Текст книги "Как птица Гаруда"

Автор книги: Михаил Анчаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– В тебя мой отец влюбился.

Она помолчала и ответила:

– Я думала – ты.

– Нет… А ты в меня?

– Нет, – быстро ответила она. – Не сомневайся.

Опять молчат. У меня душа в пятки ушла. Неужели Генка?

– А ты как? – спросил он.

– Мне все равно, – сказала она. – Как он хочет.

Пора вмешиваться или нет?

Правнук вышел и стал одеваться.

– Чествовать – это необязательно, Саня, – сказал я.

– Некогда. Я по делу, – ответил он и выкатился.

Все головастики, Санька, Жанна, Генка, Вера – все головастики чертовы».

Зотов заглянул к ней. Она сидела на стуле, положив руки на колени.

– Вот что, дочка, не дури, – сказал он. – Никому ты ничем не обязана. Это мы тебе обязаны. Делай, как тебе лучше.

Она кивнула, не поднимая глаз.

«– Генка добрый малый, но балбес, – сказал я. – Сто раз подумай.

– Он странный, – сказала она. Вот это уже интересно.

– И насчет жилья ты в голове не держи. Это я беру на себя. Решай свободно.

Она опять кивнула.

Более идиотского разговора, чем тот, который случился потом, я не слышал в своей жизни.

Генка явился веселенький и с глупой улыбкой прошелся по комнате.

– Дед… скажи мне…

– Я знаю, – говорю.

– А как ты думаешь, она – мягкая?… Не физически, конечно… – сказал он. – А в другом смысле… В смысле человеческом…

За дураками за море не ездить, своих полно.

– Она вроде нашей бабушки, – сказал я. – Только обманутая. Ну иди. Иди к ней.

– Прямо сейчас?»

– Запомни, – сказал Зотов, – она в нашей семье саженец. За ней нужен уход.

– Это сколько угодно.

Он вошел к ней и оставил дверь открытой. Болван. Надо было постучать. Он пригладил волосы. В Танином незабываемом трюмо было видно, как она выпрямилась от кроватки и застегнула пуговицу у горла.

«Повторяю, более идиотского разговора я не слышал за всю жизнь.

– Давай с тобой жить, – сказал он. – Распишемся. Девочку я усыновлю.

– Давайте.

– Называй меня на ты.

– Давай.

– И Серега с нами. Ты его считаешь за сына?

Серега-второй заорал.

– Считаю, – сказала она и расстегнула кофточку. – Отвернись.

– Я интеллигент, – сказал он.

– Это ничего, – сказала она.

Серега начал чмокать.

– А интеллигентов всегда к простому народу тянет, – сказал он.

„О мама мия! О матка боска ченстоховска!“

Генка прошелся по комнате, посмотрел на себя в трюмо.

– Мы с тобой в Африку поедем, – сказал он. – На три года.

– Ладно, – сказала она.

– У меня все запланировано. Или куда-нибудь еще. А ты меня любить будешь?

– Как ты, так и я, – сказала она.

Генка распрямил плечи и сделал несколько физкультурных движений.

– Нет, в Африке жарко, – сказал он. – Для детей. Давай здесь жить.

– Давай.

– А кто отец Люсеньки?

– Ты не знаешь.

– Я ему пасть порву, коленки покусаю, – сказал интеллигент.

– Он пожалуется, – ответил простой народ.

Но дело в том, что этот разговор из наиглупейших вовсе не передавал смысла того, о чем на самом деле они говорили. И я понял: надо, чтобы этих балбесов никто не тронул».

Есть притча, Зотов уж и не помнил, в какой библии ее вычитал. В какую-то священную ночь отец собирает четырех сыновей, чтобы рассказать историю народов.

Первый сын с высоким челом философа и пророка – этому сыну надо рассказать все и растолковать скрытый смысл судеб. Второй сын кругломордый, торговый – надо сокращенно объяснить историю и установить пределы его хитроумия. Третий сын – шея, прямая как колонна и руки, пригодные к мечу, – ему надо приказать, делай так, а так – не надо. Младший же сын поднял к отцу детские глаза пастуха, и, не понимая, он слушает отца с надеждой и любовью. Ему ничего не надо объяснять, его надо только погладить по голове.

Но остальным трем надо сказать огненные слова, что все их оправдание на земле – сделать так, чтобы было хорошо этому младшему. Иначе будут они прокляты.

