Текст книги "Мир среди войны"

Автор книги: Мигель де Унамуно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Этот человек из прошлого, со своим средневековым войском, затронул в душе Игнасио глубины, тоже принадлежавшие прошлому, в которых дремал дух предков его предков.

Восемь дней подряд они переходили из города в город, без отдыха шагая по ущельям, сквозь заросли кустарника, и эти долгие переходы начали надоедать Игнасио. Как бы ни менялся окружающий пейзаж, это было повторение все одного и того же, сто раз виденного и до мелочей знакомого: всегда одинаковые горы, вековечные дубы и каштаны, нескончаемые заросли папоротника, неизменный вереск и дрок, всегда, как золотистым инеем, унизанный мелкими цветами. Это были суровые горы, непохожие на те, которые Игнасио помнил и любил. Но когда они добирались до вершины и устраивали недолгий привал, то при виде расстилавшихся внизу долин он чувствовал, как душа его обретает новые силы и как глубоко дышит грудь.

Ему наконец удалось добраться до батальона, к которому он был приписан; он представился командиру, тот приказал выдать форму, а узнав, что он племянник священника, дона Эметерио, присвоил ему чин сержанта.

Всего в батальоне было около ста тридцати человек, вооруженных скверными английскими кремневыми ружьями. Здесь Игнасио встретил и своих старинных приятелей: студента со свадьбы, парней из отцовской деревни. Выдали форму: серую куртку, красные панталоны и белый берет.

Говорили о планах новых операций, о кантонализме, который связывает руки правительству в Мадриде, о плохой дисциплине в правительственных войсках, о том, какое недовольство вызвал в Бильбао беспорядок с поставками продовольствия, о победе при Эрауле, о неожиданной атаке при Матаро, в Каталонии, и о том, что сегодня вечером ожидается соединение с большой группой королевских войск – основой будущей армии.

Они шли по дороге, окруженной высокими, поросшими лесом горами, когда впереди, за поворотом, вдруг послышался многоголосый шум. Свои! Это были четыре тысячи человек, отступавших под натиском неприятеля. Батальон присоединился к ним, и они вместе пустились в путь.

Извиваясь, как кольчатое тело огромной змеи, двигался по Эраульскому ущелью пестрый людской поток. На груди у каждого висел хранящий от пули талисман: «Сердце Христово со мной». Тысячи обутых в альпаргаты ног ступали почти бесшумно.

Над волнующейся толпой развевались знамена первого и – уже успевшего прославиться – второго наваррского батальона. На первом знамени под девизом «Бог, Отечество и Король», на фоне цветов национального флага, было вышито изображение Пречистой Девы Марии, а на другой стороне, по зеленому, – лик святого Иосифа. С пропыленного белого шелка второго знамени глядел, сияя на солнце, еще один лик Пречистой Девы, а с обратной стороны был вышит красный крест славного покровителя Испании и красными же буквами шла надпись: «Вперед за Сантьяго!». Глядя на нежный лик Богородицы и ее кротчайшего мужа, осенявшие со знамен воинственную толпу, Игнасио вспомнил череп с черного флага Санта Круса. И, невольно сравнив их, он подумал, что знамя священника-партизана – истиннее, уместнее, мужественнее. Все эти святые лики больше годились для парада, было в них что-то показное и театральное, что-то изнеженное. Тогда он вспомнил о том, как однажды Пачико сказал: лучше всего рассказ о военных подвигах папских зуавов, когда-то браво маршировавших по пышным римским бульварам под аплодисменты кардиналов, лучше всего звучал бы он, пожалуй, из уст какого-нибудь кротчайшего чувствительного священника, да еще и сопровождался бы красивыми гравированными картинками, способными до слез растрогать во время зимнего бдения нежное детское сердце. «Как непохожи, – говорил Пачико, – эти барчуки и наемники в опереточных костюмах на могучих бретонских шуанов [101]101
  Бретонские шуаны– крестьяне Бретани, ведшие вооруженную борьбу в 1792–1803 годах против революционных преобразований во Франции.


[Закрыть]или на тех крестьян Вандеи, которые не побоялись противостоять великой Революции!»

От выбегавших им навстречу людей они узнали, что находятся неподалеку от Лекейтио. Кругом стоял шум, крики; приветственные возгласы заглушали друг друга; каждому хотелось увидеть, дотронуться, поцеловать отбитую под Эраулем пушку.

Лисаррага приблизился к своим гипускоанцам, [102]102
  Гипускуанцы –жители (уроженцы) провинции Гипускоа.


[Закрыть]отдал приказ, и свежий сильный голос взмыл над толпой, и зазвучал, колыхая складки знамен, гимн святому Игнатию, [103]103
  Святой Игнатий– Игнасио Лойола


[Закрыть]святому Игнатию – рыцарю Христову. Казалось, звуки эти возносятся к небесам, чтобы затем отягощенными и посуровевшими вновь упасть на землю и смешаться с неумолчным шумом моря и вечным безмолвием гор. Народ приветствовал войска, выступавшие под звуки гимна тому, кто вел воинство Иисуса. Игнасио чувствовал, как ширится его душа, и, подставляя грудь порывам могучего морского ветра, представлял: однажды они так же войдут в свой город, в свой Бильбао, и Рафаэла будет махать ему белым платком с балкона.

Расположившись на постой, несколько человек пошли к морю посмотреть, как разбиваются о берег волны прибоя. Глядя на бескрайнюю зыбкую гладь, Игнасио пытался представить, что за земли лежат там, вдали, за четкой линией горизонта. Будь это возможно, он сел бы на корабль и отправился в поисках приключений навстречу новым мирам, новым людям с их диковинными обличьями и обычаями, зажил бы яркой, полнокровной жизнью. Ему вспомнился Синдбад-мореход и его поразительные приключения; он чувствовал, что безбрежная и однообразная морская пустыня таит чудеса, не уступающие никакому вымыслу.

Зазвонил колокол, и, во главе со своим набожным командиром, окруженные толпой, гипускоанцы построились на площади для молитвы. Слабый голос капеллана то и дело перекрывался нечленораздельным, как шум прибоя, гулом толпы. Началась литания, и по рядам прошелся свистящий шепоток ora pro nobis, [104]104
  Молись за нас (лат.).


[Закрыть]отзвук которого еще мгновение висел в воздухе, когда стали запевать agnus. [105]105
  Агнец (лат.).


[Закрыть]Литания закончилась, толпа перевела дух, и вновь многоголосый хор вознес к небу звуки гимна, мешавшиеся с однообразной и вечной, бессловесной литанией безбрежного моря.

Глядя на Лисаррагу, Игнасио вспоминал слова добровольца: «Дону Мануэлю Бог не нужен, ему война нужна…» В чем таилась причина вражды между воинственным священником и набожным генералом, между пастырем террора и перебирающим четки военным?

Какие разные люди собрались под белым стягом! Благочестивые, чистые душой бывшие члены братства святого Луиса Гонзаги; карлисты по крови, сыновья ветеранов тридцать третьего года; юноши, искавшие приключений и мечтавшие стать героями; беспутные отпрыски знатных семей; маменькины сынки, провалившие летние экзамены и бежавшие из дома в страхе перед родительским гневом; дезертиры; авантюристы, слетавшиеся отовсюду, как трутни к улью; люди, жаждавшие мести: кто в расчете на вознаграждение, а кто – чтобы отомстить за поруганную честь сестры, соблазненной каким-нибудь либералом; многих приводила сюда тоска по битвам и сражениям, но большинство шли сами не зная почему, следуя примеру других; много здесь было людей грубых, немало – отчаявшихся; большинство же тех, кто жил без определенных занятий. Были здесь дети обедневших старинных родов: Мухика, Авенданьо, Бутрон, чьи предки столетия назад, засев, как стервятники, в своих родовых гнездах, опустошали окрестные деревни и села и бросали вызов городам, что, подобно осьминогам, тянули жадные щупальца к их владениям, и вновь и вновь посылали своих наемников-крестьян против подлых торгашей. Приглушенное эхо старых распрей звучало здесь с новой силой.

