Текст книги "Александр Македонский. Трилогия (ЛП)"
Автор книги: Мэри Рено
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 84 страниц)
Кассандр прекрасно это знал. Гефестион, видевший Кассандра даже затылком, чувствовал, что хотя Кассандру ни один из них не нужен – он ненавидит их обоих. Ненавидит и близость их, и верность друг другу, и их красоту. В Александре он видел врага, потому что перед солдатами Антипатра тот шёл впереди Антипатрова сына; потому что он добыл свой пояс в двенадцать лет, потому что Быкоглав приседал перед ним… А в Гефестионе – потому что тот стремился к Александру не ради какой-то выгоды. Всё это Гефестион знал – и не скрывал своё убийственное знание от Кассандра, которому для собственной самооценки необходимо было убедить себя, будто он не любит Александра только за его недостатки.
Самым нелюбимым для Александра делом были индивидуальные уроки, где Аристотель преподавал государственное управление. И он пожаловался Гефестиону, что на этих уроках ему скучно.
– Я думал, они будут самыми интересными. Он знает Ионию и Афины, и Халкидику, и даже Персию немного… Я хочу знать, какие там люди, какие обычаи, как они живут… А он хочет заранее снабдить меня готовыми ответами на всё. Что я стану делать, если произойдёт вот это или это?.. Я сказал, что когда произойдёт – тогда и видно будет. Мол, события совершаются людьми, и надо знать этих людей… А он решил, что это я от упрямства…
– А царь не позволит тебе отказаться от этих уроков?
– Нет. Да они мне и на самом деле нужны. И потом, спор заставляет думать… Но я уже знаю, в чём он неправ. Он думает, что это хотя и не точная наука, но всё-таки наука. Приведи барана к овце – каждый раз получится ягнёнок, хоть ягнята и не совсем одинаковые. Нагрей снег – он растает. Это наука. Опыты должны быть повторяемы. Ну а теперь возьми войну например. Даже если бы можно было повторить все прочие условия, – хоть это и немыслимо, – внезапность повторить нельзя. И погоду, и настроение людей… Армии и города – они же состоят из людей, верно? Быть царём… Быть царём – это как музыка…
Он замолчал и нахмурился.
– Он снова хотел, чтобы ты играл? – спросил Гефестион.
—
«Если только слушать музыку и не играть самому, то половина этического воздействия пропадает».
—
Когда он не мудр, словно бог, он глуп, как старая птичница.
– Я ему сказал, что изучал этическое воздействие в эксперименте, но повторить его оказалось невозможно. Кажется, он намёк понял.
И на самом деле, эта тема никогда больше не поднималась. Птолемей, который намёками не объяснялся, отвёл философа в сторонку и объяснил ему суть дела.
Восход звезды Гефестиона Птолемей принял без малейшей враждебности. Если бы новый друг был взрослым – стычка была бы неминуема; но тут его братская роль сохранялась незыблемой. Хоть он еще не был женат, несколько детей у него уже было, и он испытывал чувство долга по отношению к своим отпрыскам, разбросанным но стране. В такое же чувство долга стала перерастать и его дружба с Александром. Мир страстной подростковой дружбы был для него неизведанной страной: с самого начала зрелости его привлекали только девушки. В результате он ничего не проиграл Гефестиону, разве что не был больше впереди всех. И хоть это не самая малая из потерь, он был настроен не принимать Гефестиона слишком всерьёз: не сомневался, что скоро они оба это перерастут. Но пока Александру стоило бы убедить того мальчишку поменьше задираться. Их постоянно видели вместе, они никогда не ссорились – одна душа в двух телах, как сформулировал это философ, – но в своём собственном теле Гефестион бывал излишне напорист и драчлив.
Как раз тогда появились особые причины для этого. Мьеза, святилище нимф, была укрытием от двора, с его суматохой новостей, происшествий и интриг. Они здесь жили идеями – и друг другом. Здесь созревали их умы и души, – их каждодневно подталкивали в этом росте, – но и тела их тоже созревали, хоть об этом почти не говорилось. И если в Пелле Гефестион жил в облаке смутных, зачаточных желаний, – теперь они превратились в страстное и вполне осознанное вожделение.