– Верочка, поди сюда, – позвал Зотов. – Прикинем, где ты будешь жить.

Они вышли. Генка сел на стул, а она встала у его плеча.

– Поднимись! Ты!.. – сказал Зотов.

– Ах да, – ответил Генка и подскочил.

Зотов взял ее за руку и усадил.

– Верочка, – сказал он, – давай прикинем, где ты будешь жить с мужем и детьми и будешь им хозяйкой, и крышей, и защитой души.

Генка-интеллигент сел рядом с ее стулом на корточки и прислонился к ее опущенной руке.

Она подняла на меня глаза.

Эх, мать честная. Ну ладно.

А Санька в армию пошел.

45

Это было в 65-м году восьмого мая, и город готовился к Дню Победы, который впервые за двадцать лет собирались отмечать широко и по-людски.

– Со мной пойдешь или останешься? – спросил дед.

– С тобой, Афанасий, – ответила бабушка.

– Подождать, что ли?

– Подожди, голубчик, День Победы встретим и двинемся… В мае…

И эти слова послужили яростному спору Зотова с Марией. Такого у них не было никогда.

– Вам надо доспорить безбоязненно, – сказал Витька Громобоев.

И увез их на водохранилище, где у него была изба. Потом уже узнали, что это была изба Миноги.

Двадцать лет прошло! Господи!

И у всех надежда, что жизнь и мир можно переделать умело и с достоинством.

Еще зимой дед позвал Зотова.

– Петька… – сказал дед. – Мне уходить пора, а куда – поглядим, если покажут, а может, никуда, а может, в тебя… Вот дождемся Дня Победы и пойдем с бабушкой.

– Что ты это надумал?

– Хватит. Сто четыре года. А тебе завет – тетрадки свои не бросай. На старое обопрешься – легче в новое прыгать.

– Дед… а во что новое?

– Надо догадаться, как жить, когда в мире мир…

Хотел было Зотов перебить, дескать, сейчас все об этом думают, но он палец поднял – цыц! – и сказал главное, которого Зотов еще не слыхивал:

– И бороться со злом оборачивается злом, и не бороться со злом оборачивается злом – вот противоречие. Вот противоречие, Петька! Значит, зло есть нечто неведомое.

– Так…

– Пора узнать, что есть зло и с чего оно начинается. Тогда и откроется – как его не начинать…

А Зотов как в проруби тонет.

– Дед, дедушка… почему такая печаль?… Неужели нам в этом десятилетии расставаться?… Такая сладкая привычка жить возле тебя. Так было прочно, что ты меня старше и все скажешь, а чего не знаешь – не солжешь мне ни языком, ни рукой… Неужели не осталось года твоей любви ко мне?… Может быть, еще передумаешь ты?

– Хватит, Петька, хватит. Будет тебе за сотню, и ты задумаешься: не пора ли?

– Ну подумай, дед, подумай. Может, бабушка отговорит.

– Да она-то вот и устала. А как я ее одну туда пущу?

– Куда, дед?

– Да в этот, в сапожниковский вакуум. Холодно ей там будет… у кого на груди заснет? Привыкла она… За столько лет сердца наши срослись… да и отстучат вместе.

– Дед, дед… Жизнь моя.

Ему бы, дураку, запомнить этот разговор, но так вышло, что они с Марией накануне Дня Победы оказались на водохранилище, и отвел их туда Громобоев.

Они, как всегда, спорили, а Громобоев из угла мерцал бутылочными глазами.

Вдруг стало темно, ахнул, а потом заурчал гром, буря дунула в стены.

– Как бы стекла не полетели, – трезво и озабоченно сказал Громобоев. – Я ставни закрою. Свет не включайте, пробки полетят к черту, – в воздухе электричества на две грозы. Так посидим. Скоро кончится.

А стены дрожали, выдерживая ветер… Громобоев снаружи захлопывал ставни, будто ладонью комаров бил.

– Вот видишь, Петенька, сидим в темноте, – сказала Мария. – Опять в темноте… Все небывалое, сотворенное человеком, все рукотворное, даже лампочки, даже стекла, даже стены дома могут привести к гибели. Как же узнать – творчество спасение для жизни или нет? Видно, самой жизни этого знать не дано.

Как отличить божественный принцип от дьявольского?

– Между ними есть одно заметное отличие, – сказал Громобоев. Они не видели, как он вошел. – Бог не требует расписки, а дьявол требует. Потому что богу важно знать – чего ты стоишь, если дать тебе свободу, а дьяволу достаточно знать, что ты у него в руках.

