Текст книги "Александр Македонский. Трилогия (ЛП)"

Автор книги: Мэри Рено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 84 страниц)

Я знал – и назвал имена, вовсе не собираясь упрекать Александра за то, что он так поздно обратил внимание на мои страхи. В царе меня привлекало то, что для него всегда самым сложным было подумать о ком-то плохо – пусть даже о человеке, с которым он, Александр, был не в самых лучших отношениях. Я не стал напоминать, что еще давным-давно предлагал избавить его от Каллисфена. Я вспомнил, как мягко говорил Александр с ожидавшими его убийцами, его подарки. Это само по себе могло оставить на нем отметину – поглубже, чем шрам от катапульты, полученный в Газе.

Телохранителей вывели прочь из лагеря, дабы подвергнуть допросу. Птолемей, который, по-моему, был там, пишет, что все они сознались: Каллисфен воодушевлял их и всячески подстрекал к измене.

Позже Александр нашел меня в царском шатре, где я поил молоком Перитаса. Псу было так худо от зелья, которым его попотчевали в ту ночь, что он, бедняга, не мог есть твердой пищи. Царь сказал:

– Те двое, названные тобой, сознались. Благодарю тебя за это. – Он погладил пса, который поднялся на непослушные лапы поприветствовать хозяина. – Я рад, что тебе не пришлось побывать там; ты слишком нежен для подобного зрелища.

– Нежен? – переспросил я. – Они убили бы тебя спящим, ибо даже всем скопом не набрали отваги, чтобы бросить вызов в лицо, когда б ты уже проснулся и, раздетый догола, имел в руках один только меч. Нет, господин, ты не счел бы меня нежным в такую минуту…

Александр пробежал ладонью по моим волосам – и не поверил мне.

Они шли на суд сами, на собственных ногах. Не будучи македонцем, я явился туда для того лишь, чтобы видеть, как другие побивают предателей камнями. Камни собрали на речном дне – они были чистыми, круглыми и удобными для броска. Но чтобы перс побил камнями македонца? Нет, это могло вызвать настоящую бурю. Там и без меня хватало рук, жаждущих вершить правосудие. Решение о казни было принято под одобрительный гул; даже отцы приговоренных, если они были там, согласились с общим решением. По древнему македонскому обычаю, они должны были бы умереть вместе с преступниками – не из-за подозрения в соучастии, а чтобы избавить царя от угрозы кровной мести. Александр первым объявил о полном прощении всех родственников приговоренных.

Когда их привели, Александр спросил, не желает ли кто-нибудь из них говорить? Я видел, как Гермолай кивнул.

Скажу вам, он хранил самообладание, хотя ближе к концу речи голос его стал срываться. Каждое слово выходило из уст глухим, будто искаженное далеким эхом. То был голос верного ученика – твердый голос, это я могу признать, – отдающего дань уважения своему учителю. Большинству македонцев речь Гермолая показалась простой наглостью, и Александру пришлось сдерживать их эмоции, чтобы позволить юноше закончить; для тех же, кто слышал речь Каллисфена о падении ниц, она стала лишним доказательством вины философа.

Когда их уводили к столбам, Сострат прошел совсем рядом со мною. Именно он видел меня в шатре тем утром и теперь с ненавистью плюнул в мою сторону:

– Да, мы и тебя прикончили бы, скверно размалеванная варварская шлюха!

Я страдал оттого, что вынужден лишь смотреть, как остальные мстят за моего господина. Видя рядом сильного мужчину с большим камнем в руках, я молил Митру, карающего предателей: «Пусть этот камень будет брошен за меня». Один из таких камней раскроил череп Гермолаю.

Каллисфена я более не видел. Только македонцы имели право быть судимыми Ассамблеей. Птолемей говорит, философа просто убили, допросив, но я сомневаюсь, чтобы он видел смерть философа собственными глазами, да к тому же я слышал совсем иную историю.

