Текст книги "Как птица Гаруда"
Автор книги: Михаил Анчаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Михаил Леонидович Анчаров
Как птица Гаруда
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
С перстами пурпурными Эос
Глава первая
НОРОВЫ
Вы спросите, кому приснился этот сон: моему петуху или мне? А я и сам не знаю.
Кубинская сказка
Праздничный, веселый, бесноватый
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.
Николай Тихонов
1
А Витька Громобоев полюбил навеки, и этому не научить. Но и цыпленок хоть и ничему не обучен, однако проклевывается. Потому что живой и срок пришел жизнь вопрошать. Обсохнет и растет до петуха.
И ежели человек отличен от петуха или дерева, то одним только – надеждой стать для вселенной собеседником.
И значит, человеку до Человека надобно дорасти, дорасти до собеседника вселенной, поскольку скот не виноват, что он скот, а человек, ежели он скот, – виноват.
Иначе твоя жизнь ушла на кормежку и попусту, и пришедший позднее – что он сделает с твоими плодами?…
Летом пятьдесят первого я вдруг понял окончательно, что в жизни пустяков не бывает и что сегодня пустяк, то завтра – важнее важного.
Потому что жизнь на важное и пустое не делится. Это мы так о ней думаем или другие за нас, но это все в голове.
А в жизни есть жизнь. И если она идет не так, как нам хочется, то неизвестно, как бы она пошла, если б была такая, как нам хотелось.
С Витькой Громобоевым пришли Сапожников и некто Панфилов, которого я еще не знал лично, а только по песням. Я знал, что они придут, но я не знал, что они такие горластые.
– Зло и добро – это действия, значит, движение материи, а не сама материя, – говорил Панфилов. – Ходьба – это движение человека, а не какая-то материя ходьбы.
– Ну и что?! Ну и что?! – заорал Сапожников.
– А ты пытаешься свести все к вакууму и частицам! – сказал Панфилов. – А есть еще действия каждого из них.
– Вот! – крикнул Сапожников Панфилову. – Значит, ты кроме частиц и вакуума ищешь еще каких-то злоумышленников и праведников в этом вакууме! Откуда? Пришельцы? Инопланетяне?
– О господи! – сказал Панфилов. – Опять эти инопланетяне!.. Почему все уперлись в одну проблему – одиноки мы во вселенной или нет – и ждут пришельцев… И никто не задается вопросом – а что было ДО этой вашей вселенной?
– То есть? – спросил Сапожников.
– Если даже допустить, что был первичный взрыв всей собранной в одну точку материи… то возникнет вопрос не только о том, что же было «вокруг», как спрашиваешь ты, но возникнет и мой вопрос: «А что же было ДО этого?…» Ведь если взрыв был, то до взрыва материя была не сжата, а рассеяна и происходило сжатие… Почему же не возникнет вопрос – была ли жизнь до взрыва?
– Интересно, – сказал Сапожников.
– Проще: если наша вселенная имеет начало, то это потому, что предыдущая вселенная имела конец. И самое главное, что она была вселенной. Думать иначе – значит допустить исчезновение материи и возникновение мира из ничего…
– Та-ак… – сказал Сапожников.
– Да, – сказал Панфилов. – И тогда вопрос стоит так: могла ли исчезнуть вся предыдущая вселенная? Конечно, нет. Иначе из чего сложена нынешняя?…
Огромная война кончилась, и сила жизни все прибывала, и каждый чувствовал, что имеет на нее все права.
Работа воскрешения начнет сказываться много времени спустя, но она уже началась.
Чересчур много дорог было заминировано за две тысячи лет боя, и если мир может быть спасен согласием, он и должен быть спасен.
Земля есть шар, и великие устремления расходятся вверх по радиусам. И это только внизу толковище, а в небесах никому не тесно.
– Вакуум, вакуум, – сказал Сапожников. – Мы о нем ничего не знаем… Нужна хоть какая-нибудь все опрокидывающая модель… Уважаемые офени, товарищи Зотовы, у вас ничего там не завалялось?
– Почему же? – говорю. – Завалялось… Василидова модель…
Тут летний ветер распахнул окна и двери, и за крышами домов блеснуло.
– Стекла побьет к черту! – крикнул дед, пытаясь поймать створки окон. – Витька, дверь! Дверь!
