Текст книги "Бруклинские ведьмы"

Автор книги: Мэдди Доусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

7
МАРНИ

Через три недели, придя с работы, я обнаруживаю письмо с сайта, который занимается разводами. Я выпиваю два бокала вина, переворачиваю фотографию с нашей помолвки лицом к стене и подписываю документы, позволяющие Ноа не любить меня больше.

Вскоре мне приходит копия постановления.

Вот и все, раз – и я в разводе.

Каждый день я твержу себе слова, которые помогают мне выжить: я любила Ноа два года, наша свадьба была блажью и противоречила здравому смыслу, мы расстались, я все еще грущу. Я соберу вещи в стирку и отошлю назад свадебные подарки. Куплю кофе со сливками и буду есть на завтрак овсянку с клюквой.

Я говорю себе: «Вот плакат на стене. Вот мой кухонный стол. Вот мои ключи от машины. Я люблю кофе. Сегодня четверг».

Потом я делаю то, что всегда делают Макгроу во времена личных потрясений и горя: я ухожу в режим отрицания. Я запираю свои чувства в карцере и говорю им, чтобы они не смели проявляться публично.

По сути, я – королева-воительница отрицания, которая каждый день бросается на работу в детский садик и отыгрывает свою роль счастливой удовлетворенной новобрачной с широкой улыбкой на лице. Я никому не рассказываю, что случилось. Я прихожу спозаранок и остаюсь допоздна. Я так старательно улыбаюсь, что порой у меня болят щеки. Каждый день я придумываю для детишек штук по семь поделок, для которых приходится вырезать кучи бумажных деталей. В качестве вишенки на торте я делаю маленькие книжечки, по одной на каждого ребенка, с рассказиками о смеющихся котиках и говорящих черепашках.

Думаю, я могла бы рассказать своей начальнице, Сильви, о том, что случилось. Она возмутилась бы, забрала меня к себе домой и рассказала все своему мужу, они вместе утешали бы меня, устроили в гостевой комнате и возились бы со мной до тех пор, пока мне не полегчало бы. Сильви – самая заботливая их всех моих знакомых, она прямо как мамочка. В ее обществе можно позволить себе развалиться на части, потому что ей известно, как потом снова собрать тебя воедино.

Но в первый день я не сказала ей ничего, и поэтому на второй день сделать это было сложнее, а дальше уж и совсем невозможно. Может, если не говорить о моей беде вслух, она перестанет существовать?

Но поскольку вселенная настроена на то, чтобы испытывать меня и играть мною, разговоры на работе вечно крутятся вокруг свадьбы и ее последствий. Моя жизнь превращается в череду невестиных историй: тех, которые вытряхивают из меня мои сотрудницы («Сегодня на ужин мясной рулет! Ноа его просто обожает! Да, мы ужинаем при свечах! А потом сразу в постельку! Ну, вы же понимаете, как оно бывает!»), и тех, которые хотят слушать четырехлетние девочки. Они одержимы свадьбами и стремятся узнать все подробности.

– Вы в тот день были как принцесса? – спрашивают они с горящими глазами. «О да, я была!»

В честь моей свадьбы за едой они накрывают головы бумажными салфетками, а после тихого часа ходят, завернувшись в белые одеяла, которые волочатся за ними, как длинные шлейфы.

– Мы тоже невесты, – говорят они мне торжественно, а я смеюсь и помогаю им кидать свадебные букеты.

Горечь приходит ко мне лишь вечерами, обнажая всю мою несостоятельность и никчемность. Горечь провела дома весь день, расхаживая по квартире и нетерпеливо поджидая меня, а теперь сидит на краю кровати, подпиливая ногти и куря сигареты. «Ты уже готова, дорогуша? – ухмыляется она. – Пришло мое время!»

И тут-то я и осознаю, кто я есть на самом деле, и понимаю, что никогда не приду в норму, что человек, который говорил, что любит меня и хочет провести со мной всю жизнь, очнулся в последнюю, чтоб ее, минуту, но я, как идиотка какая-то, заставила его участвовать в фарсе бракосочетания.