И эти слова были сильнее грома.

Громобоев оставил нас и пошел отпирать ставни.

Буря кончилась. Месяц лежал в воде лодкой непричаленной, и таращились звезды. Громобоев сидел на берегу хранилища воды.

– Сиринга, – сказал он. – Сиринга.

И достал плохонький най – музтрестовскую губную гармонику, дальнее подражание волшебной флейте великого Пана, бога природного вдохновения, бога-поводыря.

– Зотов! Кто здесь Зотов? – раздался крик.

– Ну я…

– Домой… Быстро, – кричал парень с бумажкой в руках.

Потом они бешено мчались рядом, проламывая кусты.

В автобусе сидел Немой. Шофер с бумажкой в руке и Зотов влезли.

На заднем сиденье уже был Витька Громобоев.

…Когда Зотов вылетел из лифта, дверь квартиры приоткрылась, и их впустили.

Зотов успел. Они увидели, что он все же пришел. И губы деда шевельнулись, будто он хотел сказать: «Ну пошли».

Держась за руки, они чуть усмехнулись друг другу, а потом стали смотреть неподвижно.

Они оба умерли в мае, в День Победы, держась за руки.

– Отмаялись, – сказала Клавдия.

Немой закрыл им глаза.

Раздался дикий, нечеловеческий вопль, все опустили головы, и только потом их объяла дрожь.

Это Громобоев завыл по-волчьи, по-нелюдски, по-неведомо-звериному. Будто воет природа, не успевшая довести дело до неизвестного нам рубежа.

Потом он резко оборвал вой и уставился в окно.

И тогда все поняли: оказалось, это ветер воет в сквозняках на лестничных клетках, в лифтовых колодцах и распахнутых дверях.

После этого он вышел из комнаты и исчез.

Он исчез, а Зотов записывает через год, что было.

46

После смерти деда вышел Зотов на пенсию. Описывать, как он вышел на пенсию, не будем, – вышел и вышел, как осенний лист упал. Природное дело. И остался он совсем один, делать было нечего. И беззаботный он стал человек. Все, кто старше его, убиты друг другом, все, кто моложе, – стремятся друг друга убить преждевременно.

«Санька приезжал на соревнования в Москву. Он кого-то там победил, кто-то ему накостылял в полутяже. За это ему дали постоять на подставке с номером, и две минуты он был памятником самому себе. Стютюэтка, мать его… „Как вы достигли таких результатов?“ – „Сначала у меня ничего не получалось, но потом…“– „Какие вы испытывали чувства, когда стояли на…“– „Неизъяснимые…“

– На хрена я в Москву приехал? В армии лучше. Я баб видеть не могу.

– Напрасно, – говорю. – Это не по-зотовски. Баб надо любить.

– А как, дед?…

– Неужели не знаешь?… Сильно… Чему вас только в армии учат?

– Дед, Сапожников не появлялся?

– Нет. Зачем тебе?»

Зотову лично стало наплевать, есть живая материя вакуума или ее нет. И была ли жизнь до появления нашей вселенной, которая не то разлетается после взрыва, не то расселяется после живого сжатия великого сердца вселенной. Но он любил любить, и ему хотелось, чтоб так было сплошь и кругом.

В общем, они пошли навестить зотовского праправнука Сережку-второго, бедного малыша, которого математики родили, чтоб отделаться.

Пришли, а там народ: Жанна, видно, блеснуть хотела свободой нравов.

Ну-с…

Прически – «Приходи ко мне в пещеру», «Нас бомбили, я спасался», «Лошадь хочет какать», «Я у мамы дурочка»– всякие. Юбки укорачиваются, волосы удлиняются. Отгремели битвы с узкими штанами, назревают битвы с широкими.

Санька и Жанна старательно показывают разумные отношения, каждый танцует свободно с кем-нибудь дико увлекательным. Жанна с золотозубым, Санька – с тощенькой.

И тут Зотов замечает, что мужчинка величиной с вирус говорит не умолкая и оживленно вскрикивает в паузах. Дураков нет, всем ясно, что он прицеливается в Жанну.

– Приценивается… – сказала тощенькая, проходя мимо.

Ее называли Твигги – прозвище, наверно. Прическа под мальчика, юбочка открывает голые ноги, кофточка без лифчика, под которым все равно нечего было прятать, и голый живот. А глаза, как у китайской собачки, тоскливые, обморочные.

