Текст книги "Александр Македонский. Трилогия (ЛП)"
Автор книги: Мэри Рено
сообщить о нарушении
Текущая страница: 81 (всего у книги 84 страниц)
– Государыня, раз уж царь сам изъявляет желание… Может быть, лучше удовлетворить его?
Она пристально взглянула в печальные, серьезные глаза. И, догадавшись, какие там прячутся мысли, задохнулась от возмущения.
– Да как ты смеешь?! Я приказала бы высечь тебя за дерзость, если бы у меня было время. Но ничего, позже мы еще свидимся. Живо выполняй, что тебе говорят!
Филипп опустил голову. Он понял, что в чем-то провинился и рассердил их. Они не станут его бить, но воспоминание о колотушках, полученных в детстве, было совсем неприятным.
– Прости, – сказал он. – Я надеюсь, ты выиграешь эту битву. Александр всегда выигрывал. До свидания.
Она даже не оглянулась. Не посмотрела, как он уезжает.
Фыркая и возбужденно дергая мордой, ее верная лошадь взлетела на вершину горы. Эвридика погладила крепкую шею, пошевелила густую гриву на холке и положила копье на красный чепрак. Глашатай стоял рядом, держа наготове трубу в ожидании приказа дать сигнал двигаться дальше.
– Погоди! – сказала она. – Сначала я поговорю с воинами.
Прозвучал короткий сигнал, призывающий к тишине. Разглядывающий очередной перевал командир что-то встревоженно сказал, но труба заглушила его слова.
– Воины Македонии!
Голос молодой царицы пронесся над солдатскими головами. С той же звонкостью, с какой он звучал в Египте, Трипарадизе и Пелле, где все эти люди единодушно проголосовали за ее регентство. Скоро им предстоит сражение, но таких закаленных бойцов оно, разумеется, страшить не должно. Им остается лишь подтвердить свою боевую славу.
– Вы храбро дрались, завоевывая чужие страны, но теперь вас ждет гораздо более важная битва. Теперь вы будете защищать вашу родину, ваших жен и ваших…
Что-то было не так. Люди не проявляли враждебности, но почему-то почти не слушали, глядели куда-то вдаль и переговаривались друг с другом. Внезапно молодой Дерда, вечная озабоченность которого переросла в сильнейшее волнение, выхватил у Эвридики поводья и, развернув ее лошадь, крикнул:
– Смотри!
Весь склон противоположной горы вдруг словно бы потемнел, зашевелился и в один миг ощетинился копьями.
*
Воины двух армий разглядывали друг друга через поток, узкий и мелкий в это летнее время, но пробегавший по широкому, размытому весенними паводками руслу, которое было сплошь устлано скатывавшимися сверху камнями. Выстроившиеся с двух сторон его всадники с отвращением взирали на полосу опасно острых скальных обломков.
Вершина западного холма, где расположилось войско Эпира, господствовала над перевалом, занятом македонцами. Однако если Полиперхон выставил на обозрение все свои силы, то пехотинцев у него было раза в полтора меньше, хотя конница выглядела повнушительнее.
Эвридика стояла на скалистом выступе, обозревая место будущей битвы и выбирая, куда выгоднее ударить. Оба вражеских фланга казались соблазнительно обнаженными. На пологих, поросших кустарником пустошах вполне могла развернуться пехота.
– Да, – кивнул Дерда. – Если, конечно, они позволят нашим ребятам добраться туда. Полиперхон, возможно, не столь умен… – «как Александр», хотел он сказать, но вовремя спохватился, – однако опыта у него не отнять.
Полиперхон, в свою очередь, тоже видел, что командиры Эвридики собрались на военный совет. Разговаривая друг с другом, они даже позволяли себе показывать на него пальцами, не испытывая, казалось, особого страха перед близящимся сражением. Интересно, тревожит ли их то, что они вот-вот ринутся убивать своих бывших приятелей и друзей?
– Никанор! – (Покинув свой отряд, тот присоединился к штабной команде.) – Нет ли вестей от дозорных?
Никанор отрицательно помотал головой. Они оставили наблюдателей на высокой вершине, откуда отлично просматривались южные подступы к пограничным холмам.
