить. Я вас отлично понимаю, я ведь, в сущности, хороший товарищ...
Его не слушали. Наплевать сейчас ребятам было на Валерия Митрофановича. Саднила мысль о бегстве с озера, о том, что еще немного, чуть-чуть, и они могли бы прорваться домой...
А наутро о Валерии Митрофановиче вообще забыли. Паника началась и в Петропавловске. Ни с того ни с сего! За сотни километров от фронта! Уже Смит и Валерий Митрофанович хозяйничали, собирая имущество. Ростик смотался на вокзал и клялся, что там опять стоят чертовы теплушки с красными крестами. Куда же теперь?..
Было не до шуток. Ехали молча, ожесточенные. Даже друг с другом почти не разговаривали. Старшим грубили, отказывались дежурить. Наказания не действовали. Расстроенный Валерий Митрофанович бегал шушукаться о чем-то со Смитом. Не обращали внимания на замечания миссис Крук. А дружелюбие мистера Крука, его широкая улыбка и гулкий хохот у одних, самых почтительных, вызывали только кривые улыбки; другие просто отворачивались. Тося чуть не в глаза мистеру Круку говорила, что ей за него стыдно...
Миша Дудин угрюмо допытывался:
– Что нас, на тот свет везут, что ли?
И доспрашивался до того, что Аркашка своей собственной рукой дал ему по затылку.
Миссис Крук распорядилась, чтобы несколько дней готовили особо вкусные обеды, например котлеты с подливкой и компот из сухих вишен. Но и к этому отнеслись с иронией, как к недостойной хитрости. Они во всем видели теперь обман.
Двери вагонов совсем не открывали, хотя пришло наконец настоящее лето. На него не хотели смотреть, на лето. Ни Володе Гольцову, никому другому не приходило в голову выскочить из ползущего поезда собирать цветы, радоваться солнцу, бабочкам...
Они перестали без нужды выглядывать из вагонов и на станциях, где поезд делал остановки. На первой же остановке, когда отодвинули двери, увидели на телеграфных столбах, в нескольких шагах, голые, раздувшиеся трупы повешенных. Пахнуло жутким зловонием. И у каждого повешенного, даже у мальчишки, в распоротый живот была засунута рыбина, торчал рыбий хвост... Это развлекались казаки атамана Калмыкова, лейб-гвардейцы Колчака, люди-звери. Потом несколько ночей все это виделось в кошмарах...
Начались загадочные события. Вдруг пропала Библия Круков, самая драгоценная для них вещь. На ребят это не произвело впечатления. Шумела и возмущалась одна Катя:
– Надо быть последней свиньей, чтобы так обидеть людей!
– Подумаешь, – презрительно вздернула носик Тося.
Когда же Ларька выразил надежду, что Круки как-нибудь не помрут без своей Библии, Катя едва опять с ним не поссорилась, остановило Катю лишь крайнее удивление, что ее не понимают...
В самом деле, кому нужна какая-то задрипанная Библия? Заодно ребята обижались и на бога. От него тоже не было никакого толку. Одно время, еще в приюте, имела хождение теория, что все испытания посланы им господом богом за их грехи. Находилось немало чудаков и чудачек, которые молились, надеясь облегчить свою участь. Но никому это не помогло. Теперь, на втором году своего путешествия, они растеряли даже ту поверхностную веру, которая когда-то теплилась.
День или два Круки крепились. По теории миссис Крук, которой, конечно, придерживался и Джеральд Крук, никого нельзя было обижать подозрением. Тем более подозрением в воровстве.
На третий день Энн Крук не выдержала и решила потолковать с Ростиком. Несмотря на все свое благочестие, Круки теперь неплохо разбирались в ребятах.
– Я знаю, что мальчики относятся к вам с уважением, вы у них вроде босса, – сказала миссис Крук, невольно краснея за эту невинную ложь. – У меня и у мистера Крука к вам просьба. Помогите, пожалуйста, найти нашу Библию...