– В чем же ее суть?! – старался перекричать Сапожников летнюю бурю. – В чем суть Василидовой модели?!
Так мы проводили время в 51-м году – пьяные без вина и богатые без копейки. Хотя неплохо было бы и закусывать.
Моему внуку Генке в тот день было ровно двадцать, и он удрал к нам от матери именно в свой день рождения, потому что устал от семейной любви и нелюбви.
Мы балбеса пожалели и пустили в мальчишник.
Витька Громобоев демобилизовался, но мы его провожали невесть куда, и теперь опять он уезжал надолго, никого не жалея, кроме Тани, матери своей приемной, бабушки нашей, тишайшей и непонятной Миноги, которая в Москву еще не вернулась, а жила, по слухам, в том же партизанском городке.
Мир опять раскалывался, поскольку объединяться «против» всегда было легче, чем «за».
В 49-м возникла НАТО, но возник и Всемирный Совет Мира.
Земля отдалась ливню живой воды, и каждый комочек ее получил свою каплю, и грозу унесло, и хлынул живой воздух.
Была темная ночка. И до рассвета еще далеко. Помойки зверели удивительными запахами, а подворотни – глухими голосами. Я, видимо, задремал под шум споров о космогонии.
Общались два одинаковых голоса:
– Можно ли убивать с верой в бога?
– Да только так и происходит… Перекрестясь режут, помолясь пытают, отслужив молебен – лютуют и насилуют.
– Неужели никто не замечает?
– Замечают. Однако и здесь есть лазейка… Если смерть – это второе рожденье, то убивать можно. Бог послал меня убить, чтобы убитый родился на тот свет. Логично?
– Сердце с этим не примиряется.
– Вот сердцу и верь.
И я начал смотреть глазами и слушать ушами, но поверил бухающему в груди сердцу, которое то замирало тоской, то трепетало неведомой радостью. И все чувства были во мне – и те, что мы называем гнусными, и те, что называем прекрасными. Но чувства эти приходили ко мне извне, и сердце выбирало назвать их прекрасными или гнусными. И я угасающим сознанием еще удивился, – а я думал, что чувства приходят не извне, а зарождаются во мне.
– Нет, – услышал я свой собственный голос. – В тебе зарождаешься только ты.
– А кто же я?! – возопил я беззвучно. – Кто я?!
– Все, – ответил голос.
– Как может часть равняться целому?
– Смотри… – сказал голос. – Смотри!
И я увидел строчки неведомых письмен, которые дрожали, как надписи в беззвучном кино. Потому что на буквы этих строк все время накладывались буквы других письмен. Количество букв в строке все время было одно и то же, но прочесть их было нельзя, потому что письмена все время менялись, превращаясь одни в другие, становясь шифром мифа неведомого кода.
Строки извивались, как змеи, дрожали и, пружинисто сплетаясь, вспыхивали беззвучными искрами, и искры превращались в звезды. И я увидел дрожащие звезды, к которым со всех сторон сбегались лучи света, сгоняя звезды в кучи и вихри. А не так, как всегда, когда лучи разлетались от звезд.
И я, Зотов, вижу природный катаклизм, рождение любви.
Наверно, такое было на виноградниках, когда родился Дионис, но казалось, что это было, когда и Дионис еще не родился.
Клонило и трепало ветром кусты, луна скакала по облакам как козочка, беззвучный хруст стоял в лесу, и листья лепили беззвучные пощечины. Помойки и нужники пустырей переворачивались могучей невидимой рукой, из них сыпалась гнилая сволочь и слизь, громоздилась в холмы и тут же зарастала лесом и подлеском. И меж стволов колюче вставали на дыбы кружевные олени. И в камышах мелькало гибкое светлое прекрасное тело Сиринги, песенки Тростника.
Все летело навстречу, и ни к чему нельзя было прикоснуться: рука не дотягивалась до желанного – еще сантиметр, еще миллиметр, еще микрон – но рука не дотягивалась.
– Отец, не смотри! – крикнул яростный голос Витьки. – Отец, не смотри! Нельзя! Очнись! Это тебе не надо!..
– Витька, ты полюбил? – спросил я.
– Да, отец, – сказал он. – Навеки.