– Несомненно, Кассандр подойдет сюда, если что-то не помешает. Возможно, его продвижение замедляют вражеские наскоки. Ты же знаешь, что Полиперхон весьма основательно намутил воду в греческих городах.
Дерда промолчал. Ему не нравилось место, куда Никанор отвел свой отряд, но менять что-то уже не имело смысла.
Эвридика с высоты своей скальной площадки, затенив глаза ладонью, изучала врага. Увенчанная блестящим шлемом, в отделанной золотом кирасе и коротком красном хитоне, складки которого слегка покачивались над сияющими наголенниками, она походила на рыночного лицедея, мечтающего получить роль Ахилла в Авлиде и потому облачившегося в столь броский наряд. Так, по крайней мере, подумал Дерда. Но именно она, однако, первой увидела парламентера.
Отделившись от группы окружающих Полиперхона людей, этот воин поскакал вниз по склону. Он был без оружия, но выглядел весьма представительно. На его седой голове белела шерстяная повязка, а в руке поблескивал белый жезл, увитый оливковой ветвью.
Возле речного русла парламентер спешился и позволил лошади самой выбирать путь между камней. Переправившись, он сделал несколько шагов к македонцам, сел в седло и стал ждать. Эвридика и Дерда поехали вниз к ветерану. Обернувшись, она хотела позвать Никанора, но тот уже примкнул к своим.
Голос у парламентера оказался не менее впечатляющим, чем его внешность, он гулко катился по склонам, словно по взбегавшим вверх ярусам гигантского амфитеатра.
– Филипп, сын Филиппа, жена его Эвридика и все македонцы! – Воин спокойно сидел на своей крепкой малорослой лошадке, оберегаемый богами и заветами предков. – Мне поручили обратиться к вам с мирным предложением от имени Полиперхона, опекуна обоих царей… – Оратор умолк, расчетливо нагнетая в аудитории напряжение. – А также, – медленно произнес он, – от имени царицы Олимпиады, дочери царя Молоссии Неоптолема, жены Филиппа, царя Македонии и матери Александра.
Наступившее безмолвие нарушал только дальний собачий лай, доносившийся из расположенного в полумиле селения.
– Славные македонцы, вспомните, что именно царь Филипп избавил ваши поместья от внезапных грабительских нападений, а вас самих – от мучительных гражданских войн. Он не только примирил враждующие кланы, но сделал вас хозяевами всей Греции. Вспомните также, что именно царица Олимпиада, законная жена царя Филиппа, подарила вам Александра, который бросил к вашим ногам весь мир. И она желает теперь спросить вас: неужели вы позабыли об этом, неужели решили ополчиться на единственного наследника Александра? Неужели готовы поднять оружие на мать того, кто еще совсем недавно вел вас за собой?
Его голос летел ввысь мимо Эвридики и ее советников к рядам молчаливых воинов. Закончив речь, парламентер развернулся и поднял руку.
От замершей на другом берегу группы всадников отделился еще один верховой. На черной лошади, в черном платье и черной накидке к потоку медленно спускалась Олимпиада.
Широкий свободный хитон наездницы доходил до щеголеватых сапог красной кожи. Оголовье уздечки неторопливо шагавшей кобылы отягощалось богатым набором золотых и серебряных, явно изготовленных в Сузах или Персеполе розеток и блях. Но в остальном весь облик всадницы дышал суровой, почти аскетической простотой. Остановившись там, где ее могли видеть все македонцы, но с тем расчетом, чтобы Эвридике пришлось смотреть на нее снизу вверх, вдовствующая царица опустила поводья и сбросила черную шаль со своей седой головы. Она не произнесла ни слова. Ее глубоко посаженные серые глаза бесстрастно озирали ряды тихо переговаривающихся воинов.
Эвридика на какой-то миг поймала взгляд Олимпиады. Легкий ветерок раздувал за спиной царственной всадницы черный плащ, лохматил гриву лошади и шевелил снежно-белые пряди волос. Лицо под ними казалось застывшей маской. Эвридику вдруг охватила дрожь. Ей почудилось, что на нее смотрит Атропа, третья мойра, перерезавшая нити человеческих жизней.