– Зачем ты его привел? – спросила она Саньку и затанцевала возле Зотова.

– Это мой прадед, – отвечал он.

– Ладно врать. Живых прадедов не бывает… Кто вы?

– Он не врет, – сказал Зотов.

– Значит, и он таким будет? И я?… Ну это еще не сейчас… Но надо торопиться.

И они начали торопиться.

И все на одном месте. Только паркет скрипел и диваны. Но, может быть, дому в целом казалось, что он – электричка и куда-то едет.

Потом в углу два инфанта подрались, королевские дети, наследники незаработанного. Инфант инфанту дал по рылу и потребовал, чтобы… и т. д. Чистый человек закричит: я не хочу с вами жить! Тут как в детском кино – хоть бы скорее красные пришли!

Что-то стали Зотову чудиться и вспоминаться весны. Неужели еще не все? Неужели есть перспективы?

– Я хочу в ваше детство, – сказала Твигги.

– Это тебе только кажется.

«Пир ретро, мечта о вони золотарей вместо бензиновой. В старости они так же будут мечтать о теперешних консервах, как я о прежних.

Когда была драчка, Сережка-второй прятался за меня. Я дотянулся со стула и на ощупь накрыл его рукой.

Потом он выглядывал из-под руки и снова прятался. Ему понравился этот номер. Потом он залез под тахту и поманил меня туда. Но я видел, что мне туда уже не влезть.

Тогда он выбрался, и мы вышли в коридор. Но там кто-то сопел и отбивался. Я заглянул в спальню, там было темно и скрипело. Стенные шкафы были забиты одеждой. В ванной лилась вода, и были слышны увещевания расстегнуть ворот. В нужнике раздавалось рычание, грохот водопада и снова рычание.

В этой квартире совершенно негде было спрятаться.

Я посадил его на плечи, и мы стали вдвое выше. Теперь мне было плевать на остальных. Я держал его за щиколотки, а он меня – за уши. Голые коленки были шенкеля, а я был конь. Куда он пришпорит, туда я и пойду. А куда? Сереженька, – а куда?»

И тут малыш замотал головой, и Зотов понял, что он показывает на антресоли, где никто не мог поместиться, кроме него. Зотов открыл дверцу, подсадил его, и он туда юркнул, семеня коленками. Потом оттуда высунулась его счастливая рожица. Он был недосягаем.

А вирус, Зотов даже бы сказал – кукушонок, говорил и журчал.

Он сам себе пожимал быстрые отмытые ручоночки и рассказывал анекдоты из жизни кандидатов противоестественных наук. Иногда он облокачивался на спинку стула и отставлял пухловатую задницу. Он в ихней компании вождек и чему-то радуется. Ну, Зотову это было ни к чему. Он уж было собрался отваливать от стенки, но услышал знакомую фамилию:

– Мы сегодня Сапожникова били на ученом совете.

Может, однофамилец?

– Абсолютный дурак.

Ну, если абсолютный, значит – он. Зотов сам абсолютный дурак, и его сын Серега, и Панфилов, и Анкаголик, и вся зотовская родня такая, вся артель. А этот кукушонок был умный.

– Посидите еще, – сказала Жанна.

– Кто этот малый?

– Это замечательный человек.

– Что ему от вас нужно?

– Ему ничего не нужно для себя. Он всегда выдвигает способных людей.

Зотов подумал о людях, которых он выдвигает. Бедные люди! Сапожникова он задвигал. Это успокаивало. Он, похохатывая, рассказывал, нежно подворачивая язык:

– Я ему говорю: Сапожников, вас высмеет любой ученый. Я ему говорю: ваша материя вакуума с абсолютным нулем есть абсолютная глупость.

– Можно вопрос? – не выдержал Зотов.

– Пожалуйста, – он улыбнулся с лаской.

– А в чем движутся материальные частицы?

– В вакууме, проще сказать – в пустоте.

– Значит, есть пространство без материи? – спросил Зотов.

– Начинается… – сказал он и подмигнул окружающим. – Это сложно объяснить. Почитайте популярную литературу… Есть прекрасные брошюры, которые…

– Популярную мне не одолеть. – сказал Зотов. – Так как же, есть пространство без материи или нет? Он поулыбался еще, потом перестал, потом посмотрел на Жанну, потом на Зотова:

– Кто вы по профессии?

– Он рабочий, – сказала Жанна.

– Инструментальщик, – объяснил Зотов. – Токарь-пекарь.

– А-а… металлолом… Как же… как же… собирали, помню, – сказал кукушонок.

«– Зотов, а сколько тебе лет? – спросила Твигги.

– Вторая тысяча кончается, – говорю.

– Ого! Самомнение!

– Да уж не меньше, чем у тебя.

– Из грязи в князи… – сказал другой вирус, золотозубый.

– Все князи из грязи, – сказал я…

Мы пришли серые, и серые должны были уйти. Чтоб все было ясно. Аутсайдеры. Но тут все поломал Сережка. За всей этой чушью я забыл про Сережку.

Раздался детский плач, который за визгом проигрывателя был почти не слышен. Дверцы антресолей были распахнуты. Сережа высунулся почти по пояс. Ротик его был распялен обидой, он что-то закричал и стал кидать в гостей липкие конфеты.

Все остановились на секунду. Я успел подхватить его, когда он вываливался…»

Еще через секунду он спал у Зотова на руках. Еще через секунду завизжали электрогитары. За окном было утро.

– Санька, скажи им, чтоб вышли вон из спальни.

Он отворил дверь спальни, сказал… «Эй… пилите отсюда». Вышла пара с измочаленными губами. Зотов внес спящего Сережу, раздел, уложил в постель, не мог найти одеяла, накрыл его каким-то платком, вынул из кулачка слипшуюся конфету и погасил свет. За окном было утро.

– Окно есть, а дома нет, – сказал Санька. – Как при бомбежке.

– Аналитики, – сказал Зотов. – Частицы… Пи-мезоны, мю-мезоны… Разбираете дом на кирпичи, потом жалуетесь, что дует.

Они вышли из спальни.

– Нет, правда, а сколько ему лет? – спросила Твигги. – Он еще может жениться?…

– Вы меня шокируете, – сказал Зотов. – Я такой стеснительный.

– Смотри ты!..

– Кончайте, барышня.

– Я не барышня, понятно?!

– Барышня, я с Пустыря. А там еще не такое видели.

– О чем он?

– Он хочет сказать, что мы не первые, – сказал Санька. – Не основоположники. Он хочет сказать, что мы второй сорт.

– На второй сорт вы не тянете, – возразил Зотов. – Вы – уцененные. Всем желаю здравствовать.

И ушел.

Тут полагалось бы описание утра после вечеринки в многоэтажном доме на Сретенке. Чувство опустошения, брошенности, бродяжьего одиночества, помятости, конца всего, чего ждал от жизни.

Вот идет сирота семидесяти лет. И на нем пыльные синие брюки хорошего материала. Свитер.

Было утреннее солнце и недоуменные встречные, которые шли служить. А Зотов глядел то на свои брюки, ставшие штанами, то на утреннее небо и спокойно думал, без отчаяния, – вот и закончилась жизнь придорожной канавой и никому не интересными болезнями.

Кто-то идет рядом? Может быть, это какой-то Зотов идет рядом. Зотову показалось, что рядом идет правнук. Нет, не показалось.

– Санька, а кто этот вирус, этот кукушонок маленький?

– Ах, этот… – говорит. – Ну, знаешь, есть такое морское животное… Забыл, как зовут… В общем, оно когда хочет кушать, то выбрасывает наружу свой желудок, обволакивает жертву, переваривает ее снаружи, потом втягивает обратно…

Зотова повело от отвращения.

– Это метафора? – спросил Зотов. – Или есть такие?

– Есть, – говорит. – Называется – наружное пищеварение… Только этот сначала выпьет душу, а тело само распадается… Жанна этого не видит… Пропадет, дура. Дед, тебе кто-нибудь там понравился?

– Один человек.

– Я понимаю… А кроме Сережки?

– Кроме Сережки?… Пожалуй, эта тощенькая…

– У нее ребенок умер.

– Давно?

– Недавно, – говорит. – Врачи сказали – наследственность плохая.

И тут вдруг стало с Зотовым происходить… И он крикнул, не понимая, что с ним и почему надо об этом кричать так громко, как хватит голоса, но он крикнул, надувая жилы души своей:

– Ах, врачи?! Наследственность плохая?!.. Он наследственно был никому не нужен!!! Не нужен! Понял?!

– Тише… Понял… Тише…

«Наследственно не нужен. Вот. Идем.

– Дед, кто такие гностики?

– Сложное это дело, Санька… Фамилии назвать?

– Как хочешь.

