Текст книги "Тайны русской империи"

Автор книги: Михаил Смолин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Такое религиозное представление об абсолютном есть достояние иного мира, а не земной действительности. В земном мире нет абсолютного, безусловного, все состоит из оттенков. Перенесение «религиозных понятий, – писал Лев Тихомиров, – в область материальных социальных отношений приводит к революции вечной, бесконечной, потому что всякое общество, как бы его ни переделывать, будет столь же мало представлять абсолютное начало, как и общества современные или прошлых веков» ^{206} .

Религиозное чувство не терпит компромисса в вопросах веры. Такое же религиозное чувство выработалось и у нового революционного хилиазма, не терпящего никаких уступок, когда речь идет о его социальной вере. Лев Тихомиров был глубоко убежден, что при всей разрушительности революционных «преобразований» социальный мистицизм, практикуемый революционным демократизмом, не может в действительности упразднить основы, существующие в обществах во все времена и у любых народов. Более того, Л.А. Тихомиров считал принципиально невозможным создание чего-то нового, никогда не бывшего на службе в человеческом обществе. Он утверждал, что растрачивание сил на утопические эксперименты отвлекает человека от реального усовершенствования общества.

Идеология и практика либеральной демократии.Сравнивая фактические основы либеральной демократии с тем, что декларировалось при се возникновении, Л.А. Тихомиров видел практически полную их несоответственность. Практика, как правило, оказывалась абсолютно противоположна теории.

Так, один из столпов политической философии демократии, Руссо, учил, что зачастую разница между «волей всех» (волей большинства) и «общей волею» (общей волей всего народа) огромна, считая совершенным правление, основанное на общей воле. Призывая к уничтожению в государстве всех частных обществ и партий, Руссо требовал от гражданина выражать только его личные мнения.

Обычно самих демократов не устраивают ни волеизъявления граждан страны, ни представительные учреждения, и они не стесняются руководить и направлять (создавать) волю своего самодержавного народа-суверена. Полученная таким способом «народная воля» становится истинною, имея за собою силу большинства избирателей. Народ при этом выступает лишь как множество отдельных обывателей, проживающих на территории государств, а не как единая нация. Дух нации, ее лицо, формировавшееся веками, не принимается во внимание. Такой взгляд на нацию освобождает власть от всякой ответственности.

Народная воля, как верховная власть в государстве, призвана решать все вопросы управления. Практика же показывает, что выявить эту волю невозможно, так как обыватели в подавляющем большинстве ничего не смыслят в управлении государством. Здесь имеет значение только воля правящего слоя, специализирующегося на вопросах управления государством. Всеобщая народная воля определенно проявляется лишь в редких случаях, когда решение лежит на поверхности – «война на смерть», «долой узурпатора», «мир во что бы то ни стало» и т.п. Но эти проявления народной воли настолько ясны и очевидны, что не требуют никакого голосования.

Заменяя общее мнение мнением большинства, демократия заставляет население говорить только «да» или «нет». Этот принцип механически выводит страну из состояния бесконечного поиска народной воли. Далее встает вопрос: как же заставить народ голосовать? «Поклонники демократического строя, – писал Николай Черняев, – ссылаются на древнегреческие демократии, но они всецело держались на рабстве и не могут быть названы чистыми демократиями. Гражданину, который имел возможность с утра до вечера слушать философов и ораторов и посвящать труду лишь немногие часы, можно было ориентироваться среди кипевших вокруг форума политических споров. Несмотря на то история древней Аттики представляет ряд эпизодов, свидетельствующих о непостоянстве и легкомыслии толпы. Чего же ждать от новейших демократий, граждане которых, поглощенные заботами о хлебе насущном, не могут уделять государственным делам и сотой доли того внимания, которое уделяли ему афиняне?» ^{207}

Увидев бесполезность своего «волеизъявления», подавляющее большинство народа вообще перестало бы голосовать, если бы либеральный демократизм настаивал на требовании прямой подачи голосов по всем вопросам. Сознавая это, либералы идут на дальнейшее искажение теории, дополняя демократические учреждения представительством и партиями. Эти учреждения и являются местом возникновения нового правящего сословия – политиканов. Политиканы нужны для организации «народной воли», а также для того, чтобы чисто социальные проблемы связывать с политикой, возбуждая своей пропагандой население. Парламент, состоящий из партийных фракций, являет собой вариант замены сословного строя монархического государства, разрушенного революцией. И в этих условиях уже никакая сила не может удержать социальные группы от объединения в партии. Деятельность государства везде и всюду ограничивается, что является главной идеей либеральной демократии.