Звучный голос парламентера, о котором все успели забыть, вновь разнесся над войсками:
– Македонцы! Вот перед вами мать Александра. Неужели вы станете воевать с ней?
Ответный ропот был подобен рокоту морской волны, набирающей мощь, перед тем как обрушить свой гребень на берег. После мига безмолвия возник новый шум: тихий стук дерева по металлу. Постепенно стук становился все громче, и в итоге он слился в единый громоподобный бой. Тысячи воинов били по своим щитам древками копий. И наконец царское войско разродилось единодушным криком:
– Нет!
Эвридика не раз уже сталкивалась с подобным единодушием. Оно, правда, может, не столь бурно выраженное, проявилось в публике и тогда, когда ее выбирали регентшей. В течение бесконечно долгих мгновений она даже думала, что солдаты отринули вражеские резоны и бьют в щиты, горяча себя перед битвой.
Зато Олимпиада за рекой поняла все как надо и поблагодарила не пожелавших сражаться с ней воинов царственным взмахом руки. Затем, так же молча, еще одним взмахом она пригласила их на свой берег и развернула лошадь. Она очень уверенно поднималась по склону, как знающий себе цену вождь, которому не нужно оглядываться и проверять, следуют ли за ним люди.
Пока царица Эпира триумфально въезжала на вершину западного холма, за спиной ее происходило нечто разительное. Царское войско со всеми своими аккуратными линиями пехотных фаланг, кавалерийских и стрелковых подразделений вдруг перестало существовать и уподобилось скопищу бедолаг, выгнанных землетрясением из домов. Не было армии, были лишь люди. Конные, пешие, они перекликались с родичами, с друзьями, пробивались друг к другу и в едином порыве беспорядочно сыпались вниз, скатываясь, как живая лавина, к пересохшему речному руслу.
Эвридика стояла в полнейшем ошеломлении. Опомнившись, она принялась выкрикивать что-то, пытаясь остановить перебежчиков, но ее голос заглушал общий ор. В толкотне и сумятице они даже не замечали ее, а те, что замечали, делали вид, что не видят. Испуганная кобыла оставленной всеми воительницы заартачилась и вскинулась на дыбы, угрожая сбросить всадницу под копыта других лошадей.
Один из командиров, протолкавшись к молодой царице, забрал у нее поводья и утихомирил встревоженное животное. Эвридика узнала светловолосого тридцатилетнего воина, желтого от какой-то подцепленной в Индии хвори. Он стал ее сторонником еще в Египте и теперь озабоченно смотрел ей в глаза. «Ну вот, – мелькнуло у нее в голове, – нашелся наконец хоть кто-то разумный».
– Как нам задержать их? – крикнула она. – Ты можешь найти трубача? Мы должны повернуть их!
Воин погладил покрывшуюся испариной лошадиную шею. Медленно, как человек, объясняющий нечто элементарное и, в общем, понятное даже ребенку, он сказал:
– Но, госпожа, там же мать Александра.
– Предатель!
Она сознавала, что обвинение несправедливо и что гнев надо обратить на иное. Внезапно ей стало ясно, кто ее настоящий противник. Конечно же, не зловещая старуха, восседающая на черной лошади: та обрела свое магическое могущество лишь благодаря сияющему призраку, чье обрамленное львиной гривой волос лицо отчеканено на серебряных драхмах. Этот мертвец даже из своей золотой погребальной лодки продолжает определять ход событий.
– Тут уж ничего не поделаешь, – терпеливо, но быстро произнес офицер, сберегая время и ей, и себе. – Тебе не понять, Эвридика. Неудивительно, ведь ты же не знала его.
Она порывисто схватилась за меч, но невозможно поразить призрак. Огромная беспорядочно шевелящаяся толпа уже переправлялась через реку. С радостными криками солдаты Полиперхона обнимали своих старых друзей.
Заметив на другом берегу своего родственника, желтолицый воин помахал ему рукой и вновь обернулся:
– Госпожа, ты еще очень молода, все утрясется. Такой опыт может пойти тебе на пользу. Никто из солдат не желает тебе вреда. У тебя сильная лошадь. Уезжай в горы, пока за тобой не прислали.