В то время Александр не заговаривал со мною о судьбе философа, а потому я и не спрашивал. Тогда мне казалось, что вся эта история легла тяжелым грузом ему на душу и он вряд ли думал, что я смогу понять хоть что-нибудь. Впрочем, гораздо позже, когда царь был навеселе и совсем позабыл, что ничего не рассказывал мне, он упомянул о неких событиях. Из чего я и получил общее представление о происшедшем. Думаю, они проглядели бумаги Каллисфена и нашли там письма от Аристотеля. Тот, видимо, знал от племянника, будто царь заводит друзей среди варваров, а некоторых даже ставит военачальниками своего войска; будто он требует от свободных греков, чтобы те кланялись ему до земли вместе с этим вечно раболепствующим народом; будто сперва он возлег с евнухом-персом, прежде уже побывавшим в постели Дария, а потом унизился до того, чтобы жениться на дикарке – обычной танцовщице, которую приметил на пиру… И философ отвечал племяннику (вне сомнения, Каллисфен почитал эти письма слишком драгоценными, чтобы уничтожить): как раз подобные вещи и приводят правление к тирании, которая погубит и исковеркает все здравые обычаи Греции. Любую це-ну должен заплатить здравомыслящий человек, дабы положить всему этому конец.

Старики, Сократ да Платон, оба побывали в шкуре простых воинов; Аристотель же – никогда. Быть мо-жет, он и не представлял себе, что его слова смогут выпить к ЖИЗНИ нечто большее, чем новые рассуждения. Если так, тогда Аристотель плохо разбирался в людях. Александр же, отменно видевший человечью природу, теперь знал о ней еще больше; едва ли покажется странным, что он усомнился в намерениях своего старого учителя.

В любом случае, гораздо позже мне довелось услышать, что Каллисфен продолжал путешествие с нашим лагерем: живой, но закованный в цепи. Александр намеревался допросить его в Греции, перед лицом самого Аристотеля, дабы тот видел, к чему мо-гут привести слова, но уже в Индии Каллисфен умер от какой-то местной болезни. В одном можно быть вполне уверенным: в Афинах, которые Александр пощадил, чтобы терпеть потом ненависть и клевету, Каллисфен действительно почитался бы великим героем, если ему удалось бы умертвить царя. Со мною, повторюсь, Александр никогда не заговаривал об этом.

С Гефестионом же они говорили. Они провели весь тот вечер вместе, тихо беседуя и поглаживая распростершегося у их ног Перитаса. Еще мальчиками, в Македонии, они вместе учились у старика и теперь разделяли одни и те же скорбные мысли. Гефестион знал все думы Александра, как свои собственные; он не походил на мальчика из Суз, который только и умел, что доставлять наслаждение царю.

Лишь одно ведомо мне доподлинно: никаких засушенных цветов или странных животных не посылал более Александр в афинскую школу. И это я могу понять; пока власть Александра созревала, ему часто приходилось вопрошать себя, как поступил бы на его месте старый учитель. Кончено. Отныне Александр прислушивался только к советам собственной души.

20

В том году мы так и не двинулись в Индию. В Согдиане царя нагнала новая армия, которую надлежало обучить, – молодые воины из провинций, разбросанных по всей Азии. Хотя над ними уже потрудились македонские военачальники, одно дело – объездить жеребца, и совсем другое – дать ему почувствовать хозяйскую руку.

Для меня было действительно странно видеть те самые народы (и подчас тех же людей), что когда-то воевали за Дария, вновь собранными в огромное воинство, и притом столь отличное от прежнего. Они более не были бесформенной массой земледельцев, чье оружие ковалось местными мастерами. Они уже не жда-ли приближения колесниц, из которых могли бы подавать приказы их вожди; одного лишь слова было им довольно ныне, чтобы построиться в фаланги или повернуться кругом.

Зная, что эти люди захотят узреть царя, Александр принимал их в своем парадном облачении. Его доспехи сияли на солнце так, словно с небес спустился сам бог войны. Когда он бросил войско в воображаемую битву, все эти люди выполнили приказ, будто надеясь получить награду. Александр стоял на невысоком холме, окруженный полководцами и несколькими персидскими военачальниками, направляя гигантское сонмище людей, собранное завоеванными им народами; им стоило всего только немного изменить направление бега, дабы стереть его с лица земли. Конечно же, подобное святотатство было невозможно – просто потому, что царь твердо знал: тому не бывать. В этом весь Александр.

Он вернулся к Скале вместе с женою, дабы навестить ее сородичей в соответствии с древними обычаями. Несомненно, они были немало раздосадованы, видя, что Роксана не носит ребенка, но Александр по-царски одарил всех, говорил с ними вежливо и не взял другой жены. Чем они могли ответить на такую доброту?

Одного раза оказалось довольно. Александр был слишком горд, чтобы делиться с кем-либо секретами царского ложа, даже со мною. Он знал, что я все понимаю и без слов. Я слыхал речения мудрых, будто некоторые мужчины женятся на тех девицах, в которых узнают норов собственных матерей. Судя по всему, что мне удалось разузнать о царице Олимпиаде, ее сын был именно таков. Но сам он слишком поздно понял это.

Об Олимпиаде я слыхал, что она была вспыльчива нравом и прекрасна телом, а также устраивала со своим господином шумные перебранки – до самого дня его смерти, к которой, как порою шептали, сама приложила руку. Она прямо-таки изводила Александра любовью, постоянно стравливая отца с сыном; они никогда не бывали друзьями достаточно долго… Как знали все мы, Олимпиада так и не смогла обучиться вести себя, как подобает благородной женщине, ибо ее письма, многословно пересказывавшие македонские интрижки и ее стычки с царским регентом Антипатром, преследовали Александра повсюду, находя его в самых удаленных уголках Азии. Кто-то слыхал из его собственных уст – сразу после того, как царь прочел одно такое письмо, – будто она запрашивает слишком высокую цену за те девять месяцев, на которые дала ему приют.

По моему собственному разумению, все это лишний раз доказывает, что персам есть чему поучить греков в обращении с женщинами. Может статься, мы научили этому Александра. Наша в том заслуга или нет, но, сколь бы мягок он ни бывал с ними, где-то внутри его защищала железная броня, выкованная, надо полагать, в тот самый момент, когда он вырвался наконец из-под влияния матери. С Роксаной у него не бывало ссор. Александр ни на минуту не забывал, что он – Великий царь. У согдианки были шатер гарема и все ее приближенные; там она могла править, как ей вздумается. Царь же время от времени наносил ей визиты; если же Роксана выказывала нетерпение или же каким-то иным образом причиняла беспокойство, Александр просто покидал ее и возвращался в гарем не скоро. Я-то знаю, ибо в таком случае он тел прямо ко мне, и в его лице я замечал бесспорные признаки неприязни к кому-то; я был научен замечать подобные вещи. Из Македонии прибыл небольшой отряд новых телохранителей, еще дома узнавших о судьбе, постигшей изменников. Испуганные мальчишки, боявшиеся лишний раз открыть рот, были сразу же представ лены царю. Александр милостиво говорил с ними и мгновенно выучил все имена. Вздыхая с облегчением, они сбивали друг друга с ног, стремясь услужить первыми; со мною они говорили уважительно и принимали мои советы с благодарностью. Мне они казались совсем еще юными. С тех пор, как армию Александра догнали их предшественники, пролетело целых четыре года.

Однажды в предрассветной полутьме один из них разбудил меня, умоляя поспешить к царю. Александр сидел на краешке своего ложа, кутаясь в купальные одежды. Рядом с ним на простынях и подушках растянулся Перитас, занявший всю кровать целиком. Бедный пес так полностью и не пришел в себя с тех пор, как злодеи-охранники попотчевали его неведомой отравой.

– Он пытался вскарабкаться на кровать, и я приказал ему лежать на полу. Потом он попытался еще разок, и что-то помешало мне прогнать его снова, – тихо проговорил Александр.

– Сколько ему?