– Они искали знание, как все уладить.

– Где?

– На земле, в космосе… Религия этого не искала. Она велела – верь, без тебя разберутся, пути его неисповедимы, земля – испытательный полигон, бог сам знает, за что награждать… Хиросимскую бомбу кинули? Значит, надо… Гностики же считали, что наша жизнь есть последствия какой-то космической трагедии, катастрофы… случившейся еще до сотворения мира… И если узнать, как быть, то земная гармония возможна.

– Вот как? – сказал он и остановился. – Может, поэтому и взрыв был, всей материи. Ты так считаешь?

– Я считаю, Санька, что дело в чем-то простом.

– А ты знаешь, что это самое простое? – спрашивает Санька.

– Нет, Санька, не знаю. Но время еще есть.

Он покосился на меня:

– Ты что, правда считаешь, что с „милым рай в шалаше“?

– Сань, – сказал я. – В шалаше может быть рай… Но для этого надо, чтоб в шалаше был милый… Другие не подойдут.

– Н-да… – говорит.

– Если бы половина таланта, которую цивилизация потратила, чтоб изобретать инструмент, она потратила бы на то, чтоб изобретать поведение, то человечество уже давно бы жило в раю… Санька, неужели до сих пор не понял, что математика грязи не помеха?…

– Хочешь, выпьем? – спросил он.

– Мне нельзя, Санька, – говорю. – Сопьюсь».

47

На эти соревнования по боксу Зотов пошел потому, что узнал: туда пойдет компания Жанны с кукушонком, а он хотел увидеть Сережку-второго, хоть мельком, мальчика своего, праправнука.

Их позвал Санька – Зотова, Панфилова и бессмертного Анкаголика. Но Зотов пошел увидеть мальчика своего.

Еще в ихнем предбаннике Зотов увидел, что Санька – яростный. В конце коридора толпилась хорошо одетая компания, и Сережка ел конфеты. Жанна была одета ярко и неряшливо. У остальных родовитых был немытый вид, – теперь полагалось так. Видно, им понравилось, что все князи из грязи.

Потом в коридоре Зотов с ними столкнулся, с грязными князьями. Они были умники, и каждый из них был хрупкий сосуд.

– Дети – это очень трудно, – сказал кукушонок. – До тринадцати лет практически они нам не интересны, после тринадцати лет мы им не интересны.

– Интересная мысль, – сказала Жанна.

«– Это не мысль, это злодейство, – говорю. – Сережа, плюнь конфетку.

Он выплюнул конфету мне в ладонь.

Им в основном по двадцать лет. Кукушонок старше.

Двадцать лет – это возраст пожилой лошади. Молодежь – она, конечно, молодежь, но похоже, что эта – безнадежно устарела. Мне неинтересно, что ты отрицаешь, интересно – что ты предлагаешь. А главное – кто это должен осуществить.

Вся эта дохлая элита стала родословные искать, как нанятая. Будто не знают, что каждый произошел от двух брызг, как говаривал Шиллер».

А некоторым даже надоело происходить от обезьяны и хочется происходить из космоса. Пусть. Зотову не жалко. Его это не колышет. Он хочет понять, как из космических потомков получается столько подонков. Ах вы, химики… Когда же вас пымают?

– Дед, – громко сказал Санька, стоя в конце коридора. – Самое любопытное, что с точки зрения термодинамики эволюция невозможна. Основной ее закон – уменьшение запаса движения, распад и упрощение структур… А вся эволюция – это усложнение структур… А?… Лихо?

– Санька… Не здесь… не сейчас, – пытался Зотов его остановить.

Но он говорил все громче, все заносчивее, чтобы слышали эти все и что он их всех – и по силе, и по уму – запросто переплюнет. Зотов понимал: ему нужно, – но это было непереносимо. Он хотел сразу всему ихнему противопоставить все свое: грязи – чистоту, болтовне – мысль, он хотел сразу, а так не бывает.

И Зотов стал Санькой, и слышал все, что было в нем.

И до Зотова дошло – происходило не одно соревнование, а два. Одно на ринге, другое – в зале, и оба были дурацкие. Ринг и зал соревновались между собой. В воображении. И ринг считал, что в случае чего он этому залу рыло начистит, а зал считал, что в эпоху НТР он всегда этот ринг облапошит.

«Может быть, это конфликт физических и умственных занятий? – подумал Зотов и тут же понял: – Чушь!» В зале через одного сидели кирпичи с дипломами, а на ринге математики били друг друга по почкам.

Женщина позади Зотова сказала:

– Между прочим, отец этого Александра Зотова – в красных трусах – знаешь кто? Геннадий Зотов. Он сейчас со своей женой на Западе. Он ест землянику зимой, а лето проводит в шхерах…

Неужели Кротова? Зотов хотел оглянуться. Нет. Ну ее к черту.

Воздух откуда-то в форточку втягивался запахом весны, как будто стекло разбито, и Зотов с Таней целуются в котельной у Асташенковых, и он совсем молодой еще и еще не встретил Марию.

– Я тоже хочу зимой землянику, а лето проводить в шхерах, – сказала Кротова своему мужу. – Ты не знаешь, что такое шхеры?

– Не знаю, – сказал муж и заорал: – Бей! Бей!

– И я не знаю, – сказала Кротова. – Обещай мне, что повезешь меня в шхеры.

– Заткнись, – сказал муж.

Гонг. Второй раунд.

Ну хорошо: зверь, грызущий зверя, не знает, что сам подохнет. Но ведь человек-то знает? Почему же он убивает – всеми способами укорачивает ниточку?

В глазах рябило от разноцветных платьев, заполняющих весь этот станок для мордобоя, и неряшливо одетая Жанна кормила Сережку конфетами.

– Говорят, она стала попивать не только кисленькое винцо, – сказал Гошка.

Господи, этого еще не хватало! Сережка мой…

Зотов вспомнил, как вчера вечером он встретил Панфилова в чужом доме, в лифте, и он на плече возил чужого кота – вверх-вниз.

– Зачем ты это делаешь?

– Я ему обещал, что покатаю.

Вверх-вниз, вверх-вниз. Совершенно трезвый.

– А почему ты такой дохлый?

– Так…

– Ты стал известен… Выступаешь…

– А ты спроси, что я делаю после выступления!

– Я вижу – катаешь чужих котов. А что Сапожников? Куда он пропал?

– У него жена умерла. И двигатель вечный лопнул. Санька спрашивал. Диск. Вечно вращающийся.

– Я даже не знал, что он был женат.

– Она тоже этого не знала…

Ясно. Веяние времени. Ну еще бы! Она не хочет быть белой рабыней, она хочет вращаться. Сначала отдельно. Потом они сбиваются в ансамбли и вращаются все сильнее, – Зотов это видел у Жанны.

Катаются. Вверх-вниз. Панфилов говорит:

– У Брейгеля есть картина – из воды торчат чьи-то ноги… Картина называется «Икар». Никто и не смотрит, как кто-то с неба сверзился… А теперь на небо смотрят – не кинули бы бомбу…

– Вот что, пойдем ко мне, – сказал Зотов.

– А кот?

– Отвези кота, и пойдем ко мне. Я тебя подожду внизу. А завтра пойдем смотреть бокс, Санька демобилизовался и зовет. Хочет, чтоб были свои.

Лифт укатил вверх, замигали цифры. За стеклянными дверями, ведущими вон из дома, была черная духота – плохая погода.

…И Зотов снова стал Санькой и слышал душой все, что было в нем.

Век заканчивался. Вечерело над двадцатым, стальным, электрическим, ракетным, атомным, молекулярно-биологическим, лазерным, хаотическим и отрегулированным и, в значительной мере, нацистским. Странно. Куда же главная-то сила века подевалась? Ну какая разница, кто кому порвет пасть, если уцелевший все равно не знает, куда себя потом деть?

– Бей!.. Бей! – кричала компания кукушонка.

– Санька! – крикнул Анкаголик. – За что бьешь?!

В зале раздался хохот.

– А действительно, за что? – спросил Панфилов.

Зотов отмахнулся. Он тоже не знал.

Жанна разворачивала Сереге очередную конфету.

– Бей! Бей! – кричала ее компания. – Бей!

И Санька наконец увидел их.

Левой, левой, потом правой, правой… Инструмента для хорошей жизни не изобретешь! Изобретать надо поведение!

– Бей! Бей! – кричал бельэтаж и бил в ладоши.

Санька обхватил соперника.

– Брэк! – крикнул лысый с бабочкой. Санька не отпускал.

– Брэк! – повторил тот.

– А пошел ты… – невежливо и отчетливо сказал Санька.

В рядах стали вставать. Судьи зашелестели протоколами.

– Хочешь быть чемпионом? – спросил Санька противника.

