Текст книги "История моих страданий"

Автор книги: Менахем-Мендель Бейлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава IX
ВКУС ТЮРЕМНОЙ ЖИЗНИ

12 января меня вызвали в участковый суд для получения обвинительного заключения. Моей радости не было границ. Что бы ни произошло, я хотел знать мое положение, знать, в чем меня обвиняют.

Меня повели в участковый суд. На мне был русский красно-коричневый овчинный полушубок, на ногах туфли без подметок. В суде я увидел жену и брата, с которым давно не виделся. Однако поговорить нам не дали. Утром до похода в суд я получил от них письмо, в котором говорилось, что я должен буду заявить в суде, что в качестве адвокатов я пригласил господ Грузенберга, Григоровича-Барского и Марголина.

Мне выдали обвинительное заключение. Когда я понял, что в нем написано, я был ошеломлен. Нет, меня не обвиняли открыто в “ритуальном убийстве”. Меня обвиняли в убийстве Ющинского или в пособничестве другим в его убийстве. Меня обвиняли в соответствии с законом о преднамеренном убийстве, при котором смерть жертвы наступила от телесных пыток либо жестоких мучений перед смертью. В случае осуждения закон требовал 15 – 20 лет каторги.

Конечно, будь это обычное уголовное дело, обвинительное заключение было бы чем-то вроде личного “ложного обвинения”, навета. Однако, поскольку расследование были направлено на то, чтобы превратить это в дело о “ритуальном” убийстве, оно выросло в “ложное обвинение” против еврейского народа. Меня удивил Фененко. Он сказал, что не обвиняет меня, и тем не менее, составил обвинительное заключение. Как мне потом рассказали, сначала он намеревался отменить его, поскольку против меня не было никаких доказательств. Он сам это сказал, но прокурор киевского окружного суда вместе с печально известным Замысловским и всей бандой черносотенцев вынудили его сформулировать обвинительное заключение. Нужно помнить, что Фененко даже не собирался меня арестовывать. Все это сделал прокурор Чаплинский. Однако “высшие власти” все равно были недовольны обвинением. В своей основе оно было слабым. Кроме того, власти сильно хотели, чтобы дело имело ритуальный характер. Прокурор приложил все усилия, чтобы внести в обвинительное заключение, что Ющинский был убит в “религиозных целях”. Мне рассказали, что Фененко несколько раз вызывали к Министру юстиции в Санкт-Петербурге, но он оставался непреклонным.

Убитого горем, меня снова отвели в мою темную и грязную камеру. В это время я начал ощущать, что у меня отекают ноги – они были покрыты язвами. На моих туфлях не было подметок, поэтому передвижение по снегу и льду вызывало сильные страдания. Отсюда отеки и язвы. Боль была почти невыносимой. Кожа лопалась, из ран сочилась кровь. Окружавшие не очень сочувствовали моим страданиям.

Я попросил, чтобы меня осмотрел врач. Я был в агонии. Чиновники были довольно милостивы и прислали фельдшера. Он посмотрел на мои раны и сказал, что меня надо перевести в лазарет. Вскоре пришел охранник и закричал: “Давай скорей, пошли”. Но я не мог двигаться; ноги так отекли, что я не мог встать. Он не хотел ничего слышать и продолжал кричать:” Давай, пошли”.

Один из заключенных принес какое-то тряпье и обернул мне колени. Так, передвигаясь на коленях ползком по льду и снегу, я добрался до лазарета.

В лазарете был другой фельдшер, который жил на Юрковской недалеко от нашей фабрики. Когда он меня узнал, то побледнел и задрожал от жалости и удивления. Он тут же приказал меня раздеть и сделать теплую ванну. Потом мне дали чистое белье и теплую постель. Это произвело такой благотворный эффект, что я беспробудно проспал 36 часов. Я не хотел расставаться с постелью.

После хорошего отдыха мне сделали операцию. Мой друг фельдшер не присутствовал – операцию делал врач. Когда он начал открывать раны, я дрожал от боли и кричал. Доктор улыбнулся и сказал: “Ну, теперь, Бейлис, Вы сами знаете, что чувствуешь, когда тебя наносят ножевые раны. Представьте, что чувствовал Андрюша, когда Вы наносили ему раны и брали кровь – и все во имя вашей религии”. Представьте, как весело мне было от насмешек врача. Он вскрывал раны не торопясь, а я кусал губы, чтобы не кричать. После операции двое заключенных отнесли меня в постель.

Я пролежал три дня. Мне надо было там пролежать дольше, но доктор не собирался “облегчить” мне жизнь. Меня одели в мою прежнюю одежду и отправили в тюрьму. В камере моих бывших компаньонов уже не было.

Поскольку одиночество очень на меня давило, я опять попросил кого-то прислать. Привели второго заключенного. Сначала я боялся, что это будет еще один из шайки Козаченко, т. е. соглядатай. Но он оказался честным крестьянином.

Мой компаньон оказался заядлым курильщиком, а в моей камере курить было нельзя. Для него это было очень большое лишение. Через несколько дней он попросился назад в свою прежнюю камеру, потому что не мог жить без курева. Смотритель удовлетворил его просьбу, и он собирался уходить. Но когда за ним пришел охранник, он засомневался и сказал: “Нет, мне жаль этого еврея; он честный человек. Ему нравится быть в моей компании, и я останусь”. И он остался. Он пробыл со мной две недели, после чего его выпустили из тюрьмы. Перед расставанием он обнял меня и заплакал. “Я знаю, – сказал он, – что ты страдаешь несправедливо. Верь в бога, он тебе поможет. Тебя освободят. Евреи честный народ”.

Я остался один наедине с тяжелыми мыслями, который меня преследовали и наводили уныние.

Глава Х
ПЕРВЫЙ ВИЗИТ АДВОКАТОВ

Прошло восемь месяцев с того рокового утра, когда меня впервые отправили за решетку. Восемь темных месяцев ушли в небытие, а конца моим мучениям не было видно. Кроме того, я не знал, делается ли что-то для меня за пределами тюрьмы, и кто собирается меня защищать.

Где-то в это время, в ноябре или декабре, жена и брат сообщили мне, что сразу же после моего ареста они наняли для меня адвоката Марголина. Меня также уведомили, что я не смогу встретиться с адвокатом, пока не получу обвинительное заключение. В один из этих мрачных дней дверь в камеру неожиданно открылась, вошел почтенный господин еврейской внешности и представился как господин Грузенберг, один из моих адвокатов. До этого он не мог со мной встретиться из-за вышеупомянутого закона. Однако теперь, когда обвинительное заключение было готово, он мог навещать своего клиента так часто, как посчитает нужным. Его появление произвело на меня сильное впечатление. Грузенберг пытался подбодрить меня: “Держите себя в руках. Я пришел к Вам от имени еврейского народа. Вы должны нас простить, потому что вынуждены страдать за всех нас. Я говорю Вам, что считал бы за счастье обменяться с Вами одеждой, чтобы Вы вышли на свободу”.

“У меня одна просьба, господин Грузенберг, – ответил я. – Человек должен знать свое положение. Расскажите мне, пожалуйста, как обстоит мое дело. Я буду мужественным, даже если оно неблагоприятно. Но я не могу жить в этом состоянии неопределенности. Скажите мне правду”.

“Вы правы, – сказал он, – Вы должны знать все, но никто из нас не в состоянии точно оценить ситуацию. У меня было подобное дело с Блондесом (тоже обвиненным в ритуальном убийстве) в Вильно. Невозможно предугадать, как повернутся обстоятельства”. Я передал ему то, что сказал мне Фененко во время одной из встреч (цитируя русскую пословицу) – “Перемелется – мука будет”. Грузенберг покачал головой: “У нас может быть мука (от помола зерна и от страдания)”. Уходя, он подбодрил меня тем, что меня будут защищать лучшие российские адвокаты: Зарудный, Маклаков, Григорович-Барский и другие, и что скоро каждый из них меня навестит.

Его визит принес мне большое облегчение. Я стал сильнее верить в возможное освобождение, хотя мои адвокаты не давали мне ложных надежд. Меня обрадовал тот факт, что были люди, заботившиеся о моих интересах, что меня не забыли и что светила российской юриспруденции готовы меня защищать. Следующий визит нанес Григорович-Барский. Я спросил: “Не стоит ли попытаться освободить меня под залог или обратиться к самому царю с просьбой о милосердии?”. Он улыбнулся и покачал головой. “Вы знаете, что царь недавно посетил Киев?” “Да, – сказал я, – новые заключенные рассказывали. Я также слышал, что начальник Охранки Кулябко, который меня арестовал, попал в опалу во время царского визита, потому что не смог предотвратить убийство премьера Столыпина прямо на глазах у царя”.

“Да, это так, – подтвердил Григорович-Барский, – царь был в Киеве. Я в это время служил Помощником прокурора. Я был в составе делегации для встречи царя. Со мной был один из моих коллег. Когда киевский прокурор Чаплинский сказал: “Ваше Величество, я рад сообщить, что найден настоящий убийца Ющинского. Это жид Бейлис”, царь снял головной убор и перекрестился, “благодаря Всевышнего”. Я спрашиваю Вас, Бейлис, к кому Вы хотите обратиться с просьбой о милосердии – к человеку, который благодарит Всевышнего, что жида подозревают в убийстве?” Я остолбенел. Барский некоторое время молчал. Я не мог прийти в себя от того, что он мне рассказал. Я знал, что Николай не был другом евреев, но то, что он открыто проявил такое удовлетворение по поводу преследования еврея, да еще перед собранием своих чиновников, я не мог себе представить.

“Я расскажу Вам еще одно, – сказал Григорович-Барский дружеским тоном. – Когда царь был в Киеве, он должен был в один из дней посетить некое место. Его ожидала большая толпа, которая вызывала неприятное чувство, хотя соблюдался строгий порядок. Я был там с другом, мы хотели посмотреть процессию. Какой-то полковник проходил мимо, толкнул еврея и назвал его “жид”. Мы с другом были одеты в гражданское платье. Еврей, которого толкнул полковник, хорошо выглядел, достойно себя вел и никак не заслуживал оскорбления. Я обернулся к полковнику: “Почему такая грубость?” Он ответил: “Ты, жидовский защитник!”. Мы сильно поспорили, и в конце концов я привел полковника к судье, который дал ему восемь дней тюрьмы, чего он вполне заслужил за свою грубость. Все эти неприятные случаи привели меня к решению оставить правительственную службу. Я отказался от поста Помощника прокурора и стал адвокатом”.

До встречи с Григоровичем-Барским мне дали подписать бумагу, которая официально уведомляла, что Шмаков, адвокат со стороны Ющинского, подал против меня гражданский иск в размере семи тысяч рублей. Это позволило бы ему участвовать в суде надо мной. Я спросил Григоровича-Барского, кто такой Шмаков. Он сказал, что это старик, отъявленный антисемит, чьи взгляды не имеют большого значения. Мой адвокат был довольно оптимистичен по поводу моего дела. Он рассказал, что лучшие эксперты и ученые России будут вызваны в суд и что Шмаков будет выглядеть нелепо перед таким собранием. Мы расстались как старые друзья.

После этого меня регулярно навещали мои адвокаты. Часто бывал г-н Марголин. Он поддерживал постоянную связь с моей семьей и всячески меня подбадривал.

Глава XI
ЗАКЛЮЧЕННЫЙ С ДОБРОЙ ДУШОЙ

Страдая от одиночества, я опять попросил дать мне компаньона. Мою просьбу удовлетворили, и ко мне в камеру перевели поляка Пашловского. Его приговорили к каторге, и он ждал отправки в Сибирь. Он был очень умным человеком, хотя и совершил не одно убийство.

Вечером его вызвали в тюремную контору. Мне стало от этого не по себе, поскольку человеку, которого уже осудили, нечего было делать в конторе. Он вернулся в хорошем настроении. Он подошел ко мне, с трудом удерживая смех. “Почему ты смеешься? – спросил я с беспокойством. – Что произошло в конторе?”. Заключенный ответил: “Я бы тебе рассказал, Бейлис, но ты сильно нервничаешь. Если я тебе расскажу всю историю, ты возбудишься, так что лучше тебе ничего не знать”. Я снова начал его допрашивать. “Я вижу, ты хороший человек, раз так заботишься о моем здоровье. Спасибо тебе за это. Если бы ты не смеялся, я бы ничего не знал, но раз ты мой друг, ты должен мне все рассказать. Лучше правда, даже если она неприятная”.

Он подумал немного, а потом махнул рукой и сказал: “Раз ты настаиваешь… Меня привели в контору. Там было довольно много людей. помощник прокурора, смотритель, все оживленно беседовали. На столе лежал серебряный портсигар. помощник прокурора предложил мне папиросу. Можешь представить мое удивление. Кто я, и кто они? Я заключенный, а меня угощают папиросами. Очевидно, им что-то было от меня нужно. Я тоже не дурак. Смотритель начал говорить самым дружественным тоном, как будто речь шла о его жизни. “Ты христианин, один из нас, – сказал он, – и я уверен, что тебе также не безразличны наши христиане, наша кровь, как и нам”. Он помолчал и затем продолжил: “Ты в одной камере с Бейлисом. Расскажи нам, что он говорит. Он тебе что-нибудь рассказывает?” Я ответил: “Он оплакивает свои несчастья. Он жалуется, что страдает незаслуженно и несправедливо”. Помощник прокурора подключился к разговору: “Мы знаем, что он это говорит; этого надо было ожидать; но ты умный человек и разбираешься в людях. Ты должен уметь отличить его правду от его лжи. Разве у него никогда не сорвалось какое-нибудь слово?”

Я сразу понял, что передо мной шайка нечестивцев, и сказал: “Господа, я вырос среди евреев. В шесть лет я потерял отца и мать и остался круглым сиротой. Мои родственники определили меня в ученики к слесарю еврею. Я прожил в его доме 12 лет. Я покинул его взрослым человеком с профессией в руках. Я зарабатывал деньги и женился. У меня были друзья среди евреев и новообращенных. Могу сказать, что знаю многое о еврейских традициях и достаточно об их религиозных ритуалах. Я знаю это от А до Я. Это неудивительно, поскольку я вырос в еврейском доме как равный. Я знаю, что они не будут есть яйцо, если в нем есть кровяной тромб. Для них это “треф”. Я видел это сотни раз. Я видел, как они солят мясо, и спросил хозяйку, для чего это делается. Она мне ответила, что это выводит из мяса всю кровь. “Мы это делаем, потому что вообще не должны есть кровь”.

Я христианин и верю в Святой Крест, но когда мне говорят, что евреи используют кровь, особенно человеческую; что Бейлис убил христианского ребенка, чтобы получить его кровь; я говорю вам, что это все подлая ложь.

Когда я закончил говорить, их взгляды могли убить. Он увидели, что я не тот человек, который им нужен. Папироса не помогла. Некоторые из них потеряли терпение. “Ну ладно, – сказал помощник прокурора, – Но может, он говорит во сне?”. Я сказал, что никогда этого не слышал. Они увидели, что от меня мало чего можно добиться, и отправили обратно в камеру. Вот почему я смеялся. Я вижу, что у них нет конкретных доказательств против тебя и что они ищут “вчерашний снег”.

Долго он со мной не оставался. Они увидели, что он слишком хорошо ко мне относится. Нам пришлось расстаться, потому что они не могли его заставить служить их целям. Усиливалось впечатление, что правительство понимает слабость этого дела, что обвинительное заключение слабое. Было очевидно, что если бы черносотенцы считали дело сильным, они бы не прибегали к помощи соглядатаев и каторжников.

ЗАЩИТА БЕЙЛИСА

Грузенберг

Маклаков

Карабчевский

Марголин Григорович-Барский

Зарудный

Глава XII
НОВЫЕ ИНТРИГИ

В тюрьме стали распространяться слухи, что некий журналист Бразуль-Брушковский написал Помощнику прокурора, что у него имеются сведения, что убийство мальчика Андрюши было совершено любовником Веры Чеберяк. Еще говорилось, что заявление Бразуля, сделанное на основе признания Чеберяк, якобы не подтвердилось достаточными уликами. Только весной 1912 года следствие вышло на правильный след, а Бразуль-Брушковский и его друг Красовский выступили с новым заявлением.

Журналист

Капитан Н. Красовский

С. Бразуль-Брушковский

Первое обвинительное заключение было отменено, вместо него составлено новое. Именно тогда арестовали Веру Чеберяк. Все это возродило во мне новую надежду. Однако она была кратковременной. Летом из Санкт-Петербурга был прислан новый окружной прокурор, который дал расследованию новое направление.

Через несколько дней после истории с каторжником, которую я описал выше, меня вызвали в Окружной суд. Я шел туда с радостью. Я был рад снова увидеть мир и вдохнуть свежий воздух. В этот раз сопровождающий повез меня на трамвае. К несчастью, трамвай загорелся, и нам пришлось идти пешком. Многие люди знали, что меня поведут в Окружной суд, и некоторые пришли посмотреть на меня и сфотографировать. В зале заседаний, куда меня привели, я увидел Помощника прокурора Машкевича и какого-то профессора.

“Послушайте, Бейлис, – сказал Машкевич, – на брюках Андрюши нашли три волоска, и если Вы не будете возражать, я бы хотел показать эксперту ваши волосы”.

Я даже смотреть не хотел на этого человека, но вежливо ответил: “Если нужно, возьмите”. “Нет, – сказал помощник прокурора, – Вы должны это сделать сами”. Я взял ножницы с его стола, отрезал с головы несколько волосков и положил в конверт.

Потом я об этом пожалел. Кто знает, что задумали эти трюкачи? Они могли покрасить волосы. Но потом я подумал: пусть делают что хотят. На этот раз меня тут же отправили назад в тюрьму.

Через три дня меня вызвали в тюремную контору. Требовались отпечатки моих пальцев. Я спросил: “Это делают всем заключенным?” Мне ответили: “Только тем, кому грозит каторга”. “Зачем это нужно?” – поинтересовался я. Мне сказали, что на Андрюшином ремне нашли отпечаток пальца. Мои отпечатки нужны были для сравнения. После этого меня отправили назад в камеру.

В это время моей жене разрешили навестить меня в тюрьме. Мы могли видеть друг друга через двойные решетки, и не более 5 минут. Шум и крики в комнате для посещений были такие, что мы с трудом слышали друг друга. Тем не менее, для меня это была огромная радость.

Однажды я получил радостную весть, что мои жена и дети смогут увидеться со мной в тюремной конторе. Меня тут же отвели туда. Но там не было никого из членов моей семьи. Я терпеливо ждал, но постепенно стал нервничать. Я давно не видел детей. Как они выглядят? Как они страдают – и за что? Минуты тянулись дольше, чем годы. Сколько еще ждать?

В конторе сидели 6 чиновников. Среди них помощник прокурора Машкевич. Они внимательно за мной наблюдали и о чем-то говорили между собой.

Наконец вошли жена, дети и брат. Сестре моей жены не разрешили зайти. Когда я увидел моего младшего четырехлетнего сына, я взял его на руки и стал целовать. Охранник подскочил и вырвал ребенка у меня из рук. Запрещалось даже поцеловать собственного ребенка.

Малыш начал плакать. Его испугала грубость охранника, блестящие пуговицы чиновников и более всего – моя тюремная одежда. Я потерял самообладание и начал кричать со слезами в голосе: “Какое вы имеете право так поступать? Разве у вас нет детей? Разве вы не способны понять отцовских чувств? Неужели вы такие бессердечные?”

Я заметил, что некоторые чиновники отвернулись и вытирали глаза платочками. Мне позволили взять ребенка на руки. Я спросил жену, как дела. Она с грустью ответила: “Даже если у меня есть достаточно средств, какой от этого толк, когда ты так жестоко и несправедливо страдаешь?”

Так мы провели несколько минут, а затем им приказали уйти. Я остался один. Ко мне подошел помощник прокурора Чаплинский, предложил мне папиросу и сказал “сочувствующим” тоном: “Да, Бейлис, вот так поступают ваши еврейские друзья. Когда Бейлис был нужен, ему давали деньги, и он был очень хорошим человеком. А теперь, когда в нем нет нужды, о нем все забыли. Ваша бедная жена тоже очень страдает и, наверное, злится на евреев”.

Чаплинский говорил очень медленно и отчетливо, фальшивым тоном самого дружеского сочувствия. Каждое его слово было ударом в сердце, а коварное, злобное выражение лица только усиливало мою горечь. Я попросил у него разрешения сказать несколько слов. Он подбодрил меня: “Конечно, говорите”.

“Если бы жестокий злодей был признан виновным в убийстве невинного ребенка с целью подстрекания к погромам, то как евреи могли в этом участвовать? При чем здесь еврейский народ? Держите меня в тюрьме. У меня есть терпение. Но суд покажет, что я невиновен”.

Никто из них больше со мной не разговаривал. Чаплинский отвернулся, и было видно, что он недоволен моими словами. Меня вывели из конторы.

Мое заключение продолжалось больше года. Прошло 400 мрачных дней со дня моего ареста полковником Кулябко, когда меня оторвали от жены и семьи. Я долго лелеял надежду, что меня вот-вот освободят. Но вместо свободы я питался надеждами и ожиданиями.

Однажды, когда я предавался мыслям в своей мрачной камере, я услышал шаги и несколько голосов в коридоре, и женский голос сказал возле двери: “Было бы интересно увидеть этого негодяя”.

Дверь открылась, и вошли четыре человека. Один из них был в генеральской форме. Женщина посмотрела на меня и сказала испуганным голосом: “Какое ужасное существо. Как свирепо он выглядит”.

Генерал подошел ближе и сказал: “Бейлис, Вас скоро освободят”. “На каком основании?” – спросил я. Он ответил: “Вскоре состоится празднование трехсотлетия царствования династии Романовых. Будет издан манифест с амнистией всех каторжников”.

“Этот манифест, – сказал я – будет для каторжников, но не для меня. Мне не нужен манифест, мне нужен справедливый суд”.

“Если Вас прикажут освободить, Вам придется уйти”.

Нет, даже если вы откроете двери тюрьмы и будете угрожать расстрелом, я не уйду. Я не уйду без суда. У меня хватит сил вынести все до суда”.

Пока я говорил, они молча с любопытством слушали каждое мое слово. Даже эта жеманная женщина, которая так испугалась вначале моего свирепого внешнего вида, подошла ближе, чтобы лучше меня рассмотреть. Когда я закончил, генерал продолжал в том же ключе: “Прислушайтесь к голосу разума, Бейлис. Вы сами хорошо знаете, что невиновны. Будь я на вашем месте, я, вероятно, поступил бы так же. Вы бедняк и сделали то, что Вам велели. Если Вы расскажете правду, это будет правильно с вашей стороны. Вас отправят за границу, и Вы будете обеспечены до конца жизни; ваши действия дадут ответ на вопрос, который сегодня занимает весь мир. Однако, Вы продолжаете скрывать правду, думая, что своим молчанием защищаете еврейский народ, но Вы только губите себя. Зачем зря страдать? Конечно, Вам решать, но скажите только слово и будете счастливы до конца жизни”.

Я едва сдержался, пока он говорил. Каждое его слово вызывало у меня отвращение. На самом деле, он пришел дать мне хороший совет. Он искренне верил, что проявляет сочувствие – он считал, что меня наняли евреи, чтобы я сделал за них грязную работу, и теперь он хотел, чтобы я рассказал “правду”. Он пришел, чтобы оказать на меня влияние. Я видел, что дальнейший разговор бесполезен. Я больше не мог его выносить. Я коротко ответил ему: “Действительно, весь мир ожидает правду. Суд покажет настоящую правду”.

“Посмотрим”, – пробормотал генерал и махнув рукой на меня как на безнадежного, покинул камеру вместе со своей свитой.

Приближался к концу первый год моего заключения. Моя камера была далека от комфорта – цементные стены, во время зимних морозов на них всегда был налет инея. Обогрев был недостаточным. В теплые дни известь на стенах начинала таять, и из стен сочилась влага. Капли с потолка не давали спать. Я был одет в обычную тюремную одежду: рубашку из мешковины и длинный халат из грубого материала. Рубашку приходилось носить два – три месяца подряд. Во вшах недостатка не было. В самой тюрьме от брюшного тифа умирали 6 – 7 человек в день. Это было неудивительно при ужасной грязи, отвратительной пище, необогреваемых камерах (нередко во время морозов мои руки примерзали ко льду на стенах). Все это было прекрасным рассадником для разных эпидемий.

В добавление ко всем этим лишениям, меня замучили постоянные “обыски”, введенные администрацией. Дверь моей камеры запиралась как минимум на 13 замков – это означало, что каждый раз, когда надо было открыть дверь, открывали все тринадцать замков. Звук скрежещущих замочных пружин сводил меня с ума. Мне казалось, что кто-то за моей спиной систематически бьет меня по голове. Обыски обычно проводились группой из пяти надзирателей во главе с одним из заместителей смотрителя. Первым требованием было раздеться. Иногда им приходилось расстегивать мне пуговицы, потому что мои пальцы коченели от холода. Они действовали грубо и часто в процессе обрывали несколько пуговиц. Некоторые демонстрировали свое грубое чувство юмора. “Тебе нравилось наносить Андрюше ножевые удары, чтобы появилась кровь. Мы теперь проделаем это с тобой,” – было их стандартной шуткой. Они также заглядывали мне в рот, как будто я там что-то прятал. Они вытаскивали мой язык, чтобы заглянуть поглубже. Все эти пытки и оскорбления мне приходилось испытывать шесть раз в день. В это трудно поверить, но это так. Протестовать было бесполезно. Их намерением было причинить мне максимальные неудобства. Не прибегая к убийству, они хотели, чтобы я умер. Они не могли меня отравить, потому что это вызвало бы проблемы. Мне кажется, они хотели довести меня до самоубийства. В тюрьме самоубийства были обычным явлением. Заключенные вешались, чтобы избежать пыток и преследований. Администрация, наверное, надеялась, что я не выдержу преследований. Слабый в их глазах человек не выдержит и покончит с собой. В таком случае обвинение в ритуальном убийстве никогда не будет снято с еврейского народа. “Черная сотня” будет говорить, что мое самоубийство было результатом боязни суда и отсутствием раскаяния в совершенном убийстве.

Таким образом, моя жизнь висела на волоске. Я однажды был свидетелем того, как застрелили заключенного в тюремном дворе после пререкания с охранником. Охранник оборвал один свой рукав и сказал, что застрелил заключенного в целях самообороны. Наказания за оправданную самооборону не было. На одной из стен в моей камере висел свод тюремных правил. Один из пунктов гласил, что заключенного, который оскорбляет надзирателя или проявляет неподчинение, можно убить на месте, и надзиратель получит награду в размере трех рублей. Термин “нападение” не требовал специального разъяснения. Не менее общим был и термин “неподчинение”. Если охранник приказывал заключенному идти быстрее или остановиться и подождать, а заключенный не сразу это сделал, это означало сопротивление и неподчинение, и охранник имел право застрелить заключенного.

В общем, жизнь заключенного в тюрьме – это настоящий ад. С момента, когда ворота тюрьмы закрылись за заключенным, он полностью находится во власти администрации, а его жизнь – в постоянной опасности. Тем не менее, несмотря на все опасности и неудобства, свалившиеся на меня, это только укрепляло мою решимость и придавало мне больше смелости в решении пройти через этот суд, и хотя администрация пристально за мной следила, чтобы найти повод со мной расправиться, я был всегда начеку, чтобы не дать им такого повода. Часто это были настоящие провокации и грязная игра с целью представить мои действия как неподчинение и сопротивление. Но я был очень осторожен. Меня поддерживало одно: необходимость смыть постыдное обвинение в ритуальном убийстве с доброго имени еврейского народа. Это выпало на мою долю, это надо было сделать через меня, и чтобы это произошло, я должен был выжить. Я должен был сделать все, что в моих силах, я должен был вынести все не жалуясь, но враги моего народа не должны были восторжествовать.