Текст книги "История моих страданий"

Автор книги: Менахем-Мендель Бейлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Глава XXIX
МЕНЯ ЕДВА НЕ ЗАСТРЕЛИЛИ

Наконец наступил великий день. Это был 34-й день суда, 28 октября 1913 года. В этот день присяжные должны были огласить свое решение, и так случилось, что именно в этот день произошел случай, который едва не стоил мне жизни, когда все формальности приговора могли и не понадобиться. В восемь утра меня вызвали, как всегда, в тюремную контору, чтобы оттуда отправиться в зал суда. Обычно сопровождающие меня обыскивали, и мы тут же отправлялись в путь. Как только заключенный попадал в руки конвоя, никто другой не имел над ним власти. Подписав документ о приемке заключенного, только конвой за него отвечал, и никто не мог к нему притронуться.

В это конкретное утро, когда я уже был на попечении конвоиров, заместитель смотрителя тюрьмы потребовал вернуть меня назад. Он хотел еще раз меня обыскать. Обыски были настоящей пыткой. Трудно описать моральное и физическое унижение. В соответствии с законом, конвой отказался выполнить распоряжение заместителя. Он продолжал настаивать, утверждая, что пришла специальная телеграмма из имперского суда, от самого царя, с приказом тщательно меня обыскать. Конечно, мой конвой был удивлен.

Хотя заместитель смотрителя мог запросто воспользоваться услугами моего конвоя для обыска, он позвал для этого своих людей – надзирателей. Мне велели раздеться. Во время этих обысков я никогда не снимал нательную рубаху. В этот раз от меня потребовали снять и ее. Я разозлился и сорвал с себя рубаху, порвал на куски и бросил ему в лицо. Он выхватил пистолет и нацелился на меня. Он был так возбужден и в таком гневе, что был больше похож на дикаря, чем на человека. К моему счастью, прибежали мои конвоиры, привлеченные шумом. Если бы они не отвечали за мою безопасность в эту минуту, они бы не решились меня защитить. Но поскольку они уже за меня расписались, то чувствовали ответственность. Один из них выхватил пистолет из рук помощника смотрителя, и раздалась сирена. Тут же сбежались все чиновники и охрана. Прибежал смотритель и обратился ко мне:

“Что ты делаешь? Суд не успел закончиться, а ты уже нам создаешь новые неприятности?”

Я возразил: “Что Вы хотите от меня? Почему этот человек подвергает меня новым оскорблениям? Разве меня уже не обыскали? Почему он снова меня обыскивает самым унизительным образом?”

Заместитель смотрителя вышел. Через несколько минут он вернулся и записал моих конвоиров в качестве свидетелей происшедшего. Он, очевидно, намеревался выдвинуть против меня обвинение.

“Не думай, Бейлис, что ты свободен. Я еще сведу с тобой счеты. Тебе не избежать наших рук, и мы еще увидим тебя в кандалах”.

Я ответил: “Вы до этого не доживете”.

Он меня утешил: “Запомни, даже если тебя оправдают, тебе дадут месяц ареста”. Это был, так сказать, мой завтрак. Завтрак, после которого я мог и не дожить до следующей трапезы. Заместитель смотрителя имел полное право выстрелить в меня. Мои действия представляли “нападение”, и он имел полное право стрелять. Но я отделался легким испугом.

Телеграмма прокурора Г. Чаплинского министру юстиции

Глава XXX
СВОБОДЕН

В зале суда было ощущение праздника. Все закончилось, остался только последний штрих. Председательствующий задал мне формальны вопрос:

“Бейлис, что Вы можете сказать в свое оправдание?”

Я с трудом встал на ноги.

“Господа, я могу только повторить, что я невиновен. Я слишком слаб, чтобы говорить что-то еще. Тюрьма и суд утомили меня. Я могу только просить, чтобы вы изучили внимательно все свидетельства, которые были вам представлены в течение тридцати четырех дней суда. Тщательно изучите их и вынесите свой приговор, чтобы я мог вернуться к жене и детям, которые ждут меня эти два с половиной года”.

Председатель суда поднялся, чтобы подвести итог.

“Господа, мой долг не говорить ничего хорошего или плохого. Я должен быть беспристрастным. Но этот суд особый. Он затронул вопрос, который касается существования всего русского народа. Есть люди, которые пьют нашу кровь. Вы не должны принимать во внимание ничего из того, что произошло здесь: ни свидетелей, которые хотели обелить Бейлиса; ни экспертов, которые утверждали, что евреи не используют кровь христиан; ни рассказов о вине Веры Чеберяк. Вы должны проигнорировать все эти показания. Думайте только об одном: убит христианский ребенок. Подозрения и обвинения пали на Бейлиса. Теперь он перед вами на скамье подсудимых. Его вы должны судить”.

Это, и многое другое, было сказано председателем суда беспристрастным, как он считал, тоном. Его итоговое заявление поразило не только меня, но и многих в зале. Все были изумлены, что судья говорит как прокурор. Но он продолжал свое заключение до заката солнца.

Было около пяти часов, когда были сформулированы вопросы, на которые должны были ответить присяжные. Первый: “Где был убит ребенок?” Второй: “Кто убил ребенка?” Наконец крестьяне, которые составляли суд присяжных и в чьих руках была моя судьба, отправились обсуждать эти вопросы. Меня отвели в мою комнату.

Последние мгновения ужасного беспокойства! Я ждал этого годы, и теперь эти мгновения наступили. Моя судьба будет решена через несколько мгновений. Обречен ли я на вечную темноту; умрут ли мои жена и дети от стыда и горя; или я выйду новым, свободным человеком, и передо мной будет вся жизнь?

Меня снова привели в зал суда. Присяжные должны были предъявить свое решение, подписанное и запечатанное. Его должны были прочитать вслух. В зале воцарилась мертвая тишина. Люди почти перестали дышать.

Прокурор, адвокаты обвинения и все черносотенцы с торжеством смотрели по сторонам. Они были уверены в победе. Из моих адвокатов только Зарудный и Григорович-Барский остались в зале. Грузенберг, Маклаков и Карабчевский ушли. Они боялись неблагоприятного приговора и не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы выдержать такое потрясение. После напряженного суда они были не в состоянии это вынести.

Присяжные еще не вернулись в зал. Все глаза были устремлены на дверь, откуда должен быть прийти Большой Секрет. Наконец дверь открылась, и медленно вошли присяжные. За все 34 дня суда, чей исход касался не только меня, но и всех российских евреев, я никогда не отводил глаз от присяжных. Я хотел заглянуть в их души. О чем они думали, эти простые русские крестьяне? Более месяца они слушали разные истории: о самом убийстве, о еврейской жизни, о наших религиозных законах и обычаях. Верили ли они тому, что им говорили? Понимали ли они, что обвинения против меня и всех евреев были ложью и обманом? Вот сейчас они решили судьбу мою и в некоторой степени миллионов евреев. Моя жизнь зависела от одного их слова. Часто бывает, что решение основано на настойчивости одного – двух присяжных! Господи, как мне это выдержать до конца?

Почему это тянется так долго? Почему не читают приговор? Я вглядывался в присяжных в надежде понять их решение. Я часто видел их во время суда, но никогда такими. В прошлом они всегда улыбались и выглядели приветливо. Теперь же их лица были хмурыми и подавленными. Они, наверное, бесчеловечны. Вдруг я решил, что они вынесли обвинительный приговор. Я попытался взять себя в руки и молиться Б-гу, чтобы они помог мне вынести этот ужасный вердикт. Пусть меня застрелят, повесят, пусть делают со мной что хотят.

Я пытался найти утешение в мысли, что весь мир, мир честных людей, скажет, что я был жертвой вопиющей несправедливости. Весь мир будет знать, что этот приговор был колоссальным просчетом. Это дало мне мужество выдержать до конца.

К этому времени тишина в зале стала мрачной. Невозможно описать ту неподвижность, с которой держалась публика, боясь пропустить хоть одно слово. Атмосфера была такой напряженной, что, казалось, она вдруг сломается и разорвет нас всех.

Старшина присяжных встал и начать читать решение. “Где было совершено преступление?” Присяжные решили, что на обжиговой печи Зайцева. То есть, мальчика убили на фабрике, где я был управляющим.

Значит, они решили, что я совершил убийство. Я стоял неподвижно, сцепив зубы. Если мальчика убили на моей фабрике, а я был единственным евреем в округе, присяжные решат против меня.

Старшина продолжал читать.

“Если доказано, что убийство было совершено на фабрике Зайцева, то кто его совершил? Подсудимый Мендель Бейлис? Взял ли Бейлис мальчика Ющинского, нанес ему 49 ран, добыл кровь из вен ребенка и использовал ее в соответствии с еврейскими религиозными законами? Короче говоря, виновен Мендель Бейлис или нет?”

Присяжные единогласно решили:

“Нет, Мендель Бейлис невиновен”.

Я не могу передать шум и крики, которые наполнили зал сразу после оглашения решения присяжных. Сначала вздох облегчения, а потом многие начали плакать. Я сам плакал от радости, как ребенок. Ко мне подбежал адвокат Зарудный с криком: “Дорогой Бейлис, Вы свободны”. Полковник, отвечавший за конвой, налил стакан воды и хотел дать мне. Зарудный выхватил у него воду и не позволил мне ее выпить. Полковник обиделся. “Почему Вы не позволяете мне дать ему напиться? – сказал он. – Разве он не находится под моей защитой?”.

“Нет”, – закричал Зарудный, и я никогда не видел его таким возбужденным. – Он больше не в ваших руках. Наконец-то у вас нет над ним власти”. Он поцеловал меня. Позже подошел Григорович-Барский. “Пойдемте, – сказал Зарудный. – Расскажем всем нашим друзьям эту удивительную новость и поздравим их”.

В этот момент председатель суда встал и прочитал постановление, что по приказу Его Императорского Величества я свободен и могу занять место среди публики в зале. Как правило, этого было достаточно, и после такого объявления приговора конвой прятал шашки в ножны, и подсудимый покидал скамью подсудимых. Я же продолжал сидеть. Я не знал, что нужно делать, а окружавшие меня солдаты по-прежнему стояли с шашками наголо и не собирались прятать их в ножны. Я посмотрел на Шмакова. Он стоял ошарашенный и что-то бормотал. Когда кто-то из его друзей подошел к нему, я услышал, как Шмаков сказал: “Ничего нельзя сделать; все потеряно; ужасный удар для России”.

Публика радовалась приговору. Люди пожимали друг другу руки, целовались, кричали мне свои поздравления, вытирали слезы – все это были в большинстве своем влиятельные русские, которых я не знал до суда. Я видел, что многие хотели подойти ко мне и поздравить лично, но жандармы и полиция их не допускали. Поэтому публика приветствовала меня издали, женщины махали мне носовыми платками. Наконец председатель суда велел освободить зал.

Российские жандармы были специалистами в этом деле, и зал очистили за несколько минут. Я все еще сидел на скамье подсудимых, а солдаты с шашками в руках охраняли меня. Когда люди выходили из зала, ко мне подошел какой-то видный русский и сказал: “Я купец из Москвы. Я оставил три больших фабрики почти без присмотра и провел здесь больше месяца. Я ждал вашего освобождения. Я не мог уехать раньше. Я знал, что не смогу быть спокоен дома. И теперь, слава богу, я могу уехать домой в радости. Я рад, что могу пожать Вам руку. Я желаю Вам много счастья в жизни”.

Этот русский гигант плакал как ребенок, энергично вытирая глаза и сморкаясь. “Благослови Вас Господь, Бейлис”, – были его последние слова.

Бейлис с семьей после суда

Глава XXXI
ТЮРЬМА СТАНОВИТСЯ МОИМ УБЕЖИЩЕМ

Я продолжал сидеть на скамье. Мои верные конвоиры не покидали меня. Я начал терять терпение. Почему меня не отпускают домой? Двух с половиной лет в тюрьме было, на мой взгляд, достаточно. Они явно не хотели со мной расставаться. Милосердие, которое проявил ко мне и к народу Израиля Господь, спасший нас от этого несчастья, переполняло меня. Я думал о радости, которая царила у меня дома. Ко мне подошел чиновник и сказал, что Председатель суда хочет видеть меня в своем кабинете. Я был уверен, что мне скажут, что я могу идти домой.

В кабинете Председателя суда я увидел присяжных – крестьян, которые меня судили. Когда я вошел, один из них потянул меня за пальто. Позже я узнал, что это был один из тех, кто был на моей стороне. Он хотел, чтобы я понял, что он мой друг и сделал для меня все, что мог. Он, по-видимому, боялся сказать вслух: “Мы ведь тебя вытащили”.

Председатель суда попросил присяжных выйти, и мы остались одни.

“Господин Бейлис, – сказал он, – Вы свободный человек. Я не имею права задержать Вас ни на минуту. Вы можете идти домой”.

Я уже хотел попрощаться с ним, когда он поднял руку и начал медленно говорить: “Подождите минуту. Я хочу Вам что-то сказать. Я думаю, что Вам лучше провести эту ночь в тюрьме”.

Я не мог поверить тому, что услышал. Они с ума сошли, что ли? Разве я для того прошел через бесконечные страдания и унижения и достиг этого великого дня освобождения, чтобы снова вернуться в тюрьму? Почему мне отказывают в радости окончательного воссоединения с семьей?

Конечно, ничего хорошего от этого судьи ждать не приходилось, особенно после его итоговой речи, которая была просто подстрекательской. Он сразу заметил мое беспокойство и попытался меня успокоить.

“Успокойтесь, господин Бейлис. Уверяю Вас, что делаю это для вашего собственного блага. Наш приговор был неожиданным. Пробудились стадные чувства, а Вы знаете, как трудно быть ответственным за возможные случайности в такой ситуации. Вы должны также помнить, что здесь, в Киеве, в присутствии его величества был убит премьер-министр Столыпин. Вы знаете, что это значит. Это произошло не так давно. Никто не может нести ответственность, когда люди возбуждены. Кроме того, поскольку Вы выдержали все испытания двух с половиной лет, то, конечно, сможете выдержать еще одну ночь. Проведите ее в тюрьме. Тем временем люди немного остынут. Утром Вы сможете пойти домой”.

Я чувствовал, что он говорит все это не просто из симпатии ко мне. Но что я мог сделать? Я боялся, что в случае моего отказа, он способен сыграть со мной какую-то шутку. У меня не было гарантии, что этого не произойдет. Я опасался надзирателей, с которыми у меня была утром стычка и которые угрожали мне смертью, если я вернусь в тюрьму. Тем не менее, я согласился провести эту ночь в тюрьме.

“В таком случае, – сказал он, – нужно написать официальное прошение. Какую причину приведем?”

Он подумал и сказал: “Давайте напишем от вашего имени, что Вы просите разрешения провести ночь в тюрьме, чтобы вернуть государственную одежду и урегулировать расчеты с администрацией тюрьмы”. Он написал прошение, и я его подписал.

Тем временем в комнату вошел начальник полиции.

“Ну, что, Бейлис, хотите идти домой? Поздравляю с оправданием”.

Судья сделал кислое лицо. Ему явно не понравился дружественный тон начальника полиции, и он сказал: “Бейлис проведет ночь в тюрьме. Позаботьтесь о конвое”.

Сопровождающий полицейский отвез меня в тюрьму, но на этот раз не как заключенного, а как свободного человека. Я ехал в той же черной карете, но ситуация была другой. Обычно внутри было темно. Теперь в углу горела лампа. Обычно я ехал один. Теперь начальник полиции был со мной в карете, дружелюбный и вежливый. Он угостил меня папиросой, и мы разговаривали по дороге. Он засыпал меня вопросами. Он хотел знать всю историю моего пребывания в тюрьме и что я чувствовал во время суда. “Слава Б-гу, – сказал он. – Все закончилось. Я сам чуть не заболел от волнения. Я отвечал за Вас и за порядок в городе в последние два месяца. Я должен был быть начеку, чтобы с Вами ничего не случилось. Могу Вас заверить, что было непросто держать под контролем возбужденную толпу. Я рад, что Вас освободили”.

Мы снова приближались к темному, мрачному зданию тюрьмы, но у меня было легко на душе. Я был свободен. На одной из улиц карета вдруг остановилась. Начальнику полиции объяснили, что вдоль дороги поставлены военные патрули, чтобы очистить улицы от людей.

Бейлис с семьей после освобождения

Глава XXXII
НАКОНЕЦ-ТО ДОМА

Карета остановилась у ворот тюрьмы. Открылась дверь, и появились тюремные чиновники и охрана. В прошлом, когда я возвращался из суда, они всегда были угрюмыми, со свирепым выражением лица. Они глумились надо мной и грубо со мной обращались. Каждый считал своим долгом что-то сказать. “Двигайся”, “Не ползи”, “Иди как мужчина, кровопийца”. В этот раз все было по-другому. Вчерашний преступник стал уважаемой личностью. Они не только не подталкивали меня. Они вели себя исключительно мягко и даже обращались ко мне “господин Бейлис”, что было неслыханно для заключенного. Их вежливость росла по мере нашего продвижения внутрь тюрьмы.

Охранник побежал за стулом, чтобы “господин Бейлис мог сесть”. Потому что “господин Бейлис, наверное, устал”. Потом подошел смотритель тюрьмы. Этот бессердечный человек не называл меня иначе как “кровопийцей” и “убийцей”. Он часто “утешал” меня, что меня ждет виселица.

Теперь я его едва узнал. Он, оказывается, был человеком! Он сказал: “Господин Бейлис, я от всего сердца поздравляю Вас и желаю всего наилучшего. Позвольте моей жене и детям пожать вашу руку”. Он пожал мне руку, потом зашли его жена и сын и сердечно меня приветствовали. Все чиновники тюрьмы собрались вокруг нас и соревновались друг с другом, кто лучше меня поздравит. Все были довольны. Чиновник, который утром угрожал мне смертью, если я когда-нибудь попаду в его руки, тоже был там, но выглядел испуганно. У него больше не было власти надо мной, и он это знал.

Смотритель сказал: “Знаете, Бейлис, у нас есть ваши деньги, девять рублей и пятьдесят копеек. Вы сейчас их получите. К сожалению, часть ваших личных вещей находится на складе, и Вы получите их позже”.

Мне вернули деньги и некоторые личные вещи. Когда смотритель прочитал подписанную в суде мою просьбу провести ночь в тюрьме, он запротестовал: “Нет, нет. Отвезите его домой. Он провел достаточно времени в тюрьме. Пусть отправляется домой к семье”. Я тут же забыл о тревоге, которую судья пытался мне внушить – об опасностях, которые мне угрожали, потому что люди были настроены против меня.

Я сказал, что хочу пойти домой. Очевидно, не было никакого указания “сверху”, чтобы я провел ночь в тюрьме. В прошении говорилось, что “я сам” об этом прошу. У смотрителя было полное право отказать в моем прошении. Он приказал вызвать карету и выделил полицейского, чтобы тот сопроводил меня до дома.

В Киеве существовало правило, что любой еврей, освобожденный из тюрьмы и не имеющий права проживать в Киеве, должен был явиться в полицейский участок, чтобы его отправили домой под надзором полиции. У меня была привилегия “вида на жительство”, потому что мой сын был учеником Киевской гимназии. Это было специальное правило, которое из всех городов России касалось только Киева. В других городах вне “черты оседлости” дети получали “вид на жительство” благодаря родителям. В Киеве же родители получали это святое право благодаря детям, которые посещали школу: детей нельзя было оставлять без родительской опеки.

Фабрика Зайцева относилась к двум полицейским участкам – Плоскому и Лукьяновскому, и мне надо было пройти через оба. Меня везли с большой пышностью; впереди кареты ехал кавалерийский отряд, а на облучке сидели два жандарма. Наконец мы доехали до Лукьяновского участка. Его капитаном был известный антисемит-черносотенец. Он не мог терпеть одного даже вида еврея. Он одним из первых вошел в мой дом в ту незабываемую ночь ареста. Но все это было в прошлом. Наверное, все изменились. Они стали другими людьми с другими манерами. Как только я вошел в участок, капитан вышел мне навстречу с протянутыми руками. “Я очень рад Вас видеть”. Он сердечно пожал мне руку. “Бейлис, я хочу попросить у Вас об одолжении и надеюсь, что Вы не откажете”.

“Чем могу служить?”

“Моя дочь хочет Вас увидеть. Она хочет поздравить Вас с освобождением. Не откажите ей в этом удовольствии. Она ученица гимназии и очень переживала во время суда. Каждый раз, когда она читала газеты и видела, как разворачиваются дела, она плакала как ребенок. Она запустила из-за Вас занятия. Она все время страдала: “Как этот бедный человек страдает”. Позвольте ей Вас приветствовать”.

Во время этой речи полицейские смотрели на своего капитана как на ненормального. Для них это была необычная картина – видеть своего жестокого капитана просящим у еврея одолжения; обычно все происходило наоборот. И он, очевидно, считал большой честью для дочери поговорить со мной.

Конечно, я был готов удовлетворить его просьбу и сказал, что буду рад познакомиться с его дочкой. Капитан побежал к телефону. “Это ты, Маруся? Твой друг Бейлис здесь. Выходи быстро и познакомься с ним”. В ожидании дочери он пытался меня развлечь. “Хотите что-нибудь выпить: чай или пиво? Я пока подготовлю нужные бумаги”. Принесли чай, полицейский, который подал чай, отсалютовал мне.

Через некоторое время вышла дочь капитана с подругой. Обе стеснялись и не решались подойти.

“Не стесняйся, – подбадривал ее капитан. – Подойди к твоему другу Бейлису”. Девушка наконец подошла и застенчиво спросила: “Вы действительно господин Бейлис? Извините за мою дерзость. Это моя подруга; мы молились за Вас и плакали, когда Вас освободили”.

Обе девушки были искренне рады моему освобождению. Я видел, что они искренни и честны в своем сочувствии.

“Мы так сильно за Вас страдали, – сказала девушка. – Мы не спали ночами и всегда говорили о ваших страданиях, но это не идет ни в какое сравнение с тем, что Вам пришлось вынести. Но теперь справедливость и правда победили. Я желаю Вам и Вашей семье счастья и благополучия”.

Я так подробно об этом вспоминаю, потому что это было первое поздравление от чистых, невинных детей, страдавших от той лжи и фальши, которые угнетали меня и весь еврейский народ. В этот момент я вспомнил слова моего нееврейского друга Захарченко, который сказал: “Камни мостов рухнут, но правда должна победить, и она победит”.

Когда все формальности были окончены, капитан проводил меня на улицу до кареты. Теперь нам нужно было ехать в Плоский участок. Там собралась огромная толпа из тысяч евреев, которые узнали, что я там появлюсь. Улицы были забиты, и полиции было трудно поддерживать порядок. Как только мы подъехали к участку, выбежал лейтенант полиции и обнял меня. Он взял меня за руку и проводил внутрь здания. Бумаги были, очевидно, готовы заранее, потому что вся процедура заняла не более трех минут. Лейтенант улыбнулся мне и предложил отвезти домой. “Для меня будет большая честь доставить Вас в безопасности к жене и детям и удостовериться, что ваш дом хорошо охраняется. Поехали”.

Я не узнал свой дом. Старый сгорел во время моего заключения, но я узнал окрестности, которые были мне знакомы так много лет. Кажется, только вчера меня увели отсюда, и мое сердце билось сильнее от радости и нетерпения.

В доме дети на меня набросились, кричали “папа, папа”, а потом прижались ко мне, как будто боялись, что меня могут снова с ними разлучить. Они вместе с женой плакали и скакали вокруг меня. Не все мои дети присутствовали, троих не было дома.

В тот день, когда должны были объявить приговор, возбуждение в Киеве и особенно в моем районе было неистовым. Боялись погромов. Естественно, евреи опасались, что в случае моего осуждения в Киеве начнется ужасная резня. Черносотенцы были к этому готовы. Они ожидали, что меня признают виновным; и если бы присяжные пришли к выводу, что я виновен и что евреи используют христианскую кровь, несомненно, что погромщики отомстили бы евреям. На нашей фабрике этот страх достиг своего пика, потому что черносотенцы, скорей всего, начали бы громить отсюда. Вот почему жена отослала троих детей в другую часть города.

Начали собираться соседи. Лейтенант, который остался в доме, пускал только по моей просьбе. Вокруг было немного людей, но чувствовалось присутствие солдат. Они расположились на соседних улицах. Вокруг дома и у ворот была охрана, и никого не пускали без моего разрешения. Лейтенант находился в одной из комнат с двумя полицейскими, и каждые полчаса звонили из губернаторского дворца, справляясь о моем благополучии.

Начали поступать телеграммы со всех частей России: поздравления от группы интеллигентов из Царского Села, от еврейских депутатов Думы, от известного русского писателя Короленко, от студенческих организаций Московского и Санкт-Петербургского университетов, от разных частных людей, евреев и неевреев. Я пытался отправиться спать в два часа ночи. Я был измучен событиями дня, тревогой и напряжением в ожидании приговора, речью председателя суда. Я дал лейтенанту три рубля для чаевых полицейским, которые приносили телеграммы. Я лег, но заснуть не мог. Возбуждение было слишком сильным, да и кто мог спать в первую ночь свободы? Кто мог потратить драгоценные минуты жизни на сон? Я встал, приготовили чай, и мы продолжили разговор.

Как только рассвело, тысячи людей начали собираться вокруг дома и внутри него. Трамвай на нашей улице обычно останавливался в двух кварталах от нашего дома. В этот раз кто-то повесил табличку на наш дом “Остановка Бейлис”, и трамвай подвозил гостей прямо к нашему дому.

В. Короленко на процессе Бейлиса. Рисунок