Текст книги "Рыжеволосая бестия"
Автор книги: Мэг Хатчинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
6
Не думала она, что его не будет так долго.
Алиса посмотрела на сверток, аккуратно завернутый в папиросную бумагу. Она решила занести это красивое кисейное платье с кружевами заказчице по дороге из Вензбери… А еще она собиралась сходить на могилу к Дэвиду, попрощаться. Алиса осознавала, что это будет самое трудное, ведь ей придется оставить мальчика в городе, где его никто не знал и где он никому не был дорог. Что ж, она будет хранить любовь к нему в своем сердце, и он останется с ней навсегда. Она будет любить этого несчастного слепого мальчика, как и прежде…
В ту ночь она не выпускала Дэвида из рук. Крепко прижимала ребенка к себе, пока еще слышалось слабое дыхание, и даже потом, когда от прикосновения смерти его лицо, маленькие ручки и ножки стали холодными и белыми, как мрамор. Она не хотела отпускать его, ей казалось, что, если она будет продолжать легонько покачивать его, напевая тихую нежную песню, жизнь вернется в маленькое застывшее тельце. И только когда Иосиф предложил взять мальчика, она выпустила его из рук.
Как ей удалось пережить эту смерть? Как она смогла выдержать боль, которая разрывала ее душу на части? И все же она выдержала.
Иосиф старался помогать ей, но, как бы ему ни хотелось, сам он не мог оформить смерть ребенка официально. Вспоминая об этом сейчас, Алиса вновь увидела перед собой искривившееся от отвращения лицо регистратора, когда она сказала, что отец ребенка неизвестен. А когда она добавила, что этот ребенок приходился ей племянником, а не сыном, на губах чиновника появилась саркастическая улыбка. Делая гусиным пером необходимые записи в свидетельстве о смерти, регистратор лишь насмешливо хмыкал, раздувая тонкие ноздри. Потом он бросил на стол перед ней бумагу и жадно сгреб деньги.
Так были потрачены еще два шиллинга и шесть пенсов из тех денег, которые удалось выручить от продажи нехитрого материнского скарба: мебели, посуды, постельного белья.
«У меня полным-полно такого добра. Уже и складывать некуда… – вспомнились ей слова приемщика в магазине подержанных вещей. – Сейчас многие избавляются от мебели и всякой дребедени. Да только где я найду покупателей на все это? Так что могу дать пятьдесят шиллингов и ни таннером [1]1
Таннер – разговорное название монеты в шесть пенсов. (Здесь и далее примеч. пер.)
[Закрыть]больше… Согласны – берите деньги, несогласны – забирайте обратно свое барахло».
Два фунта десять шиллингов! Алиса посмотрела на пакет в папиросной бумаге. Ткань и кружева, которые лежат в нем, стоят больше. Но именно во столько оценили все то, что было нажито ее родителями… во столько оценили их жизнь!
Выхода не было, пришлось соглашаться. Нельзя же покидать Дарластон совсем без денег. Но эти шиллинги так быстро расходились.
Пять шиллингов она заплатила врачу, еще двенадцать ушло на маленький гроб. Можно было заказать гроб подешевле. Мистер Уэбб, гробовщик, был с ней добр и разговаривал сочувственно. Он предложил взять простой гроб без обивки и медной таблички, что обошлось бы не так дорого. Но она отказалась. Наверное, причиной тому было чувство вины. Вины за то, что она не смогла дать ребенку ничего, кроме своей любви. Ведь ничего хорошего за свою короткую жизнь Дэвид так и не успел узнать, ничему не успел порадоваться. Пусть хоть после смерти он полежит на атласном белье. Алиса поблагодарила гробовщика за предложение и заказала более дорогой гроб.
Потом нужно было заплатить за отпевание. Сама она потеряла веру, в которой ее растили, – Бог отвернулся от Алисы Мейбери, и она уже не ощущала потребности в ней. Но имела ли она право решать, что будет лучше для ребенка, который еще ничего не понимал в жизни? Который был слишком мал, чтобы принимать собственные решения? Долго и мучительно думая над этим, Алиса в конце концов пришла к выводу, что независимо от ее переживаний, независимо от того, что творилось в ее душе, Дэвид ни в чем не должен быть обделен.