Стоило ли сводить все это народное движение, вышедшее из лона народа, кристаллизовавшееся из той бесформенной протоплазмы, из которой формируются нации, стоило ли сводить все это из глубин народных растущее движение к подразделениям национальной милиции, ограничивать его рамками тех упорядоченных армий, что возникали в борьбе за становление наций? Стоило ли пытаться подчинить иерархической дисциплине, установить нисходящую подчиненность среди этой массы, организованной снизу вверх? Бессмысленная затея – объединить рассеянные отряды в армию, подчинить неясные устремления каждого четкой программе!

Разве знали эти люди, откуда и куда они движутся, что несут в себе?

Восстание, прекрасное уже само по себе, быстро набирало силы в краях старинных вольностей, прежде всего в древнем Арагонском королевстве, несколько меньше в Леоне и Наварре. Отважные люди организовывали отряды, естественно становясь в их главе и ограничивая свои действия пределами своей земли, и так мало-помалу, как тянущаяся вверх поросль, карлистское войско росло и крепло, меж тем как кантоналисты упорно отстаивали лежащие на востоке промышленные города.

Шаткое единство испанского королевства подверглось новому испытанию; сыны Пиренеев и Эбро восстали против сынов Кастильской месеты.

В тот вечер Игнасио и его товарищи слушали рассказ о сражении при Эрауле, о победе, одержанной мальчишками, бросившимися в бой вопреки приказу командира, о победе, одержанной энтузиазмом вопреки дисциплине. Как бились их сердца, когда они слушали про штыковую атаку и им виделся Лисаррага, кричавший: «Слава Господу! Смерть приспешникам сатаны!» – и все бежали вперед, крича: «Слава Господу! Вперед!» С каким горячим чувством относились наваррцы к своим командирам, особенно к Радике! Они любили вожаков, которых выдвигал сам народ, а не тех, которых назначал король, тех, которые на деле могли бы доказать, что занимают свое место по праву и по праву пользуются уважением. Разве мог сравниться с ними главнокомандующий Доррегарай – эта кичливая разодетая кукла – с его пышной бородой и рукой на перевязи.

Настроение у всех было радостное, приподнятое; ведь это их порыв, их неожиданная атака позволили овладеть неприятельским орудием. Неожиданность! Может быть, это и было главное в настоящей войне?

Разбившись на кружки, добровольцы рассказывали друг другу, как и почему каждый ушел в горы.

– Я, – говорил один, – собирался ехать в Америку. А когда все началось, зовет меня отец и говорит: «Дела хуже некуда, такие, мол, времена настали; сам знаешь, народу много, а земли мало; да и дорога тебе недешево обойдется… Давай, ступай-ка повоюй, поучись жить». А мне только того и надо было!..

– Ну, а меня поначалу не хотели пускать, а как увидели, что все идут, каждый день, – так что ж я, выходит, хуже?… Куда все, туда и я… Мне еще дед говорил: «Знал бы ты, что это за штука – война!..» Может, и я, когда состарюсь, смогу так же сказать.

– А мне все говорили: бездельник, оттого и идешь…

– Слушай, что я скажу! По мне уж лучше такая, даже самая рассобачья жизнь, чем работать. Тут ведь не знаешь, ни где спать придется, ни где завтра окажешься, ни что со всеми нами будет… да и мир можно повидать.

Древние инстинкты влекли их к этой бродячей, разбойничьей жизни; в этих инстинктах, дремавших в нетронутой глубине их душ, оживали души их отдаленнейших предков.

Игнасио с головой погрузился в однообразную кочевую жизнь батальона. Все здесь было упорядочено; это была не война, а все та же проклятая контора. И тут находилось место мелочным раздорам и склокам; кто-то старался подольститься к начальству, кто-то всех оговаривал, один из добровольцев с видимым удовольствием твердил своему брату-рекруту, что, если бы не тот, он давно бы уже перевелся в другой батальон; пятеро или шестеро кастильцев, пришедших из регулярной армии, чувствуя общее презрение, держались особняком; но, главное, никто не мог похвастать настоящим подвигом.

Поддерживая приятельские отношения со всеми, Игнасио ни с кем не был вполне близок и никого не мог открыто назвать другом. Объединяя всех в один отряд, что-то в то же время их разъединяло; стремясь к поставленной цели, они жили бок о бок только во имя нее; участвуя в одном общем действии, они оставались непроницаемы друг для друга; каждый был замкнут в своем мире. В то же время было и нечто такое, что, превращая их снова в детей, пробуждало в них мелкие детские страсти: ребячливую зависть, ревность, эгоизм. И в то же время какими по-детски радостными были их игры, их невинные развлечения! Как замечательно было, когда, собравшись в маленький хор из четырех-пяти человек, они запевали старые народные песни, звуки которых тянулись, восходя и ниспадая, в своем однообразном чередовании похожие на волнистые очертания гор, всегда одинаковых в своем бесконечном разнообразии.

Из писем отца Игнасио узнал, что Гамбелу собирается примкнуть к карлистам, устроившись на какую-нибудь цивильную должность; что дон Эустакьо завел дружбу с одним расстригой, который боялся, как бы карлисты снова не упрятали его в монастырь; что дон Хосе Мариа разъезжает по французской границе и что они с Хосефой Игнасией скоро уедут из Бильбао.

Весь июнь, после того как Игнасио расстался с героями Эрауля, прошел в маршах и контрмаршах. Проходил батальон и через отцовскую деревню, где как раз было гулянье.

Тетушка Рамона встретила Игнасио в дверях, но, увидев, что он в форме и при оружии, не решилась попросить его переобуться. Дядюшка обнял его и, отозвав в сторону, сказал, что, пожалуй, будет неудобно, если он остановится в том же доме, где и командир батальона. Игнасио пошел к своему двоюродному брату, Торибьо, тому самому, чью свадьбу праздновали прошлый раз. У молодых уже успел родиться ребенок, который надсадно кричал в люльке, в то время как родители в поте лица трудились по хозяйству, по простоте душевной и понятия не имея о том значительном, что творится в мире, и довольно смутно представляя себе, что это такое – война. Для них война была чем-то вроде отдаленных раскатов грома, вроде засухи или мора. Во всем виноваты черные! Но хуже всего в войне было то, что она просила есть, и солдаты мало-помалу опустошали житницы мирного землепашца, который ни сном ни духом не ведал, отчего это черные так ополчились на белых, а белые на черных.

Как загадочен был мир, лежавший там, за околицей, за тихими зелеными лугами, расстилающимися под открытым, то ласковым, то суровым небом, за вечно безмолвными горами! Как загадочен и непонятен был мир городов, где люди заняты только тем, чтобы разрушать созданное, чтобы вмешиваться в неизменный ход вещей!

Героями гуляний, на которые собиралась вся окрестная молодежь, были, конечно, они, молодые воины. Были здесь барышни из городка неподалеку и принаряженные крестьянки; став кругом, с важными, серьезными улыбками на лицах, они ждали, когда их пригласят танцевать. Была там и русоволосая волоокая крестьяночка, которая, стоя вместе с другими, смотрела на Игнасио и его товарищей, одетых в военную форму. Дождавшись аурреску, [106]106
  Аурреску– баскский народный танец


[Закрыть]он вызвал ее из круга, и она вышла ему навстречу, торжественно и серьезно выступая между двух своих подружек, словно воплощала разлитый вокруг покой и сознавала величие своей роли. Он прошелся вокруг нее обязательным кругом, ловко, щегольски выделывая замысловатые коленца, меж тем как она не сводила больших глаз с его приплясывающих ног. Вот так! Выше! Вот так! Сколько силы, сколько энергии! Пусть видит, пусть знает, что и у него есть ловкие ноги и сердце в груди! Это был уже не церемонный аурреску, а какой-то необычный, прихотливый танец. Игнасио плясал перед ней в середине круга уверенно, самозабвенно, словно не чувствуя, что все взгляды устремлены на него. Когда танец закончился, товарищи захлопали, а он взял девушку под руку. Потом резко привлек ее к себе и – спина к спине, – смеясь и пронзительно вскрикивая, они понеслись по кругу. Все плясали истово, упрямо.

Мерно и однообразно бил тамбурин, прерываемый пронзительным свистком, при звуке которого танцующие подпрыгивали, нарушая однообразное течение танца. Музыка рождалась из самой пляски и была не более чем аккомпанементом движению тел. Кровь быстрее текла по жилам, свежий воздух пьянил, все вокруг сливалось в кружащийся хоровод, и каждый наслаждался ощущением здоровья, своего тела, полного энергии и сил. Это наслаждение собственными движениями заставляло его вскрикивать, в то время как она, со спокойной, серьезной улыбкой глядя на его залихватские прыжки, плясала сосредоточенно и неторопливо, словно верша священный обряд, и наклонялась из стороны в сторону, как дерево, гнущееся под порывами ветра.

Там, на вольном воздухе, на зеленой луговой траве, перед невозмутимым ликом гор, танец приобретал глубинный смысл, превращаясь в гимн телесному движению, выражая первобытную жажду ритма, являясь новым источником красоты. В этих деревенских плясках стиралась память о тяжелом труде, все силы приносились в жертву танцу. Где еще, если не в пляске, могли вкусить освежающей свободы эти молодые тела, привыкшие сгибаться над неподатливой землей, эти руки, скрюченно обхватывающие мотыгу, эти натруженные ноги? И где лучше, чем в пляске, могли они, юные воины, выразить свое недовольство дисциплиной, маршами и контрмаршами по каменистым дорогам, где приходилось постоянно, неотрывно глядеть себе под ноги, чтобы не оступиться? Ах, эта отдушина, эти деревенские пляски!

Игнасио пригласил девушку зайти в дом, а когда наступил вечер, настоял на том, чтобы проводить ее до хутора. Они шли горной дорогой, с наслаждением вдыхая тихий вечерний воздух; время от времени им попадались парочки: молодой человек вел девушку, обняв ее за талию, а иногда и сразу двух, положив руки им на плечи. Смех и крики эхом отдавались в отрогах гор; звуки голосов исполняли свой танец. Сойдя на узкую тропинку, Игнасио ускорил шаг и, увидев, что его спутница поотстала, резко, порывисто обернулся и, схватив девушку, поцеловал ее в румяную щеку.

– Отстань, отстань! – крикнула та и побежала догонять подружек, а догнав их, нарушила тишину сумерек пронзительным и звонким криком, который отозвался в сердце Игнасио как победный и одновременно насмешливый клич, как выплеснувшийся в звуке избыток жизненной полноты.

Дойдя до хутора, девушка обернулась к Игнасио и, крикнув: «Eskerrik asko!» («Большое спасибо!») – побежала к дому, а когда Игнасио обернулся, то услышал, как она, уже совсем издалека, кричит: «Bilbotarra, choriburu moskorra daukazu?» («Ну что, городской гуляка, голова-то не закружилась?»). И последним донеслось: «Agur, anebia!» («Прощай, брат!»).

Возвращался он опьяненный воздухом и танцами; кровь стучала в висках; зеленеющая земля словно источала сладострастный дух, и он чувствовал, что жизнь переполняет его и вот-вот готова излиться через край. Сигнал отбоя, прозвучавший сегодня несколько позже, чем обычно, вернул его к скучной действительности. Так, значит, это и есть война? Неужели? А бои? Когда же в бой?

Но пока все ограничивалось маршами и контрмаршами; переходя из деревушки в деревушку, они кружили вокруг уездного города, лига за лигой шагали по размытым дорогам под мелким, упрямо моросящим дождем, преследуемые неприятельскими колоннами. Это было похоже на игру в прятки.

Дождь наводил уныние, и поля, смутно различимые сквозь его зыбкую завесу, казалось, тоже молчаливо страдают. Батальон вновь проходил через отцовскую деревню, и русоволосая крестьяночка из-за ограды своего хозяйства помахала Игнасио платком. При этом ему вспомнились Рафаэла и Бильбао и снова представилось, как они входят в город.

Как-то, уже к вечеру, шедший впереди него старик поскользнулся, упал, и он помог ему подняться. С трудом разгибаясь, старик взглянул на него влажными от слез глазами и на ломаном испанском поблагодарил, пожелав, что если его настигнет пуля, то пусть рана будет легкой или лучше пусть он умрет сразу, чем потеряет руку или ногу и не сможет работать.

– Лучше уж остаться без ноги, но живым.

– Без ноги, без руки – нет, плохо, – покачал головой старик. – Здоровым, здоровым… а нездоровым – умереть. Мужчина, когда не может работать, не годится… Обуза, одна обуза – и все!

И он заковылял дальше; Игнасио смотрел ему вслед. Казалось, фигура старика навсегда скрючилась в позе человека, мотыжащего землю.

«Без ноги, без руки – нет… здоровым, а если нет – умереть». Неужели он, Игнасио, такой молодой и сильный, мог вдруг оказаться изувеченным, ненужным? Кому это могло прийти в голову? Ощущение собственного здоровья не давало развиться в нем подобным мыслям, но подспудно, в глубине души они жили в нем как некий осадок, и он все отчетливее чувствовал то печальное, что было в войне и что служило постоянной причиной разочарования.

Однообразие походной жизни нарушилось однажды, когда Игнасио вместе с несколькими рядовыми был послан набирать по окрестным деревушкам рекрутов – мужчин от восемнадцати до сорока лет. Одного они нашли прячущимся в амбаре, и даже сопровождавшему их священнику не удалось его приободрить. Некоторые родители отказывались отдавать сыновей, но священник увещевал, грозил, и они уступали; другие сами отдавали своего ненаглядного. Семья большая, собирались даже ехать в Америку, а теперь пусть отправится на войну да поучится жить, ну а кому работать – найдется. Главное, чтобы взяли Бильбао.

Редко где слышался плач, жалобы и где проводы были долгими; чаще всего матери относились к этому серьезно и просто, как к долгу. Одна из матерей сама ввела к ним сына, сказав ему на прощание:

– Ступай, за святое дело можно и жизнь отдать.

И они шли, притихшие и серьезные, как если бы им предстояло жениться на невесте, которую сосватали родители. А родители думали о том, что одной парой рук стало меньше, а страда еще не кончилась и надо молотить. Случалось, что сыновей в семьях не было и приходилось забирать отцов.

Когда Игнасио вел рекрутов к городу, один из них вдруг рванулся и бросился бежать прямо через поле; кто-то из добровольцев вскинул было ружье, но Игнасио остановил его: «Пускай, он сам вернется!» Тот и вправду вернулся, пристыженный и оробелый.

Город был наводнен рекрутами; они бродили по улицам, собирались кучками, напуская на себя веселость, за которой сквозило безразличие.

И немало таких молчаливых людей было оторвано в тот год от своей земли по всей Бискайе.

И снова начались марши и контрмарши, снова противник преследовал их. Несколько парней отбилось, заплутав ночью на горных тропинках. Вконец измотанный, батальон устроил привал на вершине Бискарги; внизу дремотно расстилались залитые солнечным светом долины, под ослепительным небом вздымались окаменевшие волны горного моря. Там, внизу, за перевалами лежал Бильбао, а в нем его родной уголок – приют тихих теней.

Прошла неприятельская колонна; несчастные солдаты едва тащили за плечами набитые довольствием ранцы; уж куда легче было им, за плечами у которых была вся их земля.

Игнасио получил новую смену обуви, немного денег и письмо из дома. Педро Антонио все больше укреплялся в своем намерении оставить Бильбао, где уже начинали браться за оружие добровольцы Республики, в то же время убеждавшие друг друга, что мятежники – всего лишь разбойная кучка, с которой ничего не стоит покончить одним махом.

С другой стороны, чтобы поднять дух карлистского войска, велись разговоры о развале в стране, о необузданности республиканцев и о тех грабежах, убийствах и насилиях, которые они учинили в Сан-Кирсе-де-Басора. Словом, как бы республиканцы ни храбрились, с ними уже, можно считать, было покончено, меж тем как верные воины Бога, Отечества и Короля ожидали только того, когда он, король, наконец появится на родной земле. Взятые в батальон силой деревенские парни просили, чтобы взамен палок им выдали ружья, и, говоря, что их обманывают, угрожали разойтись по домам.

– Для этого-то нас и брали? – спрашивал тот, что прятался в амбаре.

Упрямые и неподатливые, как земля, и готовые ко всему, как та же земля, после того как плуг взбороздил ее лоно, эти покорные люди, пробужденные от спячки, знали только одно – упорное и слепое сопротивление, до конца.

Добровольцы! Силой оторванные от своих хуторов, эти парни были больше похожи на добровольцев, чем буяны, сами бежавшие сюда с городских улиц. Раз приведенная в действие покорность проявляла волю более упрямую и ощутимую, чем произвольный порыв разгоряченной фантазии.

Дождь лил как из ведра, когда батальоны пришли в небольшую бухту, где разгружался корабль; там, у подножия огромной черной скалы, словно готовой обрушиться в море, с бьющимся сердцами получали оружие, укрываясь от ливня холстинами, в которые оно было замотано. Тугие струи дождя хлестали по волнам.

На три батальона было выдано две с половиной тысячи бердановских ружей.

В город они вернулись уже другими людьми, прижимая к груди свои ружья и благодаря Господа за успешную разгрузку.

«Наконец-то кончатся эти марши и контрмарши и начнется настоящая война», – думал Игнасио.

Встречали их празднично. У Республики дела шли все хуже, Правое дело переживало подъем; баскские крепости переходили в руки карлистов, в то время как неприятель вынужден был беречь силы; шли слухи об окружении неприятельской колонны в Каталонии и о двух близящихся событиях: вступлении Короля в Испанию, а баскских батальонов – в Бильбао.

На торжественной службе, как благочестивое приношение, поднесли они свое оружие Христу-воителю, и в то время, как священник воздымал облатку – символ бескровной жертвы, – они молили архангела Михаила, «главу ангельских чинов, водителя полков ангельских и заступника христианского воинства», чтобы он защитил Карла VII, как защитил Иезекию против ассирийцев, в одну ночь перебив сто восемьдесят пять тысяч вражеских воинов; чтобы даровал он ему рвение царя Иоссии, благоразумие Соломона, уверенность Иосафа, доблесть Давида и набожность Иезекии, чтобы ниспослал он ему в помощь своих небесных воителей, как посылал он их, дабы поддержать Елисея и Хака, – и все это для того, чтобы еще больше умножилась в мире слава Иисуса и благословенной Церкви Христовой. В ответ на молитву и солдаты, и стоявший тут же, на площади, народ повторили затверженное «и да отпусти нам долги наши, яко же и мы отпускаем должникам нашим».

В тот же самый день, день Пресвятой Девы дель Кармен и годовщины победы Санта Круса при Навас-де-Толоса, в день избиения монахов в тридцать четвертом году, дон Карлос вступил в Испанию – чтобы с лихвой отплатить врагу за поражение при Орокьете, – в том же месте, где тридцать девять лет назад пересек границу его дед, в Сугаррамурди, где в былые времена справлялись бесовские шабаши.

Спели «Тебя, Господи, хвалим»; Лисаррага, а вслед за ним приходской священник сказали каждый свое слово, после чего была прочитана молитва в честь монахов, избиенных в тридцать четвертом году, когда свирепствовала холера, а в ответ на клич, брошенный Королевой с вершины Ачуэлы: «Да здравствует Испания!» – солдаты ответили: «Да здравствует Король!» И после того, как были прочитаны три молитвы Пресвятой Деве де-лос-Анхелес-де-Пурворвиль, Король вышел навстречу солдатам, тотчас обступившим его, и даровал свободу семидесяти пяти пленным, захваченным при Эрауле.

Игнасио понемногу успокаивался. За всеми этими переходами, маршами и контрмаршами он позабыл о своих прежних идеях; исполняя долг, он ждал начала настоящей войны. А идеи? Где они? Тут никто и понятия не имел об идеях, о принципах. Как только люди вступили в состояние войны, идеи превратились в действия, движения, растворились в них; сливаясь, они воплощались в действие, чистое действие – почву для новых идей. Принципы были тем зерном, которое, прорастая, увлекло людей на войну, чтобы исполнить скрытое в загадочной дымке будущего предназначение. Как-то ночью Игнасио вспомнил слова Пачико о том, что все правы и никто не прав и что успех за тем, чье слово окажется последним; но когда с рассветом батальон отправлялся в путь, он, чувствуя себя окруженным себе подобными, весь отдавался ощущению живой действительности. Победа над врагом – вот была цель. Над врагом? Но кто он, этот враг? Враг – это враг! Другой!

Через три дня после вступления Короля на родную землю батальон Игнасио вместе с тремя другими, один из которых был кастильским, стоял на вершине Ламиндано, над городом Вильяро, лежавшим в каменистой долине Арратиа, и готовился на участке между горами и дорогой дать бой укрепившейся в городе неприятельской колонне.

Наконец пришло и их время понюхать пороху, и о чем только не думал Игнасио, кроме смерти. Смерть? Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы выжить и победить. Смерть по-прежнему казалась ему чем-то абстрактным; переполнявшее его ощущение здоровья мешало понять ее.

Две роты были посланы на захват моста; Игнасио, вместе с другими и с первым кастильским батальоном, остался напротив центра и правого фланга противника. Предстояло показать себя, не ударить перед кастильцами в грязь лицом.

Около трех часов дня началась перестрелка; противник наступал под прикрытием артиллерии, и, услышав над головой свист пролетевшей гранаты, Игнасио почувствовал холодок в груди. Он нащупал талисман, на котором мать нитью своей жизни выткала кусочек своей души. Пули начали все чаще насвистывать вокруг, и зрение его словно затуманилось, а мышцы тела ослабли, и судорожная дрожь охватывала его всякий раз, как в воздухе раздавался этот похожий на змеиный посвист. Когда мальчишками они затевали перестрелку где-нибудь на лугу и он хорошо видел и самого целящегося в него, и траекторию, по которой летит камень, сердце его не ведало страха перед этим знакомым противником; здесь же, когда далекий враг казался едва различимым пятном на зеленом поле, он мог чувствовать только какую-то холодную, отвлеченную, механистичную ненависть, в которой было что-то казенное и ложное – именно ложное.

Каким фарсом казалось все это по сравнению с оживленной, шумной детской войной! Как быстро, при первом же прикосновении, рассыпалась в прах эта пустая иллюзия! Поле боя было слишком широко, для того чтобы держать чувства в напряжении.

Пули продолжали свистеть по-прежнему; вреда они не причиняли, и скоро Игнасио привык к их свисту.

По команде «Огонь!» они атаковали правый фланг неприятеля, потеснили его, и, покинув свои позиции, он сосредоточил оборону у расположенной в лесу часовне; между тем роты, атаковавшие мост, после нескольких неудачных попыток вновь соединились с основными силами.

Услышав команду «Вперед!», Игнасио поднялся и побежал вслед за теми, кто был поблизости от него. Бежать было тяжело, ноги путались в густом вереске и папоротнике. Добежав почти до самой часовни, он вдруг оказался среди кастильцев, которых подбадривал и направлял офицер из другого батальона.

Они отступили, потом на мгновение остановились и снова двинулись вперед… Он не понимал, что это значило: почему они вдруг побежали назад, почему остановились, почему опять пошли вперед? Подняв глаза, Игнасио увидел совсем близко вражеских солдат; они отступали, отстреливаясь на ходу, и он побежал за ними. Это была уже третья атака, и вдруг, непонятно для себя, Игнасио оказался внутри часовни, рядом с солдатом, лежавшим на полу и просившим пить. Кастильцы, с ружьями наперевес, с примкнутыми штыками, преследовали неприятеля, который поспешно отступал к городу. На этом все закончилось.