Текст книги "Мир среди войны"

Автор книги: Мигель де Унамуно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Выходит, это и был его первый настоящий бой? Ему не верилось, и в то же время он убеждался в этом, видя раненых, слушая разговоры товарищей, обсуждавших стычку и оспаривавших у кастильцев заслугу взятия часовни. Каждый рассказывал о каком-нибудь геройском поступке, приводил все новые и новые подробности, и у Игнасио было отчетливое ощущение, что он видел все это собственными глазами. И мало-помалу в нем складывалась цельная картина боя: услышанные подробности незаметно переплетались с его, очень смутными впечатлениями, и ему казалось, что он слышит крики бегущих, видит, как падают рядом солдаты, видит предсмертные судороги.

К ночи созданная усилиями всех легенда окончательно превратилась в его собственное воспоминание, хотя, когда он лежал, свернувшись в темноте, совсем один, образы эти ускользали, казались сном.

Его собственное, живое воспоминание сохранило только путающиеся под ногами кусты, когда он бежал вперед, и фигуры отступавших и отстреливавшихся солдат.

И вновь начались марши и контрмарши, по ущельям и горам, меняющимся, но всегда одинаковым, – надоедливая и утомительная походная жизнь, меж тем как все говорили о том, что восстание набирает силу.

В начале августа они двинулись к Сорносе навстречу Королю, направлявшемуся в Гернику.

Шумные толпы людей окружали их; стайки горланящих мальчишек и женщины бежали перед эскортом, и то тут, то там раздавалось многократно повторенное дружное «Славься!».

Король, крупный, статный мужчина, в запыленном белом походном мундире и большом белом берете с золоченым помпоном, ехал в окружении генералов верхом на красивом белом жеребце.

Проезжая мимо батальона Игнасио, он остановился, чтобы спросить, не те ли это, что были в деле при Ламиндано.

Одна из женщин шепнула другой:

– Красавец! Только какой весь грязный и обтрепанный, бедняжка!

А как он держался в седле! Да, это был Король, и люди толпились вокруг него, вне себя от переполнявших их чувств. Король! Каждый словно видел вокруг него то загадочное, таинственное сияние, которое излучает само древнее слово – Король; мальчишкам он представлялся героем бессчетных рассказов, в стариках будил бессчетные воспоминания. И, пьянея от разноголосого шума, здравиц, от хаотического возбужденного движения, люди во все глаза глядели на этого крупного, статного человека, монументально восседавшего на коне.

Батальон эскортировал его до Герники, и по всему пути: на горных вершинах, в сумрачных ущельях, в широко раскинувшихся долинах – спешили им навстречу, покинув свои очаги, хуторяне, мальчишки высыпали на дорогу, ветераны Семилетней войны выходили взглянуть на внука Карла V, и женщины несли к нему на руках своих малышей.

И вот перед нами открылась, лаская взгляд, долина Герники – широко расплеснувшееся озеро зелени, поверхность которого то тут, то там рябили колышущиеся кукурузные поля; сам город лежал у подножия Косноаги, окруженный лесным массивом и отвесно вздымающимися к небу голыми скалами, а направо протянулся огромный голый хребет Оиса, залитый солнечным светом. Природа встречала Короля равнодушно, молчаливая и недвижимая.

Навстречу процессии вышел весь город. Многие старухи плакали, одни матери поднимали своих малышей повыше, чтобы им было лучше видно, а другие со слезами на глазах проталкивались сквозь толпу, неся детей на руках; люди отпихивали друг друга, стараясь пробиться поближе, чтобы поцеловать егоруку, ногу, все, до чего только можно было дотянуться, и одна из женщин, за неимением прочего, даже поцеловала хвост его монументального жеребца. Какая-то старуха истово крестилась рукой, которой ей только что удалось дотронуться до Короля, другая, приложившись к нему хлебцем, жадно прятала освященный кусок. Мальчишки шныряли под ногами у взрослых, карабкались на деревья, протяжный многоголосый приветственный крик стоял над толпой, сердца у всех бились, глаза были прикованы к одному человеку.

– А что такое – Король? – спрашивал какой-то мальчик.

– Это тот, кто всеми командует, – послышался ответ.

– Слава спасителю человечества! – раздался чей-то голос.

Разглядывая тесное скопление человеческих лиц, Игнасио встретился глазами с волоокой русоволосой крестьянкой; она, изящно откинув голову назад, приветствовала его и вновь устремила взгляд на Короля. Увидел он и хуторянина Доминго, который, оставив хозяйство, вслед за другими поспешил в город и сейчас завороженно стоял в толпе.

– Красавец! Красавец! – твердили старухи и молодки.

Какая-то барышня с горящими глазами и пылающим на щеках румянцем отчаянно кричала и размахивала руками, всячески стараясь привлечь к себе внимание и увлекая за собой подруг.

– А ведь зовись он не Карлос, а, например, Иполито, и будь он не красавец-мужчина, а горбун и урод, – прощай легитимизм! – произнес чей-то тихий голос рядом с Игнасио, заставив его вздрогнуть. Без сомнения, это был Пачико.

Но как к лицу будут ему мантия и корона! Да, Король так уж Король!

– Да здравствует повелитель Бискайи! – крикнул чей-то громогласный голос, заглушая прочие выкрики.

Процессия – а вместе с ней и Игнасио – приблизилась к церкви, где монархи приносили клятвы фуэросам и рядом с которой рос древний дуб.

– Будет клясться фуэросам, – говорили в толпе.

– Нет, рано еще, – объяснял кто-то. – Сначала пообещает, что потом поклянется.

Подойдя к беседке, выстроенной возле дуба, дон Карлос преклонил колени и углубился в молитву; затем поднялся, и воцарилась тишина. Он заговорил, но до Игнасио долетали только обрывки фраз: «…мое сердце… Бог… безбожие и деспотизм… моя любовь к Испании… почтенные и благородные жители Бискайи… героическая и верная земля… священное древо, символ христианской свободы… обещаю вам… мои великие предки…» И вновь раздалось протяжное, звучное «Славься».

Вечером к Игнасио пришли мать и Гамбелу. Мать прижала его к груди, поцеловала и, осторожно и ласково поглаживая сына, стала спрашивать:

– Ну как ты здесь? Может быть, нужно чего? Не обижают тебя?

Потом разговор зашел о Короле. При виде матери Игнасио со сладкой тоской вспомнил Бильбао, от нее словно веяло влажным полумраком отцовской кондитерской.

– Отец хочет, чтобы мы оставили лавку и перебрались сюда, к тебе поближе. Говорит, сил нет терпеть. Господи Иисусе! И когда все кончится? У черных этих душа что камень. Знают ведь, что ничего у них не выйдет, а все стараются нам навредить.

Она сама захотела съездить к нему вместе с Гамбелу: в кои-то веки! И заодно взглянуть на Короля… Король! Вот это человек! Да, Король так уж Король! Горячее желание увидеть Короля влекло ее сюда не меньше, чем тоска по сыну.

А на следующий день получился настоящий праздник: они встретили Хуана Хосе с его матерью и вместе пообедали. Мать Хуана Хосе все говорила, чтобы они хорошенько били черных, Хосефа Игнасия, улыбаясь, глядела на сына, а Гамбелу, потирая руки, предвещал скорое падение Мадрида.

Хуан Хосе был полон надежд, все виделось ему в розовом свете, и он считал, что вера добровольцев способна на великие дела. Пытаясь представить, какой будет Испания при доне Карлосе, он в то же время без умолку рассуждал о планах стратегических действий. Рассказывая о том, как, если воевать по плану, можно взять Бильбао за двадцать дней, он приводил в пример осаду Парижа пруссаками и то, что он называл тактикой Мольтке. Критическим замечаниям по поводу ведения операций и организации сил не было конца.

– Береги себя! – сказала Игнасио мать на следующий день, когда они прощались.

Он чувствовал новый прилив воодушевления. Либералы сплачивались; Лисаррага взял несколько городов и готовился к штурму Эйбара, главного арсенала противника, и Вергары, места заключения достопамятного договора; дон Карлос соединился с Ольо, и повсюду только и слышалось: на Бильбао!