2
Ах, Зотов, Зотов, старая орясина, когда же это все началось? Может быть, когда Таня ходила к старику Непрядину? А может, еще раньше, когда Петр – первый Таню щупал? В каком же году он Таню щупал? Ах, Петр Алексеич, исторические события надо помнить… Вспомнил? Ага. Это началось, когда брат в лапту играл посередь улицы, а Ванька Щекин заорал:
– Николай-второй, беги!
Колька побежал до черты, а его господин за ворот – цап!
– Тебя как назвали?
– Николай-второй.
Господин ему по шее, по шее.
– За что, дяденька?
– Веди к отцу, а то полицию кликну! – И свисток.
– Не свисти, дяденька.
Пришли к деду. Господин сыщик все выяснил и спрашивает:
– Почему твоего внука царским именем зовут?
Дед говорит:
– Он у нас, Колька, родился вторым, а Петр – первым у нас родился.
– Как это Петр – первый?
– Петька! Спрыгни с сарая! Покажись господину сыщику!
Он спрыгнул, рубаху заправил и говорит:
– Ну чего?
А ростом он был орясина пятнадцати лет.
– Я вас всех, все ваше отродье упеку! Сопливцам своим государевы имена давать!
– Имена по святцам, – говорит дед. – А что Петр у нас родился первый, а Николай вторым, – это дело божье. Имена поп давал, а мы не против.
– Дедушка, – говорит Петр – первый. – Может, ребят кликнуть?
– Не надо… Сам уйдет… Иди, господин сыщик, иди. У нас в семье горе, не до тебя, – говорит дед. – Родной человек помер. А Колька не сам себя назвал, его ребятишки так кличут. Иди, господин сыщик, иди… Места у нас глухие, не ровен час, случится что, иди.
Господин сыщик и ушел.
А дед отвел Кольку за сараи и выпорол.
Лупил и приговаривал:
– Запомни этот день, Николай-второй, запомни этот день… Запомнил? Или еще добавить, Николай-второй?
– За что бьешь? – орет Колька. – Не я виноват! Сами назвали!
– Не за то бью, что назвали, а чтобы запомнил этот день на всю жизнь… Родной нам человек помер, граф Лев Николаевич Толстой, народный заступник.
Стало быть, это приключилось в 1910 году.
С этого дня, как дед выпорол Николая-второго, Зотов начал жить сознательной жизнью и даже мыслить общественно.
Род Зотовых имел происхождение канцелярское. Писарь на фабрике, составляя список нанятых на работу, услышал в конце перечня: «Серегин, Изотов», ошибкой записал: «Серегин и Зотов». И тем сделал деда Афанасия первым в роду.
Дед спорить не стал, время было голодное, а дед был неблагонадежный, поскольку не только переплетал старые книги, но и читал их, что ввело его в гордыню, которая и привела к мысли, что род его не хуже царского.
Кроме Петра-первого и Николая-второго, были еще Александр – третий, Иван – четвертый. И еще царь Афанасий-немой и царица Дуська – на них царских номеров не хватило. Так и ходили ненумерованные.
Афанасий был назван в честь деда Афанасия Зотова, первого в роду, и был немой, а Дуська – в честь бабушки Евдокии, в девичестве Громобоевой.
Дед рассказывал: «Громобоевы же произошли от небесного явления. Бабка нашей бабушки разрешилась от бремени мальчиком, когда в сухую погоду огненный шар пролетел тихо через комнату роженицы и разорвался у колодца. Через некоторое время закричал новорожденный голосом беспредельной ужасности, за что был по совокупности причин назван Громобоем».
А отец Петра-первого, папанька Алексей Зотов? О нем позже – когда из тюрьмы выйдет.
И в зотовском роду было все, что полагается, – и самозванцы, и дворцовые перевороты, и смертоубийства, и победы. И отличались Зотовы от Романовых только двумя отличками – Зотовы работали, а Романовы нет, Зотовы на войну ходили сами а Романовы посылали других.
А что касается там образования или разговоров на непонятном языке – то в этом Зотовы от них не отставали.
– Ой, Петенька, не надо!..
– Не бойся, Таня, женюсь…
– А на что жить будем?
– На что все, на то и мы.
А погода была – всем погодам погода! А в журнале «Нива» объявление напечатано про знамение времени – СКОРОСТЬ. А в конце восклицание: «СОРОК ВЕРСТ В ЧАС! КТО ВАС ДОГОНИТ?! СПЕШИТЕ ЖИТЬ!»
А Петра-первого Зотова торопить было незачем. Ему шестнадцать, и Тане Котельниковой – шестнадцать. Отца ее в пятом году забили на фабрике Шмита, а мать к Асташенкову в питейное подалась помои таскать, у Асташенковых дом с ротондой, четыре трактира по всей Белокаменной и в каждом – по «маркизе». Все маркизы в теле, а жена тощая метла – ему с ней неинтересно. Сын в университете римские права переписывает, дочь на арфе гудит – ногами обхватит и пальцами вцепится, а учитель над нею – ко-ко-ко… ко-ко-ко… дора, фа-соля, ляси и за пазуху заглядывает. У всех нужники на пустыре, на одно очко, а у Асташенковых – в доме, фаянсовый, сидячий с синей надписью – на донышке с лужицей, и ручка белая на цепи. Ей-бо! Не вру. Потяни – все в Яузу унесет! Двадцатый век! Таня рассказывала – она там прибиралась.
– Ой, Петенька, не надо!
– Не бойся, Таня, женюсь…
– А на что жить будем?
– На что все, на то и мы…
Зотов Петр – первый вылез из сарая и спрашивает:
– Дед, почему меня на красоту тянет, как мышь на сахар?
Дед ответил:
– Потому что наслаждение красотой есть осознание своего развития.
Это Петр – первый уже знал. Его загребли по ошибке, когда ткацкие бастовали. А потом, набив морду, отпустили по несовершеннолетству.
Зотов того господина сыщика на улице подстерег и ввалил ему по той же скуле, что и он ему в участке. Он Петра-первого за шиворот, и Зотов его за шиворот. Он в свисток, а Зотов в два пальца. Он его по зубам, чтоб не свистел, и Зотов ему по зубам, чтоб не свистел, да и вбил свисток ему в рот. Господин сыщик упал, а Зотов ушел.
Тогда господин сыщик пришел не один, и они забрали Петра-первого куда надо, а там господин сыщик бил его ногами. Бил ногами и приговаривал:
– Воспрянет род людской!.. Знаю я ваш род, проклятьем заклейменный!.. Я тебе воспряну!..
Сколько он был у них в плену – Зотов не помнит. Но вот по прошествии времени пришел в узилище дед и говорит:
– Ничего не поделаешь, господин сыщик, будут и тебя ногами топтать.
– Это кто же?
– Да Петька, внук мой… Выйдет из Бутырки и потопчет.
– Рвань несчастная… Мы ж его повесим!
– Ну что ж… и мы тебя повесим… Ничего не поделаешь.
– На власть замахиваешься?!
– Зачем же?… В книге сказано – власть падет в одна тысяча девятьсот семнадцатом году. Тогда и с тобой свершится.
– Та-ак… Значит, у Маркса вашего на семнадцатый год назначено?
– Господин Маркс журнал «Ниву» издает. Дозволено цензурой с приложениями…
– Ну, мне не крути, не крути… Не про того Маркса речь… Говори, что у тебя за книжка?
– Называется «Тайная мудрость Востока». Предсказание судеб. Тоже дозволена цензурой. Кажные двенадцать лет – поворот судеб, согласно законам зодиака и миротворного Индиктиона. Вот и считай – к одна тысяча девятьсот пятому году прибавь двенадцать – что будет? Семнадцать.
– Антимов! Давай его сюда!
Тут Петра-первого из соседней комнаты вытряхнули, где он разговор слышал, и перед дедом поставили.
– Забирай… Последний раз прощаю.
– Сопляк чертов, – сказал дед. – Сопляк.
– А после семнадцатого что будет? – спросил господин сыщик.
– Третье Евангелие будет… Третий Завет… Сошествие Духа Святого на людей.
– А может, вы старообрядцы? – спросил зашедший в полицию господин журналист Гаврилов.
– Мы новообрядцы, – сказал дед.
– Кто такие?
– Сам знаешь… Рабочие, – тихо ответил дед.
Господин Гаврилов перестал из протокола выписывать разное удивительное и сказал:
– Рабочему надо заработать – это понять возможно. А этих понять нельзя… А может быть, они толстовцы?
– Никто они, – сказал господин сыщик. – Они никто. Пустырь проклятый.
