Текст книги "Антракт"

Автор книги: Мейвис Чик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава 5

Следующий день прошел как в тумане, я плохо себя чувствовала и не могла даже думать о происшедшем, не говоря уже о том, чтобы оценить влияние прошлой новогодней ночи на мою жизнь. В целом я пришла к выводу, что у меня случилось помрачение рассудка и оно не будет иметь никаких последствий. Поскольку я пролежала в постели целый день, чувствуя себя слишком слабой, чтобы двигаться, в качестве предмета для размышлений я выбрала не жизнь, а смерть. Да, именно смерть – это совсем другое дело. Примерно в семь утра она показалась мне великолепным решением. Но постепенно, по мере того как продвигался день: сначала темнота сменилась рассветом, потом появилось солнце, которое рвалось в комнату, несмотря на закрытые шторы, затем солнце снова сменили сумерки, и в итоге наступила темная ночь, – жажда жизни пересилила. И около восьми вечера я поднялась – ослабевшая и дрожащая, но живая свидетельница прошлых событий. Вполне очевидным решением было вернуться к истокам, и я долго лежала в теплой ванне прежде чем попытаться спуститься на первый этаж. Как будто я смывала все грехи мира или по меньшей мере прошлой ночи. Вся мелодраматичная история утекла в сливное отверстие, и я снова стала свежей, чистой и непорочной как телом, так и душой. Итак, очистившись от грехов, я спустилась вниз.

На коврике в холле лежала записка. Я тотчас почувствовала надежду, что записка от него, и осознала, что процесс очищения был не вполне успешным. Я вспоминала, не переставая морщиться, как пригласила донателловского Давида войти, а потом устроила представление, – и эти мысли бросали меня в дрожь. Не буду отрицать, у меня упало сердце, когда я узнала почерк и поняла, что автор записки – Джеральдина. Перспектива остаться ученой старой девой, закрывшейся в ледяном замке, казалась мне менее привлекательной, чем раньше, – до небольшого эпизода прошлой ночью, и я чувствовала себя слишком слабой, чтобы pro tern [16]16
  Временно, на время (лат.).


[Закрыть]попытаться это исправить.

В записке говорилось:

Джоан, дорогая!

Мы не знали, что ты уже вернулась, пока Финбар сегодня утром не сообщил нам эту новость. Иначе мы не стали бы шуметь так сильно. Я собиралась позвонить тебе сегодня, но, увидев опущенные шторы, решила, что ты отдыхаешь. Надеюсь, мы увидим тебя, чтобы иметь возможность извиниться лично, до того, как встреча Нового года станет делом далекого прошлого.

Извини, что Ф. потревожил тебя. Сейчас он немного предрасположен к браваде, или, может быть, я имею в виду бахвальство? Он репетирует пьесу «Кориолан». Похоже, вживается в роль и вполне может устремиться туда, куда боятся летать ангелы. Боюсь, он просто не подумал, что может быть нежеланным гостем.

Прости. Прости.

С любовью, Дж.

Я позвонила ей и попросила не волноваться.

– Джоан, мне кажется, ты произвела сильное впечатление на нашу суперзвезду.

На другом конце провода я сморщилась:

– Да, что ж, и он на меня произвел сильное впечатление…

– Он заставил Фреда перерыть весь дом в поисках антологий поэзии. Сказал, ты цитировала ему Элиота.

Я снова сморщилась.

– Да, – сказала я, – боюсь, я что-то такое делала. Возможно, я слишком много выпила, наверное…

(Возможно? Наверное? Спокойнее, спокойнее.)

– А мы разве нет? – заметила Джеральдина. – Не переживай, это в счет Нового года. – Она помолчала, а потом осторожно Добавила: – Было бы приятно иногда тебя видеть. Я имею в виду, проводить вместе время. Я позвоню.

Но я не дала определенного ответа. Она поняла намек и не настаивала. Я открыла рот, чтобы попрощаться, но вместо этого у меня вырвалось:

– И когда премьера пьесы?

– Какой пьесы, дорогая?

– Извини, ты, по-моему, сказала «Кориолан»?

– Ах да… Думаю, не раньше, чем через пару месяцев. Знаешь что, мы достанем билеты на премьеру и, если захочешь, пригласим тебя.

– Возможно, – сказала я, – я не очень хорошо ее знаю.

– Да и мы не знали до прошлой ночи. Но Финбар прочитал нам в саду один или два самых важных монолога. Он был очень хорош, просто дух захватывало… Я бы, конечно, не стала ему об этом говорить, обойдется. В Финбаре, несомненно, есть нечто, чем бы это ни было…

– Да, – сказала я, – не сомневаюсь…

– У тебя скоро начинаются занятия в школе, да?

– На следующей неделе, это не радует.

– Тогда постарайся пока хорошенько отдохнуть. Мы больше не побеспокоим тебя. Мне действительно очень жаль.

Я отправилась оттирать с ковра пятна шоколада. Ничто так не мешает полету фантазии, как немного домашней работы. Поставила бутылку из-под водки на видное место как напоминание о собственном глупом поведении. Жизнь – в одиночестве – продолжалась.

Пару дней спустя позвонил Джек, и на этот раз я была наилучшим образом готова к разговору.

– Джоан, я считаю, что нам с тобой обязательно нужно поговорить.

– Какой в этом смысл?

– Обсудить наше будущее.

– Мое будущее – это мое личное дело, а твое меня не интересует.

– Мне кажется, ты все еще не оправилась от потери своего ребенка.

(Моего ребенка. Значит, не его? Интересное, однако, смещение акцентов…)

– Что? Что тебе кажется?

– Это абсолютно нормально. И вполне естественно, что после такого стресса за успокоением ты обращаешься к женщине.

А я это уже забыла…

– Понимаешь, – продолжал он в успокаивающей манере, будто мужчина-гинеколог, рассказывающий о менопаузе, – ты предпочитаешь свой пол, потому что он не представляет для тебя угрозы. Ты не могла бы от нее забеременеть и снова пережить эту боль.

– Именно так, Джек. – С точки зрения биологии.

– Ну что, когда же мы можем встретиться и поговорить?

Сдержанно я произнесла:

– Джек, помнишь цветы, которые я принесла в квартиру твоей ирландки, когда пришла встретиться с тобой, примерно год назад?

Он очень удивился, но внимательно обдумал мой вопрос. Ведь в нем могла быть разгадка.

– Да, смутно… Думаю, да. Красные.

– Правильно. Ты сохранил хоть один из них?

– Сохранил?

– Да, знаешь, цветы можно засушить между страницами книги, чтобы сохранить как память?

– Э-э, нет, нет, не думаю…

– И я не поступила так с хризантемами. Прощай.

Он перезвонил.

Однажды один из кинокритиков так написал о нем: «Нравится вам это или нет, Джек Баттрем является сегодня одним из самых упорных молодых режиссеров».

– Джек, – сказала я, устав от разговоров, – извини, что я пыталась отомстить тебе, рассказав о своей беременности. (Сейчас я уже могла спокойно говорить о ней – просто как о беременности, а не о ребенке, моем ребенке, – в любом случае только к лучшему, что он не родился.) Я вела себя ужасно и стыжусь этого. Но, пожалуйста, поверь мне, я не переживаю шок. (Я уже собиралась признаться, что любовница-лесбиянка была всего лишь плодом моего воображения, но сдержалась. С одной стороны, это был очень подходящий способ остановить его поползновения, а с другой – моя сексуальная жизнь, какой бы она ни была, не имела к нему никакого отношения.) Я просто больше не люблю тебя, ни капли. Вот и все, мне больше нечего сказать. Я не люблю тебя и больше не хочу тебя видеть. Ради Бога, ты мне даже не нравишься. Пожалуйста, оставь меня в покое.

– Джоан, ты действительно очень расстроена, верно? Я приеду прямо сейчас.

Упорный, нравится нам это или нет.

– Нет, – в отчаянии вскричала я.

– Ты не можешь вдруг перестать испытывать чувства к человеку, которого любила так сильно, что вышла за него замуж. Ты не можешь ничего не чувствовать ко мне.

Упорный и эгоистичный.

– Ты тому пример.

– Пример чему?

– Ты внезапно разлюбил меня.

– Когда?

– Когда бросил меня ради…

– Ах, это. Это было лишь на время. Ты ведь знаешь, я сожалею. Я говорил об этом. Хочу все тебе возместить…

– Джек, развод – это не временно. Мы разведены. Все решено. У каждого из нас своя жизнь, и это меня вполне устраивает.

– Думаю, тебе нужна помощь.

Становилось все тяжелее сохранять спокойствие.

– Когда я могу приехать к тебе?

Я глубоко задумалась и представила себе глыбу белого льда на глади моря. И ответила:

– Никогда.

– Ты холодна, Джоан, это не похоже на тебя.

– Отвали, – сказала я с чувством и положила трубку. Телефон, к счастью, больше не звонил.

В последние несколько дней перед началом четверти немного потеплело. Хрустящая наледь на деревьях, которая выглядела все менее привлекательно, потому что девственную белизну накрыл слой лондонской сажи, постепенно начала таять. И сад позади дома теперь выглядел совсем заброшенным. Растения, которые раньше напоминали заснеженные скульптуры с четкими линиями, попали во власть гнили и тлена. Омерзительно выглядело патио – опавшая листва, оттаяв, превратилась в мягкое болото. Моя бабушка по линии матери – та, которая была подвержена припадкам, – любила иногда, изъясняясь на местном диалекте, сделать какое-нибудь философское замечание. Она родилась в лондонском Ист-Энде, где у ее матери и трех сестер была небольшая прачечная. Вот такое скромное происхождение было у моей матери, которая по причуде судьбы – в ее случае это была война – повстречала отца. Социально он превосходил ее на один или два уровня, был свободным, неотразимым морским офицером (из-за плохого зрения и таланта к математике на фронт его не отправили). Они познакомились, когда тушили зажигательные бомбы, а поскольку война уравнивала людей разного общественного положения, мать вышла замуж за человека выше себя по происхождению. Как я подозреваю, с тех пор она чувствовала себя неуверенно. Этим объяснялись вечная боязнь соседского мнения, вечеринки с игрой в бридж и подаренный мне кашемировый джемпер. Однажды, когда родители приехали ко мне в Лондон, я предложила всем вместе сходить на рынок на улице Лезер-лейн и была поражена, заметив, как мама вздрогнула, ее лицо под Искусно сделанным макияжем побледнело. По ее внешности можно было предположить, что она родилась в одном из графств, окружающих Лондон, в душе же мама по-прежнему оставалась девушкой с Клеркенвелл-роуд. Для того чтобы избавиться от своих комплексов, требовалось гораздо больше, чем научиться правильно повязывать платок. Она не могла жить без Лондона, пусть даже некоторые его районы заставляли ее содрогнуться. Как бы там ни было, эта бабушка по материнской линии, давно уже покойная, иногда гостила у нас, когда мы жили в Доркинге. Она могла часами просиживать перед окном на стуле с прямой спинкой и наблюдать за улицей, несмотря на уговоры моей матери, что в Суррее так себя не ведут. А если погода была плохая, бабушка обычно смотрела в окно, качала головой и говорила громко и ворчливо: «Если у вас нет горба [17]17
  Игра слов: в английском hump – горб, а также – плохое настроение, тоска, депрессия.


[Закрыть], то он скоро появится…» В детстве я смотрела на нее, зачарованная, и представляла себе, как растет горб.

И сейчас, стоя на кухне и вглядываясь в мокрый, наводящий уныние сад, я внезапно поняла, что она имела в виду. Мне было тоскливо. Мрачная, неясная, тоска притаилась в моей душе, и часть ее рвалась наружу. Это был один из дней, когда свет в доме включен постоянно, но кажется, что он только усиливает меланхолию. Я вдруг поняла, почему многие старые девы заводят кошек. В тот момент я бы с удовольствием прикоснулась к мягкому и теплому существу, побеседовала с ним. А вдруг я ошиблась, думая, что одинокая жизнь может быть приятной? Я решила, что уединение, возможно, не всегда радует, и вынесла в сад несколько засохших корок хлеба.

На голых ветвях платана сидели птицы, они с вожделением смотрели на землю, наблюдая за тем, как она вздымается от движения червей, личинок и других вкусных насекомых, которых совсем недавно укрывал снег. Это показалось мне вполне подходящей метафорой для определения моего состояния. Я представила себе всех людей, которые полагали, что я им интересна, – каждого на ветке своего дерева в ожидании момента, когда какая-то часть моего тела появится из-под снега, чтобы внезапно атаковать и клюнуть меня. Эта мысль, конечно, не избавила меня от тоски, зато произвела бодрящий эффект. Я не собиралась уступать позиции, которые с трудом отвоевала в прошлом году только потому, что погода нагоняла уныние. Когда живешь в одиночестве, нужно быть готовым к депрессии. Тоска может завладеть тобой, даже если у тебя есть семья (внезапно я вспомнила Роду Грант с ее мужским окружением, в том числе саламандрами). Это чувство – неотъемлемая часть жизни, как и все остальное. И оно быстро проходит. Я задумалась: а если бы я зашла сейчас в дом, и меня там ждал муж, или друг, или дети, улучшилось бы у меня настроение? Конечно же, нет. Если у тебя есть горб, он никуда не денется, и никто не сможет изменить твою жизнь, кроме тебя самого. По крайней мере я вернусь в дом, где не будет парня, который посоветует мне «развеселиться». И от этой мысли я воспряла духом – честное слово.

Черный дрозд прыгал по безжизненным мокрым кочкам, которые когда-то были газоном. Он наклонил голову и подозрительно посмотрел на меня, но потом поддался искушению и вонзил клюв в намеченную точку, вытащив на поверхность пухлого червя.

Я подумала, что так могло быть и со мной.

Глава 6

Погода по-прежнему стояла сырая – ленивая прелюдия перед возвращением в школу. Воздух тоже казался скорее влажным, чем холодным, но я не помню, чтобы раньше я так сильно зябла. Возможно, это было как-то связано с тем, что шел тридцать второй год моей жизни. Может быть, у меня начала разжижаться кровь, или добровольное пребывание в роли старой девы вызвало ускорение процесса старения. Возможно, кости стали хрупкими, нос заострился, а живительная сила гормонов начала постепенно иссякать. Может быть…

Но все это не шло ни в какое сравнение с тем беспокойством, которое мне доставило возвращение Робина Карстоуна, чья здоровая чувственность, похоже, расцвела на канадских просторах, обострив его сексуальное влечение. Я вздохнула, увидев в учительской подтянутого красавца, словно сошедшего с книжной иллюстрации, робко направляющегося в мою сторону. Быстро забылось, какой спокойной (или относительно спокойной) была жизнь в предыдущем семестре во время его отсутствия. Робин проталкивался через группу коллег, столпившихся у кофейника, и я заметила, как при его появлении несколько девичьих сердец затрепетали под шерстяными кофточками. Господи, ну почему он выбрал меня?

– Привет, – сказал Робин, усаживаясь, как обычно, рядом со мной. Мне показалось, или его бедра стали еще шире?

– Привет, – ответила я. – Как Канада?

– Замечательно. Она полностью изменила мою жизнь.

И так выразительно посмотрел на меня, что я съежилась. Нет, нет. Нет, однозначно. Я не собиралась к этому возвращаться.

Очень быстро я спросила:

– А как твоя девушка? Барбара, верно? Думаю, она очень рада, что ты вернулся. – Я старалась дать понять, что он мне безразличен. Жестокость во благо, сейчас жестокость во благо.

– Я больше с ней не встречаюсь.

Это были плохие новости.

– Ах! – воскликнула я, как будто была его любящей тетушкой. – Встретил в Канаде кого-то лучше?

Робин залился краской, как свойственно только блондинам.

– Я, э-э, да… встретил. О, Джоан, – продолжил он пылко, – жаль, что ты так и не ответила мне.

– Я не из тех, кто пишет письма, – отрезала я. – Значит, ты хорошо провел время? И познакомился с интересными людьми?

– Именно так, – подтвердил он с чувством, – в школе и не только.

– Для этого и существуют эти поездки. Обмен мнениями на всех уровнях… и всеми способами…

«Любящая тетушка» жеманно намекала.

Он покраснел еще сильнее.

– И ты забросил Лоуренса? – Один Бог знает, зачем я спросила это.

– О нет, там я увлекся им еще сильнее. Факультет литературы в университете праздновал сто лет со дня его рождения. Я посетил массу лекций и всяких мероприятий. Даже не знаю, как отблагодарить тебя за то, что ты открыла мне этого автора. Я прочитал все, что смог найти. – Сильные эмоции в глазах – какая удача! – и взгляд стал отсутствующим.

– Надеюсь, ты читал не только Лоуренса? – Сама мысль об этом привела меня в смятение. – У него довольно ограниченный взгляд на мир.

– Напротив, – горячо и с пафосом возразил Робин, спустившись с небес на землю, – он описывал все без прикрас, как об абстрактных понятиях рассуждал о Природе, Религии, Мужчинах, Женщинах.

– Он был пустословом и морализатором почти во всем.

– Нет, это не так.

– Не согласна.

– Он был провидцем…

Я начала узнавать педагогическую манеру, характерную для преподавателей по другую сторону Атлантики: скажите «Д», и мы выразим смысл природы: «Д!»; скажите «Г», и поклонимся религии: «Г!»; скажите «Л» для любви между мужчинами и женщинами: «Л!»

Д.Г.Л.! – ЛОУРЕНС!

– В чем же?

– В своих передовых взглядах.

– На что?

– На все. Например, на любовь.

– «Пророк сексуальности»? Ты имеешь в виду такую любовь?

– Ну да. Даже по сравнению с нашими современными взглядами он на многие годы опередил свое время.

– Не думаю, что все героини из его книг согласились бы с этим.

Каким-то образом Карстоуну удалось задеть меня за живое. Он что-то пробормотал и снова покраснел.

– Что? – раздраженно спросила я.

– Я говорил… Он очень откровенно описывал моменты, которые другие люди видели как – гм-м – извращения. Считал это частью природы.

– Что, например? Совокупление с козами? – Поскольку Пимми маячила неподалеку, навострив уши, я не стала продолжать.

– Нет, – сказал Робин. – Конечно, нет. Но он относился к сексу как к выражению любви любым возможным способом: мужчины могли любить мужчин, женщины могли любить женщин…

– Козы могли любить коз…

– Джоан, ты ведь понимаешь, что я не об этом…

– Зачем же на этом останавливаться?

Робин поступил вполне разумно, проигнорировав мои слова.

– Он на многие годы опережал свое время в том, что касается прогрессивных взглядов…

Я подумала об Оскаре Уайльде и Рэдклиффе Холле – они наверняка рвали на себе волосы в могилах.

– Ты почти не знаешь других авторов. Ты сам об этом говорил.

– Я читал его книги в соответствующей среде. В Канаде по-другому нельзя, – добавил он напыщенно. – Они живут по американской системе, гораздо лучшей, чем наша. Как бы там ни было, Лоуренс открыто признавал все виды любви…

– И верности, Робин. Не забудь о верности.

Я готова была вырвать себе язык сразу же после этих слов, потому что, как только я произнесла их, в глазах Робина вновь загорелся знакомый огонь. Поэтому я поспешно продолжила:

– Надеюсь, Канада такое же подходящее место, как и все остальные, чтобы расширить свои взгляды на сексуальную свободу.

– Почему ты говоришь это?

– Помнишь труппу Монти Пайтона? Лесорубы в высоких сапогах, топчущие дикие цветы.

Робин растерялся, смутился.

– Нет, – признался он, отклонившись от меня немного, подлокотник кресла заскрипел, – не помню.

«Что ж, хорошо, – подумала я, – наверное, вокруг действительно есть люди, которые ничего не слышали о „Летающем цирке“».

– Мне кажется, Лоуренс нашел бы, что сказать по этому поводу, а ты как считаешь?

Но Робин не хотел быть втянутым в отвлеченную дискуссию. Вместо этого он опять взглянул мне прямо в глаза и сказал:

– Джоан, мне действительно нужно поговорить с тобой. Я знаю, что вы с мужем снова вместе, и хочу, чтобы ты знала: это отлично, просто здорово (он действительно побывал по другую сторону Атлантики, я вздрогнула в душе от такого эмоционального многословия), но мне бы хотелось…

Осознав смысл его слов, я перестала его слушать и заорала:

– Знаешь что?

Чашка Пимми зазвенела на блюдце.

– Мы с мужем…

– Да? – Он выглядел озадаченным. – Я звонил тебе в Рождество. Он снял трубку.

– Мы с мужем не живем вместе! И ты можешь поместить этот факт в копилку примеров лоуренсовской верности и хранить его там.

– О, – протянул он. – А я думал…

– Я живу одна, – устало произнесла я. – По-прежнему одна. И мне это нравится.

– Что ж, – обрадовался Робин, – значит, я могу как-нибудь навестить тебя, чтобы обсудить то, что хотел.

– Нет, Робин.

Слишком громко. Ложечка Пимми со звоном упала на пол.

– Джоан, но мне нужно кое-что сказать тебе.

– Если это как-то связано с верностью, Робин, лучше оставь при себе, прошу. И все же, как твой канадский роман?

– Джоан, пожалуйста. Я очень сильно изменился и хочу поделиться этим с тобой. Джоан, умоляю, я был бы очень признателен, если бы ты позволила…

Я вспомнила блокирующий захват регбиста в моем холле и толстые розовые губы.

– Нет. Ты милый мальчик (да простится мне это), но – НЕТ.

Что бы он ни собирался сообщить мне с унылым видом, его речь заглушил звонок, возвестивший о необходимости вернуться к работе.

– Я решила, – сообщила я ученикам четвертого класса, – что в этом семестре мы обратимся к некоторым поэтам двадцатого века. Вы можете назвать мне кого-нибудь?

– Байрон, – сказала одна из самых сообразительных девушек.

Меа culpa. Моя вина…

– Страница тридцать один в ваших сборниках, Томас Элиот. – Я медленно просматривала названия, и меня словно током ударило, когда, листая страницы, наткнулась на строку «Двенадцать…», – я быстро перевернула страницу: ни дети, ни я сейчас не были к этому готовы.

– Сначала почитаем немного из «Практического котоведения». Страница тридцать восемь.

– Мисс, разрешите?

– Да, Шарон?

– А это не он написал мюзикл о кошках?

– Ну, как сказать…

– Я так и подумала. Мы смотрели его в Рождество вместо традиционного спектакля. И дома есть запись. Если хотите, я могу принести ее. Отличная музыка, просто классная…

В этот момент электрическое напряжение пропало, как внезапно стихает гул выстрелов после объявления о прекращении огня.

Я не успела осознать, что происходит, а они уже стояли на пороге моего дома с чемоданами и горой обвинений. Это произошло в пятницу, – предстояли первые выходные после начала семестра.

Мать была в слезах, отец шаркал ногами и выглядел угрюмым.

– Мы были вынуждены приехать, – произнесла мама, хлюпая носом.

– Разреши нам войти, – сказал отец, поднимая чемоданы, размеры которых взволновали меня.

– Господи, что вы здесь делаете?

– Джоан, ради Бога, впусти нас. Мы не можем разговаривать на пороге. – Отец поставил багаж в холле, снял кепку и провел рукой по волосам – от уха до уха.

Похоже, случилась настоящая беда.

– Что такое? Почему вы не сообщили мне?

Они подошли ближе.

– Ты одна? – спросила мама, поднимая влажные глаза над носовым платком.

– Конечно, одна.

– Ее здесь нет?

– Кого?

– Этой чернокожей?

Я вспомнила.

– Нет, нет, – весело сообщила я. – Она уже уехала. Больше здесь не живет.

– Что ж, – сказал отец, проходя за мной в кухню, – думаю, это уже хорошая новость.

– О, Джоан, – мама встала позади отца, ее голос звучал трагически, – что с тобой происходит? Почему ты не сказала нам в Рождество, что все настолько плохо?

Я налила воду в чайник и попыталась собрать обрывки мыслей, – приезд родителей внес полную сумятицу. Я имею в виду – я только что вернулась из школы, чувствовала себя вполне нормально и была счастлива, потому что взяла новые книги из библиотеки на уик-энд и предвкушала два приятных, спокойных дня. А теперь вот это.

Я подумала, что, может быть, сплю. Повернусь медленно, и они исчезнут. Так и сделала, но родители стояли на месте – по-прежнему в небольшой очереди из двух человек: отец с холодным взглядом и мать, заплаканная и недовольная.

– Что все это значит? – спросила я.

Отец подвинул стул матери, а потом сам присел возле кухонного стола.

– Может быть, вы хотя бы разденетесь?

– Сядь, – приказал отец. Я повиновалась. – Джоан, у нас был подробный разговор с Джеком.

– О чем?

Мне удалось не дать гневу вырваться из груди, поэтому голос прозвучал беспечно и ровно. Я поздравила себя с этим.

– Ты прекрасно знаешь.

– Джоан, он очень беспокоится о тебе. Это действительно так. – Мама залилась слезами. – И мы то-о-о-же…

– Но волноваться не о чем. – Гнев уже подкрался к горлу. – В любом случае вам не следовало говорить с Джеком обо мне. Он не имеет никакого отношения к моей жизни. И ничего о ней не знает.

– Напротив, – проговорил отец с необычным для него пафосом, – похоже, он знает очень много. Гораздо больше, чем мы.

– А потом мы обсудили происшедшее с отцом Робертом, и он рассказал нам, что ты говорила ему в Рождество, и… Что ж, мы были вынуждены приехать. Успели на утренний поезд. – Мама снова закрыла глаза платком и начала лить слезы.

– Джоан, ты ведешь себя очень глупо.

– Пап, пожалуйста, не нужно со мной так разговаривать. Я не маленькая девочка.

– А ведешь себя именно так.

– Как?

– Все это… – Он повел рукой в перчатке. – Эта чушь о женщинах…

Посыпались монеты, зазвенел звонок, замигали огни, и джек-пот – понимание – прямо-таки хлынул на меня. Я откинула голову и громко расхохоталась.

Учитывая обстоятельства, это привело моих родителей еще в больший ужас.

– Все это неправда, – объяснила я. Потребовалось приложить большие усилия, чтобы хотя бы немного взять себя в руки. – Я просто выдумала все, чтобы Джек оставил меня в покое. Я не лесбиянка.

Отец замер, скривив рот от отвращения, мать зажмурилась и содрогнулась.

Я поднялась, чтобы приготовить чай.

– А как же та девушка, которая здесь жила?

Я покачала головой, пересчитывая пакетики с заваркой.

– А ребенок?

– Это, – произнесла я, осторожно накрывая чайник крышкой, – правда. Остальное, – я расставила чашки, убеждая себя: «Держись естественно, что бы ты ни делала, держись естественно», – была чистая фантазия.

– Джек считает, что ты немного не в себе после того случая.

Как бы мы жили без эвфемизмов?

– Послушай, папа, я делала аборт без всякой радости. Но из-за этого не сошла с ума. Ужасно принимать такое решение, но сумасшествие не относится к его многочисленным последствиям.

– А что это за история про пятое измерение? Я не понял, о чем ты говорила.

Гнев – а я была уверена в своей правоте – вырвался из моего горла и, оказавшись на языке, стал еще сильнее.

– Тогда ты, черт возьми, должен был спросить у меня, а не кивать с таким видом, будто понял!

– Хорошо, хорошо. – Он оказался рядом и гладил меня по волосам – так, как делал это раньше, когда что-то не ладилось. Но он больше не был непогрешимым отцом.

– Успокойся, Джоани, все наладится. Мы рядом и можем помочь тебе. Именно для этого нужны родители. Просто скажи, что нам сделать.

– Вы можете пить чай, – ответила я, снова становясь взрослой, – и слушать.

И, как в абсурдном финале комедии ошибок, я все им рассказала. Честно. Они не были в восторге, но, похоже, смирились. Я поняла это, когда мама начала пудрить нос. Когда я закончила, а чайник абсолютно остыл, их лица омрачала лишь легчайшая тень сомнения.

Из-за этой тени или потому, возможно, что я устала говорить так много правды в свою защиту, в конце я добавила чуточку лжи, просто для гарантии.

– В любом случае, – сказала я, – вам больше не нужно волноваться, нормальная я (а что такое норма?) или нет. Потому что у меня есть друг.

– О, как здорово, – обрадовалась мама. – Мы можем с ним познакомиться?

И поэтому мне пришлось, крадучись, пробираться к телефону в крайне неподходящее, позднее время – нужно было позвонить Робину Карстоуну. Пока родители устраивались в свободной комнате (они отвели мне неделю на отпущение грехов), я спросила Робина, не выручит ли он меня и не согласится ли пойти со мной и моими родителями в театр. Больше я ни о чем его не предупредила.

Оглядываясь назад, я понимаю, что честность по-прежнему остается лучшей политикой. Потому что, скажи я тогда всю правду, ни одного из последующих событий не случилось бы.

Хотя, наверное, кальвинисты все же правы, и своей судьбы избежать невозможно. Я бы предпочла думать – для повышения собственной самооценки, – что здесь именно такой случай: не очень приятно осознавать, что только я сама несу полную ответственность за все, что произошло в дальнейшем.

Мы вчетвером отправились в театр «Олдуич» в отличном настроении. Родители снова были рядом со своей нормальной маленькой дочкой, мою мать впереди ожидала неделя наслаждения всеми прелестями Лондона. Я же была реабилитирована и с удовольствием дожидалась момента, чтобы придумать какой-нибудь замечательный способ мести бывшему мужу, – после того как закончатся все текущие неприятности. А Робин, минимально осведомленный о причинах своего приглашения в круг семьи, казалось, был просто счастлив играть роль моего официального гетеросексуального спутника.

Пьеса была неплохая. По крайней мере первая половина. Я хорошо помню, что мы говорили об этом в антракте, за бокалом вина, когда кто-то дотронулся до моего плеча и голос – странно знакомый и вызывающий во мне те же ощущения, что и урчащий мотор такси, – произнес мне в ухо:

– Привет, Герань. Как твои дела?