Настоящие друзья делятся всем, но эти чувства Гефестиону приходилось скрывать. Александр по натуре любил, чтобы его любили; любил доказательства этого. Так что он с удовольствием принимал ласковые прикосновения своего друга, и отвечал на них… Но Гефестион никогда не решался сделать что-нибудь такое, что сказало бы ему о большем.
Если человек, настолько понятливый, до сих пор ничего не понял – значит не хочет понять. Если он, так любящий дарить, ничего не предлагает – значит предложить нечего. Значит, если заставить его понять – он поймёт и то, что он чего-то не может… А этого он не простит никогда.
И всё-таки, – думал Гефестион, – иногда я просто поклясться готов, что… Но нет, сейчас не время его тревожить; у него и так тревог хватает.
Каждый день у них была формальная логика. Царь запретил – да и философ не хотел – преподавать эристику, искусство спора; ту науку увёртливого словоблудия, которую Сократ определил как умение выдать чёрное за белое. Но разум должен быть обучен распознавать ложный довод или голословное утверждение, неверное сравнение или подмену понятий; вся наука стоит на том, чтобы знать, где два положения взаимно исключают друг друга!.. Александр усваивал всё это быстро. Гефестион сомневался, хоть держал свои сомнения при себе. Выбор был для него невыносим; единственное спасение состояло в том, чтобы одновременно верить – или не верить – в обе взаимоисключающие альтернативы. По ночам – они жили в одной комнате – он часто смотрел на Александра и видел в лунном свете его открытые глаза: тот разбирался с силлогизмами своих проблем.
А его не оставляли в покое и здесь. Каждый месяц, раз пять-шесть, приезжал курьер от матери с какими-нибудь подарками. Свежие фиги, новая шляпа, пара узорчатых сандалий… Последняя пара оказалась мала, он стал расти быстрее… И каждый раз вместе с этими гостинцами приходило письмо, обвязанное шнуром с печатью.
Гефестион знал, что в этих письмах: он их читал. Александр говорил, что настоящие друзья делятся всем; ему необходимо было поделиться своими заботами, он и не пытался это скрывать. Сидя на краю его кровати – или в беседке, в парке где-нибудь – Гефестион обхватывал его рукой и читал через плечо. И часто так злился – даже сам пугался; и прикусывал язык, чтобы не сказать лишнего.
Письма были полны секретов, сплетен, злословия, интриг… Если Александр хотел узнать, как дела у отца на войне, – приходилось спрашивать курьера, этого в письмах не было. Уходя на войну, Филипп снова оставил наместником Антипатра. Олимпия полагала, что могла бы править сама, а генерал пусть бы командовал гарнизоном. Он всё делает ей на зло, он выкормыш Филиппа, он строит козни против неё и против Александра… Она всегда приказывала гонцу дождаться ответа – и работать в этот день Александр уже больше не мог. Что писать ей?.. Если скажешь, что она с Антипатром не права, – назад придёт куча упрёков; если согласишься с этими обвинениями – она при следующей ссоре с Антипатром начнёт размахивать его письмом, с неё станется… А потом наступил и неизбежный день, когда до неё дошли вести о новой девушке царя.
Это письмо было ужасно. Гефестион изумился, испугался даже, что Александр позволил ему читать. На середине отодвинулся – но Александр притянул его назад:
– Читай!.. – Он был похож сейчас на человека, терзаемого давним недугом и ощутившего привычный приступ боли. Даже похолодел на ощупь. Под конец сказал: – Я должен ехать к ней.
– Но что ты можешь?
– Просто побуду с ней. Я скоро вернусь, завтра или послезавтра.
– Я с тобой поеду.
– Не надо. Разозлишься, поссоримся… И без того скверно.