– Пустота… – засмеялся господин журналист Гаврилов, который писал очерки из низов жизни – под Власа Дорошевича, но хуже. – Пустота – это ничто… нигиль… Они нигилисты?
Это он Зотовым – то!..
– Какая же пустота… – задумчиво возразил дед. – При такой теснотище?
– Куча дерьма, – сказал господин сыщик. – Ничего святого… Полное отсутствие нравственной идеи… Так и запишите, господин журналист.
– Нравственная идея – она у отца Иосифа, – сказал дед, – и у вас, господин Гаврилов. Поэтому вы ее на всех поделили – и у каждого от нравственной идеи ошметочек… И потому у нас от нравственной идеи – что с барского стола упало… И «Возлюби ближнего» всегда оборачивается – возлюби вас, господин главноуговаривающий. А вы нас – нет, не очень-то… Или не так я говорю?… Пошли, Петька.
А весна стояла такая, что помойки розами пахли, а пустые сараи – ладаном.
– Дед, неужели на Пустыре ничего, кроме вони, не заводится? И неужели мы пустота?
– В пустоте, Петька, родится творение. Ибо больше ему родиться негде.
– Дед, – спросил Петр – первый, – как же это в пустоте может творение родиться? Пустота – она пустота и есть.
– Поскольку всемирное тяготение не выдумка, Петька, – сказал дед, – то пустоты вовсе нет и пространство заполнено… Однако движение существует, и я до тебя достигаю рукой и дотрагиваюсь… А если движение есть, а пустоты нет, то, значит, и там мельчайшие тела погружены в некую субстанцию, которая и осуществляет их связь между собой, сама, однако, будучи чем-то отличной от них… И в этой незнаемой сущности идет мировой процесс отмены старой вселенной, прежней вселенной – поскольку она нелюбимая.
И Зотов это запомнил и записал – идет отмена прежней вселенной, поскольку она – нелюбимая.
Уж Тане с Зотовым жениться пора, а отец Иосиф венчать не спешит, а спешит пройти мимо.
– По церковной записи твой дед Изотов, а по гражданским бумагам вы Зотовы. Безбожники и на исповедь не ходите.
А у отца Иосифа уголовный журналист Гаврилов с господином сыщиком чай пьют. Какая уж тут исповедь? После пятого – семь лет прошло. Поумнели.
На земле царь, и капитал, и в небесах церковь, а где Зотовы помещаются, в библии не сказано.
И начал Зотов Петр – первый Алексеич сам разбираться в том, как мир устроен и в нем человек по своей вере, по зотовской.
У отца Иосифа дело простое: «Человек раб божий». И точка.
Петру надоело, и он спрашивает:
– Если все люди божьи рабы, тогда зачем на земле один раб, а другой – власть?
– Дерзок ты, – говорит. – Несть власти аще не от бога, понял?
– Понял, – говорит. – Если рабы власть возьмут, то и она станет от бога. Кто кого. Так?
– Сокрушу! Богова ошибка!..
– А разве бог ошибается?
– Вон отсюдова!
А уж Зотов знал – если батюшка дурак, то и это от бога. На Пустырь толкового не пришлют.
Он у деда спросил:
– Почему меня отец Иосиф обозвал «богова ошибка» и по шее дал?
– А за что дал? – поинтересовался дед и перестал петь про Кудеяра-атамана.
Петр – первый ему поведал, за что схватил по шее.
Дед же сказал, что отец Иосиф дурак и гнида, поскольку пути господни неисповедимы, то и ошибкам не подвержены, и, значит, не ему, долгогривому, судить божественный промысел, назначивший им фамилию Зотовых.
А что касается зотовской веры, то, насколько известно, таковая ни в одном реестре не значилась. И потому Зотовы считали ее вполне оригинальной.
Состояла она в следующем.
В писании сказано: «Вначале бе слово и слово бе бог». И поскольку бог есть сущность неизреченная, то, как только попытаешься ее изречь, возникает из одного слова – два, между которыми совершается движение. Одно слово «на», другое– «дай». И вся суть человека состоит в том, какое слово из этих двух у него в душе на донышке, а какое – снаружи.
Без «дай», конечно, не выжить тому, кто хочет сказать «на». Но если человек перешел на сторону «дай», то из него человек вовсе прочь выходит. И это есть закон.