Таким образом, мы имеем дело уже не с народоправством, а с парламентаризмом и господством партий. Господство партий проявляется прежде всего во внушении народу своей частной воли, своего мнения. Партии пытаются поймать избирателей на слове, окончательно подавив их собственную волю партийной агитацией. После выборов народ вообще исчезает с политической арены, его уже не ублажают, а игнорируют. Теперь главное – это соотношение сил, дающих возможность формировать правительство. Партии становятся властными суверенами, а народ продолжает быть безгласным и безвластным до нового «юрьева дня» подачи бюллетеней. «Нет ни одной формы правления, – говорил Лев Тихомиров, резюмируя свой взгляд на демократию, – в которой воздействие народных деланий на текущие дела было бы так безнадежно пресечено, как в этом создании теории, пытавшейся все построить на народной воле» ^{208} .

До появления нового строя история знала общества, состоящие из различных слоев, каждый из которых специализировался на важном для всего общества деле. Слои эти, в зависимости от своего служения обществу, получали от последнего права для исполнения перед ним своих обязанностей. Сословия, корпорации вели к расслоению общества, создавали ситуацию социального неравенства, признаваемого нормой общественной жизни. Такое неравенство признавалось даже теми, кто считал себя обделенным привилегиями. Новое же общество, по идее в него заложенной, должно было быть основано на свободе и равенстве, иными словами, на всеобщей одинаковости.

Идея нового общества, по Льву Тихомирову, наиболее сильно применяется в трех областях жизни человека: умственная безответственная свобода создает подчинение посредственным авторитетам; экономическая свобода создает чрезмерное господство капитализма и такое же чрезмерное подчинение пролетариата; политическая свобода вместо народоправства – порождает правящее партийное сословие политиканов с учреждениями, помогающими им существовать.

Начала и концы. Гипертрофированный коллективизм.В одной из своих работ Лев Тихомиров писал, что «смиренные» либералы являются началами того движения, концами которого становятся революционные социалисты. Этот процесс очень выпукло реализовался у нас в России: несколько поколений говорили о свободолюбии, а затем более последовательные решили сделать революцию. Из «общего миросозерцания» демократической общественности путем либеральной пропаганды появляется целый революционный слой, замыкающийся в «партию» и создающий особый мир отщепенцев, готовых к борьбе с остальной нацией. Либерал, почти всегда имевший возможность открыто и легально высказывать свои суждения, готовил себе страшного ученика в социализме, не останавливающегося на личности, на том, что не преодолено либералами по своей непоследовательности в разрушении «старого» мира. Социалисты уже не строят свое общество на чисто психологической основе, как либералы, видевшие в государстве только комбинацию человеческой воли и свободы. На смену индивидуалистическому либерализму шла следующая фаза развития демократического принципа – социализм со своим сверхколлективизмом.

Большинство исследователей либеральной и социальной демократии, да и сами либералы и социалисты считают себя противоположными друг другу. И, как пишет Лев Тихомиров, «до известных пределов они правы. Лягушка очень отлична от головастика. Но тем не менее это все-таки дети одной матери, это различные фазы одной и той же эволюции. При появлении и торжестве либерального демократизма – социализм, немного раньше или немного позже, должен явиться на свет. С другой стороны, без предварительной фазы либеральной демократии социализм – каков он есть – был совершенно немыслим и невозможен» ^{209} .

На смену гипертрофированному индивидуализму либерализма, как реакция на него, пришел социализм со своим всепоглощающим коллективизмом.

Особенность социализма, как утверждает Лев Тихомиров, состоит в неверии в свободную социальную солидарность и в мысли, что кооперация возможна только при полном коллективизме, не допускающем никакого индивидуализма. Эта суть социализма входит в противоречие с естественными законами человеческой общественности, которая представляет собой неразрывную связь индивидуализма и коллективизма и не терпит ущемления одного другим на долгое время. Считая социализм учением ошибочным, Лев Тихомиров одновременно полагал его появление в XIX веке закономерным. Сила же, с которой появился на свет социализм, говорила, насколько было придавлено чувство коллективизма в либеральном обществе. «Маятник нарушенного равновесия, – по определению Льва Тихомирова, – качнулся в противоположную сторону, и вследствие благоприятных для этого причин размахнулся еще гораздо дальше, чем было сделано индивидуализмом первой революции» ^{210} .

Для личности социализм не оставляет ничего самостоятельного, ничего, что бы не было коллективизировано. Успех социалистического движения Льву Тихомирову виделся вполне реальным. Сильная организация, с начальствующими и подчиненными, с партийной дисциплиной приводила его к мысли о возможности социалистического переворота. Многое из намеченного социализмом после прихода к власти через диктатуру рабочего класса он считал осуществимым. Непреодолимой для социализма трудностью, непреодолимой окончательно, он считал личность. Власть социалистического государства так огромна, а классовая диктатура пролетариата так жестка, что личность будет отчаянно сопротивляться этой системе. Это социальное провидение Льва Тихомирова на удивление точно сбылось в советском государстве. Не веря в возможность массы долго выносить деспотизм социалистического общества, он предсказывал, что его дни кончатся бунтом, потребующим уничтожения государства ради свободы личности. Но такое бесплодное анархическое стремление демократии к первобытному состоянию общества, к распадению его па отдельные группы, борющиеся друг с другом за свое существование, фактически невозможно. Это движение лишь истощит нравственные и материальные силы в бесплодных революционных предприятиях, ведущих к уничтожению лучших представителей «всех направлений и разложению всех основ общества». Такое падение культурного мира Л.А. Тихомиров называет «собачьей старостью» – исчерпанностью.

Социальный демократизм и его борьба с основами общества.Теоретики социализма пренебрежительно относились к личности, проецируя это отношение и на все порождаемое личностью. Отрицалась семья, частная собственность, всякая религия, групповая и корпоративная самостоятельность. Все большее развитие материализма приводило к отрицанию исторических форм общественности и к революционному преобразованию мира. Иначе говоря, «чем более закапчивал социализм свое миросозерцание и истекающие из него планы общественного устройства, тем глубже становилась пропасть между ним и тем, чем было создано и чем живет человеческое общество» ^{211} .

Оставляемое Львом Тихомировым первенство в ряду общественных основ за религией отрицается социализмом, переходя в борьбу с религией, в которой социализм, кроме всего прочего, не устраивает особое существование верующих, объединенных в церкви. Разрешив церковную деятельность, социализм получает в лице церкви общество в обществе, требующее от своих членов следовать другому образу жизни и деятельности, нежели социалистическое общество. Социализм же не может допустить другой, «посторонней» силы в своем обществе, так как исповедует полный коллективизм и полное огосударствление всех общественных и личных отношений. Церковь, проповедуя жизнь по закону Божьему, просто мешает социалистическому обществу делать нужного ему гражданина.

Государство также отрицалось социализмом на-основании утверждения, что оно лишь существует для того, чтобы один класс эксплуатировал другой. Это Л.А. Тихомиров считал полнейшей клеветой на государство, являвшееся, по сути дела, учреждением общенациональным. Социализм отбирает у человека идею Отечества и закрывает глаза на существенный признак явления, определяя эту идею на основании побочного, тем самым утверждая примерно следующее – огонь есть «способ сожигания жилищ и произведения опасных обжогов самим людям» ^{212} .

Определение, совершенно адекватное социалистическому пониманию Отечества как системы эксплуатации одних классов другими. В отношении этих основ общественности социализм создает нечто неизвестное и прямо противоположное тому, чем жило человечество на протяжении всей своей истории.

Рассматривая эволюцию демократического принципа, Лев Тихомиров пришел к заключению, что серии социальных опытов XVIII—XIX веков приходит конец. Он считал, что иллюзии, которыми можно было бы еще увлечь людей, заканчиваются и что «из волшебного ящика» осталось достать еще две-три идеи, и тогда человечество столкнется с необходимостью вновь серьезно задуматься над дальнейшим социальным путем своего развития.

Но как бы ни пошло дальнейшее развитие истории, одно уже ясно – идеи революции XVIII века, повернувшие мир на ложный путь, на котором человечество за две сотни лет видело много крови и деспотизма, угнетения и закрепощения, ненависти и подавления, так никогда и не выведут людей к свободе, равенству и братству.

История России оправдала критику демократического принципа Львом Тихомировым. Пройдя все или почти все стадии эволюции демократических иллюзий, Россия пришла к конечному пункту этого пути – анархии.Как можно иначе назвать постперестроечные времена?.. Анархия – это конечная стадия развития идеи автономности личности, когда уничтожаются всяческие союзы людей друг с другом – от самых простых семейных до самых сложных государственных.

Еще несколько лет назад мы сами слышали то, о чем писал Лев Тихомиров. Нас убеждали, что не нужно общества и государства. Пускай каждый человек живет сам по себе, ведя свободную конкуренцию или борьбу, что все равно, с себе подобными. Разве это не анархия чистой воды, отказывающаяся от всяких общественных союзов, прикрытая лишь либеральной фразеологией? Разве не анархичны были призывы начала 90-х годов XX века, требовавшие от государства уйти из экономики, перестать покровительствовать слабым, или, иначе говоря, проповедовавшие отнятие от государства функций контроля и регулирования жизни нации? Ведь это все те же попытки в который раз изобрести какие-то новые, неведомые человечеству основы для общества. У демократии остается ограниченный круг идей, уже сильно скомпрометированных ее практикой, которые она может предложить народам. Они уже давно думают, чем можно заменить демократический принцип. «Если пала корона, удержится ли фригийский колпак?» – вопрошает Лев Тихомиров.

Всегда, когда это было возможно и нужно, Л.А Тихомиров возводил высказанный государственный или социологический принцип к объяснению его с религиозной точки зрения. Это придавало дополнительную весомость и законченность его произведениям. Определяя демократию как принцип богоборческий, Л.А. Тихомиров писал, что «Воля Бога и вечного Его нравственного закона здесь заменяется временною и случайною, притом фиктивною и фальсифицированною со стороны “представителей”, волею народа». В демократиях народ – «божество», которому подчиняются и служат. Это «божество» непредсказуемо и кровожадно, как древние языческие божки. Это «религиозное» неоязыческое поклонение Лев Тихомиров считал вторичным одичанием человечества. При демократии толпа всегда выберет Варавву и разбойников, а Христа отправит на распятие.

«Если нам суждено, – заключал свою критику демократии Л.А. Тихомиров, – мы должны искать иных путей, с сознанием той великой истины, которая так ярко доказывается отрицательным опытом “новой эры”: что правильное устройство социальной жизни возможно лишь при сохранении духовного равновесия человека, а оно – для современного, христианством выработанного человека дается только живою религиозною идеей» ^{213} .

III.5. ИМПЕРСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ И ИМПЕРСКИЙ ПАНСЛАВИЗМ

Любовь к Родине и любовь к нации.Образованные люди, еще с 60-х годов XIX века уверовавшие в необходимость оппозиции императору и правительству, неожиданно для себя в лице императора Александра III увидели сильного и жизнеспособного носителя идеала того древнего принципа царской власти, который они так теоретично обрекали на смерть. Интеллигентское теоретизирование столкнулось с жизненным фактом, с реальностью современного воплощения вечного принципа верховной власти. Миротворчество государя в широком смысле, наряду с его силой и волей, смирили многих гордых и буйных в образованной среде, позволяя увидеть идеал православной империи и уверовать в него. Государь смог возродить образ первых православных императоров Рима и Византии, подобно русским святым XIX века привносившим в мир образы времен первых подвижников христианства. Он явил своей личностью тот всегда возможный идеал православного царя, для которого власть есть лишь тяжкий жизненный крест. Крест, несомый по своей жизни как послушание Богу.

Власть, которая ставит высшим идеалом своего служения правду, не может не находить в среде идеально настроенных людей своих горячих приверженцев, покоряя их своим нравственным величием. То поколение консервативных мыслителей конца XIX – начала XX века, о котором мы пишем, поколение «русских империалистов», умевших по-имперски широко размышлять о существе государственности, всецело было порождено обаянием эпохи императора Александра III. Это тот громадный результат, духовный плод царствования, который (как и многое другое) долго не замечался русским обществом.

Контрреволюционеры до революции, начавшие борьбу с ее проявлениями в русском обществе, они первыми почувствовали дыхание ада анархии. Не по их вине дело, которое они защищали всеми своими силами, было проиграно. Их девизом была жертвенность, многие отдали свои жизни, не пожелав отказаться от обретенного идеала. Все, что боролось в царствование императора Николая II с революцией явной и скрытой, все было рождено в эпоху государя-миротворца. Эта порода людей у нас почти совсем неизвестна и еще менее оценена, так как по большинству из них прошелся социальный каток революции, кого смявший на месте, ими обороняемом, кого отшвырнувший после борьбы в эмиграцию и оставивший лишь книги, ими написанные. Действительно национальный образованный слой, в отличие от интеллигенции, определял политические ориентиры для нации, считая это своим общественным долгом. Они были настоящей солью земли, с потерей которой нам во многом до сих пор нечем осолиться, чтобы одолеть Смуту…

«Я должен сознаться совершенно откровенно, – писал на исходе своего жизненного пути Иван Солоневич, – я принадлежу к числу тех странных и отсталых людей, русских людей, отношение которых к русской монархии точнее всего выражается ненаучным термином: любовь. Таких же, как я, чудаков на Русской земле было еще миллионов под полтораста» ^{214} .

Чтобы понять их отношение к монархии, охарактеризованное Иваном Солоневичем как любовь, никак не уйти от обращения к тому национальному подъему, который ощутила лучшая часть образованного общества в последнее имперское десятилетие, и особенно во время Первой мировой (или, как она тогда называлась, Второй Отечественной) войны. Немало людей, в том числе и пишущих, начали тогда определять свое отношение к Родине, к монархии, к нации столь иррациональным словом, как любовь.

Именно такое наполнение этих высоких понятий, осмысливаемых прежде всего в ключе любви к своему, родному, было очень характерно для полемики, шедшей тогда в прессе между правыми и либералами. В газете «Новое время», где во время войны начал сотрудничать Иван Солоневич, эта тема звучала отчетливее прочих у Михаила Меньшикова (1859—1918), Василия Розанова (1856—1919) и Льва Тихомирова(1852—1923). Всех троих И.Л. Солоневич высоко ценил, судя по оценкам этих авторов в его текстах, и, по-видимому, считал своими учителями, восприняв у них традиции русской политической публицистики.

Время между революциями 1905 и 1917 годов было дано как бы в долг исторической России – для попытки осмыслить революцию, государственность, значение национального единства, роль интеллигенции, значимость церкви и прочие политико-философские и религиозно-философские вопросы.

Сколько было написано в эти годы! Мыслители как бы торопились, точно предчувствуя, что свободно высказаться, спокойно поразмыслить вскоре им дано не будет. И хотя историческая Россия данную ей передышку между революционными штурмами не смогла полностью использовать для выхода из идейного кризиса, этот период все же для русского самосознания в целом не прошел зря.

В последнюю декаду жизни империи начали свою писательскую деятельность многие молодые авторы, ставшие вскоре крупными мыслителями. Тогда же начал свою публицистическую деятельность и Иван Солоневич. На него не могли не оказать влияния споры, которыми жила интеллектуальная среда тех пор…

Некоторую роль здесь сыграл, как ни странно, журнал «Русская мысль» под редакцией П.Б. Струве, при котором журнал в 1910-е годы занял более консервативную позицию по отношению к революции и развернул на своих страницах полемику о национализме.

Среди прочих статей в «Русской мысли» были напечатаны «Этюды о национализме»' молодого консерватора юриста Д.Д. Муретова, вызвавшие широкий отклик в интеллигентской среде и определявшие национализм как персоналистское пристрастие к национальному Эросу.

«Национализм не претендует на справедливость, – писал он, – и всякий раз, когда он стремится объективно, логически доказать преимущества своей народности над всеми другими, он облекается в чуждую ему по существу форму… Откровенный и сознавший сущность свою национализм не боится сознаться в том, что он не может доказать и объяснить оснований своей веры и своей любви к своему народу. Национализм делит в этом отношении участь всякой личной любви…

Безнравственно ли пристрастие, составляющее сущность национализма? Оно ни нравственно, ни безнравственно, ни добродетель, ни порок.

Божественное оно или дьявольское? Носит лицо Христа или Антихриста? Ни то, ни другое: оно глубоко человечно… оно гениально.

Полезно оно или вредно? Опять-таки – ни то, ни другое: оно действенно, оно есть форма народного сознания, вне которой не может быть народного, т.е. общего цепи поколений, творчества» ^{215} .

Эти «Этюды» поддержал Струве и резко осудил князь Е. Трубецкой, критикуя в стиле Соловьева народность как языческое начало и в противовес этому утверждая человечество как христианский принцип. Правда, либеральные мыслители так и не привели до сего времени логического основания, почему нужно под «ближними» подразумевать «человечество». На каком, собственно, основании любовь к конкретному «человечеству» мы вслед за либералами должны полагать христианской, а любовь к народу – языческой?

Неужели только исходя из демократического принципа большинства – из того, что человечество количественно значительно больше любой народности? Но ведь на стороне националистов есть не менее весомые доводы в защиту любви к своей народности как чувства родственности, из которого – и только из него – может вырасти христианская любовь к ближнему. В любви к нации есть глубокие качественные, положительные черты – большей близости, большей родственности и большей возможности реализовать саму христианскую любовь для каждого человека. Любовь к своей нации, любовь к своей семье, любовь к своей общине, любовь к церкви как обществу верующих тождественна «семейной любви». И церковь, и нация – большие родственные семьи, как, впрочем, и человечество – семья, объединенная общим родством в Адаме.

Здесь уместно вспомнить довод П.Е. Астафьева в пользу любви к народности. Он утверждал, что человек, лишенный всякой к себе любви, не может любить никого из ближних просто потому, что это чувство ему незнакомо, – ведь недаром заповедь «возлюби ближнего» имеет критерием этой любви сравнительный ход мысли: «как самого себя»,то есть изначально предполагается необходимость и естественность отношения с любовью к себе. Христианство даже в отношении Создателя любовь к Нему сравнивает с любовью к самому себе: «люби Бога больше, чем самого себя». Поэтому, не любя свою нацию, невозможно научиться хотя бы уважать другие, так же как невозможно любить всякого ближнего, пока не научишься любить всякого родственного.

Таким образом, любовь к родственному является ступенью в достижении христианской любви к ближним; а национализм – любовью, подобной всякой личной любви человека к человеку.

Любовь к личности, к индивидууму до конца никогда не может быть объяснена, любой человек до известной степени есть тайна, его душа «потемки», а не раскрытая для всех книга. Но все же это чувство можно объяснить, хотя не полно и далеко не все его проявления.

Любовь к родному естественна, прирожденна у любого здорового духовно и физически человека. Любовь к нации, к своему государству действительно сродни любви к женщине – любви, выделяющей из множества – одного, из разнообразия – лишь свое, родственное.

Рождаясь на свет, человек принимает определенные обязательства в любви к своей нации, как бы обручается с ней. С возрастом человек может «не обвенчаться», нарушить верность своей нации, что означает разрыв с родственным, добровольное изгойство.

Безусловно, такая любовь пристрастна, то есть избирательна и субъективна, но она естественна и другой быть не может, как не может не быть избирательна и пристрастна любовь к своей жене, к собственным детям, признаваемым самыми лучшими хотя бы лишь только потому, что они твои.

Эта любовь-пристрастие, или, как в другом месте Д.Д. Муретов говорит о национализме, «вид политического исступления», распространялась консервативными мыслителями и на государство. Подобные взгляды, скажем, характерны для профессора П.Е. Казанского.

Еще в конце прошлого века он говорил о глобализации жизни, о том, что политическая и общественная жизнь для образованных народов стала всемирной, отчего жизнь стала еще более стремительной и требующей учиться преуспевать в этих новых условиях. Никогда ранее мир не жил с такой напряженностью ожидания разрешения всех общественных проблем. Никогда еще не было столько критики социальных устоев, никогда еще не бывали столь сильно подвергаемы сомнению религиозные основы общества.

«В общественных отношениях, – писал профессор П.Е. Казанский, – совершается ныне какой-то необычайный переворот. Происходит перестройка жизни во всех ее частях и слоях, но мы, современники, не различаем еще вполне ясно, куда ведут нас события… Мы видим всюду суетливую борьбу интересов и страстей, кипучую работу ума и рук, а здание будущего преподносится нам весьма неясно. Мы скорее предчувствуем его, чем понимаем…» ^{216}

На этом фоне он различал два течения, которыми двигалось современное человечество, – национальное и интернациональное. Первое – вело к всемирному единству, а второе – к обособлению друг от друга. То и другое он воспринимал как явления, взаимодополняющие общественный процесс.

Национальное сознание, по П.Е. Казанскому, есть сознание живой солидарности со своим культурно-историческим национальным типом, содержанием которой является любовь к своему народу и желание служить во благо преимущественно ему, что даст возможность развития и достойного существования не только всей общности, но и каждого в отдельности ее члена. Внешнее постоянное усложнение борьбы за жизнь рождает закономерный поиск естественных союзников в среде родственников и членов своего национального общества.

Чувство патриотизма профессор П.Е. Казанский выводил из того же источника, что и национальное сознание. То же ощущение, что каждый член государственного организма делает общее дело во имя блага каждого гражданина, по его мнению, должно воспитывать и взаимную солидарность. «Патриотизм есть сознание своей политической принадлежности к определенному государству и своей жизненной общности с ним, сознание своей политической национальности» ^{217} .

Причем нормой он считал поглощение государством нации. Чувство к государству должно было, по его мнению, перевешивать чувство национальности. Государство для него важнее, оно вмещает в себя народность. «Государство, – писал он, – поглотило в себе разные народности. В этом смысле можно говорить, что государство есть, пожалуй, также народность, и считать своего рода национализмом» ^{218} .

Петр Евгеньевич Казанский был одним из организаторов отдела Всероссийского национального союза в Одессе. У него было свое особое понимание национализма и патриотизма как идей, идентичных в принципе и различных по проявлению. «Рядом с национализмом, зовущим к борьбе, второй великой движущей силой нашего времени является патриотизм, проповедующий мир». Он проповедовал борьбу «во имя национальной идеи с тем, кто сам начинает борьбу, мир и сотрудничество во имя общего отечества с тем, кто желает того» ^{219} .

Итак, и патриотизм, и национализм понимались русскими консерваторами начала XX столетия как исконные чувства любви-пристрастия к своему государству и своей нации.

Имперский национализм. Понятие нации крайне не разработано в русской литературе, доселе русским обществом было приложено слишком мало усилий, чтобы исследовать и понять самое себя. Это очень печально сказывается на современном сознании русских, не склонных уважать себя и свою нацию, которую они не знают. Внимание русского человека никак не обращено на самого себя, на своих ближних, что неблагоприятно для формирования личности.