Текст книги "Александр Македонский. Трилогия (ЛП)"

Дворцовый гарем располагался за крытой галереей, окружавшей участок сада с поросшим лилиями прудом. Оттуда тоже доносились приглушенные голоса, но с другими оттенками, ибо все немногие мужчины в этом женском мирке были кастратами.

Большинство обитательниц гарема в глаза не видели умирающего царя. Они многое слышали о нем; благодаря ему они продолжали жить в холе и неге, неустанно надеясь, что он когда-нибудь посетит их, чего не произошло. Надежды не оправдались, и теперь, теряясь в догадках, красавицы обсуждали, кто же станет их следующим повелителем, унаследовав по мужской линии трон. Как ни крути, а в ближайшем будущем, очевидно, нечего было и рассчитывать на появление нового великого государя. Поэтому в женские приглушенные разговоры вплетались нотки скрытого страха.

Им было не по себе, всем этим женщинам, оставленным здесь Дарием, когда он отправился в Гавгамелы навстречу своей судьбе. Любимых жен и наложниц царь, разумеется, взял с собой. Прочие представляли собой довольно разношерстное общество. Кое-какие красотки помнили еще те времена, когда некий родовитый юнец, дожидаясь своей очереди на трон, прозябал в Сузах, но были среди них особы и помоложе, взятые во дворец уже после вступления Дария на престол, которым, однако, не удалось надолго завоевать его благосклонность или вообще даже предстать перед ним. Особняком держались гаремные долгожительницы, доставшиеся Дарию в наследство от Оха, которых после смерти их повелителя не подобало выгонять из дворца. Будучи во всех смыслах никому не нужной обузой, они с парой престарелых евнухов образовали своеобразную клику, объединенную ненавистью к подстилкам узурпатора, повинного, по их подозрениям, в смерти прежнего горячо обожаемого господина.

Бывших жен и наложниц Дария обуревали другие чувства. Выдернутые совсем юными (от силы лет в восемнадцать, но чаще в более раннем возрасте) из своих семей, они познали весь драматизм гаремной жизни. Сплетни, интриги, взятки и подкуп ради крох сведений о возможном визите царя, тщательный выбор нарядов, вдохновенные поиски драгоценностей, выгодно оттеняющих прелести чаровниц, завистливое отчаяние в менструальные дни, безмерное ликование, вызванное приглашением в царские покои, и ожидание щедрых подарков после успешно проведенных ночей – все это однажды куда-то исчезло и не спешило вернуться.

Однако плоды таких ночей никуда не девались. Вот и сейчас пара девчонок семи-восьми лет, бултыхаясь в пруду, важно делилась со стайкой сестренок последними новостями о состоянии смертельно больного царя. Поначалу в гареме росли и их сводные братья. Но после смерти Дария всех мальчишек тайком вывезли из гарема и попрятали в укромных местах, прибегнув к всевозможным уловкам, поскольку не сомневались, что новый чужеземный властитель прикажет их удавить. Никто, однако, даже не поинтересовался, где они обретаются, так что со временем страхи развеялись и воспитанием подросших отпрысков Дария занялись дальние родичи.

А вавилонский дворцовый гарем в отсутствие хоть какой-либо крепкой руки мало-помалу совсем разленился. В Сузах царица-мать Сисигамбис поддерживала безупречный порядок. Но здешние женщины вызывали мало интереса даже у Дария, не говоря уж об Александре. Две заскучавшие красавицы умудрились завести любовников на стороне и в итоге сбежали. В былые времена за такую халатность Ох посадил бы евнухов на кол, но сейчас все тихо-мирно сошло им с рук. Некоторые девушки, совсем одурев от безделья, принялись ублажать друг дружку. Эти связи, сопровождавшиеся сценами ревности и скандалами, внесли своеобразное оживление в душные ассирийские будни. Одну из коварных обольстительниц сопернице даже удалось отравить, но эту историю также тихо замяли. Глава евнухов пристрастился к курению конопли и не любил, когда его беспокоили по пустякам.

И вот, после многолетнего похода на неведомый Восток, после цепи легендарных побед, ранений и опасных странствий по знойным пустыням, новый царь прислал весть о скором своем возвращении. Гарем словно бы пробудился от спячки. Евнухи засуетились. Царя ждали всю зиму, считавшуюся в Вавилоне умеренно жарким сезоном, пригодным для проведения разнообразных празднеств, но ожидания оказались напрасными. До дворца долетели слухи, что умер друг детства (некоторые утверждали: любовник) властителя и тот обезумел от горя. Потом царь пришел в себя, но отправился на войну, усмирять в горах коссаянцев. Гарем опять погрузился в летаргический сон. Наконец царь направился к Вавилону, но по пути задержался в Сузах. А на берегу Тигра к нему прорвались многочисленные просители из разных концов его обширных владений. Все они со своими богатыми дарами и золотыми коронами искали у властелина покровительства и совета. Затяжная весна сменилась летней жарой, когда подводящую к столице дорогу вдруг сотрясли копыта коней, колеса боевых колесниц, столпообразные ноги слонов и сапоги марширующей пехоты, – и тут наконец вавилонский дворец всерьез охватила давно забытая, связанная с царским прибытием суматоха.

На следующий день объявили, что главный евнух царской опочивальни придет проверять гарем. Столь влиятельную особу ожидали с благоговейным трепетом и плохо скрываемым страхом. Велико же было потрясение, когда все узнали в совсем еще молодом персе пресловутого Багоаса, любимца двух государей. Нельзя, правда, сказать, что тому не удалось произвести на встречающих впечатление. Облаченный в наряды из шелка, какого здесь еще не видали, весь переливаясь, словно перья павлина, он выглядел просто великолепно и, оставаясь персом до кончиков ногтей, вызвал у вавилонян неприятное чувство собственной провинциальности; к тому же за десять лет придворной жизни его манеры так отполировались, что обрели блеск старого серебра. Без тени смущения Багоас приветствовал евнухов, знакомых ему еще со времен Дария, и отвесил почтительные поклоны пожилым наложницам. Затем он перешел к деловой части визита.

Багоас пояснил, что пока неизвестно, когда неотложные заботы позволят царю выкроить свободное время и навестить гарем, но, во всяком случае, его обитателям и обитательницам, безусловно, следует поддерживать в нем идеальный порядок, свидетельствующий об их почтительном отношении к государю. Мимоходом молодой перс намекнул наодин-два просчета («Нет, я понимаю, что как-никак тут не Сузы»), но не стал ворошить прошлого. Евнухи скрыли облегченные вздохи, когда он попросил показать ему покои царских жен.

Его провели туда. Эти отдельные парадно обставленные помещения выходили в собственный внутренний двор, изысканно отделанный изразцовыми плитками. Правда, давно никем не посещаемый сад пребывал в заброшенном состоянии. Засохшие цветы, увядшие лианы, засорившиеся фонтаны с пузырящейся зеленой ряской и дохлыми рыбками. Все это было понятно, но и в жилых комнатах тоже стоял запах затхлости. Багоас промолчал, но раздул изящные ноздри и выразительно втянул ими воздух.

Впрочем, несмотря на отсутствие должного ухода, многое не потеряло роскошного вида: Дарий, потворствуя своим желаниям, бывал избыточно щедр. Евнухи привели перса в небольшие, но также богато и красиво обставленные комнаты царицы-матери. Сисигамбис жила здесь в первый год короткого правления ее сына. Осматривая их, Багоас слегка склонил голову набок. Неосознанно за годы тесного общения он перенял эту манеру от Александра.

– Очень мило, – сказал он. – Во всяком случае, все можно привести в порядок. Как вам известно, госпожа Роксана следует сюда из Экбатаны. Царь позаботился о том, чтобы ее везли с должным комфортом.

Евнухи навострили уши; о беременности Роксаны пока ходили одни только слухи.

– Она прибудет примерно дней через семь. Я прикажу тут кое-что переделать и пришлю хороших мастеров. Пожалуйста, проследите за ними.

После непродолжительного, но выразительного молчания взгляды евнухов обратились к главным покоям гарема. Их Багоас осмотрел с равнодушным видом.

– Эти комнаты пока останутся закрытыми. Достаточно хорошо их проветривать и содержать в чистоте. У вас есть еще один ключ?

Никто не ответил.

– Отлично. Нет необходимости показывать эти покои госпоже Роксане. Если она спросит, скажите, что они не пригодны для жилья, – добавил он по обыкновению вежливо и удалился.

Тогда было решено, что тут имеют место какие-то счеты. Фавориты и фаворитки царя зачастую не жаловали друг друга. Кроме того, прошел слух, будто вскоре после женитьбы Роксана пыталась отравить Багоаса, но гнев царя был так ужасен, что та закаялась предпринимать что-либо подобное впредь. Доставленная вскоре мебель вкупе с диковинными драпировками поражала воображение, и обновленные покои приобрели более чем пышный вид.

– Не пугайтесь этой чрезмерной вычурности, – сказал Багоас. – Она в ее вкусе.

Караван в должное время прибыл из Экбатаны. На опущенной лесенке дорожного фургона появилась надменная молодая особа поразительной красоты с иссиня-черными волосами и блестящими темными глазами. Ее беременность едва проявлялась в легкой округлости форм. Она свободно изъяснялась поперсидски, правда с бактрийским акцентом, который не поддавался исправлению, учитывая ее бактрийскую свиту, и прекрасно владела греческим языком, неизвестным ей до женитьбы. Вавилон был для нее столь же чужеземным, как Индия, но она без возражений устроилась в приготовленных для нее комнатах, заметив, что они несколько меньше тех, что ей предоставили в Экбатане, но зато гораздо удобнее. Дарий, питавший к своей матери чувства как благоговейного страха, так и глубочайшего уважения, стремился всячески ей угодить.

На другой день один из придворных, на сей раз почтенного возраста, объявил о приходе царя.

Евнухов охватила тревога. Что, если Багоас распоряжался здесь без достаточных полномочий? Царь, как поговаривали, гневался редко, но гнев его был ужасен. Однако Александр вежливо приветствовал гаремных смотрителей в пределах своих скудных знаний персидского этикета и языка и не высказал никаких замечаний при осмотре покоев Роксаны.

Сквозь потайные отверстия и неприметные щелки, известные еще со времен Навуходоносора, некоторые молодые наложницы видели, как он шел. Они сочли его привлекательным… для уроженца запада, по крайней мере (бледность кожи и белокурые волосы в Вавилоне никого не восхищали). Невысокий рост царя, конечно, тоже являлся серьезным недостатком, но о нем они уже знали. Безусловно, он выглядел старше своих тридцати двух лет, поскольку в его волосах начинала поблескивать седина, однако все согласились, что в нем есть чем впечатлиться, и стали с нетерпением дожидаться дальнейшего. Красавицы рассчитывали на некий праздничный смотр, но царь пробыл у царицы ровно столько времени, сколько его понадобилось бы достойной женщине на купание и одевание.

Это вселило надежды в молодых обольстительниц. Они почистили свои драгоценности и пополнили запасы косметических средств. Одна или две, со скуки позволившие себе безобразно растолстеть, были высмеяны и целый день прорыдали. В течение недели каждое утро расцвечивалось сладостными предчувствиями. Но царь все не приходил. Зато вновь появился Багоас для тайной беседы со старшим смотрителем гарема. Открыв массивную дверь в главные покои, они скрылись за ней.

– Все понятно, – сказал Багоас. – Здесь не так много работы. Только заменить несколько драпировок. Ночные сосуды в сокровищнице?

К счастью, да, подумал смотритель (он не раз испытывал искушение продать их) и послал за ними; эти изысканные серебряные вазы были богато украшены золотом. У стены стоял громоздкий сундук для одежды из кипарисового дерева. Багоас поднял крышку, выпустив на волю слабые, но приятные запахи. Сверху лежал шарф, расшитый мелким жемчугом и золотыми бусинками.

– Я полагаю, это вещи покойной царицы Статиры? – спросил перс, разглядывая шарф.

– Да, те, что она решила не брать с собой. Дарий готов был и мог подарить ей все, что угодно.

За исключением собственной жизни, подумали оба в неловком молчании. Бегство от Исса принудило ее до конца дней зависеть от милостей победителя. Под шарфом лежало египетское покрывало, обшитое по краям зелеными скарабеями. Багоас слегка коснулся его пальцами.

– Мне не довелось видеть эту царицу. Правда ли, что она была самой восхитительной из рожденных в Азии смертных?

– Кто же мог видеть всех женщин в Азии? Но возможно, молва не преувеличила.

– Хорошо еще, что мне повезло увидеть ее дочь. – Он убрал шарф обратно и закрыл сундук. – Оставьте здесь все эти вещи. Я полагаю, что молодая госпожа Статира обрадуется, найдя их.

– Она уже выехала из Суз? – спросил евнух, хотя на языке у него вертелся более интимный вопрос.

Багоас, отлично понимая его, сказал с намеренной неопределенностью:

– Она приедет, когда спадет летняя жара. Царю хочется, чтобы она путешествовала со всеми удобствами.

Смотритель гарема подавил разочарованный вздох. Толстый дряхлый царедворец и тонкий блестящий фаворит обменялись долгими взглядами, понятными только им. Однако именно смотритель прервал молчание.

– М-да… пока все шло гладко. – Он глянул в сторону других покоев. – Но как только здесь все откроется, начнутся расспросы. Они неизбежны. Ты знаешь это не хуже меня. Намерен ли царь поговорить с госпожой Роксаной?

На мгновение изысканная полировка придворного потускнела и сквозь нее проступила печаль, но, быстро овладев собой, Багоас ослепительно улыбнулся.

– О, я напомню ему об этом при первой возможности. В данный момент у него множество неотложных дел. Он занят организацией похорон своего друга Гефестиона, ушедшего от нас в Экбатане.

Управляющему захотелось спросить, уж не эта ли смерть завела у царя ум за разум, но полировка собеседника вдруг опасно сверкнула, и толстый евнух мгновенно прикусил свой язык. Поговаривали, что при желании Багоас может наделать хлопот очень многим.

– В таком случае, – осторожно сказал гаремный смотритель, – не стоит ли повременить пока с этими работами, а? Могут возникнуть проблемы, а без санкции государя…

Багоас в нерешительности помедлил, что на миг сделало его схожим с совсем неопытным, неоперившимся юнцом. Но ответ прозвучал решительно, твердо:

– Нет, наше дело подневольное. Он требует точного выполнения своих распоряжений.

Перс ушел, ничего более не прибавив. В гареме ходили слухи, что похороны царского друга превзошли прославленные в истории похороны царицы Семирамиды. Погребальный костер высотой в пару сотен футов напоминал пылающий зиккурат. Но, как и предсказывал смотритель гарема (о чем он охотно сообщал всем любопытствующим), это пламя было ничем в сравнении с той яростью, какую обрушила на него госпожа Роксана, проведав о переделках в главных покоях гарема.

В родной ей горной Бактрии гаремные евнухи считались презренными слугами, рабами, отлично знавшими свое место. И она восприняла как личное оскорбление то, что здесь положение управляющего дворцовым гаремом считалось издавна и влиятельным, и почетным. Отдав приказ выпороть смотрителя, госпожа Роксана в ярости обнаружила, что никто не уполномочен его исполнить, и послала старого вывезенного из Бактирии евнуха доложить о своих обидах царю, но тот лишь сообщил ей, что Александр убыл со всей флотилией осматривать болотистые берега Евфрата. Когда царь вернулся, она предприняла вторую попытку, но сначала его отвлекали дела, а потом ему, видимо, просто не захотелось заниматься каким-то вздором.

Отец Роксаны, безусловно, поспособствовал бы своей дочери, настояв на казни дерзкого распорядителя, но пожалованная ему Александром сатрапия находилась на границе с Индией. Она уже разрешится от бремени, когда от него придет хоть какой-то ответ. Эта мысль успокоила молодую царицу. Она сказала своим бактрийским служанкам:

– Ладно, пусть туда переселится эта жердина из Суз. Царь все равно не станет жить с ней. Ведь он взял ее в жены, только чтобы порадовать персов. Всем известно, что именно я его настоящая жена, мать его сына.

Поддакивая, каждая подневольная ее наперсница могла бы сказать по секрету: «Не хотелось бы мне оказаться на месте той девочки, которую она может родить вопреки всем своим чаяниям».

Царь по-прежнему не баловал Роксану вниманием, и та жила в томительной неопределенности. Здесь, в самом сердце империи своего мужа, ей было так же тоскливо, как в походном лагере на краю Дрангианы. Она бы могла при желании развеяться, общаясь с другими обитательницами гарема, однако все могущие составить ей компанию женщины провели в царском дворце слишком долгие годы. Некоторых вообще взяли сюда, когда она еще ходила под стол пешком в родительской горной крепости. Роксана с ужасом думала о самодовольной утонченности персиянок и о тех двусмысленных, ехидных репликах, что они бросали ей вслед. Нет, ни одна из них не переступит порога ее покоев. Пусть ее лучше считают высокомерной, чем перепуганной, не знающей, куда себя деть. К тому же однажды она все-таки умудрилась найти одну из тайных щелок в стене; пришло время приложить к ней ухо и послушать гаремные сплетни.

Тогда-то из разговора дворцового управляющего с одним из евнухов она и узнала, что Александр уже девятый день лежит в постели, подхватив болотную лихорадку. Тут же выяснилось, что болезнь поразила легкие царя, что конец его, похоже, близок и что дочь Дария ждет ребенка.

Роксана не стала даже дослушивать их. Мгновенно кликнула она своих служанок и бактрийского евнуха, накинула на себя покрывало и пронеслась мимо оцепеневшего нубийского увальня, охранявшего вход в гарем, ответив на его пронзительные вопли лишь одно: «Я должна видеть царя!»

Дворцовые евнухи мигом всполошились. Но им не оставалось ничего другого, как только бежать за ней. Она была царской женой, а не пленницей и постоянно торчала в гареме исключительно потому, что покинуть его считала немыслимым. Где бы царь ни разбивал лагерь во время долгого перехода из Индии в Персию, а также по дороге сюда, в Вавилон, багажные повозки Роксаны распаковывались и вытаскивались плетеные ширмы, образующие походный замкнутый дворик, куда она выходила подышать воздухом из своего фургона. В городах в ее распоряжении обычно имелся занавешенный паланкин или балкон, зарешеченный и укрытый от взоров. Никто, собственно, не ограничивал ее свободу, но она предпочитала уединение. Только шлюхи выставляют себя перед мужчинами напоказ. Но сейчас никому не остановить ее. Сопровождаемая трясущимся евнухом и изумленными взглядами царедворцев, царица мчалась по коридорам через цепь внутренних двориков и разного назначения залов к царским покоям. Она впервые на это осмелилась; вернее, если уж на то пошло, вообще впервые приближалась к его личной опочивальне. Он никогда не приглашал ее к себе, приходил сам, когда считал нужным. По его словам, таковы были греческие тра диции.

Замерев на мгновение в высоком дверном проеме, она окинула взглядом широкий цвета кедрового дерева полог над охраняемой глазастыми демонами кроватью. Опочивальня напоминала приемный зал. Тупо воззрившиеся на нее полководцы, лекари и придворные расступились, пропуская царицу к царю.

Лежа на горке поддерживающих его спину подушек, он вовсе не выглядел немощным. Закрытые глаза, приоткрытый Рот и хриплое дыхание, казалось, просто свидетельствовали, что им овладела дремота. В общем, увидев мужа, Роксана предположила, что он еще полностью владеет собой.

– Искандер! – воскликнула она, невольно переходя на свой родной язык. – Искандер!

Сморщенные и бескровные веки в запавших глазницах слегка дрогнули, но не разошлись. Скорее, он даже еще сильнее зажмурился, словно бы защищаясь от ослепительного солнечного света. Тут только она заметила, что его губы потрескались и пересохли, а большой шрам на боку от полученной в Индии глубокой раны болезненно пульсирует в неровном ритме.

– Искандер, Искандер! – громко взывала она, схватив его за руку.

Он вздохнул поглубже и закашлялся. Кто-то склонился к нему с полотенцем, отер кровавую слюну с губ. Глаза больного так и не открылись.

И тогда с холодящей пронзительной ясностью она вдруг осознала гораздо больше того, что открылось ей из подслушанного разговора. Его конец действительно близок, он больше не будет вести ее за собой в земной жизни. Отныне он в этом мире уже ничего не решает, возможно, даже не сможет ответить на интересующий ее вопрос. Для нее и для ее будущего ребенка его уже нет.

Она принялась стенать и бить себя в грудь, точно плакальщица над похоронными носилками, царапая лицо, разрывая одежды и встряхивая растрепавшимися волосами. Потом рухнула на колени перед кроватью и, зарывшись лицом в простыню, обхватила тело мужа руками, едва ли чувствуя, что плоть под ладонями еще горяча. До нее вдруг донесся чей-то голос. Мягкий, молодой.

– Он все слышит, это усугубляет его страдания.

Голос евнуха!

Чьи-то сильные руки сжали ее плечи, оттащили назад. Это был Птолемей, она узнала его, ибо не раз его видела, наблюдая за триумфальными шествиями из-за своих занавесей и решеток, но голос принадлежал не ему, и Роксана пристально посмотрела на юношу, стоявшего с другой стороны кровати. Ей не составило труда узнать и его, несмотря на то что она имела возможность взглянуть на него лишь однажды, в Индии: тогда он стоял рядом с Александром на палубе флагманской спускавшейся вниз по Инду галеры, облаченный в отделанный золотом алый наряд из таксильской ткани. Это был он, ненавистный персидский мальчик, хранитель царской опочивальни, куда ее никогда не пускали. Видимо, он тоже имел отношение к чему-то исконно греческому и такому, о чем она даже и не пыталась заговаривать с мужем.

Царского фаворита не изменило ни скромное облачение, ни осунувшееся изможденное лицо. Понятно, лишившись очарования, он решил вдосталь натешиться властью. Всем полководцам, сатрапам, чиновникам, собравшимся здесь, в первую очередь следовало помочь ей выяснить у царя, кто станет его наследником, но они молчали и смиренно слушали этого вертлявого плясуна. А к ней отнеслись как к незваной гостье.

Роксана прокляла молодого евнуха взглядом, но тот, уже не обращая на нее внимания, отдал услужливо подскочившему рабу окровавленное полотенце и взял чистое из лежавшей рядом с ним стопки. Хватка Птолемея ослабла, и руки слуг, мягкие, умоляющие, настойчивые, повлекли ее к двери. Кто-то забрал с кровати чадру, накинул ей на голову.

Вновь оказавшись в своих покоях, она бросилась на тахту и, колотя и взбивая кулаками подушки, разразилась яростными рыданиями. Осмелившиеся заговорить с ней служанки умоляли ее поберечь себя, чтобы не потерять ребенка. Тогда она опомнилась и велела принести кобыльего молока и инжира, которые в последнее время стали ее любымими лакомствами. Спустились сумерки, а Роксана все еще беспокойно ворочалась на своем ложе. Наконец она встала с застывшими глазами и, топча пятна лунного света, принялась расхаживать по внутреннему дворику, где фонтан, словно заговорщик, бормотал что-то в горячей вавилонской ночи.

В ее животе вдруг взбрыкнул ребенок. Только один раз, но очень явственно, и, положив руки на свое чрево, она прошептала:

– Тише, мой маленький царь. Я обещаю тебе… я обещаю…

Она вернулась в кровать и забылась тяжелым сном. Ей снилась отцовская крепость на согдийской скале и оборонный, изрытый пещерами отвесный склон под самой вершиной, обрывающийся в тысячефутовую пропасть, снилось, что македонские воины их осадили. Она смотрела сверху на копошащихся внизу солдат, похожих на темные просыпанные на снег зерна, на красные сверкающие лагерные костры с легким дымком, на разноцветные пятна палаток. В скалах выл налетевший невесть откуда ветер. Брат позвал ее и остальных женщин прикреплять наконечники к стрелам, он встряхнул ее за плечо, упрекнув в лености. Роксана вздрогнула и проснулась. Служанка выпустила из рук ее плечо, но ничего не сказала. Роксана проспала долго, знойное солнце уже заливало двор. Однако ветер по-прежнему гудел за окнами; его порывы, то нарастающие, то убывающие, наполняли мир зимними завываниями, рождавшимися на просторах бесконечных восточных пастбищ, однако… здесь был Вавилон.