Как-то августовским днем Игнасио смотрел на свой город с вершины Арганды – свидетеля их детских шумных и воинственных забав. Уже стемнело, и вдоль улиц протянулись цепочки огней. Вспоминая об укромном уголке в одной из семи улиц, об отце, о друзьях, о Рафаэле, он думал: «Что-то они сейчас делают? Уж обо мне-то вряд ли помнят! А если мы возьмем город прямо сегодня, ночью?… Да, да, вот здесь была у нас перестрелка, а вот на этом хуторе мы прятались…» В этот момент к добровольцам подошел появившийся из обугленных развалин хутора крестьянин.

– Ужо этим черным! – сказал он, грозя кулаком городу.

– Что, дядя?

– Послал я за сыном, что в Бильбао в конторе служит, пусть пойдет да постреляет черных…

– Вот это славно!

– Все хутора в округе пожгли, – сказал он, указывая на развалины своего дома, – везде горело, полыхало, как костер, а эти, в городе, смеялись, небось… Поставили флаг на Морро, укрепления, пушки и стреляют по нам… Как дом мой сожгли, пришлось перебираться в Самудьо, брат у меня там…

Помолчав, он добавил:

– Сжечь надо этот Бильбао!

Игнасио не мог оторвать глаз от темной фигуры человека, который, стоя на пепелище, оставшемся от его очага, грозил городу.

– Сжечь надо этот Бильбао! Если бы видели вы… Выгнали нас всех, вещи заставили вытащить, полная телега тут стояла, и мы рядом, смотрели, как все горит… Коровы ревут, теленок под матку от страха прячется, жена с ребятишками плачут, а им – хоть бы что. Будет тебе урок, говорят… Сжечь надо этот Бильбао!

Да, так должен был наконец решиться давний спор между селянином и горожанином, спор, кровавыми отголосками которого полнится история бискайской Сеньории. Надо было одним махом покончить с механизмом обмана, со спрутом, жадные щупальца которого вытягивали все соки из деревни.

Там, внизу, на одном из горных отрогов, властно вздымались над городом старые стены древнего дома – крепости семьи Сурбаран, свидетельницы отчаянной кровопролитной вражды, помнившей суровых глав семейств, повелителей равнин, отправлявшей отряды своих наемников против строящихся городов – опоры королей. Величественные эти обломки были и остаются памятником того бурного периода, когда Бискайя переходила от семейного уклада пастушеской жизни к укладу городскому, торговому; от добрых старых нравов и обычаев – к торговым законам и писаным установлениям; от патриархального, всем ветрам открытого хутора – к сумрачным, густо заселенным улицам; от гор – к морю.

Да, должен был наконец решиться давний спор между селянином и горожанином; между бережливым человеком гор и алчным человеком моря.

Маршам и контрмаршам не было видно конца, и усталость и нетерпение все сильнее одолевали Игнасио.

В конце месяца войска коснулось живительное дуновение. Войдя как-то вечером, после долгого, утомительного перехода, в маленькую деревушку, они услышали оглушительный колокольный трезвон. Какая-то женщина, растрепанная, запыхавшаяся, с красными глазами, тащила за руку своего мужа, с которым за минуту до этого ругалась, и, восклицая: «Мы взяли Эстелью! Эстелью взяли!» – вне себя, позабыв о только что бушевавшей ссоре, увлекала его плясать в центре собравшейся кругом толпы, смеявшейся такому неожиданному повороту событий. Никому не сиделось дома. Была взята Эстелья – святыня карлизма.

Была взята Эстелья, и иезуиты вновь водворились в Лойоле – родном доме основателя Ордена.

И когда через несколько дней батальон триумфально встречали в маленьком прибрежном городке, Игнасио почувствовал, как это приятно – заслуженные благодарные рукоплескания, ведь это все тот же общий дух карлизма сражался и победил под стенами Эстельи, воодушевление всех добровольцев поддерживало и воодушевляло победителей – Ольо и Дикастильо. Все в равной степени имели право считать себя победителями.