– Нет! – воскликнула Эвридика. – На левом фланге стоит Никанор с Антипатридами. Едем со мной, мы доберемся до них, засядем на Черной горе и будем обороняться. Эти люди никогда не пойдут на мировую с Олимпиадой.
Он проследил за ее взглядом.
– На мировую-то они не пойдут. Но посмотри повнимательнее, и ты увидишь, что они уходят.
Тут и Эвридика заметила, что отряды Антипатридов маршируют по вересковому полю. Блестящие щиты, разворачиваясь, тускнели, а начало колонны уже переваливало за дальний хребет.
Она опустила голову. Ее компаньон поискал глазами своего брата и убежал.
Спешившись, Эвридика обняла свою лошадь, единственное живое существо, еще послушное ей. Она и впрямь была молода, а потому охватившее ее отчаяние не походило на суровую ожесточенность Пердикки, заплатившего за свой провал жизнью. Оба они стремились к власти и проиграли, но Пердикка никогда не делал ставку на любовь подчиненных. Взбудораженное животное вновь тревожно заржало; у Эвридики вдруг перехватило дыхание, а глаза ослепли от слез.
– Эвридика, едем, нам надо спешить.
К ней с трудом проталкивались остатки свиты. Вытерев глаза, она увидела, что эти солидные уважаемые мужи охвачены не возмущением, а подлинным страхом. Все они были старыми приверженцами Антипатра, в свое время деятельно пресекавшими козни Олимпиады, всячески выживая из Македонии заносчивую царицу.
– Быстрее! – торопили они. – Видишь там конницу? Это молоссиане, они скачут сюда, чтобы тебя захватить. Поехали поскорее!
Не мешкая долее, Эвридика вскочила в седло и понеслась вместе с горсткой приверженцев через вересковые пустоши, предоставив лошади возможность самой выбирать, где скакать. На ум ей вдруг пришли слова Никанора о том, что он в своих поступках всегда ориентируется на мнение брата. Тут она вспомнила рыжую шевелюру Кассандра и его упрямые бледные глаза. Ни в какую ловушку посланцы ее не попали. Кассандр получил известие, что ей нужна помощь, но счел ее положение безнадежным.
На гребне следующего холма беглецы остановились, чтобы дать передохнуть лошадям, и посмотрели назад.
– Эй, да они гонятся совсем не за нами! – сказал один государственный муж. – Им не терпится захватить наш обоз. Вон, они уже подъезжают к нему. Как же нам повезло!
Но очень скоро все замолчали, наблюдая за действиями захватчиков. За цепочкой телег воины окружили одинокую палатку. Оттуда вывели человека, казавшегося издалека крошечной куколкой. Эвридика вдруг осознала, что со времени театрального выезда Олимпиады, переманившей на свою сторону ее армию, она ни разу не вспомнила о Филиппе.
*
Возглавляемый Эвридикой маленький отряд двигался на восток в сторону Пеллы. Не желая, чтобы их принимали за беглецов, государственные мужи объясняли отсутствие при них слуг крайней спешкой и вовсю пользовались дружелюбием и радушием жителей греческих поселений и городков, издревле славящихся своим хлебосольством. Всюду, опережая официальных глашатаев, путники сообщали, что на границе было подписано мирное соглашение и что они теперь спешат в Пеллу для созыва собрания, полномочного утвердить договор. Но все равно хозяева домов, где они ночевали, по утрам подозрительно поглядывали им вслед.
Огибая предместья Пеллы, Эвридика бросила взгляд на высокую башню отцовского дома. С невыразимой тоской она вспомнила тихие годы, проведенные ею там с Кинной, детские забавы и героические мечтания, подвигнувшие ее вступить на сцену великого театра истории, дабы представить вниманию зрителей драму, в финале которой ни один из богов не спустился с Олимпа по поручению Зевса, чтобы восстановить справедливость. С детства она зазубрила предназначенную ей роль и свыклась с царственной маской. Но автор той пьесы уже ушел в иной мир, а публика освистала главную героиню.
В Мизе они проехали мимо какого-то заброшенного поместья, чьи разросшиеся сады насыщали воздух ароматом роз. Кто-то сказал, что там находилась школа, в которой много лет назад преподавал Аристотель. «Да, – с горечью подумала Эвридика, – а сейчас его воспитанники разбежались по миру, чтобы прибрать к рукам то, что оставил их школьный приятель, который, придя к власти, достиг высшей цели. Он сделал ставку на любовь и получил все».
Войти в Пеллу беглецы не посмели. Весь путь им пришлось проделать на своих лошадях, а курьер имел право пересаживаться на свежих животных. Он мог прибыть сюда намного раньше, и солдаты крепостного гарнизона, узнав о переходе армии на сторону Олимпиады, вряд ли отнеслись бы к оставленной почти всеми царице с должным почтением. Один муж из ее свиты, некий Поликл, был братом начальника гарнизона Амфиполя, древней крепости близ фракийской границы. Он брался переправить всех за море.
Решив, что лишнее внимание им теперь ни к чему, скитальцы обменяли доспехи на домотканое крестьянское платье и, несмотря на то что их лошади совсем выдохлись, свернули с древней дороги, которая некогда привела Дария Великого к Марафону, Ксеркса – к Саламину, Филиппа – к Геллеспонту, а Александра – к Вавилону. Один за другим царедворцы покидали царицу, ссылаясь на хворобы или просто молча растворяясь в ночи. На третий день с ней остался только Поликл.
Однако вдали уже виднелись крепкие стены Амфиполя, доминировавшего над устьем реки Стримон. С пристани туда шел паром, но причал охраняли солдаты. Беглецы направились вверх по течению в поисках ближайшего брода. Там их и взяли.
*
Подъезжая к Пелле, Эвридика попросила снять путы со своих ног, связанных под брюхом мула, и позволить ей умыться и причесаться. Стражи ответили, что царица Олимпиада приказала доставить ее как есть.
На господствующей над Пеллой высотке темнело нечто, напоминающее издали лес чахлых деревьев, обремененных множеством птиц. Когда конвой подъехал ближе, в небо с сердитым карканьем поднялись стаи ворон и коршунов. Сюда, к так называемому висельному холму, свозили после казни трупы преступников. Их приколачивали к крестам подобно тому, как егеря приколачивают к стенам своих кладовых мертвых хищников для устрашения их собратьев. Когда-то здесь висел и убийца Филиппа. Теперешних распятых опознать было невозможно – падалыцики попировали на славу, – но на досках, прибитых под их ногами, темнели надписи. «НИКАНОР, сын Антипатра», – сообщала одна из таких досок. На холме высилось более сотни крестов; зловоние доходило до города.
На троне в приемном зале, где Эвридика совсем недавно сама принимала просителей и послов, теперь восседала Олимпиада. Ее черные одежды сменились красными, а голову венчала золотая корона. Рядом с ней на почетном кресле сидела Роксана, а маленький Александр устроился на скамеечке у ее ног. Большими темными глазами он взирал на пленницу, растрепанную и неумытую, скованную по рукам и ногам.
Тяжелые, ограничивающие свободу движений кандалы предназначались для крепких и сильных мужчин. Вес их был столь велик, что руки девушки просто висели. Она могла передвигаться, лишь волоча ноги, и с каждым шагом железо впивалось в израненные лодыжки. Чтобы не споткнуться о собственные вериги, ей приходилось широко расставлять ноги, но, невзирая на боль, Эвридика с гордо поднятой головой приблизилась к трону.
Олимпиада кивнула одному из стражников. Он сильно ткнул Эвридику в спину, и та рухнула на пол, ободрав локти о цепь. С трудом поднявшись на колени, девушка обвела взглядом лица собравшихся. Кто-то рассмеялся, мальчик было подхватил этот смех, но тут же затих и опять стал серьезным. Роксана издевательски улыбалась. Из-под опущенных век Олимпиада напряженно следила за пленницей, словно кошка, поджидающая, когда полумертвая мышь шевельнется еще раз.
Она спросила стражника:
– Неужели эта грязнуля претендовала на трон Македонии?
Тот тупо подтвердил.
– Я не верю тебе. Должно быть, ты нашел ее в портовом борделе. Эй, женщина, назови свое имя.
Эвридика с грустью подумала, что у нее никого теперь нет. «Некому пожелать мне стойкости, некому подбодрить в трудный час. Все сохранившееся во мне мужество нужно лишь мне одной». Она хрипло произнесла:
– Я – Эвридика, дочь Аминты, сына Пердикки.
Олимпиада склонилась к Роксане и словоохотливо пояснила:
– Отец – предатель, а мать – варварское отродье.
Девушка продолжала стоять на коленях. Самой ей было все равно не подняться из-за не слушавшихся ее рук.
– Однако именно меня твой царственный сын выбрал в невесты своему брату, – сказала она.
Губы Олимпиады растянулись в злой усмешке, питаемой нескончаемым раздражением, ее лицо еще более напряглось.
– И я отлично его понимаю. Шлюха для идиота – чудесная пара. Мы не намерены более разлучать вас.
Мать Александра повернулась к стражникам, впервые позволив себе улыбнуться, и Эвридика в тот же миг поняла, почему она делает это так редко. Один из ее передних зубов совсем почернел. Стражники, казалось, оторопело прищурились, прежде чем отсалютовать.
– Ступайте, – приказала Олимпиада. – Отведите ее в брачную опочивальню.
После двух неудачных попыток пленницы встать стражники сами подняли ее на ноги. Они повели Эвридику на задний дворцовый двор. Волоча свои оковы, она протащилась мимо конюшен, откуда доносилось ржание лошадей, так мягко и дружелюбно носивших ее на своих спинах. Псарня, где держали гончих, с которыми она охотилась, встретила приближение тяжелых шаркающих шагов заливистым угрожающим лаем. Конвоиры не подгоняли отягощенную цепями девушку. Они шли, неловко приноравливаясь к ее черепашьему ходу, и даже, когда она споткнулась на дорожной выбоине, один из них поддержал ее под руку, не дав упасть. Но они не смотрели на нее и даже не переговаривались друг с другом.
«Сегодня, завтра или в ближайшем будущем, – подумала она, – какая разница?»
Ей стало чудиться, что смерть уже вошла в ее тело, неотвратимая, как неисцелимый недуг.
Впереди показалась неказистая постройка с приземистыми каменными стенами и островерхой соломенной крышей. Оттуда отвратительно пахло. «Отхожее место, – подумала Эвридика, – а может, свинарник». Солдаты подтолкнули ее к необструганной двери. Изнутри доносились сдавленные рыдания.
Стражники оттянули в сторону тяжелый засов. Один из них, прищурившись, попытался разглядеть что-то в зловонном сумраке.
– Вот, получай свою женушку.
Рыдания прекратились. Отступив от входа, стражник подождал, надеясь, что пленнице не понадобится особого приглашения в виде тычка. Эвридика, согнувшись, вступила под низкую притолоку, почти смыкавшуюся с уходящей вверх крышей: стебли соломы тут же застряли у нее в волосах. Дверь за ней закрылась, и засов вошел в паз.
– О, Эвридика! Я буду хорошо себя вести! Я обещаю, что буду всех слушаться. Пожалуйста, скажи им, чтобы меня выпустили отсюда.
В квадратике света, падающего из маленького окошка, сидел, привалившись боком к стене, закованный в цепи Филипп. Блестящие белки его глаз четко выделялись на грязном, заплаканном лице. Умоляюще всхлипывая, он протянул к ней руки. Запястья были стерты до крови.
Всю меблировку узилища составляла единственная деревянная скамья, постелью служила соломенная, как в конюшне, подстилка. В глубине темнела небольшая яма с жужжащими над ней огромными синими мухами.
Эвридика продвинулась дальше, туда, где смогла выпрямиться в полный рост, и тогда Филипп увидел ее кандалы. Муж вновь заплакал, размазывая по лицу бегущие из носа сопли. Запах его давно немытого тела вызвал у нее тошноту, он перебил даже вонь экскрементов. Невольно она попятилась, но голова ее вновь уперлась в скат крыши, и ей пришлось опуститься на грязный пол.
– Пожалуйста, ну пожалуйста, Эвридика, не разрешай им больше бить меня.
Только тут она поняла, почему Филипп сидит боком, не опираясь на стену спиной. На его прилипшем к плечам хитоне темнели полосы запекшейся крови. Когда она подползла ближе, он заорал:
– Только не трогай, там все болит!
Куча мух ползала по желтоватым от гноя бороздкам.
Сглотнув подступивший к горлу комок, она спросила:
– За что тебя били?
Он всхлипнул:
– Я набросился на них с кулаками, когда они убивали Конона.
Ей стало ужасно стыдно. Громыхнув цепью, она закрыла руками лицо.
Филипп заворочался, почесал бок. Эвридика вдруг осознала, что вокруг нее все кишит насекомыми.
– Мне нельзя было становиться царем, – вздохнул он. – Александр говорил, что нельзя. Он говорил, что тогда кто-нибудь убьет меня. Они хотят меня убить?
– Не знаю.
Стыдясь себя и понимая, что именно из-за нее он попал сюда, она не могла лишить его надежды.
– Возможно, нас еще спасут. Ты помнишь Кассандра? Он не помог нам в этой войне, но теперь Олимпиада казнила его брата и всех его родственников. Он станет мстить ей. И если победит, то освободит нас.
Эвридика вскарабкалась на скамью, с облегчением положила на колени ноющие от тяжести оков руки и, заглянув в низкое оконце, увидела клочок неба, местами занавешенного листвой растущего вдалеке деревца. Мимо пролетели чайки, покинувшие приволье лагуны ради кормежки на куче отбросов.
Филипп грустно попросил у нее разрешения воспользоваться отхожим местом. Когда необходимость вынудила пойти туда и ее, мухи разлетелись, и она увидела под собой слой шевелящихся личинок.
Время тянулось медленно. Вдруг Филипп оживился и выпрямился.
– Несут ужин, – сказал он, облизнув губы.
Видно, не только убожество обстановки мучило его тут, но и голод. За эти дни он успел основательно похудеть и теперь встрепенулся, услышав приближающееся размеренное посвистывание.
Грязная рука с обломанными ногтями появилась в окне, а с ней долгожданный кусок черного хлеба, с которого стекал жир. Следом появился второй кусок и глиняный кувшин с водой. Лица тюремщика не было видно, мелькнул лишь конец жесткой черной как смоль бороды.
Филипп схватил свой ломоть и впился в него зубами, точно изголодавшийся пес. Эвридике казалось, что она уже больше никогда и ничего не сможет проглотить; правда, конвойные накормили ее нынешним утром. Не было нужды спрашивать, часто ли приносят еду. Она сказала:
– Сегодня ты можешь съесть и мой кусок, а я поем завтра.
Он посмотрел на нее, лицо его засветилось от счастья.
– О, Эвридика! Я ужасно рад, что теперь ты со мной.
Поев, Филипп пустился путано излагать историю своего пленения, но страдания помрачили его и так слабый разум, а потому зачастую он бормотал что-то невразумительное. Она слушала без интереса. Снаружи доносились обычные вечерние звуки, отдаленные и приглушенные, подобные тем, что проникают в комнату не встающего с постели больного: мычание коров и ржание лошадей, вторящих им из конюшен, лай собак, довольные возгласы закончивших работу тружеников, перекличка сменяющихся караульных. Колеса какой-то тяжело нагруженной телеги громыхнули совсем близко, слышно было даже, как натужно сопят волы и как возчик, сердито ругаясь, охаживает их кнутом. Телега не проехала мимо, а со скрипом остановилась и с грохотом вывалила свой груз. Слух Эвридики притупился, и, осознавая, что силы ее на исходе, она вспомнила о кишащих на полу паразитах и привалилась к стене, впав в настороженное забытье.
Шаги приблизились. «Неужели конец?» – подумала она. Филипп похрапывал, растянувшись во весь рост на соломе. Она ждала, когда скрипнет засов. Но послышались лишь глухие голоса мужчин, выполняющих какую-то непростую работу. Она крикнула:
– Что происходит? Что вам нужно?
Голоса стихли. Потом, словно по какому-то тайному знаку, странная деятельность за дверью возобновилась. Оттуда доносились какие-то ритмичные удары, шлепки и похлопывания.
Эвридика подошла к оконцу, но из него ничего не было видно, кроме невесть откуда взявшейся груды грубо отесанных камней. От усталости она медленно соображала, но внезапно с удивительной ясностью поняла, что означают странные звуки. Это были шлепки связывающего кладку раствора и скрежет строительного мастерка.
*
Кассандр, все еще находящйся на туманном плоскогорье Аркадии, прогуливался вдоль осадной линии своих войск. Толстые замшелые стены Тегеи, сложенные из плотного кирпича, дрогнули бы, пожалуй, лишь под ударами тарана, способного дробить камень. Горожане, легко утолявшие жажду водой из неиссякаемого родника, могли очень долго отсиживаться за ними. Как же тоскливо дожидаться, когда их начнет мучить голод. Кассандр уже посылал к ним послов, но тем гордо ответили, что город находится под покровительством самой Афины, еще в древности пообещавшей через оракула, что Тегею силой оружия никогда не возьмут. Сын Антипатpa был исполнен решимости заставить Афину взять свои слова назад.
Он не спешил встретиться с курьером из Македонии: наверняка тот прибыл с очередным призывом от Эвридики. Потом, подойдя поближе, Кассандр узнал гонца и, догадавшись, что случилось нечто ужасное, быстро пригласил его в свою палатку.
Новости привез слуга, спасшийся от расправы. К рассказу о муках казненных Антипатридов, он добавил, что Олимпиада приказала разрушить гробницу брата Кассандра Иоллы, акости егобросить на съедение диким животным, заявив, что тот отравил в Вавилоне ее сына.
Кассандр, выслушавший все в суровом молчании, вскочил со стула. Оплакать родных можно будет и позже, сейчас же его душили два чувства: жгучая ненависть и дикая ярость.
– Проклятая волчица! Горгона! Как вообще ей позволили войти в Македонию? Мой отец до последнего вздоха убеждал всех, что этого делать нельзя. Почему они не убили ее на границе?
Вестник произнес лишенным выражения голосом:
– Они не захотели сражаться с матерью Александра.
На мгновение Кассандру показалось, что его голова вот-вот лопнет. Слуга с тревогой воззрился на его вытаращенные глаза. Осознав это, Кассандр взял себя в руки.
– Ступай отдохни, поешь. Мы поговорим еще… позже.
Всадник удалился. В конце концов, ничего удивительного, что человек так расстроился из-за массовой казни всех своих родных.
Придя в себя, Кассандр отправил послов на переговоры с тегейцами. Он избавлял их от вассальной зависимости при условии, что те не будут помогать его врагам. После обмена спасающими престиж обеих сторон фразами осада была снята, и процессия горожан направилась к старому деревянному храму Афины, дабы достойно отблагодарить ее за исполнение своего давнего обещания.
*
За замурованной наглухо дверью время тянулось медленно. Подобно вялотекущей смертельной болезни, оно день за днем понемногу усугубляло положение несчастных узников. Неуклонно плодились мухи, блохи и вши, все пуще гноились раны, плоть все слабела, а голод грыз все сильнее. Но хлеб и вода ежедневно появлялись в оконце.
Поначалу Эвридика еще вела счет дням, делая галькой черточки на стене. По прошествии семи или восьми суток, она забыла поставить очередную черточку, сбилась со счета и отказалась от пустой траты сил. Дочь Кинны предпочла погрузиться в полнейшую апатию, прерываемую лишь попытками дать отпор насекомым, с которыми Филипп уже почти свыкся.
Его ум не был способен к масштабной оценке происходящего, что позволяло ему не впасть в отчаяние. Он жил одним днем. Часто, например, выражал свое недовольство приносившему еду человеку, и тот иногда отвечал, причем не с издевкой, а мрачно, как несправедливо обвиненный слуга, объясняя, что он лишь выполняет приказы. Эвридика считала неприемлемым для себя вступать в подобные разговоры, тюремщик же стал постепенно выказывать все большую склонность к общению, порой заключая беседу присловьями о непредсказуемых поворотах судьбы. Однажды он даже спросил Филиппа, как там его жена. Филипп, взглянув на Эвридику, ответил:
