Текст книги "Полёт совы"

Автор книги: Михаил Тарковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Они переглянулись неопределённо.

– Погодите, я сейчас вернусь. – Лена сбегала за книжкой, которые у них на такой случай всегда лежали в машине: – Вот.

– «Фарт»… – недоумённо хмыкнул гаишник.

– Да уж, подфартило… Ну, может, как-то… это? Он, главное, телефон выключил! Разругались ещё… вдребезги… – У Лены задрожал подбородок…

Мужики ещё раз переглянулись.

– Вы же остановку вон поломали.

Лейтенант вздохнул долгим вдохом и таким же ровным голосом, как уличал её в аварии, сказал:

– Давайте так. Сейчас звоним в бригаду. Они приедут, будете с ними разбираться, сколько там за ущерб.

Полчаса протянулись пыткой. Наконец показалась «газель» с двойной кабиной, там сидели в ряд трое дорожников в рыжих жилетах. Вышли, поздоровались. Пошли все вместе к остановке. Потом гаишник сказал: «Ну, вы пойдите пока у машины побудьте». Какое-то время шло совещание у остановки. Лена ходила взад-вперёд. Наконец подошёл гаишник:

– Сейчас Ваня начальству позвонит.

И отдал документы.

Ваня был главный. Подошёл. Молодой, полный, очень белый. Размашистой какой-то хозяйской повадки. Лицо гладкое, бесщетинистое, неестественно даже молодое:

– Подождите. Щас позвоню…

Отошёл с телефоном за «газель». Долго набирал, ходил, о чём-то говорил. Потом вернулся к Лене. Лена сжалась.

– Ну, короче, нам заплатите за остановку четыре тысячи. И всё.

– Ну конечно… Ой, Господи… Слава Богу… Только вы знаете, у меня вот тысяча, а остальное на карте.

Протянула тысячу.

– Ну давайте, – невозмутимо, негромко, вскользь как-то ответил Ваня.

– А вы мне номер карты дайте.

– А… – будто даже удивившись, сказал: – Ну давайте, пишите.

– Я только не знаю, могу не успеть сегодня.

– Да ладно, потом там… – махнул рукой. – Тысячу там ещё… – так же будто по поверхности пробормотал Ваня и сказал отчётливо: – Езжай с Богом.

Когда Лена села в машину, уже темнело. Замешкавшись, она проехала свороток к Подчасовой, стала разворачиваться, но колесо задевало крыло, разворот получился чересчур широким, и правые колёса провалились в снег на обочине. Лена ударила двумя руками по рулю и заплакала. Сумерки… Грязный снег… Помятый бок. Скособоченная, окончательно подбитая машинёшка, изуродованным боком влипшая в грязный комкастый снег. Еле открывающаяся дверь, которой ещё и снег мешал открыться. Неудобство перекошенного вытаскивания. Тонкие чёрные сапожки… Обессиленность полная. Ещё не пережитый свой улёт. Попытка звонка Баскакову. «Гад! Пьёт с Добрынечкой!»

Вышла на дорогу и стала останавливать машины. Самосвал проехал мимо («Сволочь!»). Двое ребят на «бигхорне». Остановились, вытащили. «Спасибо, ребята». «Да не за чего». Едва собралась трогаться, позвонила Подчасова, сказала, что едет Бузмаков в Боево. «Твой телефон дала, мало ли». Тут же позвонил мужской голос: «Галина сказала, вам помощь нужна. Вы где?» Объяснила. «Ну стойте». Это было хорошо – сил не оставалось. Со стороны города подъехал микроавтобус, мигнул фарами, развернулся и стал впереди Лены. Вышел Бузмаков и ещё один человек: рослый, с выпуклым животом, линию которого повторяла длинная, очень выгнутая поясница. И живот, и поясница были плотно обтянуты курткой – синей, блестящей, набранной из пухлых полос. Сели в машины. Двинулись. Гуськом добрались до Подчасовой.

В автобусе ехало человек шесть, все в Боево на Рождество.

– Галь, я, наверно, с ними поеду. Там отец Лев. А машину у тебя брошу. Возьмёте меня?

– Да возьмём, конечно. Только вы в чувство придите… Так, а Игорь где? – спросил Бузмаков.

Галя сделала моментальное зверское лицо, и он понимающе поджал рот.

– Давайте чаю.

Сели за стол. Лена несколько раз пересказала своё приключение. Больше всех взбудоражился и восхитился человек с гнутой поясницей, оказавшийся московским писателем. Звали его Леонид. У него было большое, немного баклажанистое лицо. Тёмная кожа вокруг глаз с мелким напылением прыщиков – будто пшёночкой посыпанное. Увесистый подбородок. Когда он говорил – большой рот смещался-выдвигался ковшом. Леонид всем восторгался. Говорил громко и быстро, частил немного: «Да шикарно! Спасибо, Галечка! Это что? Папоротник? М-м-м-м… Шикардос, шикардос…» Смесь мёда с кедровыми ядрышками его вовсе обезоружила. Он ломанулся к вешалке и притащил плоскую бутылочку и плоский пакетик…

– Ой, извините! – вскрикнула Галя. – Я не сообразила. – И пошла к буфету.

– Галя, никаких водок ему! Мы в монастырь едем, – крикнул Бузмаков.

– Лена, будете? Бог простит, – отхлебнул Леонид коньячку. – Вот ещё хамон – берите… Ну ладно, ладно… Ну всё же уладилось…

– Лен, может, вина? – спросила Подчасова.

– Да завтра Праздник… И главное, я ещё подумала, надо было быстро в сторону отъехать куда-нибудь. Гаишники эти. Я только дух перевести собралась… Трясусь ещё вся.

– Да это сообщил, сообщил кто-то! – громогласно частил Леонид.

– Тот с «камаза» и позвонил! – сказал кто-то.

– Да ну, какой ему смысл – он же сам и растаскивал? Не. Это кто-то, кто ехал. Или из кафешки.

– Из кафешки! Мужик, который подбегал.

– А главное, я так и не поняла, что это за история с остановкой, то ли они захотели за мой счёт её отремонтировать? То ли что?.. Как-то непонятно. Если бы они поделили деньги – гаишники и дорожники? Нет. Ваня этот… Как он рукой махнул: «Езжай с Богом!» – Лена поджала губку и отвернулась.

– Шикардос-шикардос! – закричал Леонид. – Давайте за вас, Лена, за остановку! Ну как же хорошо! Леночка, у меня ещё кальвадос есть! Шикарный кальвадос! Шикардос-шикардос!

Быстрое это «шикардос-шикардос» звучало как присказка, как отдельное что-то и производственное, вроде «как понял – приём». Если он произносил отдельно «шикардос», то мог автоматически добавить двойной шикардос.

– Дак а знака там не было?

– Да не помню! В том-то дело. Могла прозевать спокойно. Я знак прозевала. Эта «камрятина» ещё, я прямо представила такого… Баскакова… в ней. «Бэ-бэ-бэ» такого… «Я скэзэ-эл… Никаких хлебопечек! В духовке стряпать будешь!» – басом изобразила Лена, и все засмеялись. – Бр-р-р, терпеть не могу… И в общем, я вижу этот поворот, уже вхожу… И понимаю, что капец… Ну и ка-ак меня ки-инет на встречку.

– Лена. Ты в рубашке родилась!

– Шикардос-шикардос!

– А меня опять потом ка-ак поведёт, и, главное, я ничего сделать не могу. Вот тебе и полный привод!

– Леночка, полный привод выручает, пока не сорвёшься… Как у сильных людей… Тянет до конца, а как сорвался – не поймать. Отдельный навык нужен. Газ нельзя бросать.

– Да я почти поймала. В том-то и дело! А потом снова… и эта остановка! И куча эта. Прямо как ладонь… кто-то подставил!

– Остановка! Лена, вы прелесть! Ха-ха-ха! Вот это сюжет! Менты с дорожниками бабки загребают на остановке! Даже нет! Таскают! – Он зашёлся от хохота. – Слышь! Они её таскают туда-сюда! На повороты ставят! Кормилицу. Ха-ха! Кино можно снять: «Кормилица»! Я Шнапсу в газету напишу! – крикнул Леонид, одновременно шарясь в широченном, похожем на изразец телефоне: – О! Чернявского убрали. То есть они, смотри, – говорил он уже целенаправленно Лене, – они ищут поворот, привозят остановку… Ха-ха! Вызывают, погоди, Валер, подгоняют поливалку! Поливалку! Представь! Заливают дорогу, а потом ставят остановку! Четыре тысячи с одной машины, это сколько долларов? Так, какой курс сейчас? – Он слазил в изразец: – Ага… Тридцать девять. Четыреста баксов… С десяти тачек тысяча шестьсот!

– Да, Ленк… – свозь гвалт глядя на Лену, задумчиво сказала Подчасова, – конечно, дала ты… А если б на встречке?.. Подумать страшно.

– Да ладно тебе, Галк! – вдруг улыбнулась Лена. – У тебя вообще машина сама поехала ночью.

– Как сама поехала? Шикардос-шикардос! – восхищённо округлил глаза Леонид.

– Взяла и поехала. У нас в Сибири автоматика. Галь, я расскажу? У неё механка. На скорости оставила. А машина на автозапуске. Ну и поехала.

– Как на запуске? А-а-а, – догадался Леонид, – мороз же! Ну да. Вот это да! Шикардос! Ну вы даёте! А мы не ставим на запуск.

– Дак у вас тепло.

Леонид хлопнул кистями ковш в ковш:

– И представь, представь, Ген! Менты остановку притащили, асфальт залили, сидят в «уазике» караулят. Тут такая тачка врезается. Они туда: «Документы! Порча имущества!» А там нет никого! Шикардос! Скрытие с места дэтэпэ! Вот чижики! Лена, так они прямо сразу вам стали предъявлять? Про дэтэпэ?

– Ну да.

– Не спросили, как самочувствие, может, помощь нужна? Не, ну какие суки!

– Нет, ну они видят. Я же сижу, нормально. – Лена тоже думала о холодке того разговора, но сейчас почему-то стала защищать ребят.

– Да в Америке вас бы успокоили сначала и в чувство привели…

– Да ладно тебе, Лень, – резанул Бузмаков, – успокоили, а потом такого штрафака бы впаяли, что… – махнул рукой.

– Бузя, не бузи! Ты гонишь!

– Ленк, пойдём тебе кофту покажу… – сказала Галя.

– Пошли, – быстро встала Лена.

Галя повела к себе в комнату:

– Ну что у тебя? – Сели.

– Да не могу! – снова затряслась Леночка. – Рассобачились с Игорем вдрызг. Просто вдрызг.

Бросилась к Гальке. Та обняла:

– Ну всё, всё. Мужики есть мужики. Щас-то где он?

– Да пьёт с казаками этими. Телефон выключил. Главное, я его таким не видела никогда… Бывает, конечно, выпьет. А тут как животное… Ещё прёт на меня: «Ты чо, дура? Ты чо, дура?» Я понимаю, конечно, что он с машиной с этой, ну… с документами перенапрягся… Ну до этого всего… ты знаешь… Меня ещё взбесило, что он предсказал всё, и я как дура действительно!

– Да что предсказал?

– Ну, там началось, что нас с премией прокатили, ну и… ой, Господи, ладно…

– Ну что ладно? Рассказывай уж. Смотри, какие духи Валя подарил.

– Шикардос… – Лена кивнула. – Короче, разговор про литературу, ну, про сор из избы… И он прямо рассказывает вот эту всю историю… До этого! Как они пьяные пришли, а я, а я… гостеприимства не проявила! Сволочь такая…

Вернулись.

– Не, ну вы чудо, Леночка! А?! Остановку протаранили! Не, ну а те чижики! Только надо дальше допридумать? Финал нужен убойный. А! Вот! В неё все врезаются, в кормилицу-то! Она вся уже такая латанная, перелатанная… Бронированная… А дальше… – Он сосредоточенно наморщился, и вдруг, сияя, оглядел всех: – А дальше слушай! Дальше едет полкан! Ну ты рассказывал-то… танковый. Которому этот… как его… Шахназаров «тигр» заказывал. Как раз поехал за бухлом и тоже впилился в остановку! Раскатал её в блин! Ха-ха! Шикардос-шикардос!

– Поехали, шикардос! Спасибо, Галюнь, за чай. Лен, вы готовы?

– Ха-ха-ха! Блуждающая остановка! – не обращал внимания Леонид и закричал: – Слышьте! Это бренд! Ха-ха-ха! Или нет! Смотрите: жена писателя Баскакова – глава фонда возрождения остановок! Ха-ха… – И зачастил: – Такое совещание у губера: может ли Баскаков быть брендом Новосибирской области? Помнишь, Бузь, конференция-то, ты рассказывал: «Может ли Шукшин быть брендом Алтайского края?» Ха-ха-ха! Шикардос! Не, Лен, представляете? На полном серьёзе. Шукшин – бренд Алтайского края!

– Совсем сдурели! – сказала Лена, приподнимаясь и чувствуя, что при всём возмущении Баскаковым говорит его словами.

– Бренди «Калина красная», – не унимался Леонид. – Самогон «Макарыч». «Печки-лавочки», отделка бань под ключ!

– Бренди… – покачал головой Бузмаков, поднимаясь.

– Зато в тренде! – закатился Леонид, и все засмеялись.

Сели в микроавтобус. Лена оказалась рядом с Леонидом. Он ещё поприкладывался к бутылочке, размяк, потом как-то планово положил руку Лене на плечо. Зашептал что-то пахуче. Бузмаков его шарахнул в плечо. Тот опомнился:

– Не. Я ничего.

– Ну и не бренди. А то пешком пойдёшь.

– Всё-всё… – нахохлился Леонид, поднял воротник и отвалившись к окошку, прокемарил до Боева.

Ванино поле

Боевский Свято-Никольский монастырь был построен в конце двадцатого века одним священником на пожертвования. Строили из чего было, кто цементом помогал, кто кирпичом, кто бетонными блоками. Так и стоял монастырь бастионом из серых блоков, квадратный, очень высокий и стенами немного на конус, как Лхаса или миноносец. Многие блоки были с торчащими арматуринами, и вид получался ощетиненный, грозный. Наверх, в гостиницу для паломников, вела железная лестница с какого-то завода. Длинная, крутая, со ступеньками в ромбик. Первый раз Баскаков был здесь в страшенный мороз, и особенно запомнился заиндевелый и серый вид монастырских стен и суровая судовая почти лестница.

Ехал в беде, в отчаянии, изведённый отношениями с женщиной чуждых взглядов, разрывом с ней и кризисом в работе. Что-то вдруг страшно отвратило в литературе. Стало казаться, что тому главному, ради чего всё затевалось, уделялось ничтожно мало внимания по сравнению с ремесленной стороной. При попытке донести духовный эпизод девяносто процентов времени и сил уходило не на его переживание, а на технические вещи, этот эпизод обеспечивающие.

Прислали как-то Баскакову английский перевод его рассказа. Устав расшифровывать его, он в виде передыха перенёс взгляд на свой русский текст и… его буквально отшатнуло. По сравнению с непривычной, почти непроницаемой иноязычной буквенной массой родной вариант был настолько говорящим, что русские слова буквально вскричали, бросились навстречу. Ожили знакомо и разнолико. Столько одушевлённого было в качнувшемся навстречу строе, что наряду с радостью почувствовал он в этом оживании грозную силу и даже предупреждение. Слова были будто стая, севшая вокруг доверчиво и мощно, но готовая, чуть что не так, навсегда сорваться… В этом «навсегда» он был уверен абсолютно, а «что не так» означало ничтожное собственное отклонение от того, к чему призываешь читателя. Он попытался описать пережитое, но всё выглядело настолько нарочито, что для поиска естественной формы ушли бы годы. Зачем? Ведь чтобы стать лучше, добрее и отзывчивее, требуется совсем иное…

С таким грузом и приехал тогда в Боево Баскаков. Вошёл в зимний и суровый двор, где возле бетонной стены громоздилась куча огромных тополиных чурок. Их перекатывали две послушницы в ярких куртках. Одна, самая худенькая, с лицом, закрытым капюшоном красной куртки, особенно пронзила рвением. Он бросился к ней: «Давайте, помогу», – а она ответила только: «Не надо, это моё…»

Он поднялся по судовой лестнице в гостиницу. Там было тепло, даже парко, зеленело множество цветов в горшках, просто оранжерея целая, плыл запах щец, ещё чего-то жилого. Его поселили, потом была служба, по окончании которой он подошёл к батюшке. Мол, что нужно, чтоб монахом стать?

– Так, так, так… – сказал отец Лев, отрицательно качая головой и сразу будто отвергая весь Игорев пафос. – Тебя как зовут?

И от этого «ты» Баскакову уже вполовину легче стало:

– Раб Божий Игорь.

– Раб Божий Игорь, – ударив на «раб», быстро, удивлённо и как знакомому сказал отец Лев и поглядел пристально в глаза. – Давай так. Поживи. Трудником. Мы тебе келью дадим. Работы много. Успокоишься… Подумаешь. – Он помолчал: – Я тебе и по-другому мог сказать: что совсем не обязательно принимать монашество, чтобы уйти от того, что тебя в миру не устраивает. Что там не так и много честных и думающих людей… А ты хочешь их число уменьшить… – Он улыбнулся, всматриваясь и будто изучая собеседника. – И что будущему монаху надо там, – он кивнул куда-то вдаль, назад, – готовиться: соблюдать посты, каждый день как штык молитвенное правило читать, ходить в храм. Очень серьёзно изучать Священное Писание, жития Святых, Святых Отцов. Приучаться к постному, в пять утра вставать, не говоря про телевизор и встречи с друзьями. И с девушками… – Он особенно упёр на это слово. – И так с годик. А там… посмотрим… Но я тебе говорю – поживи недельку… У?

… … … … … … … … … … … … … … …

Баскаков так и не выспал ничего «путнего». С четырёх лежал в полудреме, то в жару, то покрываясь потом и остывая, холодея от бессмысленности какой-то и непоправимости, от контраста между полной невиновностью безмятежностью утра и внезапностью катастрофы. Ворочался, метался, пытался прохладней прилечь к постели, вминал жаркую голову в подушку, силясь вытянуть спасительную её прохладу, потом так же припадал к второй подушке. Из похмельной растерзанной души не шли Ленины обезумевшие глаза, порубежный её взгляд, ненавидящее: «Пошёл вон!» В конце концов встал, пошёл в ванную, нашёл и прибрал карту от телефона. Долго стоял под душем, чувствуя, как волнами то нарастает, то ужимается в голове ядро.

Пил чай. Лежал. Ходил. Жарил яичницу с луком, ел насильно, пряно, на случай, если остановят. Вышел на улицу, умылся снегом. Погода была ветреная. Серая… под стать настроению…

В машину дико было садиться. Руки, тело неверные. Сел. Жевал жвачку. Помнил, как его остановил молодой гаишник: «Игорь Михалыч, когда вы крайний раз принимали спиртное?» И как непроницаемо глядя в глаза гаишнику, твёрдо и будто вскользячку бросил: «На день рыбака». По дороге заехал к Косте. Казаки негромко сидели за столом. «Смотри осторожно – сейчас перемёты будут».

На трассе задувал очень сильный ветер. Где дорога возвышалась над полем, снежные потоки переливали асфальт особенно гибко и текуче. Слоисто-туманную ткань будто перетягивали через трассу, и натяг этого жидкого дыма был необыкновенно тугим и одушевленным. Мутно-молочные струи змеино изгибались на взъёме и спуске. Их набрасывало на лобовое стекло волокнистыми тенями, в которых меркла окрестность. Когда машина прошивала несколько струй, аж рябило в глазах.

На снежном фоне струи не было видать, и, казалось, они нарождались только рядом с трассой, ради неё. Но шершавый мел мёл по всей равнине, и поле будто жило многовековой жизнью, куда-то перетекая, а трасса с бренными машинами лишь попалась на пути. Волокна были настолько плотными, что, казалось, должны оплести колеса, и машины споткнувшись, завязнуть, расползаясь, и раствориться медленно и смиренно. Но они почему-то ползли, замедляясь и работая аварийками.

Видимость совсем упала – метров сто от силы. Дорога коротко расширялась, и посередине на островке темнела тень пожарного «камаза», а рядом с ним – тень человека, отчаянно махавшего круговым махом – чтобы ехавшие не останавливались. Дальше на встречной полосе стояла патрульная с мигалками, скорая и междугородний автобус, которому в зад влепилось с полдесятка легковушек. Баскаков внимательно их рассмотрел, убедившись, что Лениного «тэрика» среди них нет.

Проезжая подчасовский перекрёсток, он вдруг решительно повернул. Остановился у ворот и вошёл в калитку. «Тэрик» стоял мордой к дому и небитой стороной наружу. Баскаков постучал…

Через полчаса он мчался в Боево. В лесу не мело, но, едва дорога выходила на простор, поле снова жилисто перетекало асфальт, полосы, перебежав дорогу, укромно сливалась с полем, будто таясь.

Он въехал в Боево, засаженное огромными тополями, глядевшимися особенно голо. Слева в ветреной дымке тянулись домишки, справа монастырь стоял ощетиненным бастионом. По заводскому-железному-корабельному трапу взлетел как по авралу. Комнату в гостинице так и держали за ними, словно она ничего не знала. Хотя казалось, «после всего» её следовало аннулировать беспощадно.

Вошёл без стука. Лена лежала с открытыми глазами, с открытым молитвословом на груди. Он прошёл и сел на стул.

Оба молчали. Первая не выдержала Лена, поднялась, отпила воды из стакана, спросила тихо, выцветше:

– Ну и что мы будем делать?

– С чем? – деревянно ответил Баскаков.

– С нашими… изуродованными отношениями?

Баскаков очень быстро поднялся, подошёл, обнял. Лена уткнулась в шею. Почувствовал тёплые глаза, как пошевелились, защекотали веки, потом мокро и облегчённо замерли. Начала содрогаться, дышать со спазмом.

– Ну всё, всё. Живая, главное.

Она подняла лицо, мокрые глаза, как-то длинно натянула верхнюю губу на верхние зубы. Помолчала. Потом сказала:

– Крыло сильно? – и снова уткнулась и всхлипнула.

– У машины или у… отношений?

– У-ве-во… – снова сотряслась Лена.

– Ну ладно, ладно… Выправим. Сильно испугалась?

Он чувствовал её кивающую голову. Видел хвостик, перетянутый пояском. Он снял прихваточку и освободил-рассыпал волосы. «М-м!» – возмущённо дёрнулась всем телом она, но, когда он грабельно пропустил волосы меж пальцев и лапищу прижал к тёплой её голове, будто что-то долепляя, расслабленно прижалась. И снова, затрясясь, уткнулась Баскакову в шею, но уже успокоенно. Потом подняла лицо, дыша тяжело, ещё вздрагивая, и чуть улыбнулась. Между губ попал волос, отвела его длинным тягучим движением. Легла. Сказала медленно, по-больному:

– Ты телефон выключил, чтоб проучить меня?

– Чтоб проучить Нинку… Лен, я расколошматил его. Когда ты уехала. Она глупость сказала… А ты мне звонила?

Она закивала. Потом сказала очень задумчиво:

– Я почему-то думала, что ты приедешь. Я сегодня исповедовалась и причастилась. Иначе… я не знаю… что б… было.

– Испугалась, когда потащило?

– Погибнуть испугалась. Дико, когда тебя волокёт… Как будто она взбесилась, и ничего сделать не могу, какая-то силища тащит… И страшнее всего было, что я знала, что гололёд. И меня вокруг пальца обвели, понимаешь. Ехала, конечно, настроение… состояние жуткое, но всё равно тепло, музыка играет. И одна секунда! Одна…

– Там же знак.

– Это всё знак… Знак я… вроде видела… боковым зрением. А потом стала вспоминать – видела… или не видела. И запуталась… Там… пологий знак. И я как в поворот стала входить, прямо телом почувствовала, что всё. И как будто эта бровка снежная меня подрезает. А за ней же бордюр этот. Дальше само всё…

– И ты ещё газ бросила.

– Наверно, бросила. Не помню… И ещё поразило, как всё мягко потом. Вдоль остановки. Будто я в пластмассовой коробке. А потом лежу. Музыка играет. А я уже думаю, во сколько ремонт обойдётся… Такие ребята новосибирские хорошие. А я ещё сильнее на тебя рассердилась. Что тебя нет рядом. Разбилась бы – знал бы!

– А почему ты Косте не позвонила?

– Не знаю… Ты знаешь, мне было так плохо, так ужасно, ты не представляешь, и как ты на меня пёр, глаза в разные стороны… и требовал… А я не могу сдержаться и понимаю, что люди, а не могу, и эта авария… Мне надо было одно только: дожить до исповеди. Всё. Я не спала ночь. Может, теперь посплю.

Она помолчала.

– Что отец Лев сказал?

– Давай потом как-нибудь… Сил нет. Главное, что он… посмотрел… так… – Она снова закусила губку и отвернулась. – А что ты старый телефон не взял?

– Да вообще не хочу видеть их. После Нинки.

– Ой, Господи, – покачала головой. – Я когда посмотрела на крыло, знаешь, что подумала? Вот она, посудомоечная машинка.

– Да ладно, купим тебе машинку.

– Я не понимаю, почему?! – Она вся наполнилась этим «почему». Тревожным, требовательным, пружинным. Даже до некрасивости в лице. До складочек на лбу вертикальных: – Почему так получилось? Ведь есть причина. Есть. Не может не быть.

– Почему улетела или почему приземлилась?

– Почему всё. И подбросили, и встречку перекрыли, и поймали ещё… И этот пятачок снежный – как ладошка. Понимаешь. И я подумала, что… – Она прямо задрожала. – Что в следующий раз ладошки не будет. А главное – пока мы не поймём, за что это… Понимаешь? Нам даже дёргаться никуда нельзя… Никуда… Я боюсь.