Наконец, после стольких маршей и контрмаршей, они остановились в Дуранго, используя передышку для учебы и упражнений с оружием. Приехал повидаться с сыном и Педро Антонио, как никогда полный решимости покинуть Бильбао; появился Гамбелу, недавно назначенный таможенником, и дядюшка Эметерио из деревни.

Гамбелу восторженно рассказывал о том, что семидесятилетний дон Кастор Андечага тоже объявился в горах и обратился к бискайцам с прокламацией, в которой призывал «дух тех, кто некогда противостоял в этих горах всесильному Риму, воскреснуть в душах их сыновей, чтобы молодые сердца, возросшие под прекрасным небом, где никогда не свивало себе гнездо коварство, под шум лесов, вселяющий смелость и отвагу, заслышав призывный набат над родными долинами, исполнились воодушевления и, вспомнив о славных своих предках и о сегодняшнем позоре, предпочли бы с честью сложить свои головы на поле битвы, чем терпеть те постыдные унижения, которым подвергает их родину жалкая кучка разбойников. Не перевелось еще железо в их кузницах и дерево в их лесах, чтобы с острым копьем и крепким щитом выйти навстречу врагу; право на их стороне; история – за них; вера вселяет в них уверенность; надежда окрыляет; церковь простирает над ними свою десницу, а их отцы благословляют их». Как то и полагается, прокламация заканчивалась пышными здравицами.

– Все это прекрасно, – воскликнул священник, выслушав прокламацию, – но разве мы и без того не достаточно проповедовали войну, ободряя нерешительных, чтобы теперь, под предлогом обязательного займа, у нас выуживали наши деньги? Уж пусть этим занимается Революция и pax Christi. [107]107
  Божий мир (лат.) –установленный Католической Церковью обычай, ограничивающий либо запрещающий на определенный период войны. Под покровительством Божьего мира находились церковное имущество, духовные лица, паломники и т. п.


[Закрыть]От меня никто ничего не получит; да ведь это значит покушаться на церковные привилегии… Так мы все скоро станем либералами… Не хватает нам еще одного Мендисабаля.

– Сразу видно – священник, – сказал Гамбелу. – Что ж, держитесь за свой кошелек, только вот когда воевать не на что будет, либералы-то по вам отходную и споют…

– Отходную?! Это мы еще посмотрим! А иезуиты в Лойоле, а помазание Короля – это что, по-вашему, пустяки?… А эти генералы: один от старости из ума выжил, другой от набожности, третий – пугало огородное, и все друг перед другом расшаркиваются, а сами думают, как бы себе местечко повыгоднее отхватить… Санта Крус – вот кто нам нужен.

– Опять все сначала… Господи Боже! – шептал Педро Антонио.

Действительно, в среде восставших начались брожения. Говорили о том, что двое генералов отказались подать друг другу руку; что еще один, согласившись на уговоры своей любовницы, преувеличивал в донесениях число потерь противника, чтобы добиться повышения.

Подобно многим бискайцам, Игнасио с надеждой устремлял взор на семидесятилетнего странствующего рыцаря дона Кастора, вооруженного железом своих гор и деревом своих лесов и помышлявшего прежде всего о Бильбао. Когда Игнасио думал о нем, в памяти его воскресали туманные фигуры Оливероса – его руки по локоть в крови; Артуса де Альгарбе, повергающего чудовище с телом ящерицы, крыльями летучей мыши и угольно-черным языком; Карла Великого и его двенадцати пэров, разящих неверных, все в кольчугах и латах; Сида Руя Диаса, Кабреры, верхом, в развевающемся белом плаще, и многих других, сошедших с грубых книжных гравюр.

«Я исполняю свой долг, – думал он в минуты уныния, – а до остальных мне дела нет. Может, враг и сильнее… Какая разница! Моя обязанность – драться, а не побеждать. Пусть Бог рассудит, кому победить». И ему представлялось вдруг, что все зависит от него одного, что его усилие оказывается решающим, что ему удается найти безвестных героев, могущих спасти, казалось бы, проигранное дело. «Будь я генералом!» И, воображая, что было бы, будь он и вправду генералом, он составлял в уме планы битв и кампаний, а под конец представлял, как заводит какой-нибудь незначащий разговор с Королем или как живет дома со своей женой – Рафаэлой.

И это была война? Марши, контрмарши, вновь марши и контрмарши, а большого сражения все не было. И он с нетерпением ждал ночи, чтобы только поскорее прошло время, отделяющее его от этого великого дня.

Между тем простодушный Педро Антонио все думал про себя, как же он поступит с деньгами; он прекрасно помнил о части своих сбережений, вложенных в известное предприятие, мысль о котором держала его на привязи, то воодушевляя, то повергая в уныние. Бедняга ломал голову, не в состоянии постичь загадочную природу той тайной и страшной силы, которая воспользовалась карлистским восстанием, чтобы окончательно взять над ним власть, над всей его жизнью. Он считал, что во всем виновато масонство, его Незримая Юдоль, ставшая для него символом и средоточием всего зловещего, загадочного.

Что как не масонство смогло положить конец Семилетней войне? Что как не оно, с помощью тайных интриг, заставило их возжаждать мира, такого желанного после стольких кровопролитных боев, свело на нет все их усилия, опутало сетью предательств? Не было в мире человеческой силы, способной победить их в открытом бою; следовательно, это должно было быть нечто такое, загадочное и тайное, против чего бессильно любое мужество.

Эскортируя Короля, объезжавшего свои владения, батальон прибыл в святыню карлизма – Эстелью, которая встретила их шумно и радостно. Внимание противника тоже было приковано к этому городу, и нити войны начали вокруг него стягиваться. Случалось, что оба войска целыми днями сложно маневрировали в виду друг друга, словно танцуя некий причудливый танец, и, обменявшись легкими выпадами, тут же отходили назад.

Почти месяц провели они в Эстелье в смотрах, учениях, парадах. Игнасио успел немного передохнуть после изматывающей и нервной походной жизни. Как-то, встретив Селестино, он подошел к нему, протягивая на ходу руку, и вдруг услышал: «Смирно!». Кровь бросилась Игнасио в голову. «Пошел к чертям!» – шепнул он приятелю.

Селестино, весь красный, кусая губы, удалился, не сказав ни слова; Игнасио же чувствовал на душе какую-то смутную тоску и беспокойство, особенно после того, как вечером того же дня, встретившись с Гамбелу, тоже оказавшимся в Эстелье, услышал, впрочем, плохо понимая, о чем тот говорит, как он жалуется на войну и делится своими дурными предчувствиями. Как и всем таможенникам, ему до смерти надоела песенка, в которой пелось:

 
Что мир, что война —
Один сатана.
Нажиться несложно:
Грабь все, что можно.
Бога чти свято,
А также и злато.
 

– Неужто эти дуралеи думают, что война за просто гак, без денег делается или что песеты сами из земли растут? Грабь, пока можно! Грабь, пока можно! Выходит, воюют только те, у кого ружья есть? Направо! Вперед! Батальон, смирно! Огонь!.. А потом сами собой и денежки появляются… И кто-то руки погреть сможет…

В городе, превратившемся для карлистского войска в один большой дом, впечатления каждого, смешиваясь с впечатлениями других, отливались в определенную форму. Вновь звучали предания о былом, сплетничали о командующих, но больше всего играли.

Здесь Игнасио начал понемногу замечать, что у каждого из его товарищей по оружию свой характер, и стал подбирать себе приятелей. Здесь как-то вечером, в тихой, задушевной беседе один из товарищей, бывший семинарист, рассказал о том, что война помогла ему обрести свободу. Родители настаивали, чтобы он стал священником; особенно горячо в глубине души желала этого мать. Иметь сына-священника, расшивать ему облачение, собирать жертвенные хлебы, с важностью на лице слушать, как сын читает проповедь! Всегда держать при себе его, чьей единственной заботой в доме была бы престарелая мать; что ни говори, сын-священник – крепкая опора в старости. К тому же он всегда был бы добрым дядюшкой, сумел бы сказать доброе слово своим племянникам. Ну что это за семья, в которой нет служителя Божия, который может придать ей блеск и важность? Безбрачие – воплощение материнской набожности. Молодой человек, имея совсем другие наклонности, всячески противился, но в конечном счете уступил родительской воле; куда ему было деваться? Но стоило ему оказаться на приволье походной жизни, мужское начало проявилось в нем отчетливо и ярко.

– Ну давай, расскажи, Дьегочу, – подбадривали его товарищи, – пришла вчера твоя?

И Дьегочу, с довольным видом потирая руки, принимался описывать свои похождения с какой-нибудь городской барышней или служанкой, как правило от начала до конца выдуманные. Солдат на войне – птица перелетная; и женщинам по душе смельчаки, которые, забывая о своих победах, не трезвонят о них по всем углам, щадя жертву.

– Да, много парней с этой чертовой войны не вернется, – назидательно закончил Дьегочу. – Так что смотри не зевай. Вот, скажем, Доминго; чуть не завтра свадьбу должны были сыграть, а он возьми да и подайся в горы, думал, это дело – раз плюнуть… А невеста-то ждет…

– Эва! Вот погоди, взгреем мы их хорошенько, тогда хоть и в семейную петлю лезь. А пока знай одно – бей черных…

– А потом – белых делай. Ну а ты что сидишь, как сонная муха, – обернулся Дьегочу к одному из парней, сидевших на отшибе, – давай, не красней, будто мы не знаем, расскажи-ка лучше, как вы с той красоткой вместе молотить ходили!..

– Отстань ты от пария, – вмешался Игнасио.

Но забавнее всего было, когда в Эстелью, повидать сына, пришел отец Дьегочу, ветеран Семилетней войны, и, сравнивая старческие впечатления от нынешней войны с яркой, живой памятью юных лет, восклицал:

– Вот тогда была война так уж война! Вот тогда были добровольцы! А вы? Пустобрехи! Вот уж точно: гражданская война – для гражданских.

Он рассказывал им о сражении при Ориаменди, о ночном бое на Лучанском мосту, о походе на Мадрид, и истории его напоминали Игнасио, как в детстве долгими зимними вечерами он, затаив дыхание, слушал рассказы отца.

Больше всего ему запомнилось, как однажды вечером они с Хуаном Хосе слушали рассказ Гамбелу о походе во время Семилетней войны карлистского генерала Гомеса. Тогда они и названий-то таких не знали: Сантьяго, Леон, Альбасете, Кордова, Кассрес, Альхесирас; но зато как ясно видели они этого человека, который почти один, с горсткой смельчаков, теряя и вновь находя их в пути, то совершая вынужденные длительные переходы, то подолгу стоя на месте, везя за собой громоздкий обоз, пересекая выжженные безводные равнины и запутанные ущелья, отбиваясь от двух или трех армий, гнавшихся за ним по пятам, то одерживая победы, то терпя поражения, прошел половину Испании и через полгода вновь вернулся туда, откуда начал свой путь. Выслушав рассказ Гамбелу, они, тогда еще мальчишки, в первое же воскресенье бросились рыскать, по окрестным горам в надежде найти деревенских парней, чтобы вступить с ними в бой. Многим ли отличалась нынешняя война от той детской вылазки в горы, кроме того, что они успели повзрослеть?

Оказавшись в среде, которая его сейчас окружала, Игнасио чувствовал, что прежние мысли покинули его, что шумная, будоражившая его мозг борьба идей закончилась с началом войны, и ему часто припоминался Пачико, который, сидя в трактире, невозмутимо ошарашивал приятелей своими скептическими парадоксами.

Республиканский петух, раздув зоб и топорща перья, воинственно кружил вокруг королевского войска.

Четвертого ноября, пока Эстелья праздновала день рождения дона Карлоса и прибытие в ставку его брата, батальон выступил из города и под мелким дождем, незаметно превратившимся в ливень, по узким и крутым горным тропинкам направился к сумрачному перевалу Монтехурры, откуда должен был прикрывать город, выставив аванпосты в ущелье Вильямайор между Монтехуррой и Монхардином.