А кто перестает это понимать и упорствует – у того вместо слов возникает болботание.
И как это болботание ни называй – хоть религией, хоть наукой, а все одно – усердие без души и не по разуму есть болботание, которое у Зотовых в одно ухо входило без труда, а из другого вылетало со свистом.
И потому к богу у Зотовых было такое отношение: хочешь верить – верь.
Зотовы считали – материализм богу не помеха.
Однажды, в давнее время, был у деда разговор с великим гением русской земли. О таинственной субстанции Эфир.
Когда дед ему принес книгу «Алхимию» для обмена по-офенски – с уха на ухо, то Дмитрий Иванович Менделеев рассказал деду, как знаменитая таблица его привиделась ему во сне. А потом дед спросил:
– Так как же, Дмитрий Иванович, все-таки есть эфир или выдумка это?
На это Дмитрий Иванович деду отвечал:
– По логическому рассуждению – должен быть. Должна быть сверхтонкая невидимая материя, которая бы все увязала в одну картину. Однако чтобы открыть эфир – надо найти некий способ стать от эфира в стороне. Это подобно тому, как нельзя взвесить воду, находясь в воде…
И потому Зотовы спокойно и с интересом узнавали про диковинки природы и научности и не торопились делать выводы, даже если они настырно прыгали в глаза. И спокойно пели: «Солнце всходит и заходит», – хотя и знали уже, что все происходит как раз наоборот.
Был у деда знакомый дворянин старик Непрядвин, и был у старого Непрядвина сын и телефон. Телефон хороший, а сын – так себе. Дед послал Таню с запиской. Старик позвонил куда надо, и отец Иосиф согласился нас венчать. Но Таня услышала, как сын Непрядвина сказал:
– Папа… какое тебе дело до этой мрази?… Страшнее русского Пустыря ничего нет… И там нет ничего, кроме вони.
– И магии, – сказал старый Непрядвин. И Тане: – Ступай, голубушка. Скажи деду, что все улажено.
Непрядвины в родстве были с Митусовыми, тоже владимирского корня, как и мы, Зотовы. А Митусовы свой род от словутного певца Митусы считали, что у князя Игоря Новгород – Северского старины пел и воевал, у того Игоря, про которого «Слово о полку» и опера химика Бородина.
Непрядвин Василий Антонович древнего рода и чудесного обаяния был человек. Не то что сын его, ненавистник, белая моль. А как ему не стыдно? Род его такой древний, что и Романовых не видать, мог бы уж и людей полюбить за такое-то время, было когда спохватиться. Отец-то его Василий Антонович ведь сообразил.
Да, видно, у Петра-первого в душе не все уладилось после Таниного рассказа, и если Зотовых за мразь считают, то магия тут при чем? Зотов деда и спрашивает:
– Как же так?
– А они дураки, – говорит дед.
– Кто?
– Они думают, рабочий – это кто перемазанный и машины не боится. Рабочий из своего корня произошел. А что он сейчас в хомуте – то это он от забывчивости. А когда вспомнит – настанет перемена в жизни.
И дед мне такое рассказал, что у меня глаза на лоб и в животе мороз.
– Раб – это волшебник, – сказал вдруг дед. – Раб – это волхв, кудесник-чудесник, чудеса творит… Был старый народ мидяне, а у них главное племя маги, тайное хранили умение и знание про мироустроение и миротворный круг. А главный из магов звался Раб. Высший умелец. Чтобы рабом стать, надо было семижды семь ступеней пройти среди магов. Потом тех мидян полонили. И маги разбрелись. Потому что каждое дурное племя хотело магов в полон взять и приладить к делу. А пуще всего каждый вождек хотел, чтобы сам Раб ему служил, а он бы похвалялся – мне Раб служит. Ну, на всех вождей Рабов не напасешься, и стали всех пленных мастеров рабами звать. А потом забыли, откуда это слово – раб, и пошло, что раб – живое орудие, машина, и любой пленный стал раб. Да и слово «машина», Петька, тоже от слова «маг»… Теперь гляди – я слова рядом поставлю: раб это маг, и от этих двух слов, запомни, от раба и мага – работа, рабочий – мастеровой – мастер – маэстро – майстер – мистер – во всех языках. Магистр – маг – волшебник, волхв. И над христовой колыбелью три мага стояли, три волхва. И слово «мощь», и слово «машина»… И только раб свободен, потому что он маг. И машину рабочий любит, потому что это последнее место, где свобода ему осталась, последнее прибежище: шестеренки прилажены своими руками и своими руками сотворены, – включай, поехали. И потому магия его и есть богатство, а все остальное ловушка. Вот откуда наш корень и свобода.