И она отнесла его в церковь.
Взгляд Алисы вновь устремился в окно. Она смотрела на массивное здание церкви, почерневшее от старости и копоти металлургических заводов, облепленных со всех сторон неказистыми домиками, из труб которых тоже валил густой дым.
Никто не ходил по домам и не собирал деньги, как было заведено у обитателей Бут-стрит, соседи не бросали в картуз мелкие монетки на оплату похорон. Здесь никто не пришел выразить соболезнование; дети не клали на гроб букетики из полевых цветов; из всей семьи она одна провожала этого маленького мальчика к месту вечного успокоения. Ближайший по родству мужчина не провез гроб по улицам и не занес его в церковь.
«Давай я, сестричка, давай я отнесу парня».
Ей показалось, что эти слова Иосифа вновь прозвучали где-то рядом и сразу же послышались другие, произнесенные более тихо.
Возможно, Алиса подсознательно понимала, что подумали бы обитатели города, если бы увидели Иосифа, провожающего ее в церковь, и уже тогда хотела оградить его от злых языков, поэтому отправилась одна.
«Я поеду в тележке, Алиса, я поеду в тележке».
Эти слова донеслись до нее вслед за шепотом Иосифа. От них защемило в сердце и на глаза навернулись слезы. В этой просьбе она не могла отказать. Дэвид любил кататься в тележке, когда был жив… Пусть прокатится еще раз, последний.
Она посетила приходского священника. Он слушал ее внимательно, и, в отличие от регистратора, в глазах его не было заметно ни осуждения, ни насмешки. Он с пониманием отнесся к нежеланию Алисы лишний раз пользоваться добротой Иосифа Ричардсона, поэтому согласился провести службу в тот же вечер.
В церковь они пошли вместе с матерью.
Взгляд Алисы опустился чуть ниже, где начиналось большое поле. Густой ковер из красных маков, наперстянок и васильков расстилался от Холл-энд-коттеджа до самой церкви.
После разговора со священником она не стала нигде задерживаться и быстро вернулась домой. Поблагодарив Иосифа, который, вместо того чтобы отдыхать, сидел с Анной, она повела мать в поле. Бабушка Дэвида должна была принять хоть какое-то участие в его похоронах. Анна не понимала, зачем они собирали полевые цветы. Продолжая пребывать в своем иллюзорном мире, где она жила в окружении мужа и детей, Анна что-то шептала своему «прекрасному ангелочку» и нежно гладила голову дочери, которую, кроме нее, никто не видел. Алиса с трудом сдержала слезы. Мать покинула ее навсегда, так же как Дэвид.
В тот день было ясно и тепло, утих даже холодный мартовский ветер. Поле ничем не напоминало то великолепие, которое расстилалось за окном сейчас: настоящая королевская мантия из алых маков, высоких розовато-лиловых наперстянок, нежно-голубых колокольчиков и ярко-синих васильков, густо усыпанная невыносимо-желтыми одуванчиками и лютиками. Однако далеко не жизнерадостная палитра ранней весны обладала особой умиротворяющей красотой, которая так нравилась Алисе в детстве. В скорбный день похорон природа не поскупилась на эту красоту.
Алиса насобирала столько цветов, сколько умещалось в руках, отнесла их в дом Иосифа и сплела из них венки. Фиалки, синие, как весеннее небо, проглядывали между блекло-голубыми, почти белыми, лепестками лаванды; крошечные желтые первоцветы стыдливо прятались между фиолетовыми и золотистыми лакфиолями, их нежные головки лежали на темно-зеленых бугристых листьях крестовника. Но был среди собранных цветов один, которым не был украшен букет, который не был вплетен в венок.
Задыхаясь от волнения, Алиса сильно надавила на веки, чтобы успокоить вновь нахлынувшие чувства.
Уже почти пришло время нести Дэвида туда, где так одиноко и тоскливо, туда, где ей придется оставить его навсегда.
«Хочешь посмотреть на мальчика последний раз, перед тем как…»
Иосиф не закончил вопрос, и, хоть надвигающийся вечер уже погрузил комнату в полумрак, Алиса заметила, как в его глазах блеснули слезы.
Она не ответила. У нее самой сжалось горло от душивших ее слез, когда она взяла отложенные в сторону нежные стебельки со скромными голубыми цветочками. Незабудки. Как просто и точно название этого маленького растения передавало чувства, которые обуревали Алису в ту минуту!
Она последний раз посмотрела на родное лицо, поцеловала холодный, как мрамор, лоб и вложила букетик в маленькие руки.
«Ты не мог их видеть… – прошептала она, глядя на застывшие детские губы. – Ты не знал, как они называются. Но Бог знает все. Он знает, что память о тебе не умрет никогда. Он знает, что ты отправляешься к нему с чистой душой… Поэтому иди к Нему, милый мой… Иди к тому, кто будет помнить и любить тебя так же, как я».
Потом она поднялась и молча отошла в сторону. Иосиф начал прилаживать к гробу крышку, и скоро лица того единственного человека в мире, который по-настоящему любил ее, не стало видно.
Иосиф вынес маленький гроб на улицу и так заботливо поставил его на тележку, словно в нем лежал его собственный сын. Алиса разложила вокруг гроба цветы. Эта постель из цветов выглядела очень красиво, только Алисе хотелось кричать от боли и горечи, когда она катила тележку к церкви, где, кроме нее, никто не услышит, как священник будет просить у небес Божьей милости для Дэвида.
Милость! Услышав это слово, она крепко стиснула зубы, чтобы сдержать крик, идущий из самого сердца. Разве Дэвид знал, что такое милость? Этот мальчик не видел цветов, растущих на лугу; никогда не видел снега, такого ослепительно-белого, что приходится прикрывать рукой глаза, чтобы не ослепнуть; не знал, как ярко блестят капли на листьях деревьев после дождя, и никогда не наблюдал, как по голубому небу плывут пушистые белые облака. Должно быть, небеса сами слепы, раз не позволили ему увидеть все это.
Она долго всматривалась в темную глубокую яму. Лишь когда ночные тени опустились на землю и поглотили могилу, Алиса наконец отвернулась.
Когда она возвращалась в Холл-энд-коттедж, весь путь казался ей кошмаром, потому что каждый ее шаг сопровождался испуганным детским голосом: «Алиса! Алиса!»
Она слышала его так же отчетливо, как бывало по ночам, когда Дэвид просыпался, напуганный плохим сном, и звал ее. Она всегда брала его на руки и начинала убаюкивать, тихонько что-то напевала, пока малыш снова не засыпал. Но в тот вечер она не могла прижать его к груди, не могла заглушить крики, которые тревожили не слух, а само сердце.
Открыв глаза, Алиса снова посмотрела на видневшуюся в окне церковь, которая возвышалась над городом.
Дэвид уснул. И сон несчастного мальчика теперь не нарушат ночные кошмары; но она уже никогда не сможет разбудить его.
Побелевшие от гнева губы Каина Линделла сжались, превратившись в тонкую нить. Он приказал вернуть эту семью вместе с девчонкой домой, а сейчас выясняется, что его ослушались!
– Почему они отказались? – прорычал он, в упор глядя на управляющего.
Сжимая в руках картуз, Илия Ричардсон смотрел на человека, которого ненавидел всей душой. Каин Линделл лишил зарплаты многих мужчин, работавших на шахте, выгнал их семьи на улицу, не задумываясь над тем, как им теперь жить без денег и крова над головой. Может быть, теперь он хотел отобрать жизнь у Алисы Мейбери… или поступить с ней подобно тому, как поступают с продажной женщиной? Позабавиться, а потом, когда надоест, вышвырнуть на улицу, как он вышвырнул шахтеров со «Снежной»?
– Повторяю вопрос, – процедил сквозь зубы Линделл. – Почему эта семья отказалась вернуться?
Эти сведенные злостью губы напомнили Илии крысоловку. Он дождался, пока они захлопнутся, и ответил:
– Никто и не отказывался.
Тон, которым были произнесены эти слова, никак нельзя было назвать уважительным. В конце не прозвучало вежливое «сэр». Темные глаза Каина Линделла сузились, и он почувствовал, что вот-вот может сорваться от клокотавшей в нем ярости. Заставить уважать себя он, конечно, не может, зато хорошо знает, как внушить страх.
– Ричардсон! – Ледяной голос заглушил звуки, которые доносились в кабинет со двора шахты через толстые стекла окон. – Когда я отдаю приказание, я рассчитываю… Нет, я настаиваю на том, чтобы оно было исполнено. Но вы, похоже, не в состоянии этого обеспечить. А с такими работниками я прощаюсь.
«К чему все это? – подумал Илия. – Ведь и так все знают, что он за человек. Человек без души и сердца, которому нет дела ни до кого, кроме самого себя!»
– Я сделал все, как вы велели, но, к сожалению, не застал их дома. И никто не знает, куда они ушли. – Илию не смутил пристальный взгляд черных как ночь глаз. – Я опросил всех в округе… На Квин-стрит, на Пери-стрит… даже до самой Бирд-стрит дошел, но ни одна душа ничего не знает о том, куда выехала семья Мейбери. В последнее время столько семей съезжают, что на еще одну никто и внимания не обратил.
Значит, не обратят внимания и еще на одну! Каин Линделл уже хотел сказать этому наглецу, который смеет разговаривать с ним таким тоном, что он уволен, лишен дома и вместе с семьей может собирать вещи и катиться на все четыре стороны, но вовремя спохватился и прикусил язык. Если уволить Ричардсона, придется на его место нанимать кого-то другого, а он только недавно приехал в Дарластон и пока еще не знает никого, кто мог бы толково управлять шахтой… Сам же он точно с этим не справится. Впрочем, скоро ситуация изменится… Скоро Илия Ричардсон пожалеет, что посмел перечить ему, Каину Линделлу!
Усилием воли Линделл заставил себя говорить спокойнее.
– Так, значит, отказа не было? – переспросил он.
– Люди не могут отказаться от того, что им не предлагали. Поскольку семью Мейбери не удалось найти, то им и не сообщили о вашем решении.
Разумеется, невозможно сделать предложение тем, кого нельзя найти. Но то, что Илия Ричардсон не смог их найти, еще ничего не значит. Каин Линделл стоял у окна, провожая взглядом управляющего, который шел через двор, на ходу нахлобучивая на голову свой картуз. Каин Линделл привык, чтобы его желания исполнялись… А сейчас он желал заполучить эту рыжеволосую девчонку!
– Ты хорошо подумала?
Продолжая сжимать в руках сверток, Алиса посмотрела на человека, который помог ей перенести боль утраты и не сойти с ума после смерти ребенка, которого она любила, как собственного сына. Иосиф пустил их в свой дом, привел врача, помог организовать отпевание и похороны.
Иосиф был с ее матерью в тот вечер, но теперь… Теперь она не могла принять его помощь. На этот раз они с матерью должны уйти.
– Я не стану спрашивать, куда вы пойдете, потому как ты сама этого не знаешь. Но я хотел бы знать… почему… Почему ты хочешь уйти?
«Да такие, как она…»
Слова, слетевшие с языка той женщины, до сих пор действовали, как яд. Алиса снова почувствовала боль и обиду, пережитые в ту минуту. В незнакомой женщине клокотала лютая ненависть, но как можно ненавидеть того, с кем даже никогда не разговаривал?
«Они думают, что люди ни о нем не догадываются… Не догадываются, что она – шлюха!»
Вот кем ее здесь считают. Как это ни больно, она могла бы стиснуть зубы и продолжать жить с этим ради матери, но им нельзя было оставаться в доме Иосифа Ричардсона. Если они останутся, жизнь человека, сделавшего для них столько добра, тоже пойдет наперекосяк.
– Дождусь я ответа, Алиса, или ты уйдешь, так и не объяснившись?
Пальцы Алисы сжались на свертке. Встретится ли ей когда-нибудь такой человек, как Иосиф Ричардсон? И разве она может обидеть молчанием человека, готового разделить свой дом с незнакомыми людьми только потому, что они в этом нуждаются?
– Иосиф… – начала было Алиса, но умолкла, не в силах справиться с обуревавшими ее чувствами.
Хозяин дома не сводил с нее пристального взгляда, и она продолжила:
– Иосиф, вы… Вы все правильно говорите… Я и в самом деле не знаю, куда мы пойдем с матерью, но обещаю: где бы ни был наш новый дом, я буду писать вам.
– Ну, ничего нового я не услышал. Еще раз спрашиваю, почему ты не хочешь остаться в Холл-энд-коттедже?
Нет, она не могла ответить на его вопрос, не могла заставить себя повторить слова тех женщин, которые оскорбляли ее у церкви. Иосиф Ричардсон не должен слышать таких слов ни от нее, ни от кого бы то ни было. Он – добрый человек, имя которого могут опорочить из-за нее, а она этого не допустит.
Глядя на печальное лицо, опущенные глаза, полные скорби, Иосиф опять почувствовал, как у него сжимается сердце. Он надеялся, что однажды это ощущение покинет его, но каждый день непонятная боль пронзала сердце снова и снова. Теперь она стала почти невыносимой.
7
– Я надеюсь, что, когда вы вступите в законное владение дядюшкиным состоянием, мы будем иметь честь видеть вас чаще в Банкрофт-холле.
Только глухой не услышал бы откровенного лицемерия в этом вежливом предложении. В другом месте подобный тон взбесил бы Каина Линделла, но сейчас он лишь довольно улыбнулся. Леди Амелия в свое время была выдана замуж за хозяина Банкрофт-холла по расчету. О том, что это для нее значило, ясно говорили глаза, устремленные сейчас на него. В них Каин Линделл увидел досаду и подавленное негодование. И его это радовало. Отец леди Амелии был знатен. Этот настоящий английский баронет имел подобающие его титулу дом и земли, но не имел достаточного количества денег, чтобы расплатиться с долгами, накопившимися в результате его пристрастия к азартным играм. Выдавая дочь за промышленника, чье состояние основывалось на торговле, он надеялся решить свои финансовые трудности, однако ради этого ему пришлось нарушить слово, данное дочери, этому жертвенному агнцу, а именно подобрать ей жениха из аристократической среды… И леди Амелия не простила ему этого. Конечно, небольшой городок, затерянный в «Черной стране» [2]2
«Черная страна» – каменноугольный и железообрабатывающий район в Англии с центром в г. Бирмингеме.
[Закрыть], где неба не видно из-за дыма, который валит из бесчисленных труб, не шел ни в какое сравнение с живописными пейзажами Вустершира. При всех архитектурных достоинствах Банкрофт-холла ему явно не хватало изящества и красоты маленького поместья в Уитчерче. Вот только поместье – это все, что у нее осталось.
Каин Линделл принял протянутую руку, и на его лице мелькнула едва заметная усмешка, когда он склонился над изящными пальчиками. Что касается самой женщины, то она брезгливо поморщилась: ей стало противно от мысли, что история повторяется, ведь сына своего она тоже женила по расчету. Почему жизнь устроена так несправедливо, почему такие, как этот Каин Линделл, выскочка, плебей, ничего из себя не представляющий, становятся завидными женихами?!
– Я тоже искренне на это надеюсь. – Он выпрямился, уже без всякой улыбки, и отпустил руку, к которой так и не прикоснулся губами. – Но, увы, боюсь, что ближайшие несколько месяцев я буду лишен этого удовольствия. Дела зовут меня на Ямайку. Ведь я нахожусь в таком же положении, что и вы, леди Банкрофт, и ваш сын, – моя жизнь зависит от процветания моего дела.
Это был серьезный удар! Выехав из длинной березовой аллеи, ведущей к Банкрофт-холлу, Каин Линделл натянул поводья и остановил лошадь. Эта высокомерная дура чуть не подавилась от злости, когда услышала его ответ. Достопочтенная леди Амелия! Каин рассмеялся. Да, не любит она, когда ей намекают, что она полностью зависит от денег, зато ему, Каину Линделлу, очень даже нравится об этом напоминать… Еще большим удовольствием будет ткнуть эту заносчивую дамочку носом в грязь. И произойдет это уже очень скоро.
Ударом каблуков он пустил жеребца рысью и стал смаковать пришедшую в голову мысль. А плантация на Ямайке… Прибрать ее к рукам было так же просто, как шахту…
Со следующей целью будет не сложнее! Марлоу Банкрофт – такой же игрок, каким был его дед. Он проигрывал золотые соверены с такой легкостью, будто у него денег куры не клюют… Тратил он больше, чем имел!
Доехав до края большого пустыря, на котором заканчивались земли поместья Банкрофт-холл, он еще раз натянул поводья и развернул лошадь.
Год, самое большее – два! Еще год или два – и Марлоу Банкрофт пустит на ветер последние пенни, оставшиеся от состояния отца… Каину Линделлу было прекрасно известно, насколько близок его конец. Марлоу под пьяную руку любил почесать языком – как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Хотя, судя по тому, как он управлял сахарной плантацией, умом это трудно было назвать. Под его руководством доходы, приносимые плантацией, год за годом непрерывно падали. Но Каин Линделл не собирался ему помогать ни советом, ни делом. А зачем, если его сейф и так уже забит долговыми расписками Банкрофта? Даже если бы дела Марлоу пошли на лад, он бы все равно спустил деньги на карты и женщин.
Прищурившись от солнца, Линделл окинул взглядом оставшийся позади Банкрофт-холл. Стены из песчаника поблескивали в солнечных лучах, стекла створчатых окон искрились и сверкали, как бриллианты, отражая яркий свет. Вот ради чего он ссужал Марлоу деньгами, выдавал ровно столько, чтобы тому хватало в очередной раз проиграться. Но когда они разыграют последнюю карту, победитель будет один… И тогда у Банкрофт-холла появится новый хозяин.
Он и не думал, что когда-нибудь ему снова захочется о ком-то заботиться. Заводить с кем-либо дружбу тоже не входило в его намерения. Иосиф Ричардсон сидел у себя дома в Холл-энд-коттедже и смотрел в окно. Но если бы у него спросили, что он в ту секунду видел, Иосиф не ответил бы, ибо взгляд его был устремлен в никуда. Он даже не замечал, что поле, раскинувшееся от его дома аж до самой церкви, утопает в цветах, а старинная церковь в лучах вечернего летнего солнца из черной вдруг превратилась в огненную. Каждый камень, из которого были сложены стены храма, стал источать собственный мягкий красноватый свет. Именно в этот момент Иосиф очнулся.
Красный цвет… цвет крови… их крови!
Сжав пальцы в кулаки, стиснув зубы, Иосиф пытался побороть боль, вызванную воспоминаниями, но эта боль стальными клешнями впилась в горло.
Темное пятно на серой глинистой земле.
Дыхание стало прерывистым. Боль оказалась сильнее духа.
Пятно было похоже на расстеленную шаль, а многочисленные ручейки, разбегавшиеся от него в разные стороны, напоминали бахрому. Земля с жадностью впитывала кровавую влагу… Капли крови тех, кого он любил больше всех на свете!
Иосиф вспомнил, как Руфь начала спорить, когда он сказал, что ей не стоит идти в Дарластон. Но жена настаивала, говоря, что Адаму нравится отдыхать на природе и играть с кузинами, нравится, что бабушка так переживает за него. Да и вообще, им всем будет полезно прогуляться.
Зачем он поддался уговорам, зачем разрешил ей идти?
Он сумел сдержать слезы, но дыхание затрепетало в груди, как крылья пойманной птицы.
Весь тот день Иосиф не находил себе места от волнения, отчего разговаривал с теми, кто работал вместе с ним в Банкрофт-холле, излишне резко. И волнение это значительно усилилось, когда, вернувшись с работы, он обнаружил, что дом опустел. Что случилось? Может быть, у Руфь началось раньше, чем они ожидали? Но она говорила, что их ребенок появится на свет только через пару недель… Хотя откуда ей было знать точно? Когда Руфь объявила ему, что ждет второго ребенка, она сама сказала, что природа всегда решает по-своему. Но природа может и отвернуться от тебя в любую секунду: преждевременные роды – штука не такая уж редкая.
А может быть, дело в Адаме? Может, он захворал?
От неизвестности на душе стало еще тяжелее. Холодный страх уже впился острыми когтями в сердце. Иосиф вышел из дома. Никто не резвился на пустыре, не бросился ему навстречу с радостным криком.
Не обращая внимания на тихие звуки в комнате, Иосиф углубился в воспоминания. Сначала он увидел пустырь, на который уже скатившееся к горизонту солнце накинуло лилово-розовую вуаль, потом вновь почувствовал, как напряглись до предела нервы, услышал призыв сгущающихся теней, ощутил, как по лицу прошелся ветер, словно поторапливал его.
Что заставило его свернуть с тропинки, протоптанной по полю? Что подтолкнуло уклониться от обычного пути?
– О Боже… О Боже!
Короткие слова мучительным стоном сорвались с губ, боль, причиненная нахлынувшими воспоминаниями, заставила запрокинуть голову и зажмуриться, но перед глазами возникали все новые и новые видения из прошлого.
Он пробирался через густые заросли травы, быстро, сам не зная куда, словно чья-то невидимая рука тащила его за собой. Потом он увидел их. Руфь и Адама, свою жену и своего ребенка… Они лежали вместе, тело Руфь наполовину прикрывало тело мальчика.
Кальсоновы дыры! Две глубокие узкие воронки, заброшенные с тех пор, как под этим клочком земли вопреки ожиданиям так и не был обнаружен уголь. Это место получило свое название в честь мистера Кальсона, который выкопал их, невзирая на то, что местные жители сразу сказали ему, что ничего он там не найдет.
Какой-то миг Иосиф стоял на краю обрыва и смотрел на скрюченные фигуры на дне, потом, издав отчаянный крик, бросился вниз и покатился по отвесному склону.
Схватив их и прижав к груди, он просидел с ними всю ночь на дне скважины, разговаривая с женой и сыном шепотом, чтобы не сойти с ума. Лишь наутро люди, которые шли на работу через поле, нашли Иосифа и помогли перенести его родных в дом. Руфь он нес сам. Складки платья, красные от крови не успевшего родиться ребенка, липли к ее окоченевшим ногам. Он никому не позволил помочь себе. Ему хотелось быть с ней как можно дольше, хотелось прижимать ее к себе, как тогда, когда она еще была жива, нежно и ласково, хотелось прочувствовать, чтобы навсегда запомнить эти последние мгновения, проведенные рядом с любимой.
По телу Иосифа прокатилась волна дрожи, отчего воспоминания растаяли и он понял, что сидит у окна и смотрит на церковь Святого Варфоломея, упирающуюся своей колокольней в небо.
Теперь они лежат там. Его жена, сын, рожденный их любовью, и ребенок, так и не увидевший белый свет… Его мир, его жизнь, его сердце лежат там же, неподалеку от церкви, которая была свидетелем их венчания, крещения их сына. Теперь рядом с ними покоится мальчик, который даже не знал лица той женщины, которая любила его не меньше, чем Руфь любила их сына.
– Я попросил, чтобы его положили рядом с тобой, моя любимая… – тихий шепот мужчины, почти обезумевшего от горя, нарушил царившую в комнате тишину. – Я же знаю, что ты не отказалась бы пожалеть ребенка. Я знаю, ты возьмешь его к себе на небо, где мы с тобой, Бог даст, встретимся. Я тебя люблю, милая моя. Я люблю тебя…
От слез сдавило горло. Он снова посмотрел на церковь и потянулся за курткой. Нужно было выполнить еще одно дело.
– Ты собираешься идти в Банкрофт-холл вместе с матерью?
Возвращаясь по широкой аллее, обсаженной с обеих сторон березами, листья которых, шевелясь на ветру, поблескивали серебром, Алиса думала, что нужно будет поблагодарить Иосифа за то, что он отговорил ее идти в Банкрофт-холл с матерью.
Она не хотела обременять его заботами об Анне. Чем дольше они оставались в его доме, тем большей опасности подвергали самого Иосифа. С этой мыслью Алиса вывела Анну на улицу, но та, не пройдя и десяти ярдов, чуть не упала.
Всего десять ярдов! Алиса заволновалась. Как же вести мать в другой город, если у нее едва хватило сил сделать несколько шагов?
– Оставь ее дома… – настойчиво произнес Иосиф. – Пусть она полежит, отдохнет. Все равно ведь один день ничего не решит.
Один день! Иосиф не мог знать, что для нее значил этот лишний день в его доме. Но надо было признать, что мать была не в состоянии ходить.
К тому времени Анна почти полностью утратила связь с реальным миром. Алиса прибавила шагу, ей хотелось как можно скорее оказаться рядом с матерью. Почти весь день Анна разговаривала сначала с мужем, потом с сыновьями.
«Уже пора выходить на работу… На шахте ждать не будут… Вода в корыте остывает… Бенджамин, умывайся как положено, а не то я сама буду мыть тебя, словно маленького мальчика… Tea, примерь новое платье. Смотри, какие красивые ленты для волос…»
Tea… Она всегда вспоминала Tea. Алиса стала всматриваться в землю, глядя себе под ноги, чтобы не думать об этом. Иосиф, конечно, не мог не услышать бормотания матери, не мог не заметить боли, которая так часто появлялась в глазах Алисы, но он не задавал лишних вопросов и всегда повторял одно и то же: «Если понадобится моя помощь, я на огороде».
«Если понадобится его помощь!» Что бы она делала, если бы не доброта этого человека? Но ей придется покинуть его, и завтра же они уйдут.
Послышался далекий колокольный звон, красивые торжественные звуки мягко полились над землей, и Алиса на миг вновь почувствовала себя маленькой девочкой – до того явственно вспомнилось ей, как она крепко держалась за сильную отцовскую руку, когда они всей семьей шли на воскресную вечернюю службу в церковь.
Неужели все это когда-то было, неужели это не игра воображения? Алиса горько вздохнула и поправила шаль на плечах. Нет, ее детство нельзя было назвать прекрасной сказкой, полной любви, которую они делили пополам с сестрой. Были и боль, и слезы в подушку по ночам. Ее мир всегда очень отличался от мира, в котором жила ее беспечная сестра Tea. А сейчас и подавно.
Сколько в ее жизни было горя! Оно окружало ее, душило, тянуло в такие глубины, из которых она не должна была никогда выплыть, но… на смену старому дню приходил новый, и Алиса продолжала жить… Она жила, только была ли это жизнь?
Сбежавшая с любовником Tea ничего о нынешней жизни сестры не знала и, наверное, даже не догадывалась, сколько горя принесла ей. Tea не могла знать, каково приходится Алисе, которая была вынуждена в одиночку воспитывать слепого ребенка и заботиться о матери, теряющей последние крупицы разума.
Алиса снова вспомнила о ребенке, которого она любила, как собственного сына. Милый, дорогой Дэвид… У него не хватило сил побороть инфекцию, попавшую в легкие, и болезнь, которая так стремительно развилась в маленьком теле, забрала невинную юную жизнь.
Алиса похоронила его там, на церковном кладбище. Она обвела взглядом холм и стоявший на нем храм. Теперь малыш лежит один. Боль, которую она изо всех сил старалась унять, когда смотрела, как маленький белый гроб опускали в землю, была настолько сильной и всеобъемлющей, что, как казалось Алисе, ничто и никогда не сможет сравниться с ней. И эта боль вновь пронзила ее сердце.
Жизнь распорядилась по-своему, и боль… боль стала безграничной.
Мать уже находилась на такой глубокой стадии страшной психической болезни, названной врачом «слабоумием», что не могла присутствовать на похоронах внука. Часто, когда Алиса долгими ночами думала о ребенке, который рос внутри нее, и о том, что будет с его появлением на свет, ее обуревали сомнения. А потом днем, когда она не могла без слез смотреть на собственную мать и пыталась унять эти вечные призывы к семье, продолжавшей существовать только в воображении Анны, Алиса задумывалась, правильно ли она поступила. Может, нужно было взять мать на похороны? Может, стоило отвести ее на церковное кладбище, чтобы и она простилась с Дэвидом? Но что изменилось бы, если бы она привела потерявшую разум женщину в церковь и поставила рядом с собой над раскрытой могилой, заставив слушать речь священника и смотреть на маленький гроб? Она ведь все равно не понимает, где находится и что происходит вокруг.