– А кто не хочет? – вырываясь, спросил тот.

– Я, – ответил Санька.

И отскочил в угол. Зал засвистел, заулюлюкал.

Санька зубами развязал узел, зубами растянул шнуровку. Сорвал перчатку, сунул ее под мышку, свободной рукой развязал вторую и тоже сорвал ее.

В зале перестали свистеть, и кто-то ахнул, когда Санька запустил перчатки в зал, пригнулся, перешагнул через канаты и ушел по проходу не прощаясь.

Начался бедлам, какие-то звонки, свистки, что-то беззвучно кричали судьи. Лысый, в белых одеждах с бабочкой, нерешительно поднял руку внезапному чемпиону, который был никому не интересен.

Потом ринг стоял пустой и освещенный, без единого чемпиона. Потом над ним погасили свет. Судьи собрали шмотки, и зал стал расходиться. Куда-то прошел милиционер, кто-то пронес полотенце и графин с водой. В верхнем ряду осталась Жанна и четырехлетний Серега с шоколадной эспаньолкой на подбородке; Жанна была одета нарядно и неряшливо, у Сереги был запущенный вид.

– Привет, – сказал Панфилов и помахал ей рукой.

Она ответила, встала, наклонилась к Сереге, вывела его из рядов в проход, постояла, посмотрела на пустой ринг и ушла куда-то наверх.

– Откуда ты ее знаешь? – спрашивает Зотов.

– Знаю, знаю. Вот это бокс! Ты что-нибудь понял?… Нас дисквалифицировали.

Анкаголик сидел откинувшись, как боксер на ринге, обхватив спинки пустых стульев.

– А дисквалифицированный не человек? – спросил он.

Так.

А на следующий день прибежал Санька и сказал:

– Беда.

А уже давно видно, что беда.

– Жанна пропала.

– При чем тут Жанна?! – крикнул Зотов. – А сын?! Серега как?!

– Я не знаю… – сказал Санька.

– Отделались!

Потом пришла ее мать. Зотов ее не узнал даже. Она взмолилась – помогите.

– Я с тобой, – сказал Санька.

– Нет, – сказал Зотов. – На этот раз без тебя.

«Я пришел к старому дому и стоял перед ним как во сне. И это описание того, как человек вернулся через много лет в свой старый дом и обнаружил, что все на месте и даже замок на двери не переменили. Он смеясь достал хранимый как талисман старый ключ и тихонько отворил наружную дверь. За ней была вторая. Он толкнул – заперто на крючок. Там голоса знакомые – видно, слышали, как он открывал ключом. Он закричал: „Это я! Я! Откройте!..“ Там засмеялись, узнали его и не открыли.

И тогда он вспомнил, что все, кого он ожидал встретить в этой квартире, давно умерли и за дверью смеются совсем новые, другие люди».

Зотов вошел и увидел компанию. Это была такая мерзость и срамота, что мы описывать не будем. Как Зотов увел оттуда Жанну и с какой философией столкнулся – об этом тоже вспоминать не хочется. Может, и не удалось бы увести, да он позвонил немому брату своему. Тот пришел, и дело решилось домашним способом.

Из всего, что говорил кукушонок, запомнилось «для». Мол, поскольку после бомбы все святое попрано, надо жить «для». Для чего? Для. Абсурд. Но в этом якобы абсурдном предложении чувствовалась ба-альшая целеустремленность.

«Мы вышли. Оля вела Серегу-второго.

Я запер квартиру на ключ. Теперь в моем старом опоганенном доме никто не жил. Даже тени.

В нем сделают дезинфекцию, косметический ремонт, и в него въедут новые жильцы, которых будут тревожить собственные тени».

Зотову добыли путевки. Он забрал Серегу и Жанну, и они поехали в Крым. На самолете. Первый раз Зотов ехал до Крыма две недели, а второй – несколько дней. Но земля уменьшилась, и теперь они были в Крыму к обеду. А к ужину их разыскал Санька. Он снял комнату со всеми удобствами. Это теперь называлось «жить дикарем».

– Зачем ты прилетел?

– Я недоспорил, – ответил он каменным голосом. Лицо Жанна прикрыла полотенцем.

Серега в песке рыл яму и рядом с ней строил город.

– Человеку надо в себе преодолеть машину, – сказал Зотов. – Машины пускай урчат продукцию – они железные, а для человека – мы это уже обсуждали – с милым рай и в шалаше.