И как раз когда отпраздновали столетие со дня нашествия на Русь двунадесяти языков с Наполеоном-анафемой, у меня от жены моей Тани, урожденной Котельниковой, сын родился и был наречен Сергей. В честь отца бабушки, Сергея Панфиловича Громобоева.
Венчал и крестил с некоторым отвращением отец Иосиф. А в дверях стоял господин сыщик и смотрел, как сын мой увеличивает земную тесноту. Но господин сыщик был задумчивый.
Ну ладно.
3
В тысяча девятьсот четырнадцатом Зотов вовсе дылда. Книжек прочел много и ни в чем не уверен. Уверен только в том, что он рабочий, а книжки эти офенские, брошенные, тайные, никому не нужные.
А сколько дед прочел, того сказать никто не может.
Событий не было. Лямку тянул, жену ласкал своевременно. Разве что асташенковскую дочку щупал. Сама попросила первый раз – пьяная.
– Потрогай меня, – говорит.
А Зотову что? Ему не жалко.
А второй раз – когда жена не велела Зотову книжки читать: не маленький, сын растет. Зотов тогда огорчился: спьяну второй раз асташенковскую дочку щупал. Она ему говорит:
– Пойдем туда. Там сено…
Он протрезвел, спрашивает:
– У тебя что, холуев мало?… – И ушел.
Она ему это припомнила. Его тещу Асташенков с работы согнал.
– Прощай, – сказал ей. – У твоей дочки муж дурак. А ты мне было понравилась. Мог я тебя в маркизы произвести?… Мог.
Зотов теще говорит:
– Да у него этих маркиз три штуки.
– Ему виднее, – теща говорит. – А я теперь безработная. А ты дурак.
«Мы-то думали, что только у нас, судьбой потерянных, в каждом сарае собачья свадьба и что свадьбы эти от нашего беспутья. Путь-то наш весь от фабрики, через трактир да за сараи. А оказалось, что и у всех одно – страх домовины да крест в конце пути с надписью: две даты из календаря и между ними тире – полосочка, и в этой тире – вся жизнь. Будто тропочка от прихода до ухода. И коротка та тропочка и незаметна никому, кроме того, кто сам прошел, да не скажет. А куда прошел и откуда – о том ли другим людям судить, если сами свою тире протаптывают и торопятся к чужому телу прикоснуться, припасть хоть на миг? Потому что и вспомнить нечего больше в конце тире, кроме тела, к которому припадал в тоске или радости. Больше и вспомнить нечего, кроме хлеба, тела…
– И магии, – сказал дед».
Птицы кричат. Пролетка цок, цок. Заводская труба черные кудри плавит.
Двадцатому веку четырнадцать лет, а Зотову Петру-первому – девятнадцать.
«Зотовы мы. Мы догадку ищем.
И, видно, без томления нам не жить.
Мы офени, книжники, отреченные, шаромыжники, шарлатаны, ходебщики – книжные разносчики. Забытый ныне промысел и язык.
Почему я из всякого года лучше вспоминаю не события, а споры? Потому что у нас дед был на спор и на бунт скорый.
И я вспоминаю деда, и его мнения, и людей, которые приходили к нему, к токарю и переплетчику, эти мнения послушать. И эти люди были не простые шкурники, зверье живоглотное, а души встревоженные.
Бывает, что разговор и есть событие, а все остальное – бормотание. Потому что событие это со – бытие, то есть совместное бытие, хорошее со – бытие или нет – другого нам ничего не дано. Лучше уж хорошее. Самое большое событие есть жизнь, и перед ней все остальное и близко не равняется».
У Зотова, у Петра Алексеевича, отец с мамой из тюрьмы вернулись.
«У деда и бабушки нашей тишайшей было четыре сына и дочь. Один сын и дочь умерли от голодных родов некрещеные. Эти не в счет. Трое выжили до возраста и стали Петра Зотова дядьки и отец. Один дядька в четвертом погиб под Ляодунем в японскую, другой – на Пресне в пятом году, и остался мой отец Алексей Афанасьевич, тюремный житель, и мама – его верная жена.
Отец по тюрьмам, мама за ним следом. Вернется мама, родит мне братца или сестру и опять за отцом. Как они там в плену улаживались, мне неизвестно. Лютый до бабьей ласки отец. Весь в меня. Но иногда и отца отпускали из узилища».
Вспоминает Зотов давний разговор отца своего с дедом:
– Почему все сады гефсиманские? – спрашивает отец. – Душа воплощения ждет, а плоть обманывает… Зачем про другой мир загадано? Зачем мечта и томление духа?
– Погоди, Алешка… Разум человека появился, когда сон с явью столкнулся и понял человек, что во сне он живет второй жизнью. И любит во сне, и страдает, и страх испытывает, и белый ужас. И от второй ночной жизни он просыпается, а от дневной, первой, проснуться не может. И встреча сна и яви это есть фантазия. Никогда фантазии не бойся, однако помни, что она всего лишь в голове и потому требует проверки.
Это было в пыльный день конца лета. Это было в день, когда все предисловия кончились.
– … Магия, – сказал дед.
– Вот это мне, милостивый государь Афанасий Иваныч, и нужно, – сказал старик Непрядвин, – в моем собрании этой книжки нет. Не уступите ли?
Стояли они с дедом на чердаке по колено в книжных связках дедова собрания, и на каждой связке бирка привязана была деревянная с номером. А что в каждой связке, дед сам знал наизусть и мог рассказать.
– Мне нравится ваша мысль, что рабы позднейшие – это бывшие маги, – сказал Василий Антонович. – Мне это в голову не приходило… Однако что это за возгласы на улице?
– Асташенков гуляет с маркизами, – встреваю я.
– А-а… Петр – первый… – говорит мне Василий Антонович. – Бастуешь?
– Нет, – говорю. – Вторую неделю работаю.
– Эх, Петр – первый, мне бы твои годы, и я бы забастовал… Я вашего Маркса читал. Мне нравится, что он Асташенковых терпеть не может. И я все бы сделал, чтобы их с горки спустить.
– А на горку кого? – спрашиваю. – Непрядвиных?
– Нет, молодой человек, такой амбиции у меня нет. Непрядвины в божьем суде свое дело проиграли. После Асташенковых – только маги. Тут мы с твоим дедом в полном согласии… Да только я не верю, что маг – это ты.
– Нашли с кем разговаривать, – сказал дед. – Революционер хренов… У него одни бабы на уме… Ростом жеребец, а душа не шире кошкиной.
– Всему свое время, – сказал Василий Антонович Непрядвин. – Разовьется. Ничто его не минует. Как по-вашему, Афанасий Иванович, война будет?
– Да.
– Вы так уверены?
– Ломоносов сказал: «И горы, ужасные в наших глазах, могут ли от перемен быть свободны…» Пришла пора империи падать, – сказал дед.
Немой младшенький глаза закрыл – соглашается.
А Мария, помощница наша, царицу Дуську да царя Афанасия-немого кашей кормит. Афанасий хотя и немой, а все слышит и когда вопрошает – глаза таращит, а когда соглашается – закрывает.
– Петь, а Петь, глянь, что это во дворе кричат как?
Пылью рвануло по улице.
Немой наш глаза открыл и смотрит.
В соседнем дворе шарманщик перестал про разлуку.
Вошел отец, руки вымыл, из рукомойника на лицо брызнул и утерся. Обернулся к нам. Мама за сердце взялась.
«Химик Менделеев деду объяснил, что вселенную заполняет эфир невидимый, но взвесить его нельзя, как нельзя взвесить воду в воде.
Чтобы взвесить воду, надо стоять на берегу, а где у вселенной берег?
И это я запомнил на всю жизнь и искал берега, когда наступало размышление.
– Война, родные мои, – сказал отец. – С германцами.
А у меня в голове одно проплыло, имя одно: „Мария“…»
…Была у бабушки сестра – Зотову двоюродная бабка, был у нее сын – Зотову троюродный дядька, у него дочь Мария – Зотову четвероюродная сестра. В этом году ей – шестнадцать.