Я – неудачница, которая не может дальше притворяться. Одуванчик на газоне. Гадкий утенок, затесавшийся среди лебедей в надежде, что те его не заметят.

После очередной бессонной ночи, когда я думала, что сойду с ума, я вскакиваю с постели в пять утра и обнаруживаю, что держу в руках телефон и набираю номер Бликс. Я не могу поверить, что не подумала об этом раньше. Наверно, она как раз тот единственный в мире человек, который может вернуть мне Ноа. В Бруклине сейчас восемь утра, и я каким-то образом знаю, что она не спит. И конечно же, она берет трубку.

– Привет, Марни, милая моя. Я ждала твоего звонка. – В ее голосе слышится радость.

Я несколько ошеломлена:

– Ждали?

– Конечно. Я о тебе думала.

Раз так, я выпаливаю:

– Бликс, это ужасно! Мне… мне нужна ваша помощь. Я знаю, вы можете делать всякие штуки, и я хочу, чтобы вы вернули мне Ноа.

Она молчит, и мне приходит в голову, что, может быть, до нее еще не дошла новость, что Ноа меня бросил. Поэтому я сдаю назад и рассказываю о медовом месяце, роковой прогулке, Африке, гранте, на который он подал, ничего мне не сказав, Уиппле, обо всем этом – и даже об онлайн-разводе.

Она говорит:

– О-о, дорогая. Я знаю, что сейчас ты чувствуешь себя кошмарно, но вот что я должна сказать тебе, зайка: мне кажется, что все это может стать началом твоей большой жизни.

– Моей большой жизни? Большой жизни? Да моя жизнь только уменьшается, сжимается! Я живу в квартире в Берлингейме, которая мне не по карману, работаю и схожу с ума, Бликс. Мне ужасно его не хватает, и я знаю, что вы видите суть вещей и можете дергать за какие-то ниточки, поэтому подумала, что вдруг у вас получится вернуть его. – Она молчит, и я понимаю, что нужно сказать что-то еще, чтобы ее уговорить. – я подумала над всем, что вы мне говорили, и поняла, что он действительно мне нужен! Он – лучшее, что случилось со мной в жизни, просто что-то у нас разладилось, но я хочу все исправить. Это и будет большая жизнь, как вы ее называете.

– Ты должна приехать в Бруклин, – говорит Бликс.

– В Бруклин? Я, скорее всего, не смогу, – отвечаю я. Честно говоря, чего мне не хочется, так это тащиться через всю страну в совершенно чужой город, где я никогда не была. И жить у кого-то в гостях. Бр-р.

– Ну, тогда скажи мне, чего тебе надо.

– Можете посмотреть так, как вы обычно смотрите, и сказать, вернется ли он ко мне? – Мой голос срывается. – Вы поколдуете для меня? Чтобы сделать меня не такой заурядной или чтобы Ноа смирился с моей заурядностью?

– Ох, золотце! Ты не хочешь его возвращать. Доверься мне в этом вопросе. Есть так много…

– Пожалуйста. Помогите мне. Насколько должен отчаяться человек, чтобы порвать с кем-то во время медового месяца? Как мне жить с этим?

Мгновение она молчит, а потом произносит тихим голосом:

– Послушай меня, ласточка. Перемены – это всегда тяжело. А Ноа – разбалованный самовлюбленный паршивец, который так и не вырос, и мне очень жаль, что он причинил тебе такую боль. Но поверь мне, тебя ждет нечто гораздо лучшее. Ты переживешь это и двинешься дальше. К тому прекрасному, что тебя ждет.

– Нет, – обрываю я ее, – ничего меня не ждет. Мы с Ноа созданы друг для друга. Я знаю это, точно так же, как знала про Натали и Брайана. Вы же сами говорили, что я сводня, и я знаю, что мне суждено быть с ним.

– Никто не может знать, что ему суждено, – говорит она, – иначе мне не пришлось бы пройти через жизнь с «тараканом» и с до смерти скучным и занудным человеком. Подумай об этом. И, кстати, ты вовсе не заурядная, и тебе нужно приехать в Бруклин.

– Я заурядная до смешного. Я вечно теряю эти проклятые ключи, я категоричная и нетерпеливая, у меня совсем нет честолюбия, я мало зарабатываю и не могу об этом не волноваться, и… и когда я была маленькая, то наряжала кошек в платья, и мне было наплевать, что им это не нравится.

Она вздыхает:

– Ладно, послушай меня. Я должна кое-что сказать тебе. Когда мне было восемнадцать, умер мой отец, и семейный дом, который я рассчитывала унаследовать, отошел моей сестре. Вот тогда-то я и поняла, что могу либо всю жизнь пассивно просидеть под кроватью, либо каждый день делать нечто, что меня пугает. Будучи умной девочкой, я выбрала пассивность. Это было отличным решением. Блестящим, по правде говоря. – Она издает смешок. – Так что я продолжала жить с тетей, пыталась угодить ей, делая все, что она скажет, и мило всем улыбалась. А потом тетя однажды сказала, что я – копия своего отца, что я неудачница и никогда ничего не добьюсь, и тогда во мне впервые вспыхнул гнев, который я подавляла в себе все это время. Я была просто в ярости! Вне себя от ярости. И тогда я забрала те небольшие деньги, которые оставил мне отец, и поехала в Бруклин. Это было просто место, которое я выбрала на карте исключительно потому, что оно чертовски меня пугало. Я понятия не имела, что я делаю. Я просто обезумела от страха.

Брикс на мгновение замолкает, и я слышу ее дыхание.

– Но то, что я оказалась тут, было божественным вмешательством или чем-то в том же духе. – продолжает она. – Потому что, когда я сюда прибыла, все изменилось. Я подружилась со своими страхами. Я вышла замуж за ученого, которого едва знала, и отправилась с ним в Африку изучать жуков… я ненавидела жуков! А еще я ненавидела жару, и змей, и переезжать в новые места, не зная, что меня там ждет, – но после этого я повидала весь мир. Я пела мантры в Индии; я плавала на суденышках, которые выглядели так, будто через пять минут затонут; я поднималась в горы; я изучала разные религии. Если что-то пугало меня так, что в глазах темнело, это было знаком: я должна через это пройти. И знаешь что? Именно так я и прожила всю свою жизнь – делая то, чего боюсь.

Я не хочу говорить ей, что, по мне, хуже жизни не придумаешь. Поэтому просто заявляю:

– Я всегда боюсь.

– Хорошо! Милая моя Марни, тебе действительно следует приехать со мной повидаться.

– Но я работаю…

– Ах да, чтобы обезопасить себя и не испортить кредитную историю.

– Да, я должна себя обеспечивать, – напоминаю я. – Никто этого за меня не сделает.

Бликс долгое время молчит, и я уверена, что обидела ее. Но тут она очень тихо произносит:

– Я хочу, чтобы ты очень внимательно осмотрелась вокруг. Потому что все изменится. Вся твоя жизнь, вообще всё. Ты должна запомнить всё таким, какое оно сейчас. Сделаешь это? – Она говорит так тихо, что я практически не слышу ее.

– Это колдовство? – спрашиваю я.

– Я шлю тебе свои лучшие слова силы, отвечает она. – И да, это колдовство.

– Я бы хотела, чтобы ты вернулась домой, – как-то вечером говорит мне по телефону Натали. Под домом она подразумевает Джексонвилл. Она хочет, чтобы я там жила. – Мама и папа не молодеют, знаешь ли. И я по тебе скучаю. И малышка по тебе скучает.

– Малышка еще даже не родилась.

– Да, но я рассказываю ей про тебя, о том, что ты сбежала в Калифорнию, и она очень расстраивается. Она хочет сказать тебе, что ты упустишь многое из жизни нашей семьи, если там останешься.

Я смотрю в окно на горы, парк и желтое кирпичное здание библиотеки. Мне нравилось тут жить, ходить пешком на работу в замечательный детский садик, потом возвращаться домой через город, глазея на витрины крутых магазинов, пусть даже не имея возможности что-то в них купить. Но сейчас этот город кажется местом, которое никогда мне не подходило. Все мои здешние знакомцы уже разбились по парочкам. Я машу им при встрече в лифте моего небольшого шикарного дома: они улыбаются друг дружке, строят планы на вечер, им нет до меня никакого дела. Мы с Ноа тоже были такими, замкнутыми на самих себе.

Такой же укол боли я всегда чувствую, когда разговариваю с Натали – у них с Брайаном всегда играет музыка, они вечно валяют дурака и смеются, как и подобает, мне кажется, счастливым в браке людям, и мне хотелось бы, чтобы мы с Ноа поселились где-то неподалеку от моей семьи. Когда-то я думала, что так и произойдет и мы станем жить по соседству, как одна большая семья, иногда ужинать друг у друга в гостях или невзначай пересекаться в продуктовом магазине… ну, знаете, как это бывает.

Мне не хотелось возвращаться во Флориду одной, в качестве сестры-неудачницы, которая так и не научилась жить в этом мире. К тому же, если Ноа когда-нибудь станет меня искать… ладно, неважно. В первую очередь он приехал бы сюда, в Берлингейм. По его мнению, здесь по-настоящему классно, и он не отказался бы жить в городе, где полицейский отчет о происшествиях за неделю посвящен главным образом белкам, которые докучали местным жителям, слишком активно роняя желуди.

Натали читает мои мысли, она в этом сильна, потому что всю жизнь знает меня вместе с моими закидонами.

– Чего хорошего в том, что ты там сидишь? Тебе пора забыть о нем и двигаться дальше, а не торчать на месте преступления, – говорит она.

– Местом преступления, как ты это называешь, была Коста-Рика.

– Вернись домой, вернись домой, вернись домой, – твердит Натали. Потом Брайан подходит к ней поближе, и они скандируют уже вдвоем: – Вернись! Домой! Вернись! Домой!

Однажды утром, после недели, во время которой мои девочки-невесты умоляли нас понарошку устроить в детском саду свадьбу, я просыпаюсь с замечательной идеей. Возможно, это лучшая идея за всю мою жизнь! Я вскакиваю с кровати, пританцовывая, и начинаю бегать по квартире, собирая в гигантский мешок для мусора свадебное платье, фату, что-то голубенькое, что-то старенькое и новенькое, букетик на корсаж и большой букет. Но я не собираюсь все это выкинуть! Я не свихнулась, ничего подобного. Я отнесу все это в садик! Устрою там самую потрясающую на свете игру «Покажи и расскажи».

Я являюсь на работу еще до восхода солнца и любовно раскладываю платье на столике для рукоделия. Оно замечательно там смотрится, и я вешаю на стул фату. Предполагалось, что Ноа поднимет ее и откроет мое лицо, ласково улыбаясь при этом.

До этой части мы не добрались, чего уж там.

Я слышу собственный смех, я смеюсь вслух от мысли, что все могло быть совсем иначе, если бы свадьба прошла как полагается, с поднятой для поцелуя фатой, с первым совместным танцем, с брошенным букетом и всем остальным. Так недолго и с ума сойти, задаваясь вопросами, как все могло бы сложиться, не будь Уиппл шафером Ноа, не подвернись им этот африканский грант, не пойми Ноа все о моей глупости и посредственности как раз перед тем, как идти под венец…

Посредственность. Вот мой главный недостаток, о котором я забыла сказать Бликс. Я не просто заурядная, я посредственная. Может, нужно ей перезвонить. Так я и сделаю, прямо сегодня же. Чуть позже.

А вначале это.

Это.

Когда приходят мои маленькие невесты, я веду их к столику для рукоделий, беру ножницы и делаю аккуратный разрез по всей длине свадебного платья. Я режу кружева, сеточку и нижний атласный слой. Я говорю девочкам, что каждая из них может получить по кусочку платья и носить его. Носить собственный маленький фрагмент платья!

Я слышу, как кто-то говорит: «Марни?» и это самый ласковый, самый мягкий голос, когда-либо доносившийся до моих ушей.

– Спасибо тебе, – бормочу я голосу. Ведь это голос доброты, голос вселенной, которая готова извиниться за то, что со мной произошло.

Правда, он каким-то образом закреплен за человеком, и этот человек оказывается моей начальницей, Сильви.

Она спрашивает:

– Марни, дорогая, ты что, разрезала свое свадебное платье? – И я пытаюсь сказать ей в ответ: «Да, но это вполне нормально», – хотя это звучит дико, потому что я внезапно начинаю безудержно рыдать. Тогда она говорит: – Ох, дорогая, что с тобой? Что ты делаешь? Вот, держи салфетку. Что случилось?

– Мы собираемся сделать свадебные платья для маленьких невест, – объясняю я. – Потому что мне не нужно…

И тут я смотрю вниз и вижу, что на мне халат и домашние тапочки, и Сильви, которая в рабочей одежде, говорит что-то вроде того, что нам нужно спрятаться в служебке, пока Мелинда не уведет детей на прогулку, а потом Сильви собирает то, что осталось от свадебного платья и фаты, и везет меня домой, хотя день только начался. Сидя в машине перед моим домом, мы слышим, как напоследок щелкает, останавливаясь, двигатель, и после долгого молчания Сильви произносит:

– Марни, дорогая, мне кажется, тебе нужна помощь.

– Только потому, что я пришла на работу в халате? – как полная дура спрашиваю я. – Я просто торопилась. – Мне и самой ясно, как глупо это звучит.

Потом Сильви тихонечко тянется ко мне, касается моей руки и сообщает, что все с самого начала знали, что со мной случилось. Всё. И про медовый месяц, и про развод. Люди пытались поговорить со мной об этом, да только я ничего не помню. Все очень за меня тревожились. Никто не знал, что и сказать.

– Я вот тоже не знаю, что сказать! – смеясь, говорю я ей, но она не смеется.

На той же неделе в садике устраивают собрание, на котором принимается решение, что я больше не буду там работать. В выписке, которую мне вручают, говорится, что садик «пойдет теперь новым курсом» – возможно, это значит, что психам отныне запрещено заниматься воспитанием детей. Вдобавок мне дают чек, обналичив который я как бы подтверждаю, что не буду оспаривать это решение в суде, ну и все в таком духе.

Мои щеки немеют оттого, что на протяжении всего собрания я пытаюсь улыбаться, пытаюсь доказать, что на самом деле со мной все о’кей.

После того как собрание заканчивается, Сильви провожает меня к автомобилю.

– Все будет хорошо, – говорит она. – Сейчас ты, конечно, в шоке, но тебе пора начать разбираться со своей жизнью, и это послужит для тебя отличным толчком.

Я больше не могу слышать такие слова, я их просто ненавижу.

Вот вам и большая жизнь, которая мне предначертана. Вот вам и любовные чары.

Я всего лишь хочу, чтобы люди, черт их возьми, перестали твердить мне, что мои паскудные трагедии того и гляди пойдут мне на пользу.

8
БЛИКС

Я умру очень скоро и хочу устроить себе веселые ирландские поминки, хоть я и не ирландка. И хотя предполагается, что во время собственных поминок ты уже мертв, я считаю, что это не обязательно. Насколько мне известно, насчет поминок вообще нет особенных правил. А если они и есть, то это неправильно. И у меня будет по-другому.

Так или иначе, я люблю множество людей и жажду собрать их вместе, чтобы можно было обняться, расцеловаться и попрощаться с ними. Я могу сделать им небольшие подарочки, рассказать о своих пожеланиях, мы бы устроили барбекю, приготовили много старых добрых салатов и пили виски, и все бы болтали и смеялись, танцевали и плакали. Я хочу бумажные фонарики, гирлянды и свечи. И может быть, спиритический сеанс, и громкую музыку, и чтобы Джессика сыграла на лютне, а Сэмми – на ударных. Мы разожжем костер, и я сожгу вещи, которые больше не нужны мне, вещи, которые я хочу преподнести вселенной.

Я хочу, чтобы мы все взялись за руки и станцевали паровозиком. Я слишком давно не танцевала паровозиком. Сейчас, когда Кассандра отожрала от меня такой большой кусок, будет так здорово и важно вспомнить тот самый момент танца паровозиком, когда поднимешь глаза и видишь одновременно всех, кого любишь, – может быть, это сделает расставание не таким болезненным.

Я постараюсь уговорить Патрика, чтобы он поднялся к нам, хоть он и откажется. Может, он и придет, потому что это будет моим концом, а когда он увидит, что люди добры, то изменит свою жизнь и снова вернется к живым. Может быть, я сумею объяснить, что любовь уже идет к нему, что мне известно: нечто неожиданное и чудесное выстраивается в невидимых сферах, и ему нужно только поверить в это. Чтобы с ним случилось что-то хорошее, нужно, чтобы он хоть чуть-чуть открылся навстречу, и что-то вроде нашего совместного танца паровозиком может стать хорошим началом.

Я говорю Хаунди, что мы назовем это отвальной Бликс. Он не особенно задумывается над концепцией принятия смерти, но бог мой, вечеринки-то он любит, я слишком хорошо его знаю: он думает, что после вечеринки, особенно если она выйдет веселой, я, возможно, начну отвечать на письма из онкологического центра, в которых меня уговаривают приступить к реализации нашего «плана лечения».

– Как знать? Может, после своих медицинских вузов они все-таки чему-то научились и сумеют тебя вылечить, – говорит он.

Ах, дорогой, чудесный Хаунди с его красным грубым лицом, белой бородой и раскосыми голубыми глазами, мутноватыми после стольких лет, проведенных в работе под палящим солнцем без защитных очков. Я всегда говорила ему, что у него душа поэта, а еще и морская душа, что несомненно. Он всегда был ловцом омаров, который теперь пересажен на городскую почву; он топчет ее и ведет себя так, будто земля – это вынужденный компромисс. Ну кто в здравом уме мог бы предположить, что я стану женщиной ловца омаров и буду ходить с ним на лодке между Бронксом и Лонг-Айлендом, ставя сети! Однако так и вышло.

– Нет, – не соглашаюсь я. – Доктора отрежут от меня кусок, а мне нужны все мои куски.

– Кусок с раком тебе не нужен, – говорит он. – Не думаю, что он может тебе пригодиться.

Я лишь улыбаюсь, потому что Хаунди не знает того, что известно мне: как бы глупо это ни прозвучало, иногда тебе приходится жить бок о бок с чем-то нежелательным, вроде рака, и делать так, чтобы это помогло тебе прочувствовать жизнь глубже, чем когда-либо раньше. Если бы мы все жили вечно, говорю я ему, жизнь не имела бы никакого смысла. Почему бы тогда не принять неизбежное, не приготовиться к нему, не полюбить его?

– Кому нужен смысл, когда у нас есть эта жизнь? – спрашивает Хаунди. Он протягивает руку и обводит ею все вокруг: наш дом, осколки пронзительно голубого неба, виднеющегося между крыш, парк через дорогу, где, раскачиваясь на качелях, кричат от восторга дети, и море, которое раскинулось в нескольких милях отсюда и которое он, по его собственному утверждению, может слышать.

Но он не знает. Я не собираюсь слишком уж надолго задерживаться в теле и сейчас нахожусь на том этапе, когда смысл – это для меня всё.

Ночью, свернувшись рядом со мной, он шепчет:

– Бликс, я не хочу, чтобы ты умерла.

На самом деле мне нечего на это сказать. Поэтому я просто тянусь через необъятные просторы одеяла и касаюсь Хаунди.

Его руки – словно большие теплые перчатки, и при этом форма у них утонченная, как у звезд. Хаунди сделан из звездной пыли, это точно.