– Ну ладно, ладно…

– Погоди, – она скинула его руку. – Вспоминай, где мы накосячили? И, – она пристально посмотрела, – почему мы поссорились? Я как услышала, как вы с песнями идёте, меня затрясло. Ну как же так, завтра ехать… Гусь! Это он так к причастию готовится… К Рождеству…

– А ты не представляешь, как они вывалили с этим подносом! И Добрынечка забасил… прямо голосом героев Лескова или Гусева-Оренбургского… меня пробрало аж – насколько ничего никуда не девается! И душа запела, полетела, потянулась… эх, а ты её… срезала… Но только это не то… Что-то раньше!

– А я рассвирепела от статей этих липовых, которые ты зачитывал! Говорит, что времени нет, а сам про себя статьи калякает. Как не стыдно! Ещё и нахваливает себя!

– Да это не мои статьи!

– Да как не твои?

– Да так. Про куничку моя, а то письмо библиотекарша написала, я покажу тебе, если не веришь. И про «Фарт» тоже, это Броня Струкачёв. На сверку прислал. А про куницу я, чтоб тебя развеселить, написал – я же знал, что ты расстроишься из-за премии.

– Так ты знал?

– Про премию-то? Да, конечно, знал.

– А ты огорчился?

– Я возмутился. Но не из-за себя. Ну как так: я им русскую норму даю, а они её отвергают! Чо, сдурели?! – Баскаков заговорил с криминальной интонацией: – Не понял. Алё. Вы где? Ничо не попутали?

– Ну ладно, ладно…

– Да не-е… ну, правда. Время действия – наши дни. Написано – комар носа не подточит. Духовность – есть, народность – есть! Герои живые! Действие в сердце России! Чо надо?! М-м-м… И тут эти пэтээсы ещё, – он помолчал и театрально провозгласил: – И ты лежишь.

– Я готовилась к исповеди… Все дни…

– Слушай, мне надо с отцом Львом повидаться. Насчёт как раз исповеди и причастия.

– А я посплю.

Он вышел на улицу, где извечные горожанки-трудницы перекатывали огромные тополёвые чурки… При всей знакомости картины она казалась блёклой, потому что перед глазами стоял яркий, будто резаком врезанный, оригинал. Такая же погода. Ветер с мороза закручивает меж монастырскими высокими стенами гостиницы. Хрупкая трудница в красной куртке с капюшоном склоняется к чурке. Длинная чёрная юбка, узко обхватывающая ноги, фигура, изгибающаяся неловко и тонко в коленях, нетвёрдо ступающие сапожки. Оливково-зелёная, бугристая чурка, с сучком в глазке бугра. За сучок липко цепляется чёрная полушерстяная юбка. «Миленькая, вы ж надорвётесь. Давайте я…»

Трудница быстро оборачивается: «Не надо, это моё. А если хотите помочь – помолитесь…» – «За рабу Божию?..» – «…Елену», – негромко говорит трудница, глядя серыми глазами в розоватых веках, будто надутых ветром, и улыбается вдруг беспомощно и ясно. Застеснявшись неожиданной своей улыбки, поправляет лицо, и над верхней губкой горизонтальная рисочка белеет от мороза.

У Баскакова аж глаза зачесались. Подумал о том, с какой ученической старательностью, честностью Лена готовилась, как выписывала грехи, как переживала, боялась упустить. Послушно и кропотливо выполняла всю дорогу к исповеди, каждый её изгиб. Излучину. Исполняла слово. Как школьница. Но это не ученическая старательность, а отношение единственное. У него всё взросло, где-то подсокращал, что-то считал условностью, где-то стеснялся отца Льва, как знакомого, распределял по важности – это первее, а то напослед. Хотя тоже всё вроде выписывал. Но по-настоящему озаботился только вечером перед покупкой машины, когда в голове всё перенапряжено было беспокойством, опасением не выполнить завтрашний список дел. И исповедь не то что в одном ряду с ними стояла, но всё равно – дела поддавливали.

И выходило, Лена исполняла слово «исповедь» и выполняла. А он будто редактировал. Ловил себя на попытках порисоваться перед батюшкой, пониманием, своим служением идеалам. Чтоб батюшка сделал скидку, попротежировал… И хотя, застукав себя за этими поползновениями, моментально осаживал – выходило, что слово «исповедь» они с Леной проживали по-разному.

Для неё каждое слово имеет единственный смысл, не делится на дальнее-ближнее – вплотную стоит, впритирку, не качнёшь, не подсунешь лишнего. Им её полностью простреливает, как током наполняет, и она сама этим словом становится… Потому и лежит как больная.

Отца Льва в монастыре не было, Баскаков сходил к нему домой. Когда вернулся, Лена не спала, сидела тревожно на койке.

– Что случилось?

– Как ты думаешь, сны кто-то сочиняет?

– Как? – не понял Баскаков.

– Ну или я сочиняю, или во мне… кто-то? А если кто-то – то что он во мне делает?

– Лен, что случилось?

– Да мне сон дикий приснился. Аж проснулась.

– Ну расскажи, ну что такое? – Он сел, обнял.

Она сняла его руку:

– Тяжеленная… Погоди, сядь вон напротив. Или чаю мне сделай.

Баскаков принёс кипятку.

– Ну рассказывай.

– Мне приснилась, будто я улетела, всё как по правде, а потом мы с тобой будто сидим, как тем утром… и спорим. А на что спорим… Страшно сказать. Я от этого и проснулась…

– Лен, ну надо сказать.

– Спорим, вернее, продолжаем будто спорить на эту… машинку для посуды. Что мне эта машинка нужна прямо позарез. А спорим вот на что…

– Ты сказала, на машинку.

– Нет. Ну да. Машинка – это выигрыш. А спорим…

– Ну!

– На… твои грехи.

– Как? Ничего себе искушение…

– Как-как?! Вот как ты должен был доказать тот весь список. Про пользу премий… Так же… – Она заплакала. – Не могу. Так же будто… будто… есть список, а там – те грехи, которые ты исповедовал тогда в Тузлуках… И мы на них спорим…

– Да как?

– Да в том-то дело, что я не помню как… Знаешь, как во сне бывает. Всё складно. А проснулся – и вспомнить не можешь… Ну а смысл такой, что ты говоришь, что всё исповедал, по списку. А я: «Нет, не всё! Что-то осталось! Не всё!» – прямо кричу. Понимаешь? «Не всё!» И если ты проспоришь, если я окажусь права, то… – Она заплакала.

– То что? – почти вскричал Баскаков…

– То покупаешь эту машинку злосчастную!

– Ну всё, всё. Не плачь. Бредятина. Забудь, и всё.

– Да как забудь?! Не могу. Ты скажи… Я знаю… ты такой вот… честный… – Она всхлипывала. – И пишешь про честных… хороших… Я знаю… Только не сердись, пожалуйста, я понимаю, что нельзя так спрашивать… Я думаю: может, это как-то с машинами связано? А ты… ты…

– Да, что?! Что «я»? Говори!

Лена будто собралась и сказала негромко и низко:

– Ты батюшке про пэтээс говорил?

– Про ка… – Баскаков и осёкся. И осмотрев комнату, будто здесь ещё кто-то был, сказал: – Не. Не говорил…

… … … … … … … … … … … … … … …

– Они же, я ещё удивился, они три раза сказали: Толя и каждый Напильник. Будто пытали меня. Сначала Толя намекнул, мол, хотим вас «ос-во-бо-дить от возможных неприятностей». Я, правда, не понял. Потом первый Напильник… обозначил, мол, снимаем с вас проблему, вы не хозяин будете. И казалось, достаточно. Но нет! Второй уже прямо открыто, прямо разжевал, что будет «человек, который столкнётся с той же проблемой…» Главное, зачем разжёвывать? На их месте понятней не заострять… Может, им в голову не пришло, что это может остановить. Хотя… Не знаю.

Это же «Фальшивый купон»! Я узнал, но отмахнулся – больно хотелось машину. А что звонки с толку сбили, дерготня – это отмазка. И обстоятельства эти, Петины деньги, Артём с машиной. Они были как ураган по сравнению с этим купонишком. Я как травинка перед ним, сразу признал, что в рост не встать. Даже не рассматривал, сходу сдался. От так от. Пи-са-те-лёк…

Знаешь, бывает при полном алиби – ты всё равно виноват. И оно хуже, потому что все-то с тобой как с человеком, верят, что честный, а ты… Это как украл, а тебя оправдали за неимением. Как с ежиными рубахами. Вроде не до них и поздно… А дело во мне. Эх… У меня была, конечно, душевная подвижка забрать эти рубахи, но не решился тебя напрягать, стеснять стиркой. Другой бы решил не ездить, и всё. Ни машину не морозил, ни колёс не порол, ничего. И времени полно светлого. А вот нет, и всё. Не заеду. Это лучше. Выходит, так духа не хватило отказать и за обстоятельства спрятался.