– На шо мне ваша Библия? – искренне удивился Ростик. – Кому она нужна?
– Я тоже думаю, что она никому здесь не нужна, кроме меня. За нее никто ничего не даст. Тем более книга на английском языке. – Миссис Крук печально глядела на плоскую, невыразительную, но вроде бы обиженную физиономию Ростика. – А мне моя Библия дороже всего. По ней молилась моя мать. Маме эта книга досталась от бабушки...
На глазах Энн Крук повисли слезы. Ростик мельком взглянул на нее и чуть заметно усмехнулся: ему было приятно, что американка перед ним плачет...
– На шо мне ваша Библия, – повторил он развязно. – Как что, так Гмыря виноват.
– Я вас не виню, что вы! – вытирая пальцами глаза, миссис Крук поспешила успокоить Ростика. – Но вы хорошо знаете всех мальчиков, и они вас знают... Может, вы нам как-то поможете?
– Ларька тоже всех знает! – торжествуя, усмехнулся Ростик. – И Аркашка! Чего ж вы их не позвали? Все Гмыря...
– Может, позову и их. Но сначала хотела посоветоваться с вами. Не объявить ли о награде тому, кто найдет Библию?
– Что ж, объявите, – отвернулся Ростик.
– Мистер Крук хотел подарить свою ручку...
– Ту ручку, которую он носит во внутреннем кармане? – пожелал уточнить Ростик.
– Ту самую. С золотым пером.
– Не знаю, – сказал Ростик, с видом человека, делающего колоссальное одолжение. – Я, конечно, могу поговорить с ребятами...
Он хорошо знал, кто стянул Библию. В изощренном уме Ростика – если подобные ухватки называются умом – тотчас сложился заманчивый ход. Он решил, что получит свое с обеих сторон – с Круков ручку Джеральда, «вечное перо», на которую Ростик давно положил глаз, а с похитителей Библии – тоже что-нибудь стоящее, за обещание их не выдавать...
Впрочем, Ростику не пришлось трудиться и пожинать лавры. Через несколько минут после того, как он, торжествуя заранее, покинул Энн Крук, к ней вошла Катя, все еще гневно сверкая синими глазами и тяжело дыша. Ясно было, что она только что выдержала очередную схватку за торжество справедливости.
– Вот, – едва выговорила Катя, кладя перед миссис Крук ее Библию.
Миссис Крук ахнула, прижала Библию к груди, потом, не отпуская Библию, прижала к груди и Катю.
– Дорогая моя девочка... – промолвила Энн Крук, целуя Катю.
Но когда она открыла свою Библию, ей пришлось ахнуть еще раз.
Это было старинное издание, с иллюстрациями во всю страницу. Первая же из иллюстраций подверглась существенным изменениям.
На первоначальном, напечатанном в книге рисунке изображался бог, увенчанный лавровым венком. От его неясной фигуры во все стороны шли сияющие лучи. Он только что создал Адама и Еву, причем Адам, у которого, как известно, для сотворения Евы бог вынул ребро, лежал у Евиных ног без чувств... Художник, иллюстрировавший это издание Библии, не отличался фантазией. Иное дело те, кто поработал над усовершенствованием рисунков. Адаму было придано явное сходство с Джеральдом Круком, Еве – с Энн Крук, только бога оставили в покое.
На следующем рисунке ангел с огненным мечом изгонял Адама и Еву из рая. Ангела неизвестные художники превратили в американскую статую Свободы. Она изгоняла уже не мечом, а факелом, похожим на деревенскую лучину, из благословенной Америки Адама, то есть мистера Крука, и Еву, она же миссис Крук. Были и другие рисунки. Например, там, где художник изобразил всемирный потоп, умелые детские руки переделали безликих утопающих на чьи-то очень знакомые лица в полной скаутской форме... А ковчег перекрасили в теплушку с полустертым красным крестом...
Увлечения и задора хватило только на переделку пяти-шести рисунков, в книге же их было больше двухсот... Но все равно миссис Крук выглядела убитой.
