Текст книги "Тайны русской империи"

Автор книги: Михаил Смолин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

Он старался организовать на основе кружков любителей газеты «Голос России» сплоченную организацию народно-монархического направления, хотел воспитать тот здоровый монархический слой общества, который смог бы, вернувшись в Россию, встать во главе возрождающегося Отечества.

Подобная деятельность не осталась незамеченной советскими спецслужбами: 3 февраля 1938 года в редакции «Голоса России» прогремел взрыв. Погибли жена Ивана Солоневича Тамара Владимировна и секретарь Николай Петрович Михайлов. Вскоре прекратилось и издание «Голоса России».

Весной 1938 года И.Л. Солоневич переезжает в национал-социалистскую Германию – единственное место, где он мог чувствовать себя в безопасности от преследований советских властей. Находясь в Германии, он организует в Болгарии новое издание – «Нашу газету», первый номер вышел 19 октября 1938 года, последний – 18 января 1940 года. С началом Второй мировой войны издавать газету стало невозможно, и она прекратила свое существование.

В 1940 году была предпринята попытка создания журнала «Родина», но всемирное военное столкновение народов развеяло иллюзию возможности из Германии редактировать журнал в Болгарии. Тем более что в 1940 году ИЛ. Солоневич был приглашен для организации пропаганды финским Генеральным штабом – в то время шла советско-финляндская война. «Моя задача, – писал И.Л. Солоневич о своей работе, – сводилась к тому, чтобы убедить финское правительство принять лозунг. “Борьба за нашу, но и за вашу свободу”» ^{127} .

Вернувшись обратно в Германию, И.Л. Солоневич продолжал пытаться объяснить немцам, что о России нельзя составлять представление по русской художественной литературе, что в случае войны в бой пойдут не литературные «обломовы» и «маниловы», а все те же русские мужики, победившие и Карла XII, и Наполеона, и что не стоит обманываться вывеской «СССР» – в этом государстве живет все тот же русский народ. Это не могло нравиться властям Германии, и гестапо не оставляет в покое непокорного писателя: несколько раз его арестовывают и, наконец, ссылают в провинцию – в Темпельбург, где он и проживет, бедствуя, во время всех перипетий Второй мировой войны…

После войны он попал в английскую оккупационную зону, где бедовал до 1948 года, когда решился переехать в Аргентину. Иван Солоневич так описал эти события: «Я со своим ударным батальоном в лице сына, его жены и двух внуков высадился в Буэнос-Айресе 29 июля этого года. Мы ехали на итальянском пароходе… Денег у нас не было ни копейки… За четыре месяца наши штабс-капитаны, до сих пор мне вовсе не известные, набрали денег для газеты, окружили нас всех истинно трогательными заботами и утверждают, что “Наша страна” не пропадет» ^{128} .

Уже 18 сентября 1948 года начинает выходить газета «Наша страна», благополучно издающаяся до сих пор. Иван Солоневич снова пытается «монархизм чувства… дополнить монархизмом холодного разума» (Парламент и собор // Наша страна, 1950, № 40). В Аргентине он публикует главную книгу своей жизни – «Народную монархию» (1952). Как писал сам И.Л. Солоневич, этот капитальный идеологический труд посвящен «познанию русского народа и его трагической судьбы. Ни один из выживших народов мира такой трагической судьбы не имел» ^{129} .

По доносу недоброжелателей И.Л. Солоневича высылают из Аргентины. Он оседает в Уругвае и продолжает писать для «Нашей страны». Умер Иван Солоневич 24 апреля 1953 года в итальянском госпитале в Монтевидео вскоре после перенесенной операции рака желудка.

Иван Солоневич находился в русле уже выработанного в начале XX столетия, осознанного и ставшего традиционным исключительно личного для каждого индивидуума понимания-отношения к Отечеству и народности. Его любовь к монархии, к русскому самодержавию так же пристрастна и носит характер глубоко переживаемого религиозно-политического и иррационально национального чувства.

«Русский царизм, – пишет он, – был русским царизмом: государственным строем, какой никогда и нигде в мировой истории не повторялся. В этом строе была политически оформлена чисто религиозная мысль. “Диктатура совести», как и совесть вообще, – не может быть выражена ни в каких юридических формулировках, – совесть есть религиозное явление. Одна из дополнительных неувязок русских гуманитарных наук заключается, в частности, в том, что моральные религиозные основы русского государственного строительства эта “наука” пыталась уложить в термины европейской государственной юриспруденции. И с точки зрения государственного права – в истории московской и даже петербургской империи ничего нельзя было понять; русская наука ничего и не поняла. В “возлюби ближнего своего, как самого себя” никакого места для юриспруденции нет. А именно на этой православной тенденции и строилась русская государственность. Как можно втиснуть любовь в параграфы какого бы то ни было договора?» ^{130}

Отказ от монархии был воспринят им как отказ от тысячелетней русской истории. Монархия в России была его политическим идеалом, чаянием нормальной, спокойной, тихой и налаженной жизни, когда каждый занимается своим делом, а не безумного «массового порыва деятельности», когда все занимаются сразу всем, да еще и с катастрофическим энтузиазмом. «Народ, в его целом, – писал И.Л. Солоневич, – править не может – как не может “весь народ” писать картины, лечить зубы, командовать армиями, проектировать мосты. Здесь нужен “специалист”, которому народ будет доверять. В наших русских условиях таким “специалистом” был царь» ^{131} .

«Жизнь страны – всякой страны, – настаивал Иван Солоневич, – определяется не героическими подвигами, не стахановскими достижениями, не пятилетними или четырехлетними планами и не декламацией об этих планах; она определяется миллиардами маленьких усилий сотен миллионов маленьких людей. Эта жизнь, как это отметила даже и философия, – разнообразна до крайности» ^{132} .

Этот взгляд на суть социальных процессов далее был сформулирован им в таких словах: «Будущая наука об общественных отношениях (сейчас у нас ее нет) займется, вероятно, и тем, что я бы назвал микротомией социальной ткани. То есть: оставит в покое декорации и декламации и начнет изучать процессы, совершающиеся в клетках социального организма» ^{133} .

Для исследования органов и тканей животных и растительных организмов ученые-биологи используют специальный инструмент – микротом, который способен срезать тончайшие слои исследуемого объекта.

Историку, социологу или политологу очень редко случается описать то или иное событие, столь же проникнув в его Внутренний смысл, столь же его прочувствовав, сколь на это способен умный и внимательный современник, свидетель самого события. Свидетель находится Внутри события, он видит, слышит все, что происходит, участвует сам в историческом процессе и потому с наибольшей точностью может передать атмосферу истории, ее динамику и, наконец, смысл, вкладываемый в нес современниками.

По мере отдаления исследователя от события труднее становится восстановить в полном объеме и передать психологический портрет прошедшего, воссоздать и объяснить строение социальной ткани исследуемого времени и порожденных им явлений. Именно поэтому свидетельства современников бесценны и ничем не заменимы, и если их нет, то ученому приходится домысливать недостающее. «Мелочи» исчезают в таких ситуациях полностью, а из них, как правило, и вырастают большие социальные события. Так возникает проблема генезиса глобального события. Глобальные события закрывают от взора современников, а значит, и от последующих исследователей события малозначащие, из которых суммируются глобальные.

Социология, изучающая общественные исторические процессы и склонная заниматься глобальными макротомическими вопросами, традиционно остается крайне глуха к сфере малых социальных срезов – к изменениям микротомическим.

В этом смысле Иван Солоневич – уникальный общественный свидетель и социальный «копиист» первой половины XX столетия, времени мировых потрясений и социальных катастроф, в которых, но его собственному признанию, он участвовал лично, «своей шкурой». Судьба Ивана Солоневича удивительна – он попадал в места наибольшего социального движения как будто специально для того, чтобы оставить о них свои письменные «фотографии».

Лишенная сухой схематичности, демонстративной системности и других «научных» атрибутов, писательская манера Ивана Солоневича своеобразна и рационалистична. Его книги и статьи ценны в первую очередь точными слепками с социальной психологии социалистических, национал-социалистических и просто демократических обществ, которые он знал изнутри, живя в них, их «микротомией социальной ткани», и только потом – их анализом. В своем писательстве он констатировал лично увиденное и лично пережитое. Это свидетельство о социализме – каков он есть в его жизненных реалиях – из первоисточника, при этом автор имел возможность сравнивать гитлеровский Рейх со сталинским СССР, дореволюционную Империю с послереволюционной Россией.

Он, пожалуй, самый современный писатель из классиков русского консерватизма. Его слог наиболее доходчив до слуха постсоветского читателя, его простота носит черты миссионерско-политические, и потому не понять его мысль невозможно, если только изначально не питать глубокого предубеждения к его личности или его писаниям. Он перенял одну из базовых установок русской публицистики – откровенно беседовать со своим читателем – и гениально продолжил традицию имперской публицистики – имперской по размаху тем и интимности разговора, когда с читателем говорят доверительно, как с самым близким и дорогим другом, говорят, как писали бы в письме к постоянному и тонкому, поверенному в душевных делах товарищу.

У великих мастеров русского слова имперское величие и личностная, интимная душевность сливались в удивительное единство, рождая вечные творения человеческого духа. Потрясающая откровенность, открытость в писательстве – дар уникальный, и он присущ Ивану Солоневичу в полной мере.

Если говорить об учителях Ивана Солоневича, то необходимо назвать по меньшей мере три имени: М.О. Меньшиков, В.В. Розанов и Л.А. Тихомиров. Феномен Ивана Солоневича возрос из публицистического мастерства Михаила Меньшикова, из его «Писем к ближним», стиль которых Иван Солоневич в своих произведениях довел до глубокой степени доверительности; из логичности и синкретичности таланта Льва Тихомирова, даже не всего Тихомирова, а конкретно его книги «Монархическая государственность», с которой Иван Солоневич не расставался во всех перипетиях своей эмигрантской жизни; из своеобразной микротомичности личной жизни Василия Розанова.

Иван Солоневич не мог не читать розановские «Уединенное» и «Опавшие листья» (они выходили именно тогда, когда Иван Лукьянович уже жил в Петрограде и работал в «Новом времени»). Он не мог не перенять у своего любимого писателя интимной доверительности к читателю и внимания к кажущимся мелочам, тонко и убедительно перенеся их на социальную ткань.

Интересно объяснял особость своего писательства сам В.В. Розанов: «Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта». «У меня есть какой-то фетишизм мелочей. “Мелочи” суть мои “боги”» ^{134} .

Влияния корифеев русской мысли старшего поколения на И.Л. Солоневича, на его стиль и его мысль нисколько не уменьшают его собственной значимости и оригинальности вклада в русскую политическую мысль…

Революция – это всегда раздражение. Как говорил еще Василий Розанов, «никогда не настанет в ней (революции. – М.С.)того окончательного, когда человек говорит: “Довольно! Я – счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра”… И всякое “завтра” ее обманет и перейдет в “послезавтра”… В революции нет радости. И не будет. Радость – слишком царственное чувство, и никогда не попадет в объятия этого лакея» ^{135} . Революция принципиально перманентна и разрушительна.

Героическая и энергическая фигура Ивана Солоневича никак не вписывалась в кладбищенскую тишину советской нормы. 4 Советская власть, – писал Иван Солоневич в 1938 году о поколении “несгибаемых ленинцев”, – выросла из поражения и измены, и она идет по путям измены и поражения. Она была рождена шпионами, предателями и изменниками, и она сама тонет в своем же собственном шпионаже, предательстве и измене.

На двадцатом году революции революционное поколение сходит с исторической арены, облитое грязью, кровью и позором: более позорного поколения история еще не знает. Очень небольшим утешением для нас может служить то обстоятельство, что русских людей в этом поколении очень мало. Это какой-то интернациональный сброд с преобладающим влиянием еврейства – и с попыткой опереться на русские отбросы» ^{136} .

Вся русская история сродни жизни христианина и представляет собой череду духовных подвигов и греховных падений, накопления и оскудения, государственного строительства и анархического разрушения. Двадцатый век был веком, когда маятник национальной психологии давал наибольшее отклонение от царского, срединного пути, избранного нашими предками в конце позапрошлого тысячелетия, – пути построения автаркийного расширяющегося православного мира. Особую роль в этом соблазне поиска нетрадиционных для нации путей сыграли идеи демократии и революции, знамена которых к концу XX столетия пропитались русской кровью, позором государственной измены и духом национального предательства. Им нет никакого исторического оправдания, и они будут вспоминаться с таким же ощущением стыда, как эпоха «панамского скандала» во Франции или как времена Великой депрессии в США.

Иван Солоневич жил и писал в самые сложные времена Великой Смуты XX века, но не потерял надежды на возрождение дорогого Отечества и всегда отвечал сомневающимся в его политическом оптимизме таким образом: «Очень многие из моих читателей скажут мне: “Все это, может быть, и правильно – но какой от всего этого толк? Какие есть шансы на восстановление монархии в России?” – И я отвечу: приблизительно все сто процентов» ^{137} .

III.
ПАЛЛАДИУМ ИМПЕРИИ (ОСНОВОПОЛАГАЮЩИЕ ЧЕРТЫ РУССКОЙ ИМПЕРИИ КАК ПРАВОСЛАВНОГО ТИПА РУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ)

III.1. САМОБЫТНОСТЬ И ИДЕАЛ САМОДЕРЖАВИЯ КАК ПРАВОСЛАВНЫЙ ТИП РУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ

В руке Господа власть нал землею и человека потребного Он во время воздвигнет на ней.

Сир. Х,4

Сердце царя – в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его.

Притч. XXI, 1

Национальное государство или космополитическое?Каким же виделось русское государство консервативным мыслителям, национальным или космополитическим? Есть ли в христианском учении разрешение дилемм патриотизма и космополитизма, национального государства и мирового глобалистского государства? Что более соответствует идеалу христианского понимания государства, то или другое?

Христос пришел спасти всех. Христианское учение проповедано всем народам. Разве исходя из христианства можно оправдать патриотизм и национальное государство? Можно ли в проповеди любви ко всем ближним находить еще и необходимость предпочтительной любви к родному народу?

Как мы покажем далее, на такие и подобные вопросы христианское учение даст положительный ответ.

Сам Христос, при приближении к Иерусалиму, плачет о неправдах Своего народа, отвергающего Его: «о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему» (Лук. 19,41—42).

Его Апостол, Павел, столь же слезно говорит о своих соплеменниках: «истину говорю во Христе, не лгу, свидетельствует мне совесть моя в Духе Святом, что великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлученным за братьев моих, родных мне по плоти, т.е. Израильтян» (Римл. 9,1—4).

Эти чувства любви к ближним по плоти, к тем, которые даже гонят и распинают, выраженные Самим Спасителем и Его Апостолом, так же как и подчинение Спасителя власти Пилата, и синедриона, являются для любого истинного христианина лучшим свидетельством возможности христианского патриотизма и оправданием не безразличного отношения христианства к национальности и национальному государству.

Апостол Павел говорит: «кто о своих не печется, тот отрекается от веры и хуже неверного» (1 Тим. 5,8).

Таким образом, тезисы космополитизма, сформулированные примерно в следующем виде: «1) патриотическое чувство – безнравственное чувство, оно ничем не может мотивироваться, кроме эгоистических мотивов; 2) обособление народов в изолированные, замкнутые, отдельно существующие союзы противодействует солидарности, работе на пользу общечеловеческих интересов; 3) христианство прямо и положительно запрещает деление человечества на обособленные народности своим учением о равенстве эллина и иудея, раба и свободного, своей проповедью о себе, как универсальной религии, единящей всех людей в единое стадо с единым Пастырем» ^{138} , – не выдерживают критики.

Патриотическое чувство не эгоистическое чувство, поскольку часто требует жертвенности и даже самой смерти для искреннего своего носителя, почему, собственно, и имеет христианское достоинство. «Нет больше той любви, как еще кто положит душу свою за други своя».

Народность, как социальная общность, отнюдь не является тормозом в человеческом совершенствовании. Именно в народности, как и в семье, и в церкви, человек получает самые важные уроки любви к ближнему, уроки, которые если не проходишь, то не можешь в дальнейшем полюбить и никакого другого ближнего, встречающегося на твоем жизненном пути.

Отнюдь не в принадлежности всякого человека к какой-либо национальной общности лежит причина раздоров и борьбы между людьми, а в злой, испорченной первородным грехом воле разных людей, которая никогда не исчезнет из человеческого рода, если даже и объединить все человечество в один государственный союз и юридически уничтожить все народности. Злая воля будет существовать и в этом искусственно соединенном образовании, только в еще более сгущенном составе, поскольку человечество будет жить не в родственном (а значит, в более «тренированном» в любви друг к другу союзе), а в случайно и даже насильно соединенном союзе разных, не родственных друг другу людей.

Поэтому мы не погрешим против основной христианской заповеди любви, когда скажем, что имеем предпочтительную любовь к своим родителям, родственникам, супругам, своему народу, государству, своей церкви, вере и т.д., поскольку эта предпочтительная любовь не уменьшает любовь ко всем остальным. Мы испытываем к вышеперечисленным предметам предпочтительную любовь, питающуюся кроме всего прочего чувством благодарности, чувством материнства, сыновства или супружества, иначе говоря, чувствами объективными и глубоко нравственными, которые (чувства), однако, отсутствуют в чувстве любви ко всем остальным ближним. Чувство предпочтительной любви самовозникающее, естественнейшее из чувств человека, заложенное в его природе, против которого прегрешает либеральный космополитизм, не имеющий сам никакого отношения к христианству.

Характерным примером предпочтительной жертвенной любви может служить воинская служба, да и сама война. Как воинская служба, так и война не есть что-либо запрещенное христианством. Не лишним будет сказать, что Церковный Собор в Арле в 314 году анафематствовал всякого отказывавшегося от военной службы и прикрывавшегося при этом христианским исповеданием. Христианству вообще свойственно глубокое различение вынужденного убийства на поле брани, при защите ближних и убийства из личных корыстных побуждений. Св. Афанасий Александрийский в своем послании к монаху Аммуну писал, что: «Великих почестей сподобляются доблестные в брани, и им воздвигаются столпы, возвещающие превосходные их деяния. Таким образом, одно и то же, смотря по времени и в некоторых обстоятельствах, непозволительно, а в других обстоятельствах и благовременно, и допускается, и позволяется» (Книга правил). Так же и св. Василий Великий свидетельствует, что и другие Отцы Церкви не вменяли убиения на брани за убийство (13-е правило св. Василия Великого).

«Заповедью о любви ко врагам, – пишет известный православный богослов профессор А.Ф. Гусев, – безусловно не отвергается война. Эта заповедь только тогда исключала бы войну во всех случаях, если бы она устраняла любовь к неврагам нашим и, в частности, к нашим соотечественникам. Па самом деле этого нет. Питать любовь только ко врагам или питать к ним предпочтительную любовь Христос не только нигде не заповедует в Евангелии, но и не мог заповедать. Напротив, мы знаем, что Он освятил и узаконил собственным примером преимущественную любовь к людям, наиболее тесно связанным с нами узами кровного и духовного родства. В известной первосвященнической Своей молитве Спаситель прямо говорит, что Он молится об учениках Своих и о верующих в Него, но не о всем мире (Иоан. 17, 9 и 20), в котором есть закоренелые враги истины и добра» ^{139} .

Само Евангелие даст убедительные примеры, подтверждающие наше положение. Так, Предтеча Спасителя, Иоанн Креститель, отвечает воинам, пришедшим к нему с вопросом «что им делать?» (Лук. 3,14): «никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованием» (Лук. 3,12—13), дав тем самым им положительную «профессиональную» заповедь. А ведь воины действительно спрашивали, как им жить в своей профессии! И Иоанн Креститель не запретил их службу, не назвал ее богопротивной, как это сделал впоследствии Лев Толстой и другие пацифисты. Значит, христианство не отвергает воинскую службу, которая, безусловно, является ярким примером преимущественной любви к своему народу, вплоть до отдания за него своей жизни.

Русская история знает немало величайших христианских подвигов отдания своей жизни за други своя. Интересен в связи с этим известный призыв Владимира Мономаха к удельным князьям перед походом на половцев, в котором он говорит так: «Вы жалеете людей, а не думаете о том, что вот придет весна, выедет смерд (крестьянин) в поле с конем пахать землю. Приедет половчанин, крестьянина убьет, коня уведет. Потом наедут половцы большой толпой, перебьют всех крестьян, заберут их жен с детьми в полон, угонят скот, а село выжгут. Что же вы в этом-то людей не жалеете? Я жалею их, а потому и зову вас на половцев» ^{140} .

Таким образом, защита своих ближних от вражеских нападений законна для христианства. Средства же и способы защиты ближних своих зависят от средств и способов, употребляемых нападающими. Если нападающие убивают или покушаются на убийство, то убийство врагов становится совершенно неизбежным для обороняющихся. Причем совершенно необязательно, что обороняющийся непременно свирепеет и жаждет «упиться кровью» своего врага, им могут двигать совершенно другие, христианские чувства.

«Восставать, – убеждает всех непротивленцев злу профессор А.Ф. Гусев, – против нашей решимости силою обуздать врагов отечества совсем не следует же ни во имя христианского всепрощения, ни во имя христианского братства. Во-первых, мы уже знаем, что снисходительность должна иметь свои пределы, чтобы не переходить в преступное попустительство зла и в преступное же покровительство ему. Во-вторых, прощать мы обязаны лишь личному своему врагу. Народ же, вредящий благосостоянию наших соотечественников и даже умерщвляющий их, или то же самое совершающий по отношению к другому какому-либо народу, вовсе не есть наш личный враг. Прощать ему мы не имеем ни права, ни оснований. Именно братское чувство к нашим страдающим соотечественникам или к чужому угнетаемому народу и должно побуждать нас к тому, чтобы защитить и охранить бедствующих собратьев от разного рода Каинов, хотя бы нам самим пришлось не только потерять из-за этого все наше имущество и быть искалеченными, но и лишиться жизни в неизбежной кровавой схватке с упорным и жестоким врагом. Вот какую обязанность налагает на нас христианство своим учением о братстве людей» ^{141} …