– Одиннадцать. Он мог бы прожить еще несколько лет… Вчера он вел себя так тихо. Перитас из Иллирии – мне подарили его загонщики дичи, охотившиеся с царем Котисом, когда я поссорился с отцом и ушел из дому. Тогда Перитас походил на медвежонка… Я никуда не спешил, и он был мне добрым товарищем в дороге.

– Непременно нужно воздвигнуть ему надгробный памятник, – сказал я, – чтобы о Перитасе помнили и люди, которым жить после нас.

– Я поступлю еще лучше. Я назову его именем свой следующий город.

Он стоит на хорошей земле, удобно расположенный по меркам военных и купцов, прямо на пути в Индию. Могила Перитаса вместе со статуей находятся у ворот: их видно сразу, как только заходишь в город. Имя ему – Перита.

Когда дороги замерзли, мы остановились на зиму в Восточной Бактрии. Хотя важные новости достигали нас, несмотря на холод, прошло немало времени, прежде чем мы узнали о том, что запоздалая месть Каллисфена уже вершится.

Весть о его аресте превратила Афины в потревоженное осиное гнездо. Прошло уж более десяти лет после того, как царь Филипп победил афинян в битве, которой не искал (известный оратор Демосфен устроил сражение, уговорив сограждан выступить против македонцев с оружием), и превратил в руины древние Фивы. Восемнадцатилетний Александр первым прорвал строй мятежников. После того Филипп проявил к Афинам потрясшее всю Грецию милосердие. Но вопреки тому (или же, как раз наоборот, именно поэтому – ибо кому ведомы тайны человеческих сердец?) афиняне недолюбливали его и даже, как говорили, участвовали в заговоре, приведшем к убийству царя. Сына его они также невзлюбили, хотя он был в Афинах лишь однажды, да и то придя с миром, а не с войною. Пока жил мой господин, горожане вели себя тихо из страха перед ним; после смерти Александра они, подобно шакалам, принялись терзать его память грязной ложью.

Даже Аристотелю не помогло то, что он наставлял своих учеников в духе ненависти к персам; спасая жизнь, обвиненный в сочувствии Македонии, ученый старец бежал прочь из Афин, чтобы никогда не вер нуться обратно. Его школа перешла к другому мудре-цу, и тогда философы запели хором.

Итак, ныне мой господин слывет варваром, ибо выказывал милость и честь моему народу; тираном, повинным в наказании заговорщиков, замышлявших убить его (право, данное скромнейшему из граждан Афин); всего лишь хвастливым воякой, хотя всюду, где бы ни бывал он, вместе с ним проникала и Греция – та Греция, которую Александр чтил и чьими наследниками оказались недостойные лжецы.

Поднятый афинянами шум причинил много зла, но вместе с тем нет худа без добра: именно клевета греков побудила царя Птолемея взяться записать всю ту правду, которую мы помним, и сделать это сейчас, пока у него еще есть время. Ныне Птолемей предпочитает занятия книгой управлению Египтом, каковое в основном предоставил сыну.

«О дорогой мой Багоас! – часто взывают ко мне друзья. – Подобный тебе человек, прочитавший лучшие греческие труды, как может он примириться с тем, что так и умрет, не повидав Афины? Путешествие туда – чудная прогулка по хорошей погоде. Я сам могу порекомендовать судно; я запишу для тебя названия всех тех мест, которые следует посмотреть; я дам тебе письма к ученым мужам. Что сдерживает тебя, Багоас? Ведь ты сам много странствовал по миру и заходил куда дальше! Поезжай же прежде, чем возраст согнет твои плечи, а всякое странствие обратится в мучение…» Так говорят они. Но мой господин остается здесь, в Александрии, в своем доме из золота; мой господин, который теперь моложе меня самого… Ему ведомо, отчего я не соглашаюсь отправиться в Афины.

Наступила долгожданная весна. Пришло время для похода на Индию.

Всю зиму царь вел долгие беседы с караванщиками и греками, бывавшими по ту сторону Кавказа, – они далеко заходили со своими товарами и подолгу жили в чужих краях. Стремясь вновь услышать греческую речь (или же из страсти к золоту), они приходили рассказывать Александру о стране, лежащей за горами, стране Пяти Рек.

Реки те берут начало в горах, а величайшая из них называется Инд – она вбирает в себя остальные. Почти все инды, живущие по берегам пяти рек, давно враждуют друг с другом и с радушием встретят всякого, кто поднимет оружие против их собственных врагов. По словам Александра, в Греции было примерно так же – именно таким образом его отцу Филиппу удалось завоевать ее.

От человека, заходившего в своих странствиях дальше прочих, царь узнал однажды, что в полумесяце пути от дальнего берега Инда течет еще одна река, даже полноводнее и шире в русле. Сей поток, имя коему Ганг, течет не на запад, а на восток и впадает в океан.

Я редко видел Александра в столь добром настроении. Радость его не иссякла, даже когда пришло время для сна, а ведь он говорил об этом весь день:

– Внешний океан! Мы должны пересечь весь мир, дойти до самого края! Мы сможем отправиться домой морем – поплывем на север, до Эвксина, или же на юг, к Вавилону… Мы ступим на край земли!

– Об этом подвиге люди будут помнить вечно, – отвечал я. – Потомки не забудут о нем.

Тем вечером на мне был костюм из шелка, купленного в Мараканде, с летающими змеями и цветами. Голубоватое сияние тонкой ткани бросилось мне в глаза (я снял одеяние, чтобы помочь Александру вымыться); в зеленоватом камне его пуговиц, тяжелых и холодных на ощупь, были вырезаны магические символы. Торговец уверял, будто шелк целый год провел в пути… «Лжец! – думал я. – Он просто набивал цену!»

– О чем ты думаешь? – спросил Александр с улыбкой.

Мне неловко было признаться в пустой мелочности своих мыслей, и я ответил:

– Об алтаре, на котором будет выбито твое имя; об алтаре, который ты воздвигнешь на дальнем конце мира.

– Завтра утром я собираюсь на прогулку. Надо дать старику Буцефалу пробежаться, или он загрустит… Поедем вместе, его шаг все еще вполне легок. Но мне жаль, что Буцефалу придется перейти горы… – Александр все еще тосковал о Перитасе. Друзья предлагали ему замечательных щенков, но царь не хотел заводить другого пса. – Буцефалу пошел уже третий десяток, знаешь ли.

Я склонился над ним, сидевшим в ванне, и поцеловал в затылок. Там, где на золоте волос мерцал отблеск светильника, я узрел две седые пряди.

Когда весна открыла дороги, мы отметили начало нового похода празднеством в честь пламени. Новое войско принесло с собой лишь самое необходимое, но старая армия была отягощена многими повозками с тяжелым добром, отвоеванным у врага: кровати и тюфяки, ковры, занавеси, одежда… Полагаю, воины намеревались увезти все это домой, в Македонию. Пока же в этих вещах вовсе не было проку – разве что погрязший в долгах воин мог продать что-нибудь, дабы расплатиться. Военачальники тянули за собой целые вереницы повозок; Александр, всегда имевший менее, чем даривший, тоже владел несколькими повозками с дорогою посудой и коврами. Он приказал выкатить их все на небольшой пятачок голой земли и увести вьючных животных. Затем царь подошел к своим собственным повозкам. Неподалеку был зажжен костер и приготовлены факелы. В каждую повозку Александр бросил горящий факел.

Предупрежденные заранее военачальники последовали его примеру. Даже простые воины недолго медлили в стороне: они проливали кровь за все эти вещи и увозили их в триумфе победы, но вместе с тем они уже устали таскать их за собой. Кроме того, с самого рождения в каждом из нас теплится любовь к огню, к пламени; даже крошечное дитя тянется, чтобы ухватить его ручонками, – это ли не доказательство божественной природы огня? Когда вверх взмыли великолепные, величественные огненные столбы, люди принялись подкидывать поленья – поначалу только лишь в чужие повозки, но затем и повсюду… Они кричали и смеялись, словно озорные ребятишки, пока жар не отогнал их подальше. Но я не разделил общего веселья – я, постаревший уже в раннем детстве, так и не став мужчиной; глядя на пламя, я вспоминал горящую крышу отцовского дома и думал о напрасных страданиях, причиняемых войнами.

На сей раз мы пересекли русло Парапамиса без особого труда; Александр был научен опытом прошлой переправы. Он задержался ненадолго в Александрии, приводя город в порядок после управителя, уличенного в лености и мошенничестве. Тем временем царь послал вестников к Омфису, индскому царю, чьи земли лежали ближе всего, и потребовал повиновения: земли Омфиса издавна подчинялись империи, еще со времен Дария Великого.

Омфис не доверил ответ гонцам и явился лично; если не считать нескольких простых воинов, то был первый инд, которого видело наше войско. Его сопровождали двадцать пять боевых слонов, на первом из которых восседал он сам в блестящем одеянии; то был красивый, статный мужчина с кожей темнее мидий-ской, но не столь темной, как у эфиопов. В ушах его светились кольца из слоновой кости, а усы и борода были выкрашены в яркий зеленый цвет. Нам, персам, нравятся глубокие, насыщенные цвета, инды же предпочитают яркость и блеск. Наряду с золотыми блестками, усыпавшими одежду Омфиса, он украсил себя с ног до головы столь огромными драгоценными каменьями, что я, пожалуй, счел бы их подделкой, не будь Омфис царем.

Не знаю, какого великолепия и пышности он ждал от Александра. Я видел, как Омфис растерялся поначалу, остановившись и взирая вокруг с недоумением, – но увидел лицо Александра и сразу же понял, кто перед ним. Омфис с охотою предложил свою верность в обмен на помощь против его старого врага – царя по имени Пор. Александр обещал помочь, если только этот Пор не поклянется ему в верности; он устроил великое пиршество в честь Омфиса и подарил индскому царю немало золота. В сей части света золото не добывают, а потому инды ценят этот металл крайне высоко. В свою очередь Омфис обещал отдать Александру все двадцать пять слонов – сразу, как только они донесут его домой. Александр был обрадован: он никогда не пользовался слонами в битвах, справедливо почитая их нрав чересчур изменчивым, но ценил их за силу и ум. Слоны несли на себе части катапульт; раз или два Александр и сам садился на слона, но, по его словам, ему нравилось чувствовать, как животное несет его, а не восседать в кресле где-то в вышине.

Вскоре Александр устроил военный совет, на котором поход в Индию был спланирован до мелких деталей. Царская опочивальня в Александрии была устроена как раз позади зала приемов, и я слышал все до последнего слова.

Гефестион получил под начало собственную армию. Ему надлежало пересечь Великий Кавказ по удобному проходу, который согдианцы зовут Хибером; дойдя до Инда, он должен был навести через реку мост, по которому пройдут воины Александра. Поскольку Хибер был легчайшей дорогой через горы (если не считать за помеху обитавшие там воинственные племена), Гефестион должен был принять под свою охрану царский двор и всех женщин, включая и гарем. Александр же, с остатком воинства и при помощи главы Соратников, брал на себя самую трудную задачу: очистить горы, стоящие у прохода, от разбойничьих шаек и любых вооруженных людей, кои могли угрожать безопасности пути.

Слушая речи на совете, я думал: «Вот он, перекресток жизни. Теперь или никогда».

Не могу припомнить, зачем Александр вошел в спальню, когда совет был окончен, – взять плащ или что-нибудь в том же роде.

– Александр, – позвал я. – Мне довелось услышать твои речи на совете.

– Ты всегда подслушиваешь. Я мирюсь с этим только потому, что ты держишь рот закрытым. Но зачем говорить мне теперь? – Александр был строг, вполне догадываясь, к чему я клоню.

– Не отсылай меня с остальным двором. Возьми меня с собою.

– Стало быть, ты слушал не внимательно. Моя задача – не в том, чтобы просто пересечь горы, а в том, чтобы в сражении очистить их от врага. Это может тянуться до самой зимы.

– Понимаю, господин мой. Но я не вынесу столь долгой разлуки.

Александр насупился. Ему хотелось взять меня, но он предвидел тяготы пути и долгое обхождение без удобств и комфорта.

– Ты не приучен к подобным лишениям.

– Я родом с гор, воспитавших Кира. Не заставляй меня краснеть от стыда.

Он стоял и, все еще хмурясь, искал взглядом вещь, за которой пришел. Я догадался, что это, и без лишних слов подал необходимое.

– Все это очень хорошо, – продолжал Александр, – но война есть война.

– Ты берешь с собою дубильщиков, плотников, поваров и пекарей. Ты берешь с собою рабов. Неужели для тебя я стою меньше, чем они?

– Ты для меня слишком дорог. Если б ты только знал, о чем просишь! И помни: у нас вряд ли будет много времени для любви.

– Для постели? Я знаю. Но, пока я живу, для любви у меня всегда найдется время.

Александр долго глядел в мои глаза, после чего сказал:

– Я не хотел соглашаться. – Отойдя к сундуку, он вынул из него горсть золота. – Раздобудь побольше теплых вещей, они тебе понадобятся. Упакуй наряды и украшения, увяжи в один узел все ненужное, что найдешь в своем шатре. Купи коням попоны из овечьих шкур. Можешь взять с собою одного слугу и одного вьючного мула.

На горных склонах уже поселилась осень. Севернее Хибера жили племена охотников и кочующих пастухов, чьим вторым занятием издавна был разбой. По слухам, эти народы отличались свирепостью нрава; разумеется, Александр желал покорить их.

Даже на кручах Парапамиса я не изведал горной болезни, теперь наш путь пролегал даже ниже; впрочем, Александр не спешил на подъеме, дабы кровь воинов привыкла к здешнему воздуху. Как выяснилось, мое детство не было похищено бесследно: я поднимался в горы без всяких неудобств для дыхания. Иногда по ночам я сравнивал вдохи Александра с собственными; он дышал чаще. С другой стороны, у него было больше работы. На утомление он не жаловался никогда.

Некоторые уверяют, будто царство многомудрого Бога – цветущий розовый сад. На мой взгляд, его царство лежит где-то в горах; в конце концов, все боги живут там. Глядя на рассвет, ложащийся на нетронутые даже птицами снега, я дрожал от восторга. Мы вторга-лись в страну богов, чьи холодные руки вскоре должны были обрушиться на наши головы; впереди нас ждали войны, но я не испытывал страха.

В итоге Александр позволил мне взять конюха-фракийца вместе со слугою. Кажется, он и впрямь опасался, что трудный путь убьет меня. Ночью в своем военном шатре (сделанном по его приказу; Дарий и одной ногою не ступил бы в столь убогое жилище) он спрашивал, как я себя чувствую. Вскоре, догадавшись о том, чего Александр так никогда и не решился бы произнести вслух, я сказал ему:

– Аль Скандир, ты полагаешь, будто евнухи слишком уж во многом отличаются от мужчин. Если мы заперты в гаремах вместе с женщинами и подолгу живем в блаженной роскоши, тогда мы во многом уподобляемся им, но так случилось бы с любым. То, что наши голоса подобны женским, еще не значит, будто мы равны женщинам и в силе.

Улыбаясь, царь взял меня за руку.

– Твой голос не подобен женскому; он слишком чист. Его звуки – это песня авлоса, низко настроенной флейты. – Он радовался тому, что избавился наконец от гарема.

Ночью, мигавшей горячими белыми звездами, пока снежные облака еще не успевали затянуть небосвод, я сидел у своего костерка, сложенного из сосновых поленьев, и ко мне подсаживались юные телохранители, желавшие послушать мои истории. «Багоас, поведай нам о Сузах, расскажи нам о Персеполе, поведай нам о дворе царя Дария». Или же я в одиночестве наблюдал за пламенем костра, у которого сидели Александр с Птолемеем, Леоннатом и другими военачальниками. Они передавали по кругу чаши с вином, говорили и смеялись, но не было ночи, когда Александр вернулся бы в шатер, ступая менее уверенно, чем я сам.

Он ни разу не просил меня остаться, дабы разделить с ним ложе. Видя перед собою сложную задачу, Александр собирал все силы, ничего не желая растрачивать зря. Огонь – божество. Царь рад мне, и этого довольно.

Потом начались войны. Жилища местной знати цеплялись к скалам, как гнезда ласточек. Первая же крепость, к которой мы подошли, выглядела совершенно неприступной. Александр выслал толмача, поручив тому предложить защитникам условия сдачи, но те отвергли любые предложения. Персидским царям никогда не удавалось дать свои законы этим землям.

Крепости служили хорошей защитой от набегов местных племен, вооруженных камнями да стрелами. У Александра же были легкие катапульты, чьи снаряды, должно быть, казались защитникам дротиками демонов. Кроме того, у нас были и приставные лестницы. Когда жители крепости увидали наших людей, перелезающих через стены, они все бросили и бежали по горному склону. Македонцы неслись вослед и убивали всех, кого только могли догнать, пока крепость горела за их спинами. Я наблюдал снизу, из нашего лагеря. Хоть все это происходило вдали, я испытывал жалость к крохотным фигуркам, пойманным в скалах и оставшимся на снегу. В то же время я спокойно принимал смерть многих, не различая в сражении отдельных воинов. Глупо, конечно, ибо, спасшись, эти люди подняли бы против нас и другие племена.

Когда бой был завершен, я узнал, отчего воины Александра были столь кровожадны. В плечо царю угодила стрела. Он еще легко отделался; панцирь не позволил стреле погрузить в рану свои шипы. Я не знаю другого человека, который так же легко относился бы к ранениям, полученным на поле битвы; так или иначе, любой вред, причиненный Александру, лишал его воинов рассудка. Отчасти это происходило из-за любви, отчасти – из страха остаться без него.

Когда лекари ушли, я снял повязку с раны и высосал кровь – кто может знать, чем эти люди смазывают стрелы? Для подобных вещей я и последовал за Александром, но у меня хватало ума помалкивать; единственным способом убедить царя изменить решение было просить об этом как о милости.

В лагере стоял страшный шум; воины совершали переход без женщин, не считая самых отважных из них, никогда не оставлявших своих мужчин. Теперь же в руки им попали широкоскулые защитницы крепости с густыми черными волосами и драгоценностями, продетыми в носы.

Александр не оставил меня в ту ночь. Рана открылась, и в итоге я был залит кровью; царь же просто рассмеялся и заставил меня умыться – дабы охрана не решила, будто я убил его. По его словам, плечо уже вовсе не болело: нет на свете врачевателя, способного сравниться с любовью. Правда и в том, что сухие раны гноятся чаще.

Следующая крепость сдалась, прознав о судьбе, постигшей первую; никто из жителей не пострадал, таков был обычай Александра. Когда мы двинулись дальше, боги гор послали людям зиму.

Нам пришлось прокладывать путь под отвесно падавшими снежными хлопьями, подобными ячменным зернам. Наши одежды, кони и плащи из овечьих шкур, в которые кутались воины, покрылись твердой белой коркой. Животные скользили и спотыкались на неровных, извилистых тропах, которые мы просто не увидели бы без помощи местных проводников. Затем небеса очищались, и с неба изливалась яркая белизна, заставлявшая нас продолжать путь, крепко зажмурившись. Такой свет способен ослепить человека.

Трапезы наши были обильны – Александр следил за этим. Не поднимаясь в горы выше полосы лесов, мы всегда могли согреться ночами. Если же ветер забирался в мои меха своими холодными пальцами, я просто оборачивал лицо шарфом и думал о том, какое счастье мне выпало: быть здесь, рядом с моим господином, и не делить его ни с Роксаной, ни – прежде всего – с Гефестионом.