Когда философу сказали, что царица больна и сын должен её навестить, – он разозлился почти так же, как Гефестион, хоть и не подал вида. Мальчик не похож был на лентяя, которому вдруг погулять захотелось; и вернулся он таким – видно было, что дома не праздновал. В ту ночь он разбудил Гефестиона: «Нет!..» – кричал во сне. Гефестион подошёл, лёг с ним рядом… Александр с бешеной силой схватил его за горло; потом открыл глаза – обнял, вздохнул облегчённо, хоть этот вздох на стон был похож, – и уснул снова. А Гефестион не спал всю ночь: пролежал с ним до самого рассвета, потом вернулся в свою остывшую постель. Утром Александр ничего не помнил.
Аристотель тоже старался ему помочь, по своему: попробовал вытащить его тяготы в чистые просторы философии. На следующее утро, расположившись у каменной скамьи – с бескрайней панорамой далей и облаков, – рассуждали о натуре людей выдающихся. Забота о себе – это порок для них или нет? Разумеется порок, если иметь в виду низменные страсти и удовольствия. Но если так – какое же “я” требует заботы? Не тело с его влечениями, а разум, дух, – задача которого в том, чтобы править всем остальным, как правят цари… Любить такое своё “я”, жаждать для него славы, потакать его стремлению к доблести и великим подвигам – это другое дело!.. Если ты готов жизнь отдать за один-единственный час славы, вместо того чтобы влачить долгое, но бесполезное существование, – вот она настоящая, благородная забота о себе! И не правы древние изречения, призывающие постоянно смиряться перед лицом смертности своей, – нет, не правы!.. Наоборот – человек должен напрягать все свои силы, стремясь к бессмертию; должен идти навстречу самым великим целям, какие только может себе представить… Так говорил философ.
Александр сидел на сером валуне под кустом лавра, обхватив колени и глядя в небо. Гефестион следил за ним, надеясь увидеть, что душа его успокоилась. Не увидел. Александр похож был на орлёнка. Они читали, что родители учат птенцов смотреть на полуденное солнце; если орлёнок моргнёт – его выбросят из гнезда.
Когда беседа кончилась, Гефестион увёл его читать Гомера. В это лекарство он верил больше.
У них была теперь новая книга. Ту, что Феникс подарил, переписывал за несколько поколений до них какой-то бездарный писец, да ещё с испорченного текста. Однажды они попросили Аристотеля разъяснить непонятное место. Тот глянул – скривил губы – и послал в Афины за новым списком; а потом ещё и проверил его на ошибки, сам. Здесь не только были строки, которые в старой книге вообще потерялись. Здесь всюду всё звучало, и всё было понятно. А в некоторых местах встречались и назидательные комментарии. Например, примечание поясняло, что когда Ахилл кричал про вино: «Живее!» – он имел в виду быстрее, а не крепче. Ученик был восхищён и благодарен; но усмотреть первопричину учителю на этот раз не удалось. Он хотел только, чтобы древняя поэма была поучительна; Александр – чтобы священная книга была непогрешима.
В один из праздников они поехали в город и там пошли в театр. Философу этот случай запомнился надолго. К его великому сожалению, ставили «Мирмидонцев» Эсхила, а в этой пьесе Ахилл с Патроклом изображены не только друзьями, но и более того (по его мнению – менее). При всей своей критичности, он смотрел на сцену с интересом, пока не заметил – когда Ахилл услышал весть о смерти Патрокла, – что Александр сидит в трансе, заливаясь слезами, а Гефестион держит его за руку. Под его укоризненным взглядом Гефестион руку отпустил, покраснел до самых волос… А Александр ничего не замечал, его было не достать. В конце спектакля оба исчезли. Он их обнаружил за сценой, с актёром, игравшим Ахилла. И ничем не сумел помешать – принц горячо обнял того человека и подарил ему свой браслет; очень дорогой, царица наверняка поинтересуется, куда он делся. Это было совсем не кстати. Весь следующий день они занимались математикой, в качестве здорового противоядия.
Никто не рассказывал философу, что вся его школа – когда не надо рассуждать о законах, риторике, науках или добродетели, – вся школа была занята только одной темой: что происходит между теми двумя. Гефестион был прекрасно осведомлён об этом, потому что недавно отлупил одного, подошедшего с прямым вопросом. Тот поспорил, что спросит. А Александр – неужели он ничего не знает? А если знает – почему никогда не заговорит?.. Быть может, это верность их дружбе?.. Чтобы никто не подумал, что она не совершенна. А может – может он думает, что это и есть любовь, как он сам её понимает?.. Иногда по ночам Гефестион раздумывал, не трус ли он; не дурак ли, что не решается попытать счастья. Но инстинктивный оракул предостерегал: не надо. Каждый день им говорили, что всё открыто разуму, – но он знал, что это не так. Он не знал, чего ждёт – рождения, исцеления, вмешательства кого-то из богов, – но был готов ждать хоть вечно. Уже с тем, что имел, он был богат, как и во сне не снилось; потерять это, потянувшись за большим, – лучше умереть.
В месяц Льва, когда первый виноград собирают, им обоим исполнилось по пятнадцать. А в неделю первых морозов курьер привёз письмо, на этот раз от царя. Он поздравлял сына; полагал, что тот будет рад поменять обстановку – насиделся уже с философом, – и приглашал к себе в штаб-квартиру. Раз уж он такой ранний в этих делах – пора ему увидеть лицо войны.
Дорога шла берегом, прижимаясь к горам в тех местах, где болота или устья рек отгоняли её от моря. Эту дорогу проложили армии Ксеркса, двигаясь на запад; теперь армия Филиппа её подремонтировала, двигаясь на восток.
Птолемей ехал потому, что Александр с собой позвал; Филот – потому, что отец его был при царе; Кассандр – потому что, если едет сын Пармения, то нельзя остаться сыну Антипатра… Ну а Гефестион – просто иначе и быть не могло.
Эскортом командовал Клейт, младший брат Гелланики. Царь не зря назначил именно Клейта: Александр знал его очень давно. На самом деле, этот человек был одним из первых, кого он помнил. Помнил смуглым коренастым юношей, который мог войти в детскую и заговорить с Ланикой, через него; или с рёвом ввалиться на четвереньках, изображая медведя… Теперь он стал Чёрным Клейтом, командиром гвардейской конницы, и был абсолютно надёжен и по-старинному прям. В Македонии сохранилось немало таких пережитков тех гомеровских времён, когда царям приходилось выслушивать полезные советы своих подданных.
Теперь, сопровождая царского сына, Клейт даже не замечал, что снова грубовато поддразнивает его, как бывало когда-то в детской. Александр не всегда мог вспомнить, о чём это он говорит, – но старался в долгу не оставаться; и стычки получались острые, хоть и со смехом.
Речки, которые персидские орды выпили когда-то досуха, – так рассказывали, – переезжали вброд; Стримон пересекли по мосту, выстроенному Филиппом… Потом поднялись на отроги горы Пангей, в Амфиполис, построенный на террасах. Здесь, у Девяти Дорог, Ксеркс закопал живьём девять мальчиков и девять девочек, чтобы умилостивить своих богов. Здесь было самое первое завоевание Филиппа: за рекой, по которой проходила прежде самая дальняя граница Македонии. Терять его Филипп не собирался; и теперь между горой и рекой высилась мощная крепость, сверкая новой облицовкой из квадратных камней. Изнутри, из-за стен, поднимались дымы от плавильных печей – золото, – а над крепостью вздымался Пангей, щедрый кормилец царских армий; тёмный от лесов, со шрамами горных выработок и обнажениями белого мрамора, блестящего под солнцем. Повсюду, где проезжали, Клейт показывал следы недавних войн царя. То насыпь осадных работ, поросшую бурьяном; то рампы, где стояли башни и катапульты против городских стан, так и лежащих в руинах… А ночевали в крепостях, построенных вдоль дороги таким образом, что каждый вечер впереди показывалась следующая.
– Что же с нами будет, ребята? – рассмеялся Александр, подъезжая к очередной. – Ведь нечего будет делать, он нам ничего не оставит!..
Если прибрежная равнина была достаточно твёрдой, мальчишки пускали коней в галоп. Мчались по воде вдоль кромки моря, поднимая фонтаны брызг; кричали друг другу, заглушая чаек… Однажды, когда все запели, какие-то встречные крестьяне приняли их за свадьбу: решили, что жениха к невесте везут.
Быкоглав пребывал в отличном настроении. А у Гефестиона был теперь прекрасный новый конь, рыжий, только хвост и грива светлые. Они всегда друг другу что-нибудь дарили – не по поводу, а просто так, – но то всё были детские безделицы. А это – первый настоящий подарок Александра, дорогой и очень заметный. Быкоглава боги создали только одного, больше таких не будет, но конь Гефестиона должен быть лучше всех остальных. И поводьев он слушается отлично… Кассандр высказал своё восхищение очень многозначительно: мол, Гефестион не зря старался, хоть что-то ему да перепало… Гефестион почувствовал этот смысл, и много дал бы за возможность поквитаться, – но словами-то ничего сказано не было! А устраивать сцену перед Клейтом и его отрядом – это же невозможно…
Дорога отошла от моря в обход солоноватого болота. Здесь, гордо возвышаясь над равниной, расположилась на скале крепость под названием Филиппы. Царь взял её и назвал своим именем в тот знаменитый, славный год.
– Моя первая кампания, – сказал Клейт. – Я как раз там был, когда гонец новости привёз. Твой отец – слышь, Филот? – отразил иллирийцев и гнал их до полпути к западному морю; царский конь выиграл в Олимпии; а ты, Александр, появился на свет – и очень громко орал, так нам сказали. Нам тогда выдали двойную порцию вина. Почему он не выдал тройную – убей, до сих пор не понимаю.
– Зато я понимаю. Ему ж надо было, чтобы вы на ногах стояли. – Александр тронул коня рысью, отъехал вперёд, и шепнул Гефестиону: – Я эту историю слышу с тех пор, как мне три года стукнуло.
– Это всё были фракийские земли… – начал Филот.
– Да, Александр, – перебил Кассандр. – Тебе надо бы узнать, что поделывает твой сине-раскрашенный друг Ламбар. Агриане, – он махнул рукой в сторону севера, – они, наверно, рассчитывают воспользоваться этой войной.
– Думаешь? – Александр поднял брови. – Они своё слово держат, не то что царь Керсоблепт. Он сразу войну начал, едва мы ему заложников вернули.
Все знали, что Филиппу надоели ложные клятвы и разбойничьи вылазки этого вождя. Цель нынешней войны в том и состояла, чтобы превратить его владения в македонскую провинцию.
– Эти варвары все одинаковы, – сказал Кассандр.
– Я в прошлом году от Ламбара письмо получил. Он какого-то торговца нанял, писать. Хочет, чтобы я к нему в гости приехал.
– Ещё бы! Твоя голова очень неплохо смотрелась бы на шесте, возле ворот его деревни.
– Ты только что сказал, Кассандр, что он мой друг. Быть может, вспомнишь об этом?
– И заткнёшься, – достаточно громко добавил Гефестион.
Ночевать предстояло в Филиппах. Высокая крепость светилась в лучах заходящего солнца, будто факел. Александр долго смотрел на неё, но ничего не сказал.
Когда наконец добрались до царя, он стоял лагерем у крепости Дориск, на ближней стороне долины Гебра. За рекой – фракийский город Кипселы… Чтобы окружить город, ему предстояло взять крепость.
Построил её Ксеркс, когда через Геллеспонт переправился, для защиты тыла. Здесь, на приморской равнине, подсчитывал он приблизительно своё воинство, слишком громадное для точного счёта. Построили десять тысяч человек, квадратом сто на сто, очертили, – а потом заводили людей в этот квадрат, отряд за отрядом.
Рабов у него тоже хватало, так что крепость получилась внушительная. Но за те полтораста лет, что здесь хозяйничали фракийцы, она порядком обветшала. По стенам заметны были трещины, засыпанные мусором и щебнем; росли кусты терновника, будто на козьем загоне в горах… Впрочем, межплеменные войны фракийцев крепость выдерживала; а ничего больше от неё и не требовалось до сих пор.
Подъехали уже в сумерках. Из-за стен крепостных доносился запах кухонных костров, слышалось блеянье коз… А совсем рядом со стенами – только чтобы стрелы не долетали – располагался македонский лагерь: целый город из кожаных палаток, шалашей, крытых тростником с реки, и перевернутых приподнятых повозок. На фоне закатного неба силуэтом чернела деревянная осадная башня, высотой в тридцать шесть локтей. Стража при ней – укрытая от стрел и камней с крепостной стены завесой из толстых бычьих шкур – стряпала себе ужин… Где стояла кавалерия, ржали на привязи кони… На платформах громоздились баллисты… Огромные машины похожи были на драконов, напружинившихся для прыжка: деревянные шеи вытянуты вперёд, а гигантские луки, стреляющие целыми брёвнами, распростёрты в стороны, будто крылья.
Из кустарника, что поодаль, доносился запах нечистот; а вокруг пахло дымом, жареной рыбой, немытыми телами мужчин и женщин… Бабы обозные были заняты ужином; кое-где щебетали или плакали их случайные ребятишки; кто-то играл на лире, которую не мешало бы настроить…
Тут же располагалась деревушка из нескольких хижин; жители из неё бежали, в крепость или в леса. Её расчистили для офицеров; а в каменном доме старейшины – две комнаты и пристройка-навес – разместился царь. Лампы его было видно издали.
Александр выехал в голову колонны, чтобы Клейту не вздумалось сдать его, словно ребёнка. Глазами, ушами, ноздрями – всем существом своим он впитывал атмосферу войны: здесь было совсем не так, как в казармах или в лагере учебном. Когда подъехали к дому, дверной проём загородила квадратная фигура Филиппа. Отец и сын обнялись и стали разглядывать друг друга при свете костра.
– А ты подрос, выше стал…
Александр кивнул.
– Мать шлёт тебе привет и надеется, что ты в добром здравии… – Это он для окружающих сказал. Отец сразу не ответил, возникла напряжённая пауза… Но он добавил: – А я тебе мешок яблок привёз, из Мьезы. Нынче яблоки отменные, хорошо уродились.
Лицо Филиппа потеплело. Яблоки из Мьезы – это вещь, Мьеза яблоками славится… Но главное – позаботился!.. Он хлопнул сына по плечу, поздоровался с его товарищами, отослал Филота на квартиру к отцу… Потом сказал:
– Ну, давай заходи. Заходи, ужинать будем.
Горят две лампы на бронзовых подставках, стол на козлах, в углу прислонены царские доспехи и оружие… Из стен сочится запах давно обжитого дома… Вскоре пришёл Пармений – сели ужинать. Подавали царские оруженосцы, подростки; сыновья тех отцов, чей ранг давал им право учиться манерам и войне в качестве личных слуг царя. Золотистые сладкие яблоки внесли на серебряном блюде.
– Надо вам было завтра приехать, – сказал Филипп. – Мы бы вас уже там разместили.
Он показал огрызком яблока на крепость. Александр наклонился вперёд, поперёк стола. Пока ехали, он успел загореть; а теперь ещё и щёки разрумянились, волосы и глаза блестели в свете ламп, – он словно горел, как лучина.
– Когда атакуем?
Филипп улыбнулся Пармению:
– Ну что ты станешь делать с этим мальчишкой?!
Начинать собирались перед самой зарёй. После ужина собрались офицеры, обговорить последние детали. Подойти к крепости надо затемно. Крепость закидают зажигательными стрелами – пусть у них там горит всё что горит… Пока поднимают лестницы, баллисты и осадная башня ведут заградительную стрельбу по стенам; тем временем к воротам подкатывают таран на мощной передвижной раме, с башни выкидывают подвесной мост… И тогда – штурм.
Офицерам всё это было давно известно – штурм он и есть штурм, они все одинаковы, – оставалось только уточнить, где кто и что делает на этот раз.
– Отлично, – заключил Филипп. – Есть ещё время поспать. Давайте, всем на отдых.
Оруженосцы понесли в заднюю комнату ещё одну постель. Александр какой-то момент следил за ней глазами, не сразу понял. Перед самым сном – уже и доспехи вычистил – он вышел; найти Гефестиона и сказать ему, что он договорился – на штурм их поставят рядом, – и ещё объяснить, что ночевать ему придётся у отца. Раньше это ему и в голову не приходило.
Когда он вернулся, отец только что разделся и отдавал оруженосцу свой хитон. Александр чуть задержался в дверях – потом вошёл, говоря что-то, чтобы не выдать смущения. Он не мог, на самом деле не мог понять, почему при виде отца испытывает такое омерзение и стыд. Он не помнил, чтобы когда-нибудь видел отца обнажённым.
К восходу крепость пала. Из-за холмов, скрывавших Геллеспонт, поднимался яркий золотой свет; с моря дул свежий ветер… А над крепостью висели резкие запахи дыма и гари, крови, вспоротых кишок и грязного пота.
У обожжённых стен до сих пор стояли лестницы из целых неошкуренных сосен, на которые взбирались по двое в ряд. Кое-где ступеньки выломаны – это в спешке наступил ещё и третий… У разбитых в щепки ворот висел таран, на раме с крышей из толстых шкур. Высунутым языком лежал на парапете подвесной трап осадной башни.
Издали доносился весёлый перезвон молотков. Это мужчин-фракийцев, кто остался в живых, ковали в кандалы; перед дорогой в Амфиполис, на невольничий рынок. Филипп полагал, что такой пример будет поучителен: надоумит кипселийцев сдаться без боя, когда до них очередь дойдёт. А среди лачуг, прилепившихся изнутри к стенам, будто ласточкины гнёзда, солдаты охотились на женщин.
Царь стоял на стене; с Пармением и парой вестовых, разносивших его приказы. Стоял спокойно, даже расслабленно, как хорошо потрудившийся пахарь, успевший поднять большое поле и засеять перед дождём. Несколько раз, – когда снизу доносился крик, терзавший уши, – Александр оглядывался на отца; но тот продолжал свой разговор с Пармением, как ни в чём не бывало. Люди сражались на совесть и заслужили ту скудную добычу, какую можно здесь найти… Сдался бы Дориск – никто бы и не пострадал…
А Александр с Гефестионом вспоминали минувший бой. В башне над воротами никого не было кроме них, если не считать мёртвого фракийца. А ещё – плита с именем и всеми титулами Ксеркса, Царя Царей, несколько грубых табуретов, полкаравая чёрного хлеба… Да на полу валялся палец с грязным обломанным ногтем, сам по себе. Гефестион пнул его ногой под стену; это мелочь в сравнении с тем, что им довелось увидеть сегодня.
Сегодня он заслужил свой пояс для меча. Одного убил наверняка, тот пал на месте… Александр считал, что не одного, а троих.
Сам Александр трофеев никаких не подбирал, и скольких убил – не считал. Едва взобрались на стену – офицера, что командовал их отрядом, сбросили вниз. Никто и опомниться не успел – Александр крикнул, что надо брать башню, откуда забрасывали камнями и стрелами таран у ворот. Заместитель командира, человек неопытный, промедлил – и тотчас потерял своих людей: они уже мчались за Александром. Карабкались по древней грубой кладке, прыгали через горящие трещины, дрались с дикими защитниками в синей татуировке… Вход в башню оказался узок. Когда Александр ворвался внутрь, остальные застряли из-за давки, и был момент, когда он сражался один…
Теперь он стоял, покрытый кровью и пылью, и глядел вниз, на другое лицо войны. «Но, – подумал Гефестион, – он же ничего не видит сейчас!..» Говорил он очень ясно, помнил каждую подробность; а у Гефестиона всё уже сливалось, словно сон вспоминал. Его картина боя уже поблекла, а Александр до сих пор был ещё там: в таком состоянии был, из которого выходить не хотелось, как не хочется уходить с того места, где тебя посетило видение.
На предплечье у него остался порез от меча. Гефестион остановил кровь – от своей юбочки полоску оторвал… Потом выглянул наружу, на светлое гладкое море, и предложил:
– Пойдём вниз, искупаемся. Грязь смоем.
– Давай, – согласился Александр. – Только сначала надо к Пифону зайти. Он же меня своим щитом прикрыл, когда те двое навалились, потому тот бородатый и достал его. Если бы не ты – ему бы вообще не жить…
Он снял шлем (обоим перед отъездом выдали оружие с общего склада в Пелле) и провёл рукой по влажным волосам.
– Тебе бы подождать, на нас бы оглянуться, а не прыгать туда одному. Ты же знаешь, что бегаешь быстрее всех; за тобой так сразу не угонишься!.. Я тебя убить был готов, когда мы там застряли в дверях.
– Они камень собирались скинуть, вон тот. Ты только глянь, какой здоровенный. А про вас я знал, что вы рядом.
– Камень-не-камень – ты всё равно полез бы, это ж на тебе написано было! Просто счастье, что жив остался.
– Не просто счастье, а помощь Геракла, – спокойно возразил Александр. – И быстрота. Я их бил раньше, чем они успевали.
Оказалось, что это легче, чем он ожидал. Самое лучшее, на что он надеялся при своих постоянных тренировках с оружием, – что не слишком сильно будет проигрывать опытным бойцам. Гефестион словно подслушал его мысли:
– Эти фракийцы – крестьяне. Они дерутся два-три раза в год, когда в набег пойдут или меж собой погрызутся. Почти все тупые, а хорошо обученных и вовсе никого. Настоящие солдаты, как у отца твоего, изрубили бы тебя в куски. Ты бы и войти не успел.
– Не спеши, – окрысился Александр. – Пусть это кто-нибудь сделает, после расскажешь.
– Ты ж без меня пошёл!.. Не оглянулся даже!..
Александр вмиг переменился, тепло улыбнулся ему:
– Что с тобой? Патрокл упрекал Ахилла за то, что тот не дрался!
– Но Ахилл-то его слушал… – Голос был уже другой.
Снизу из-под стены давно уже доносилось монотонное причитание женщины, оплакивавшей покойника. Теперь оно прервалось воплем ужаса.
– Надо б ему собрать людей, – сказал Александр. – Сколько можно-то?.. Знаю, больше там взять нечего, но…
Они посмотрели вдоль стены, но Филиппа там уже не было, ушёл по каким-то делам.
– Александр, послушай, только не злись. Когда ты станешь генералом, – нельзя будет подставляться вот так, как сегодня. Царь смелый человек, но он же этого не делает… Ведь если бы тебя убили – это всё равно что битву выиграть для Керсоблепта! А потом, когда царём станешь…
Александр резко повернулся и посмотрел ему в глаза тем особым, напряжённым взглядом, с каким обычно поверял свои тайны. И понизил голос, хоть это было совершенно излишне в окружающем шуме.
– А я всегда так буду. Иначе не могу. Я это знаю, чувствую – это от бога. В тот раз, когда…
Его прервал звук тяжёлого дыхания, вперемежку со всхлипами. Молодая фракийка вбежала со стены в башню и, не глянув по сторонам, бросилась к парапету над воротами. Там до земли локтей двадцать. Колено её было уже на ограде – Александр прыгнул следом и схватил за руку. Она кричала, и царапалась свободной рукой, пока Гефестион не перехватил… Тогда пристально посмотрела в глаза Александру – неподвижная, словно зверь в западне, – потом вдруг вырвалась, сгорбившись рухнула на пол и обхватила его колени.
– Вставай. Мы тебе ничего плохого не сделаем… – Он подучился фракийскому в детстве, когда Ламбар был у них. – Не бойся, вставай. Отпусти меня.
Женщина ухватилась ещё крепче и выплеснула поток полупридушенных слов, прижимаясь мокрым лицом к его голой ноге.
– Вставай, – повторил он. – Мы не будем…
Самого главного слова он не знал. Гефестион выручил – сделал жест, понятный во всём мире, и помотал головой: «Нет».
Женщина отпустила его и осталась сидеть не корточках, раскачиваясь и причитая. Спутанные рыжие волосы, платье из грубой нечёсаной шерсти порвано на плече… Лоб запачкан кровью, под тяжёлыми грудями влажные пятна от потёкшего молока… Она сидела и плакала, и рвала волосы на себе. Потом вдруг вздрогнула, вскочила и распласталась по стене за ними. Послышался топот шагов, и грубый запыхавшийся голос:
