Текст книги "Александр Македонский. Трилогия (ЛП)"
Автор книги: Мэри Рено
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 84 страниц)
– Я ж тебя видел, сука!.. Слышь, ты?.. Иди сюда, я тебя видел!..
Появился Кассандр. Лицо пунцовое, на лбу капли пота… Он ввалился в башню, словно слепой, – и окаменел.
Девушка, выкрикивая проклятья и жалобы, подбежала к Александру сзади и обхватила его за талию, закрываясь им, как щитом. Горячее дыхание обжигало ему ухо, влажная мягкость её тела, казалось, проникает даже сквозь панцирь; он едва не задохнулся от грубого запаха грязных волос и крови, грудного молока и женской плоти. Оттолкнув её руки, он с любопытством и отвращением посмотрел на Кассандра.
– Она моя, – выпалил Кассандр. – Тебе она ни к чему, она моя!
– Нет. Она просила зашиты, и я обещал.
– Она моя! – Он надавил на слово «моя», как будто это могло что-нибудь изменить.
Александр оглядел его, задержавшись взглядом на льняной юбочке под нагрудником… И повторил, сдерживая отвращение:
– Нет.
– Я её уже поймал, – настаивал Кассандр, – но она сбежала…
Щека у него была разодрана ногтями.
– Значит, ты её потерял. А я нашёл. Иди отсюда.
Кассандр не совсем забыл предостережения отца, потому слегка понизил голос:
– Ну что ты вмешиваешься? Ты ж ничего не знаешь про это, ты ж ещё мальчик…
– Не смей называть его мальчиком! – яростно вмешался Гефестион. – Он дрался лучше тебя, спроси кого хочешь!
Кассандр, который в бою на рожон не лез, теперь со смущением, со страхом и ненавистью вспоминал, как этот восторженный мальчишка пробивался сквозь хаос, будто огнём себе дорогу прожигал. Женщина, решив что весь разговор о ней, снова начала выплёскивать поток фракийского. Кассандр её перекричал:
– Так о нём же заботились, его прикрывали! Что бы он ни затеял – любую глупость – всем приходится идти за ним!.. Конечно, он же сын царский… По крайней мере, так считается…
Он совсем одурел от ярости, – да и смотрел на Гефестиона, – прыжок Александра застал его врасплох. А тот схватил его за горло и бросил на шершавый пол. Он отбивался, как мог, но Александр настроился его задушить и не обращал внимания на удары. Гефестион замешкался, не решаясь прийти на помощь без позволения, – и тут что-то мелькнуло из-за его спины. Это женщина, о которой они все забыли, схватила трёхногий табурет и обрушила его на голову Кассандра. Александр откатился в сторону, а она с бешеной яростью принялась молотить Кассандра, сбивая его всякий раз, как он пытался подняться. Теперь она держала табурет обеими руками, будто зерно молотила.
Гефестион, только что взвинченный до предела, теперь расхохотался. Александр поднялся на ноги и смотрел на это избиение с каменным спокойствием.
– Надо её остановить, – сказал Гефестион. – Она ж его прикончит.
– Кто-то убил её ребёнка, – не шелохнувшись ответил Александр. – Видишь кровь на ней?
Кассандр начал выть от боли.
– Если он умрёт – её забьют камнями! – напомнил Гефестион. – И даже царь ее не спасет. А ты ж ей обещал!
– Прекрати! – крикнул Александр по-фракийски.
Они отобрали у неё табурет, она снова разразилась слезами… А Кассандр катался по полу.
– Жив, – сказал Александр, отвернувшись. – Надо найти надёжного человека, чтобы её из крепости увёл.
Так и сделали, а сами пошли купаться.
Чуть погодя, до царя дошёл слух, что его сын избил Антипартова сына, подравшись из-за женщины.
– Ну что ж, похоже мальчики становятся мужчинами… – небрежно отреагировал Филипп.
Нотка гордости была слишком заметна, чтобы кому-нибудь захотелось продолжать эту тему.
Когда возвращались, Гефестион сказал с усмешкой:
– Вряд ли он станет жаловаться отцу своему, что ты позволил женщине его поколотить.
– Пусть жалуется кому хочет и на что хочет. Если захочет.
Они вошли в ворота. Из одного дома внутри доносились стоны. Там, на самодельных постелях лежали раненые; между ними расхаживал врач с двумя подручными.
– Пусть он руку твою посмотрит, – предложил Гефестион. Рука снова кровоточила после той стычки.
– Здесь Пифон, – ответил Александр, вглядываясь в сумрак, гудящий тучами мух. – Сначала надо к нему.
При свете, проникавшем сквозь дыры в крыше, он осторожно пошёл меж тюфяков и одеял. Пифон, моложавый мужчина, в бою выглядевший героем гомеровским, теперь лежал в промокших бинтах, ослабев от потери крови. Лицо его заострилось, глаза беспокойно блуждали. Александр опустился на колени, взял его за руку, и начал говорить ему о его подвигах. Вскоре цвет лица у Пифона стал поживее, он даже прихвастнул немного, и пошутить пытался…
Когда Александр поднялся на ноги, глаза уже привыкли к сумеркам – и он увидел, что все смотрят на него. С ревностью, с отчаяньем, с надеждой… Всем было больно; всем хотелось, чтобы их тоже оценили… Прежде чем уйти, он поговорил с каждым.
Такой зимы и старики припомнить не могли. Волки приходили в деревни и утаскивали сторожевых собак; коровы и пастухи замерзали насмерть на зимних пастбищах в долинах; еловые ветви трещали под грузом снега, а горы завалило так, что чернели только отвесные утёсы в стенах ущелий. Александр не стал отказываться от мехового плаща, который прислала мать.
Взяв лису в застывшей тёмной чащобе, неподалеку от Мьезы, они обнаружили, что шерсть на ней белая. Аристотель очень порадовался тогда.
В доме глаза разъедало от дыма жаровен; ночи были до того лютые, что все спали по двое, просто чтобы теплее. Александр не хотел потерять свою закалку, – ведь отец был ещё во Фракии, куда зима залетает прямо из скифских степей, – и думал, что лучше бы пережить морозы без такого баловства. Но Гефестион сказал – люди подумают, что они поссорились… Послушался.
Те корабли, что не пропали в море, были прикованы к берегу. Даже дорогу до Пеллы иногда заметало, хоть тут рукой подать… Когда к ним пришёл караван мулов, настроение у всех стало праздничным.
– На ужин утки жареные… – заметил Филот.
Александр понюхал воздух и кивнул. Потом сказал:
– У Аристотеля беда какая-то.
– Он что, лежит?
– Нет, ему плохие новости привезли. Я его видел в комнате с образцами. – Александр теперь часто туда заходил, ему понравилось проводить собственные опыты. – Мать новые рукавицы прислала… Мне-то две пары не нужны, а ему подарков никто не посылает… Он там с письмом сидел. Вид – ужасный, как маска в трагедии…
– Наверно, кто-нибудь из софистов в чём-нибудь с ним не согласен?
Александр сдержался и отошёл. Потом рассказал Гефестиону:
– Я спросил, в чём дело, не могу ли помочь, – он сказал нет; сам всё расскажет, когда успокоится… И благородным друзьям не подобает вести себя по-женски. Так я ушёл, чтобы дать ему выплакаться.
В Мьезе зимнее солнце уже спряталось за гору, а вершины Халкидики на востоке ещё светились. Сумерки вокруг дома подбелены снегом… Время ужинать ещё не подошло. В большой гостиной с облупленными розово-голубыми фресками на очаге горел огонь в металлической корзине. Молодые люди собрались вокруг, болтая о лошадях, о женщинах, о своих делах… Лампы ещё не зажигали, потому Александр с Гефестионом сидели возле окна, укрывшись плащом из волчьего меха, что прислала Олимпия. Читали «Киропедию». Эта книга Ксенофонта была теперь у Александра любимой, сразу после Гомера.
“…Было видно также, как струились у нее слезы, стекая вниз по платью и падая даже на ноги. Тут самый старший из нас сказал: «Успокойся, женщина. Конечно, твой муж – мы об этом слышали – прекрасный и благородный человек. Знай, однако, что тот, кому мы предназначаем тебя теперь, ни красотой, ни умом не хуже его, и могуществом располагает не меньшим. По крайней мере, на наш взгляд, если кто вообще и достоин восхищения, так это Кир, которому отныне ты будешь принадлежать.» Когда женщина услышала это, она разодрала своё платье и разразилась жалобными воплями. Вместе с ней подняли крик и её невольницы. Теперь взору явилась большая часть её лица, стали видны шея и руки. Знай, Кир, что и по моему мнению и по мнению всех других, кто видел её, не было ещё и не рождалось от смертных подобной женщины в Азии. Поэтому непременно приди сам полюбоваться на неё.
«Нет, клянусь Зевсом, – сказал Кир, – и не подумаю, если только она такова, какой ты её описываешь.»
«Но почему?» – спросил юноша.
«Потому, – отвечал Кир, – что если теперь, услышав от тебя о её красоте, я послушаюсь и пойду любоваться ею, когда у меня и времени-то свободного нет, то боюсь, как бы она ещё скорее, чем ты, не убедила меня ещё раз прийти полюбоваться ею. А тогда, забросив всё, чем мне надо заниматься, я пожалуй только и буду, что сидеть и любоваться ею.»
Гефестион поднял глаза от книги:
—
Меня всё время спрашивают, почему Кассандр не приехал.
– Я сказал Аристотелю, что он полюбил войну и отошёл от философии. Как он отцу своему объяснил – не знаю. Но с нами-то вернуться он не мог, она ему два ребра сломала… – Александр вытащил из-под плаща следующий свиток. – Вот это место я люблю, слушай.
—
«Ты должен знать, что полководец и рядовой воин, обладая одинаковой силой, по-разному сделают одно и то же дело. Сознание уважения, оказываемого ему, а также то, что на него обращены взоры всех воинов, значительно облегчают полководцу даже самый тяжёлый труд».
До чего верно сказано! Это надо помнить всегда.
– Неужели Кир был на самом деле так похож на Ксенофонта?
– Наши персы-изгнанники говорили, что он был великий воин и благородный государь.
Гефестион заглянул в свиток.
—
«Он учил своих гвардейцев не плеваться и не сморкаться на людях, не оборачиваться и не глазеть…»
—
Ну да, персы в то время были горцы неотёсанные… Мидянам они, наверно, казались такими же, как, скажем, Клейт показался бы афинянину… Мне нравится, что когда повара подавали ему что-нибудь особенное – он посылал по куску всем друзьям.
– Скорей бы ужин, а то у меня живот к спине прилип.
Александр, вспомнив, что по ночам Гефестион всегда прижимается, чтобы согреться, подтянул плащ, прикрывая его потеплее.
– Надеюсь, Аристотель спустится к нам. Наверху должно быть совсем как в леднике. Надо бы и ему поесть чего-нибудь.
Вошёл раб с переносной лампой и с трутом на палке, засветил высокие стоячие лампы и подвесную люстру. Неопытный молодой фракиец, которого он обучал, закрыл ставни и аккуратно задёрнул плотные шерстяные шторы.
– “
Правитель,
– читал Александр, —
должен быть не только лучше тех, кем он правит. Он должен очаровывать их…”
На лестнице раздались шаги. Потом стихли, пока рабы не вышли… Аристотель появился в их вечернем уюте, словно ходячий мертвец. Глаза его ввалились; казалось, что из-под сжатых губ проглядывает зловещая улыбка черепа.
Александр сбросил с себя плащ
,
рассыпав свитки, и пошёл ему навстречу.
– Иди к огню. Принесите стул, кто-нибудь!.. Иди согрейся. И, пожалуйста, скажи нам правду. Кто умер?
– Мой гостеприимец, Гермей Атарнейский.
Услышав прямой вопрос, требовавший ответа, он смог заговорить. Александр крикнул в дверь, чтобы подогрели вина… Все собрались вокруг своего учителя, вдруг постаревшего разом; а тот сидел, глядя в огонь. Потом, на момент, протянул руки к жаровне – погреть, – но тотчас убрал их назад, словно это движение разбудило в нём какую-то ужасную мысль.
– Это Ментор с Родоса, генерал царя Окия… – начал он, и снова умолк.
– Брат Мемнона, который снова Египет покорил, – подсказал Александр остальным.
– Он хорошо послужил хозяину своему… – Голос тоже стал старым, тонким. – Варвары такими родятся, они в своей подлости не виноваты… Но эллин, который опускается до того, чтобы служить им… Гераклит сказал: «Испорченный лучший становится худшим». Он предаёт саму природу. И потому становится даже подлее хозяев своих.
Лицо у него пожелтело; те кто был рядом – видели, что он дрожит. Чтобы дать ему время прийти в себя, Александр сказал:
– Мы никогда Мемнона не любили. Верно, Птолемей?
– Гермей принёс тем землям, где правил, справедливость и лучшую жизнь. Царь Окий жаждал тех земель, и ненавидел пример его… Какой-то враг, – я подозреваю, что сам Ментор, – принёс царю кляузу, а тот рад был поверить… Тогда Ментор, прикинувшись другом, предупредил Гермея об опасности и пригласил к себе, посоветоваться. Тот поверил и поехал. В своём городе, за стенами, он мог бы продержаться долго, ему мог бы помочь… какой-нибудь сильный союзник, с кем у него уговор был…
Гефестион глянул на Александра, но тот был поглощён рассказом.
– Он приехал к Ментору как гость-гостеприимец; а тот послал его Великому Царю, в цепях.
Молодёжь зашумела возмущённо, но все почти сразу притихли: не терпелось узнать, что дальше.
– Ментор забрал у него печать; и разослал приказы, открывшие его людям все атарнейские крепости. Теперь эти крепости принадлежат царю Окию; и все греки, кто там живёт, – тоже… А самого Гермея…
Из жаровни выпала головешка, Гарпал схватил совок и закинул её обратно. Аристотель облизнул пересохшие губы. Руки его были неподвижны, только костяшки побелели.
– Смерть его с самого начала была предопределена. Но этого им было мало. Царь Окий захотел узнать, не заключил ли он каких-нибудь тайных договоров с другими правителями. Так что послал за людьми, искусными в этих делах, и велел им, чтобы он у них заговорил…
Он стал рассказывать им, что делали с Гермеем. Старался говорить бесстрастно, как на занятиях по анатомии, – плохо это у него получалось. Ученики слушали, не произнося ни слова; только слышно было, как свистит воздух при вдохе через стиснутые зубы.
– Написал мне об этом мой ученик Каллимах-афинянин, вы его знаете. Он говорит, когда Демосфен объявил в Собрании, что Гермея взяли, – он назвал это подарком судьбы. Сказал: «Теперь Великий Царь узнает о заговорах царя Филиппа не из наших жалоб, а из уст человека, который сам их составлял». Уж он-то знает, как это делается в Персии!.. Но слишком рано он радовался, Гермей не сказал им ничего. Под конец, – он ещё жив был после всего, что с ним вытворяли, – его повесили на крест. И он сказал, тем кто мог услышать: «Передайте моим друзьям – я не проявил никакой слабости, и не сделал ничего, недостойного философии».
Раздался тихий ропот. Александр стоял не шевелясь. Потом, когда все смолкли, сказал:
– Мне очень жаль, что заставил тебя говорить об этом. Прости.
Он подошёл к Аристотелю, обнял его за плечи и поцеловал в щёку. Аристотель по-прежнему смотрел в огонь.
Слуга принёс подогретое вино. Он отхлебнул глоток, качнул головой и отставил чашу. Потом вдруг выпрямился и повернулся к ним. В свете огня снизу казалось, что черты лица его изваяны в глине, готовы к отливке в бронзу.
– Многие из вас будут командовать на войне. Многие будут править землями, которые вы покорите. Помните: как тело ничего не стоит без разума управляющего им, – поскольку функция его только в том, чтобы обеспечить жизнь этого разума, – так же и варвар ничего не стоит в естественном порядке, предписанном богами. Этих людей можно улучшить, как коней, приручив и приспособив к полезному делу. Как растения или животные, они могут служить целям, лежащим за пределами того, на что способна их собственная натура. Но по натуре они – рабы!.. У всего в мире есть своя функция, – так их функция быть рабами. Запомните это.
Он встал с кресла и начал поворачиваться к выходу, но не отрывал затравленного взгляда от жаровни, где прутья корзины раскалились докрасна.
– Если мне когда-нибудь попадутся те люди, что терзали твоего друга, – клянусь, я им отомщу, будь они хоть персы хоть греки, – сказал Александр.
Аристотель, не оглядываясь, прошёл к тёмной лестнице и поднялся наверх; скрылся из виду.
Вошёл дворецкий; сказал, что ужин подан. Громко обсуждая неожиданные новости, молодёжь пошла в столовую, не дожидаясь принца: в Мьезе условностей не придерживались. Александр с Гефестионом задержались. Стояли и смотрели друг на друга.
– Так значит, он заключил договор, – сказал Гефестион.
– Ну да, с отцом. Хотел бы я знать, что он чувствует сейчас.
– По крайней мере, он знает, что его друг умер, сохранив верность философии.
– Да. Наверно он и сам в это верил. Но человек, умирая, хранит верность гордости своей.
– По-моему, Великий Царь хоть как убил бы Гермея, чтобы города его захватить.
– Или потому, что сомневался в нём. Иначе – зачем бы его пытали?.. Они догадывались, что он что-то знает. – Теперь Александр смотрел в огонь; сполохи пламени золотили глаза и играли на волосах. – Если я когда-нибудь доберусь до Ментора, я его распну.
Гефестион содрогнулся, представив себе как это прекрасное яркое лицо будет бесстрастно наблюдать чьи-то мучения.
– Иди-ка ты лучше ужинать, – сказал он. – Ведь без тебя начинать нельзя, а все есть хотят.
Повар знал, как ест молодёжь в такую погоду, потому каждому полагалось по целой утке. Разрезали и раздали первые куски, воздух наполнился сытным ароматом… Александр поднялся с застольного ложа, которое делил с Гефестионом, и подхватил своё блюдо:
– Вы все ешьте, не ждите. Я к Аристотелю поднимусь. – Потом повернулся к Гефестиону: – Ему ж надо поесть на ночь. Заболеет, если будет поститься на таком холоде, да ещё с этим горем на сердце. Ты им скажи, чтобы мне чего-нибудь оставили, всё равно чего.
Когда он вернулся, посуду уже вытирали хлебом.
– Немножко съел. Я так и думал, что не устоит; уж очень запах аппетитный. Наверно он теперь и ещё… Послушай, здесь что-то слишком много. Стой, ты ж мне своё отдаёшь!.. – Потом добавил: – Он едва с ума не сошёл, бедняга. Я это сразу понял, когда он о природе варваров заговорил. Можешь себе представить, что у великого Кира рабская натура – только потому, что он родился в Персии!
Бледное солнце поднимается раньше и набирает силу… Тяжёлые снега с рёвом слетают с крутых горных склонов, скашивая громадные сосны, словно траву… По ущельям, грохоча валунами, пенятся бешеные потоки… Пастухи едва не по пояс проваливаются в мокрый снег, отыскивая ранних ягнят… Александр отложил в сторону свой меховой плащ, чтобы не привыкать к нему так уж слишком. Все парни, спавшие по двое, разошлись по своим кроватям; так что Гефестиона он тоже в сторону отложил, хоть и не без некоторого сожаления. А Гефестион потихоньку подменил подушки, чтобы взять с собой хотя бы запах его волос.
Царь Филипп вернулся из Фракии. Низложил там Керсоблепта, оставил гарнизоны в его крепостях, а в долине Гебра поселил колонистов из Македонии. На земли в той грубой, дикой стране претендовали только те, кто в других местах никому не был нужен, – или наоборот, слишком был нужен, – так что армейские остряки шутили: новый город надо было б назвать не Филиппополь, а Мерзавград. Однако, база там нужна – город основан не зря: он ещё своё послужит. Царь, довольный своей зимней работой, вернулся в Эги, праздновать Дионисии.
В Мьезе остались только рабы. А вся школа, вместе с учителем, упаковала свои пожитки и двинулась по дороге, ведущей в Эги вдоль подножия горного отрога. В иных местах приходилось опускаться к равнине, чтобы перебраться через вздувшиеся речки. Задолго до того, как увидели Эги, на лесной тропе, почувствовали как дрожит под ногами земля от далёкого ещё водопада.
Старый, суровый замок был полон огней, ярких тканей и аромата восковой мастики. Театр готовили к представлениям. Полулунная терраса, где стоят Эги, сама похожа на громадную сцену, с амфитеатром из горных склонов, заросших лесом. А о зрителях можно только догадываться, когда ветреными весенними ночами они заглушают даже шум воды своими криками ярости, страха, одиночества или любви.
Царь и царица были уже здесь. Едва шагнув через порог, Александр успел прочесть знаки, в которых стал экспертом за много лет, – и пришёл к выводу, что родители друг с другом разговаривают, по крайней мере на людях. Но вряд ли их можно будет застать вместе. Он впервые отсутствовал так долго. К кому идти здороваться сначала?
Надо начать с царя. Так предписывает обычай; нарушить его – это же прямое оскорбление… И совершенно незаслуженное вдобавок. Во Фракии отец пошёл на некоторые неудобства, чтобы приличия соблюсти, в его честь. И ни одной женщины там не было; и ни разу он не позволил себе даже взгляда лишнего на самого красивого из своих телохранителей, который мнил себя выше всех остальных. А после боя – похвалил по заслугам; пообещал, что даст ему отряд, когда он в следующий раз пойдёт в дело… После этого его обидеть – совсем нехорошо… А кроме того Александру и хотелось его увидеть; у него наверно есть что порассказать.
Рабочий кабинет царя располагался в древней башне, – с неё когда-то началась эта крепость, – и занимал весь верхний этаж. Возле массивной деревянной лестницы, которую чинили уже сотни лет, до сих пор висело тяжёлое кольцо. У прежних царей здесь сидела на цепи сторожевая собака; громадной молосской породы, выше человека если на задние лапы встанет. Царь Архелай повесил над очагом вытяжной зонт для дыма, но почти ничего больше в Эгах не поменял. Он слишком любил свой дворец в Пелле, чтобы тратить время на старую крепость. Секретари и писари Филиппа сидели в приёмной под лестницей. Александр послал одного из них доложить, а потом уже начал подниматься наверх. Отец встал из-за письменного стола, пошёл навстречу; взял за плечи… Никогда ещё им не было так легко поздороваться друг с другом. Из Александра посыпались вопросы. Как взяли Кипселы?.. Ведь его отослали обратно в школу, когда армия ещё осаду вела…
– Вы со стороны реки ворвались, или возле скалы брешь пробили, в той глухой стене?
У Филиппа был наготове выговор, за то что по пути домой, не спросясь, заехал в гости к Ламбару, в дикое горное гнездо. Но теперь это забылось.
– Я пробовал подкопаться со стороны реки, но там песок с водой оказался. Так что построил осадную башню, чтобы им было на что смотреть, пока рыли под северо-восточной стеной.
– А где башня была?
– На том склоне, где…
Филипп поискал свою дощечку с записями, нашёл, и стал показывать на пальцах, как что было.
– Погоди! – Александр подбежал к дровяной корзине возле очага и вернулся с охапкой растопки. – Смотри. Вот река… – Положил на стол сосновую лучину. – Вот северная башня… – Поставил полено на торец.
Филипп потянулся за другим и положил возле башни стену. Они увлеченно начали выстраивать деревяшки.
– Нет, это слишком далеко, ворота вот здесь.
– Погоди, отец. Твоя осадная башня?.. Ага, здесь, понял. А подкоп – вот здесь?
– Теперь лестницы. Дай-ка мне те лучинки… Вот здесь был отряд Клейта. Пармений…
– Погоди, мы же баллисты забыли. Александр нырнул в корзину за шишками, Филипп начал их расставлять.
– Так что Клейт был прикрыт отчасти. А я…
Тишина обрушилась, словно удар меча. Александр стоял спиной к двери, но ему достаточно было увидеть отцовское лицо. Легче было броситься в башню в Дориске, чем теперь обернуться, – потому он повернулся сразу.
Мать была в пурпурной мантии, отороченной белым и золотым. Волосы стянуты золотой повязкой и накрыты платком из виссонного шёлка; рыжие волосы просвечивали, как пламя сквозь дым. На Филиппа она даже не глянула: горящие глаза искали не врага, а предателя.
– Когда вы тут наиграетесь, Александр, я буду у себя. Можешь не торопиться. Я ждала полгода – что могут значить ещё несколько часов?
Она жёстко повернулась и вышла. Александр стоял, не двигаясь. Филипп истолковал это так, как ему хотелось; с улыбкой поднял брови и вернулся к своему сражению.
– Извини, отец, мне лучше пойти к ней.
Филипп был хорошим дипломатом, но долгие годы вражды и сиюминутное раздражение отняли у него чутьё на тот момент, когда великодушие могло окупиться с лихвой.
– Я полагаю, ты можешь побыть здесь, пока я доскажу до конца!..
Лицо Александра изменилось. Теперь это был солдат, ждущий приказа. – Да, отец?..
На переговорах с врагом Филипп никогда не проявил бы такого безрассудства. А теперь показал на стул и скомандовал:
– Сядь!
Это было испытанием, вызовом, – и непоправимой ошибкой.
– Извини, отец, я должен идти, мать ждёт. До свидания.
Он повернулся к двери и пошёл.
– Вернись!.. – рявкнул Филипп. Александр оглянулся. – Ты собираешься оставить весь этот мусор у меня на столе? Накидал – убери!
Александр вернулся к столу. Быстро и чётко собрал всё дерево в охапку, прошёл к корзине и бросил. Со стола упало какое-то письмо – поднимать не стал. Кинул на отца убийственный взгляд и вышел.
Женские покои оставались всё такими же, какими были с основания крепости. Как раз отсюда их вызывали при царе Аминте к персидским послам. Он поднимался по узкой лестнице – из прихожей, навстречу, оглядываясь через плечо, выходила девушка, которой он раньше не видел. Пушистые тёмные волосы, чистая бледная кожа, высокая грудь, над ней туго стянуто тонкое красное платье… Верхняя губа чуть выдаётся вперёд… Услышав его шаги, девушка вздрогнула. Взметнулись длинные ресницы; на лице, откровенном как у ребёнка, сначала появилось восхищение, потом – когда заметила это – испуг.
– Мать там?
Он прекрасно понимал, что спрашивать нет нужды; что он просто пользуется случаем, чтобы заговорить с ней.
– Да, господин мой, – робко кивнула девушка.
Он не видел своего злого лица, потому удивился, чего она так напугалась, но пожалел её и улыбнулся
.
Она изменилась, словно солнцем её осветило.
– Сказать ей, Александр? Сказать, что ты здесь?
– Не надо, она меня ждёт. Ты можешь идти.
Она чуть помедлила, словно раздумывая, не может ли сделать для него что-нибудь. Она наверно постарше, может на год, – подумал он… Девушка повернулась и пошла по лестнице вниз.
Теперь он чуть помедлил, глядя ей вслед. Она казалась хрупкой, словно ласточкино яйцо. И такая же гладкая наверно… А губы не крашеные; розовые, нежные… Смотреть на неё было радостно. Словно сладкий глоток после горечи.
Сквозь окно донёсся мужской хор: репетировали к Дионисиям.
– Так ты всё-таки вспомнил обо мне, – сказала мать, едва они остались вдвоём. – Как быстро ты научился жить без меня!
Она стояла возле окна в мощной каменной стене; косые лучи освещали изгиб щеки и блестели на тонком платке. Она для него нарядилась, накрасилась, специально причёску сделала… Он это видел. А она видела, что он снова вырос, что лицо стало жёстче, а в голосе исчезли последние мальчишеские нотки… Он вернулся мужчиной – и неверен как все мужчины!.. Он знал, что тосковал по ней; и ещё – что друзья делят всё, но только не то прошлое, что было до их встречи. Если бы она заплакала сейчас, пусть хоть это, и позволила бы ему себя утешить, – но нет, она не станет унижаться перед мужчиной!.. Если бы он подбежал и прильнул к ней, – но нет, он уже взрослый, он это выстрадал, и никто из смертных не заставит его снова стать ребёнком!.. И вот они оба, ослеплённые сознанием своей правоты, ввязались в ссору, как влюблённые ревнивцы; а рёв Эгского водопада стучал им в уши, будто кровь.
– Кем я буду, если не научусь воевать?! И где мне учиться, у кого?! Он мой полководец – так с какой стати его оскорблять без причины?!..
– А-а, у тебя нет причины!.. Когда-то тебе хватало моих!
– А что? Что он опять натворил? – Его не было так долго, что казалось, даже Эги изменились, будто обещая какую-то новую жизнь. – В чём дело, мам? Скажи…
– Пустяки. Тебе-то что тревожиться? Иди развлекайся с друзьями, Гефестион поди ждёт…
Наверняка, кого-то выспрашивала, ведь они всегда вели себя достаточно осторожно.
– Их я могу увидеть хоть когда. А всё что я хотел – это приличия соблюсти… И ради тебя тоже, ты ж это знаешь. Но можно подумать – ты ненавидишь меня!
– Просто я рассчитывала на твою любовь – теперь буду знать…
– Но скажи, что он сделал всё-таки?
– Ничего. Для всех кроме меня это мелочь.
– Ну, мама!..
Она увидела складку у него на лбу, глубже стала чем раньше; и между бровями сверху вниз две новых морщинки… А сверху ей на него уже не посмотреть: глаза на одном уровне… Она подошла и прижалась мокрой щекой к его щеке.
– Никогда больше не будь так жесток со мной, ладно?
Сейчас бы перешагнуть – она простила бы ему всё, и всё стало бы как прежде… Но нет. Этого он ей не позволит. Он вырвался и бросился вниз по лестнице, пока она не увидела его слез.
Слезы застили глаза – на повороте он с кем-то столкнулся. Оказалось, та самая девушка, с тёмными волосами.
– Ой!.. – Она затрепыхалась, как пойманный голубь. – Прости!.. Прости, господин мой!
Он взял её за хрупкие плечи.
– Это я виноват. Я тебя не ушиб?
– Нет-нет, что ты…
Какой-то миг они постояли так; она опустила пушистые ресницы и пошла наверх. Он потрогал глаза, проверяя, заметно ли что-нибудь… Нет, незаметно, глаза почти сухие.
Гефестион, искавший повсюду, набрёл на него через час в древней маленькой комнатушке, выходившей к водопаду. Теперь, во время половодья грохот от него был здесь такой, что буквально оглушал; казалось, даже пол дрожит. В ящиках и на полках вдоль стен хранились заплесневевшие отчёты, протоколы, акты, договоры; и длинные родословные, до героев и богов. Было и несколько случайных книг; быть может Архелай оставил.
Александр сидел, скрючившись, в оконной нише, похожий на зверя в норе. На подоконнике рядом лежало несколько свитков.
– Что ты тут делаешь? – спросил Гефестион.
– Читаю.
– Я не слепой. Но что случилось? – Он подошёл поближе, чтобы разглядеть лицо, и увидел злобную настороженность, как у раненой собаки: попробуешь погладить – укусит. – Кто-то сказал, что ты пошёл наверх, сюда. Я никогда раньше этой комнаты не видел…
– Это архив.
– Что читаешь?
– Ксенофонта, об охоте. Он говорит, клыки у кабана такие горячие, что опаляют собакам шерсть.
– Я никогда не слыхал такого.
– А это и не верно. Я проверял. – Он поднял свиток к глазам.
– Здесь скоро темно станет.
– Тогда пойду вниз.
– Хочешь, я останусь?
– Я хочу просто почитать.
Гефестион пришёл сказать ему, что их поселили по древнему обычаю: принц будет спать в маленькой внутренней комнате, а его гвардейцы снаружи, в общей спальне, как это заведено с незапамятных времён. Ясно было, что если этот порядок как-то изменить – царица тотчас заметит. Печально стонал водопад, печально удлинялись тени… Грустно было Гефестиону.
А в Эгах царила праздничная суета, как обычно перед Дионисиями; но теперь ещё усугубленная присутствием царя, который почти всегда бывал на войне. Женщины бегали из дома в дом, мужчины репетировали фаллические пляски… На мулах везли вино, с виноградников и из дворцовых погребов в Пелле… Покои царицы превратились в жужжащий таинственный улей. Александру туда входа не было. Не из-за опалы; просто потому что теперь он уже мужчина. А Клеопатра была там, хоть ещё и не женщина. Она наверно почти все таинства уже знает… Но в горы её всё равно не возьмут: мала ещё.
Накануне праздника он проснулся рано. За окном светилась заря, просыпались первые птицы… Здесь шум воды был послабее; слышно было мычанье коров, звавших своих доярок, и топор дровосека. Он поднялся, оделся… Подумал было разбудить Гефестиона, но потом посмотрел на узкую потайную лестницу и решил, что пойдёт один. Лестницу встроили в стену, чтобы можно было провести к принцу женщину, тайком. Эта лестница, наверно, много могла бы порассказать, – думал он, бесшумно сходя по ступеням. Повернул ключ в массивном замке и вышел.