Пейзажи древней Наварры, которой придает силу и крепость дыхание Пиренеев, чрезвычайно разнообразны. К северу и востоку тянутся высокие пересекающиеся горные кряжи, поросшие густыми лесами, – гнездо снежных лавин и бурь, – и надежно отделяющие ее от Франции, горы, над которыми в последний раз разнесся воинственный звук Роландова рога и лай альтабискарских псов, горы, которые, как мощные стены, надежно укрывают смеющуюся зелень долин и чьи плавные отроги нисходят к мирным и ласковым берегам Эбро. Вблизи Эстельи высится сумрачный хребет Монтехурры, а между ним и крутыми склонами Монхардина пролегает ущелье, ведущее к долине Соланы, где проходит дорога из Аркоса и Эстельи; с одной стороны дороги – ущелье Вильямайор, склоны Монхардина и стоящая прямо при дороге деревушка Урбьола, с другой – расположенные в отрогах Монтехурры Лукин, Барбарин и Арронис.

Хорошо изучивший местность неприятель двигался по дороге, с тем чтобы обойти карлистов с обоих флангов, занять высоты и обрушиться на Эстелью; королевские войска располагались в пяти деревушках, под прикрытием гор. Игнасио со своим батальоном находился в центре, в Лукине. Наконец-то его ожидало дело, серьезное дело, возможность померяться силами. Здесь же, в центре, где должны были развернуться основные действия, располагался и уже успевший прославиться второй наваррский батальон, герои Эрауля; на правом фланге стоял Ольо, руководитель победы. Надо было во что бы то ни стало не ударить лицом в грязь перед отважными наваррцами, превзойти их.

Седьмого числа, около десяти часов утра, большие массы неприятеля, перешедшего через ущелье Когульо, растеклись по долине Соланы, как воды морского прилива, ворвавшегося в окруженную скалами бухту. Карлисты открыли огонь. Гулкие звуки пушки, стоявшей на левом фланге перед церковью в Вильямайоре, и нарезного орудия, укрытого на одном из полей Лукина, придавали им бодрости, они чувствовали себя увереннее под прикрытием артиллерии, то и дело ворчливо огрызавшейся в сторону врага. Каждый залп сопровождался криками, здравицами, красные береты взлетали в воздух.

Теперь, теперь, когда на их стороне такая сила, они зададут неприятелю жару! Под прикрытием пушек они чувствовали себя уверенно, да к тому же у них были и их добрые штыки. Неприятельские ряды медленно поднимались в гору, а над позициями карлистов неслось звучное, звонкое: «Да здравствует Король!».

Игнасио и бывшие рядом с ним получили приказ отступить, а наступавшие части продвигались все дальше, занимая позиции в центре и пытаясь отрезать правый фланг. Успокоившись, Игнасио прицеливался и стрелял совершенно хладнокровно. Несколько пуль просвистело над ним; раздался приказ: «Отступать!», и вслед за другими он стал подниматься и юру.

Внизу, среди посевов, замелькали вражеские кивера; пройдя небольшую деревушку, с одного из отрогов сумрачного Монтехурры они увидели входящего в только что покинутую ими деревню врага и снова стали отступать. Жители оставленной деревушки выезжали на дорогу с телегами, груженными домашним скарбом, увозя все, что только можно было; сверху, на мебели, сидели дети. Некоторые, по большей части женщины, подбадривали отступавших, заклиная не давать черным пощады. Из Барбарина, не успев погрузить орудие на повозку, карлисты выносили его на руках, и, едва они миновали околицу, враг уже показался на противоположном конце деревни.

Противник приближался, и, боясь окружения, они оставили Урбьолу. Неожиданно появившаяся толпа бегущих наваррцев, в своем беспорядочном движении увлекшая за собой группу, где был Игнасио, устремилась влево. Они боялись, что, овладев дорогой, неприятель сможет просочиться в Эстелью. Подобно бурному потоку, который, падая с кручи в море, яростно сшибается с морскими волнами, толпы карлистов старались перекрыть участок дороги между Вильямайором и Урбьолой. «Ребята, Король смотрит на нас!» – говорили офицеры, и время от времени слышался возглас: «Да здравствует Король!».

Бежавший вместе со всеми Игнасио остановился, увидев, что передние ряды поворачивают и бегут назад с потными, запыхавшимися лицами. Было непонятно, что происходит. «Славно вдарили!» – кричал кто-то. «Кто? кому?» – подумал он. Бежавшая назад толпа становилась все больше.

– Король смотрит на нас! Вперед, ребята!

Поворачиваясь, он увидел, правда на мгновение и вдалеке, вражеские кивера.

Настала ночь; солдаты-республиканцы, усталые и голодные, спали в брошенных, опустелых деревнях; батальон Игнасио, в ожидании завтрашнего сражения, расположился на ночлег в густом кустарнике, покрывающем сумрачные склоны Монтехурры. Кто-то рассказывал, что орудие на правом фланге дало холостой выстрел, чтобы приободрить парней, вселить в них уверенность, веру в себя.

Игнасио чувствовал беспокойство. Что имел в виду доброволец, крикнувший «славно вдарили»? Зачем они отступали, бросая деревни, избегая столкновения, так и не увидев противника вблизи? Будет ли она вообще, эта стычка, горячая, живая, лицом к лицу? Впрочем, разве их детские перестрелки всегда завершала куча мала? Пусть сойдутся в рукопашной один на один люди, ненавидящие друг друга, а не людские толпы. Нет, это было не то, о чем он мечтал; они воевали не сами, а по приказу командиров, передвигавших солдат, как фигуры на шахматной доске. Поэтому все так нетерпеливо ожидали штыковых атак, рукопашного боя, многотысячного поединка. Нет, никогда не смогут они уложиться в рамки иерархической дисциплины, в традиционные тактические схемы, они сами сплотились в воинство Правого дела; и не в сложных маневрах на просторных равнинах воспитали и закалили они себя, а в маршах и контрмаршах по горам, где на каждом шагу подстерегают неведомые опасности, где за каждым поворотом может ждать засада.

Приближался великий день, день настоящей битвы, грудью на грудь, когда они узнают наконец, что же такое враг, что такое война, и померяются силами, как меряются настоящие смельчаки. Разгоряченное воображение живо рисовало Игнасио бесконечные сцены, в которых он то разил неверных, укрывшихся под вражескими киверами, и кровь текла по полю сражения, как вода в дождливый день; то, подобно новому Давиду, метким выстрелом из пращи сражал великана Фьерабраса Александрийского ростом с башню. Сколько таких грез наяву промелькнуло перед ним!

Восьмого день выдался зябкий и дождливый; на рассвете послышались отдельные выстрелы, превратившиеся постепенно в оживленную перестрелку. Два часа стояли они под дождем, на ветру, в холодном тумане, слушая свист пуль. Всем было невесело; дождь вымочил одежду до нитки, тело и душа окоченели. Все было бессильно против непогоды; оставалось смириться и ждать. Все чувствовали себя подавленными; солдаты были похожи на стадо, которое непогода застала врасплох в открытом поле. Груз всех разочарований, связанных для Игнасио с кампанией, превратился в ощутимо тяжелый ком. Выстрелы затихли.

К полудню облака разошлись, показалась бездонная лазурь неба; сам Король объезжал ряды своего войска под раскатистые приветственные крики, по временам прерываемые свистом и разрывами неприятельских гранат и шрапнели. Когда Король поравнялся с Игнасио, тому показалось, словно сама душа его рвется наружу в крике. Остаток дня прошел в ожидании.

Тягучим и невеселым выдался этот день, восьмого числа. Игнасио казалось, что утренний дождь все продолжается; клонило в сон, и он прилег, воображая желанную битву, клубы пыли на поле боя. Еще один день потерян! Еще один дождливый день души! С самого начала кампании в душе его словно шел упрямый, мелкий, нескончаемый дождь, мало-помалу одолевавший его, влажной дымкой застригавший его духовное зрение, тоскливый и однообразный. Да, это само время, день за днем, час за часом моросило, накрапывало в его душе.