Текст книги "Бруклинские ведьмы"

Автор книги: Мэдди Доусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

16
МАРНИ

Лето сменяется сентябрем, что для Джексонвилла означает «Лето. Серия вторая». Дни по-прежнему солнечные и жаркие, ночи полнятся электрическим гудением насекомых и вспышками зарниц, воздух все такой же влажный, как в собачьей пасти, и – да, я все еще живу у родителей, проводя время с Натали, Брайаном и их малюткой.

А теперь еще и с Джереми.

Мы устраиваем на пляже утренние пробежки; мы играем с моими родителями в карты; мы, как в старших классах, разъезжаем по окрестностям на автомобиле. Всё так, как будто мы снова стали подростками, если не считать того ошеломляющего факта, что на самом деле мы уже взрослые и поэтому еще и занимаемся сексом.

Есть что-то безыскусное и славное в этих днях – проводить время с парнем, с которым давно найден общий язык, который знает все старые анекдоты, который любил тебя, несмотря на брекеты и позеленевшие от хлорки волосы.

Мы даже знаем, как пахнет у каждого из нас дома. В каком шкафчике стоят бокалы под выпивку, а в каком ящике лежат столовые приборы. Ему давно уже нравится моя семья. Мне давно уже нравится его мама.

В эти дни мне порой удается дожить до обеда, не подумав о Ноа. Другая хорошая новость заключается в том, что Джереми попросил меня работать с ним в его офисе, что навсегда поставило крест на разговорах о моем трудоустройстве в «Дом крабов и моллюсков». Так что теперь три дня в неделю – это дни, когда я не помогаю Натали с малышкой, – я надеваю юбку, блузку, туфли на низком каблуке и иду изображать девушку из приемной, сидя в элегантно обставленном офисе, отвечая на телефонные звонки и провожая пациентов.

А пациенты в один голос рассказывают мне, как они любят Джереми, потому что у него, как назвала это одна женщина, просто волшебные руки. Он заставляет исчезнуть и боль в спине, и боль в коленках.

Когда пациентка произносит эти слова, я ощущаю легкий укол ревности, и для меня это явный знак того, что я влюбляюсь, в конце концов, в этой самой комнате он смотрит на женские тела, и не только смотрит, размышляет, как бы заставить их мышцы и связки чувствовать себя лучше. А я умудрилась стать той единственной, с кем он спит!

Я чувствую некоторое волнение, когда вижу, как он делает какие-то привычные, знакомые по прежним дням движения – отбрасывает волосы, морщит нос, потирает руки в ожидании чего-то приятного. Джереми никогда особо не любил долгие глубокие поцелуи – но при этом он настоящий мастер изумительных мини-поцелуйчиков и может прокладывать ими целые тропки вдоль моего подбородка.

Что я могу сказать? Ясно, что пока еще не время делать какие-то громкие заявления – я же не сошла с ума, ничего подобного, – но, как не устает твердить мне Натали, с каждым днем мы с Джереми становимся все больше и больше похожи на пару.

А уж кому знать, как не ей. Мы приходим к ним после работы по вечерам – и становимся великолепной четверкой; две обычные счастливые четы сидят в гостиной, мужчины беседуют о спорте, а мы с Натали рядышком возимся с младенцем. И все вчетвером передаем малышку по кругу, словно она большое блюдо, полное счастья, которое мы делим друг с другом.

Уж поверьте, это все равно что войти в дверь с табличкой «Нормальность», ту самую дверь, которую я всегда пыталась найти.

По вечерам, после визита к Натали с Брайаном, мы в основном возвращаемся домой к Джереми, немного беседуем с его мамой, а потом, потому что Джереми лучший в мире сын, он помогает ей устроиться в постели с сигаретами, грелкой, книжкой в мягкой обложке, стаканом содовой с лаймом и снотворными таблетками. Я жду, когда он спустится, потому что миссис Сандерс вроде как стесняется и со смерти мужа предпочитает, чтобы все шло заведенным порядком.

Убедившись, что она уснула, мы на цыпочках пробираемся в комнату Джереми и ложимся в постель (да, на белье со «Звездными войнами»). Это примерно как снова стать подростками, немного похоже, ведь нам приходится шептаться, потому что комната его матери прямо за стенкой. Джереми говорит, что, наверно, она вполне себе понимает, чем мы занимаемся у него в комнате, но незачем, как он выражается, «тыкать ее в это носом», раз уж она не одобряет секс до брака. Он всегда напоминает о том, что шуметь во время секса нельзя, зажимает мне рот, и поэтому, по правде сказать, частенько кажется, что овчинка выделки не стоит, так что по большей части ночами мы просто лежим, целомудренно держась за руки, и читаем книжки, прежде чем уснуть. По утрам я непременно должна уходить до того, как встанет миссис Сандерс.

Но оно все-таки стоит того. Мы пока не набрали нужных оборотов в сексе, но все еще впереди. Джереми умеет чудесно тереть спинку, а эти его нежные легкие поцелуйчики очень меня возбуждают, и вообще, каждой паре есть над чем работать.

– Будет куда лучше, когда я поселюсь отдельно, – говорит Джереми. – Просто эту мысль нужно доносить до моей матери очень деликатно, но я это сделаю. И если хочешь, мы можем как-нибудь снять номер в гостинице.

Порой глубокой ночью он спит, а я смотрю на его спокойное гладкое лицо. Может, в юности Джереми и был моим лучшим язвительным другом, но теперь мы оба узнали, почем фунт лиха (он так и называет это – ПФЛ), и вот мы снова здесь, мы стали мягче и добрее и ждем, что преподнесет нам жизнь.

Я уверена, что Джереми – полная противоположность Ноа, что он никогда не разбудит меня среди ночи и не погонит занимать очередь на концерт Леди Гаги. Что он даже не знает, какой у него безнадежно немодный автомобиль, и что его стрижка по калифорнийским стандартам никуда не годится. Он никогда не напьется в ресторане и не начнет вытанцовывать самбу между столиками, пока нас не выгонят, как это проделал Ноа во время нашей первой встречи. И никогда, как мой бывший муж, не выкинет купленную мною упаковку сельтерской, потому что она не той фирмы.

Джереми хочет детей. Любит свою мать. Любит меня. И отдает должное маминому мясному рулету.

Я ощущаю, как потихоньку влюбляюсь в него.

Однажды во время работы, когда я как раз выровняла стопку журналов и протерла стеклышко, отделяющее мою стойку от комнаты ожидания, Джереми не спеша подходит ко мне сзади. Время сейчас обеденное, так что посетителей у нас нет.

– Ну, – говорит он, прислонившись к дверному косяку и скрестив на груди руки. На нем элегантный хрустящий белый халат с вышитыми бордовыми буквами, которые складываются в его имя. Он улыбается мне. – Ну, – снова повторяет он тем псевдобеззаботным тоном, который использует, говоря о вещах, которые значат для него больше, чем ему хотелось бы, – как ты думаешь, когда ты покончишь с тем, другим, мужиком?

Я издаю короткий нервный смешок и спрашиваю:

– С Ноа?

Джереми морщит нос.

– Пожалуйста, не произноси его имя в этом офисе. Это сакральное место. – Он оглядывается по сторонам, и я вижу, что у него очень серьезный взгляд, я не видела такого со дня инцидента с презервативами, произошедшего еще в выпускном классе. – Просто поговори со мной откровенно. Прежде чем я вложу в наши отношения еще больше своей души, скажи, действительно ли ты когда-нибудь с ним покончишь?

– Я думаю… ну, я думаю, что уже покончила с ним на всех уровнях, которые идут в счет, – осторожно говорю я. Я практически уверена, что так оно и есть.

– Нет, – возражает он, – такого не бывает. Ты же была за ним замужем! И он ужасно с тобой поступил. С тех пор прошло всего несколько месяцев, люди так быстро не восстанавливаются.

– Но я же справилась! Я действую супербыстро. – А потом я рассказываю ему о Бликс, как тa произнесла слова, направившие меня к счастью, – заклинание, сбывшееся совершенно неожиданным образом. И вот пожалуйста, я прибыла к вратам счастья, говорю я, а все благодаря нескольким обращенным к вселенной словам, благодаря небольшому привороту. В какой-то момент мне приходит в голову, что надо позвонить Бликс и сообщить, мол, все сработало. Но потом эта мысль испаряется, ведь Бликс может не увидеть в происходящем той большой жизни, которую она для меня напророчила. Зачем же ее разочаровывать?

Я оглядываюсь на Джереми, который забавно трясет головой, будто в уши ему попала вода или произошло что-нибудь в том же духе.

– О мой бог! Пожалуйста, не говори мне, что я строю свое будущее счастье, опираясь на представление о вселенной какой-то гадалки!

Тут я смеюсь и целую его прямо в офисе, прямо в его гладкую, чисто выбритую щеку, но потом звонит телефон, и мне приходится вернуться за свой стол, чтобы ответить. Джереми стоит и наблюдает за мной, пока я вношу кое-какие коррективы в список пациентов. Я поглядываю на него краешком глаза и вдруг чувствую все опутавшие его сомнения, понимая, что в его глазах я как бейсбольная бита, а сам он – как мячик. И конечно, оттого, что Джереми во мне не уверен, мое сердце пронзает боль.

На следующий день я рассказываю об этом Натали, моему личному психотерапевту и наперснице.

– Я вот что хочу знать, – говорю я ей, – может ли человек (скажем, я) действительно так быстро оклематься после того, как его сердце было разбито? Или я просто себя обманываю?

– Ну, – задумчиво отвечает сестра, которая занята тем, что меняет подгузник Амелии и поэтому стоит ко мне спиной, – ну конечно же, ты можешь. Когда дело касается любви, может произойти что угодно. Что ты чувствуешь?

– Я чувствую… чувствую, что я в нужном месте. Там, где должна быть.

Она оборачивается и одаривает меня широкой улыбкой.

– О, я так рада это слышать, потому что и сама думаю то же самое. У вас с Джереми такое сильное взаимное притяжение! Если честно, мы с Брайаном вчера вечером это обсуждали.

– Честно?

– Ну да, вам же так легко вместе. И он веселый и славный, а ты выглядишь на самом деле здоровой и счастливой. Куда лучше, чем в последние годы.

– Ну да. В смысле, я думаю, что он замечательный. Вот только я… ну, не обмираю и не пугаюсь, когда бываю с ним. Понимаешь, о чем я? Я не чувствую… трепета. Мне просто уютно. Разве это и есть любовь?

Она смотрит на меня так, будто ей известна какая-то мудрость, до которой я еще не доросла.

– Конечно да. Это же такое облегчение – быть с парнем, который любит тебя больше, чем ты его, согласна?

И я, господи ты боже мой, думаю, она попала в самую точку. Так оно и есть: Джереми действительно любит меня больше, чем я его. Собственно говоря, он ведет себя со мной как щенок, который всегда хочет угодить хозяйке. Так вот откуда взялся этот малюсенький червячок сомнений: Джереми обожает меня, а я, xoть и могу составить список его замечательных качеств и знаю, что он идеально мне подходит, не испытываю своих обычных мук любви.

Сестра все тараторит:

– Это же зрелая любовь, глупышка. И это прекрасно! Вот увидишь. И тебе на одну заботу меньше. Он не думает ни о ком другом и не поймет внезапно, что на самом деле не любит тебя. – Она берет на руки Амелию, которая дрыгает пухленькими ножками и машет ручками. Племянница так мила, что я с трудом сдерживаю желание подойти к Натали и вырвать девочку у нее из рук.

– Вау, – говорю я, – ты права.

– Еще одна вещь. Как у вас с сексом? Я всегда говорю, что секс – это отличный показатель всего.

– Ну-у, его мать…

– Да, точно, у вас же его жеманная мамаша за стенкой. Ладно, значит, он должен переехать. И тогда все будет отлично. Да и, по правде говоря, секс потом перестанет быть самой важной на свете вещью. Вот увидишь.

Я окидываю взглядом сестру, которая, возможно, самый счастливый человек в мире, ухитряющийся без малейшего сожаления отдавать должное повседневной рутине брака. Она показывает мне переписку с Брайаном, где говорится о том, кто привезет молоко, и приготовить ли на ужин тако, и взяла ли сестра машину. Там ни словечка нет о вечной любви.

Когда мы перемещаемся в гостиную, Натали кладет Амелию в ее заводную люльку, и малышка засыпает под мягкое жужжание, а мы садимся на диван и пьем диетическую кока-колу. Негромко гудит кондиционер, и холодильник тоже его поддерживает. Взрослая жизнь кажется полной механических звуков. Вот и газонокосилки тоже их издают. Снаружи, как голубой драгоценный камень, блестит их плавательный бассейн, а в доме солнечные лучи подрагивают на толстом бежевом ковре Натали.

– Посмотри на нее, – шепчет Натали, и я поворачиваюсь к малышке, которая лежит в люльке, похожая на тючок с рисом.

Мы обе тихонько смеемся, а потом я заявляю:

– Я тоже хочу ляльку. Хочу, чтобы у меня был ребенок.

– Знаешь, что было бы круче всего на свете? Если бы ты тоже родила, и наши детишки росли вместе. Совсем как мы девчонками. И чтобы теперь с нами были реальные парни. Мужья.

– Это будет круче всего на свете, – говорю я.

И у нас начинается разговор о том, что мы с Джереми можем купить дом по соседству, когда поженимся, – это вовсе не рано обсуждать, говорит Натали, – а когда поймем, что пришло время, начнем заводить детей, и так далее, и тому подобное, что-то про играющих в теннис мужчин и про то, что мы с Натали всегда будем вместе, про барбекю по вечерам, про то, как мы станем взрослеть и стариться, и я едва слышу сестру, потому что кровь стучит в ушах, а сама я, возможно, слишком взволнована от чувства принадлежности этому месту. И вскоре я встаю и иду искупаться в бассейне, и лежу на спине в свежей прохладной воде, глядя в синее-синее небо с легкими белыми облачками, которые выглядят так, будто их нарисовал ребенок.

Именно так, думаю – нет, знаю – я, именно так и ощущается счастье.

17
БЛИКС

Я – все еще я. Я – все еще я. Я умираю, но по-прежнему остаюсь собой.

Я думаю, что вижу маму, чувствую ее руку у себя на лбу. Но потом оказывается, что это вовсе не мама; это Лола тут со мной.

И Патрик тоже. Я чувствую, как он держит меня за руку.

– Вы должны продолжать разбивать свое сердце, пока оно не откроется, – говорю я ему. – Это сказал Руми[11]11
  Джалал ад-Дин Мухаммад Руми – персидский поэт-суфий тринадцатого века.


[Закрыть].

Хаунди откуда-то сообщает мне, что сердце Патрика уже разбито сильнее, чем это возможно вынести.

– Тсс, – шепчу я. – Для тебя осталось еще так много света, Патрик.

Я слышу, как он произносит:

– Бликс, я понятия не имею, о чем это ты. Хочешь, добавлю еще колотого льда?

Нет, я не хочу.

Ага! Тут снова появилась луна. И море. У нашей крови и у моря один и тот же pH, показатель кислотности.

Знает ли об этом Ноа? Патрик-то знает, могу поспорить.

Лола снова ушла, сказав, что ненадолго.

А бедный красавчик Ноа! Он так мало знает. Хочет, чтобы со мной тут вместо друзей были профессиональные медики. И не хочет разбираться в смерти. Не хочет знать, как она может быть частью хорошо прожитой жизни. Он сидит у моей постели рядом с Патриком и играет на гитаре, волосы падают на его прекрасное лицо, но я не столько слышу его музыку, сколько чувствую ее. Словно бы мои кости издают этот звук; трень, трень, трень.

Я чувствую, что говорю:

– Хаунди…

А Ноа смеется и повторяет: «Хаунди?» – и поэтому я понимаю, что сказала это вслух. Забавно, когда какие-то звуки существуют, но не достигают ушей.

Мне нравится слышать, как Ноа произносит это имя.

«Омары», – думаю я.

– Да, я помню. Когда я был тут в прошлый раз, Хаунди все время приносил нам омаров. – Он пропевает это под мелодию, которую я почти что помню.

Патрик говорит, что Хаунди был хорошим человеком. Он хочет знать, не вижу ли я сейчас Хаунди, но Ноа утверждает, что смерть устроена иначе.

Меня окружает свет, и я оказываюсь перед старой начальной школой в родном городке, девочка по имени Барбара-Анна предлагает мне шоколадку, я улыбаюсь и тянусь к ней, но рука на что-то натыкается. Это человек. Хаунди? Нет, Патрик.

– Я здесь, – говорит он.

Твердый, теплый. И я иду по утесу, глядя на звезды. Может быть, я стану звездой. Я привыкла думать, что, умирая, мы становимся звездами. Из звездной пыли в звездную пыль, сказал мне кто-то.

Когда я делюсь этим с Хаунди, он говорит:

– А вот и нет. Не в звезды. Я хочу стать картофельной чипсиной.

Его глаза заполняют мою голову целиком. Его смеющиеся глаза: «Ты идешь, любовь моя? Мне так тебя и ждать?»

Все есть любовь. Просто любовь.

Не бояться. Не цепляться ни за что. Это как в йоге, где есть жесткие позы, и если им сопротивляться, начинается боль.

«Просто отпустить не больно», – звучит теперь в моей голове голос Хаунди.

Я не могу придумать как. Что нужно отпустить, что позволяет тебе это сделать? Тьма овладевает мной, но я все еще держусь. Есть еще что-то, что я должна сделать.

– Что мне сделать… потом? – спрашивает Ноа.

«Позвать коронера, дурная башка. Этот парень и вправду ничего не знает, да? – Это снова Хаунди. – Что, по его мнению, ты намерена делать?»

Патрик говорит, мол, он знает, как надо поступить.

– Я позвонил матери, – бухтит у моего уха Ноа. Сколько прошло времени? Его голос звучит слишком близко, и мне щекотно. – Она говорит, что я должен вызвать тебе врача. Она настаивает на этом. Тебе нужна медицинская помощь, и срочно.

Нет. Нет. НЕТ.

Патрик, скажи ему.

– Нет, – говорит Патрик.

Боже, неужели такой и будет моя последняя мысль? Моей последней в жизни мыслью станет «НЕТ»? Мне хочется подумать о чем-то умиротворяющем, а не о Венди, которая распоряжается мною из Вирджинии, не о том, как, в представлении моей семьи, мне полагается умереть. Почему мне не позволяют сделать это так, как я хочу? Нужно умереть ПРЯМО сейчас. Как же заставить себя это сделать?

Патрик и Ноа спорят. «А вдруг мы можем сделать что-то еще, – говорит Ноа, – как-то продлить время жизни?» Мне не удается расслышать, что отвечает Патрик, но я слышу, как он это говорит – тихим, нежным, полным любви голосом.

Патрик знает, что я не хочу продлевать время жизни. Зачем, если я могу получить целую вечность!

Марни. Вот оно, вот о ком я буду думать. Я окутываю ее любовью и светом. Я шлю ей мысленное послание: «Только любовь имеет значение». Я хочу прекратить разговор мужчин, хочу сказать Патрику о Марни, но что-то подсказывает, что этого делать не надо, что Ноа услышит. Занятная все-таки штука любовь, и из этих двоих, что сидят здесь, один становится прошлым, а другой – вероятным будущим.

Я хочу еще очень многое сделать.

Потом я – уже под потолком, смотрю сверху вниз на себя, на идеальное ветхое тельце, прекрасное и странное. Это мое тельце, такое удобное и храброе, сейчас оно упаковано в белое свободное одеяние, я достала его и заставила Ноа помочь мне в него влезть. Патрик тут же, на кровати, смотрит вниз, на меня. Я чувствую, когда он замечает, что я больше не там. Он тянется и касается моей руки, сгибая ее пальцы своей, большой и обожженной.

«Спасибо, – говорю я. – А теперь мне пора. Столько всего еще осталось не сделано. Столько всего я еще хочу почувствовать и узнать. Я уже отпустила, пусть все идет своим чередом».

18
МАРНИ

Я просыпаюсь среди ночи, рывком сажусь в постели и чувствую, как щемит сердце.

Воздух в комнате какой-то едкий, и вроде бы пахнет чем-то незнакомым. Будто где-то горит свеча. Я хочу разбудить Джереми, просто за компанию. Ужасно приятно, проснувшись в ночи, снова обнаружить кого-то в постели рядом.

Пока я не бужу его. Я лежу и жажду чего-то, названия чему я пока не знаю.

Что разбудило меня?

Счастье. Меня разбудило счастье, но и кое-что еще. Какое-то ощущение хрупкости жизни, и что только любовь имеет значение.

Я подхожу к окну и смотрю во тьму ночи, я вижу падающую звезду, а может, это просто след от самолета. Хотя нет, это точно звезда. Полыхает откуда-то из былого, возможно, из того мига, с которого минул уже миллион лет. Как там говорят? Когда мы смотрим на звезды, мы видим прошлое.

19
МАРНИ

К тому времени как конверт от адвокатского бюро «Брокман, Уайетт и Санфорд» добирается до дома моих родителей, он имеет такой вид, словно с ним уже случилось все, что может случиться, когда за дело берется почтовая система. Я беру его за надорванный, почерневший уголок и несу в дом вместе с остальной почтой. На улице где-то миллион градусов жары, и я пребываю в радостном волнении, потому что вечером мы с Джереми собираемся обсудить совместный отпуск, в который намерены отправиться только вдвоем. Джереми говорит, что мы должны взять напрокат красный кабриолет и поехать на нем по побережью Джорджии, в Саванну и Чарльстон.

И… скажем так, есть кое-какие признаки, что Джереми собирается сделать мне предложение. Так думает Натали, которая от одних только разговоров на эту тему делается такой счастливой, что я особенно не возражаю, хоть и сказала ей, что как-то странно, а то и просто отстойно – получить за год два предложения руки и сердца от двух разных мужчин. На что она ответила:

– Ничего не отстойно, если твоя жизнь в результате наладится. И в любом случае у тебя будет крутая история, чтобы рассказать ее внукам, когда вы с Джереми будете праздновать золотую свадьбу. Про то, как ты дважды за год вышла замуж. Я думаю, это будет отличный рассказ.

Я иду на кухню, на ходу вскрывая конверт, и держу письмо в одной руке, пока другой открываю холодильник и достаю кувшин чая со льдом, затем беру в шкафчике стакан. Птицы у кормушки самозабвенно щебечут – вероятно, жалуются на жару, – и я останавливаюсь поглядеть на них, прихлебывая чай.

Когда я опускаю взгляд к письму, в глаза бросается имя Бликс.

«Уважаемая госпожа Макгроу, нашему адвокатскому бюро поручено распорядиться имуществом Бликс Марлен Холлидей…»

Имуществом? Бликс умерла?

Господи боже! Бликс умерла…

Я оседаю на один из кухонных стульев. Кладу письмо на стол и на миг закрываю глаза, вспоминая вечер моей свадьбы, когда она сказала, что ее жизнь близится к концу, а я не настояла, чтобы она рассказала подробнее. Как давно это было!

Я собиралась поддерживать с ней отношения – честно собиралась, – хотела рассказать ей о Джереми и о том, что теперь живу в Джексонвилле и что все со мной будет в порядке благодаря ее добрым пожеланиям насчет большой жизни и всего остального в таком роде… Нет, честно, я ужасно себя повела. Столько всего случилось за такое короткое время, а я ничего ей не рассказала. Хотя, вообще-то, с какой стати? Она двоюродная бабушка Ноа и – да, была ко мне добра, но она из его стана. Однако, даже уговаривая себя таким образом, я знаю – все это лишь оправдания, и чувствую себя ужасно виноватой. Вся эта моя новая жизнь во Флориде – знала ли Бликс каким-то образом, что я в конце концов тут окажусь? Проклятие! Я же понятия не имела, что она болела!

А теперь она умерла.

Вот дерьмо.

Я снова беру письмо и пробегаю его глазами.

«Наша недавно скончавшаяся клиентка, Бликс Холлидей, в своем последнем завещании назвала Вас в качестве наследницы ее недвижимости – дома на Беркли-Плейс в Бруклине, Нью-Йорк…»

Я роняю письмо.

Конечно же это ошибка. Иначе и быть не может. Наверняка Бликс завещала дом Ноа, а почтовые службы доставили письмо мне, потому что он торчит в какой-то африканской дыре, у которой и адреса-то нормального нет… а может, она оставила дом нам обоим в те приблизительно двадцать минут, что мы были женаты, а потом не удосужилась изменить завещание и вычеркнуть из него мое имя.

Но нет. Я подбираю письмо и читаю дальше. Если верить мистеру Санфорду, я – единственная наследница дома.

Я, Марни Макгроу.

Мистер Санфорд настаивает, чтобы я приехала в Бруклин так быстро, как только смогу. Лучше сделать это немедленно, потому что от меня потребуется принятие решений.

Я перечитываю заключительную часть письма.

«Я знаю, возможно, госпожа Макгроу, Вы удивлены, но моя клиентка хотела именно этого. Она неоднократно говорила мне о том, как надеется, что Вы станете жить в Бруклине и присматривать за домом. Совсем недавно, перед самой смертью, она призывала меня убедить Вас, что Вы должны срочно приехать в Бруклин, ознакомиться с условиями завещания и поучаствовать в принятии важных решений. И просила заверить в том, что Ваши расходы будут целиком возмещены. В соответствии с ее пожеланиями, на время организационных мероприятий Вы должны остановиться в завещанном Вам доме. Хочу также сообщить Вам, что квартиросъемщики ждут возможности с Вами познакомиться. И если Вы близко знали Бликс, которая была и моим дорогим другом, то также знаете, что она любила, чтобы все шло заведенным ею порядком и чтобы к ее пожеланиям относились с уважением.

Искренне Ваш, Чарльз Ф. Санфорд, эсквайр».

Вот тебе и раз! Я положила письмо и потерла виски. Бликс зовет меня. Раньше она меня приглашала, и я отказала ей – а теперь она требует, чтобы я приехала, теперь, когда уже слишком поздно. Слишком поздно, чтобы ее увидеть.

Почему? Чего она от меня хочет?

Я почти слышу ее голос: «Это твое приключение. Вперед!»

Серьезно? Мне предлагается приключение, когда я менее всего в нем нуждаюсь. Я гляжу в окно. Мимо него, мелькая крылышками, летит стрекоза.

Вечером я вручаю письмо Джереми, который читает его от начала до конца один раз, потом другой.

Oн уже собирается сделать это в третий раз, но я забираю письмо у него из рук. У него такое неодобрительное выражение лица, что я чувствую необходимость спрятать Бликс обратно в безопасное место у себя в сумочке между солнцезащитными очками и мешочком с принадлежностями для рисования.

– Я так понимаю, ты собираешься поехать ради этого в Бруклин, – говорит он самым невыразительным голосом. Ну еще бы. Он – прагматик, а тем, кто не знал Бликс, происходящего не понять.

– Ну да. Я забронировала билет на пятницу.

– На пятницу!

Он вздыхает. Я знаю, о чем он думает: ну вот, сидим мы в нашей любимой закусочной, где так хорошо говорится о кабриолетах, пляжах и островах, а приходится беседовать об этом. О постановлениях, которые не имеют к нам никакого отношения. О доме, про который мы тоже знать не знали и думать не думали. О поездке. Квартиросъемщиках. Бруклине. Чертовом Нью-Йорке. Какое нам до всего этого дело? И, догадываюсь я, хуже всего для него то, что двоюродная бабка моего бывшего мужа, человека, чье имя в присутствии Джереми мне даже произносить не разрешено, каким-то образом вернулась в мою жизнь, пусть даже и не напрямую. Должно быть, сейчас ему кажется, что Ноа лично явился в наши отношения, чтобы швырнуть гранату.

– Но откуда нам знать, что это не разводка? – говорит он. – Может, начнутся проблемы с законом. Осложнения. И к тому, нужно ли тебе с этим связываться? Ты же ее толком не знала.

Я помешиваю в своем стакане чай со льдом.

– Это не разводка. И я ее знала.

– У нее даже твоего нового адреса не было, – отмечает Джереми. – Разве это близкие отношения?

– Тут скорее моя вина, чем ее. Я не поддерживала с ней связь. Не знала, что она умирает, а то непременно стала бы с ней общаться. Она завещала мне свой дом от всей души. Это подарок, а не наказание.

Он усмехается:

– О'кей, может, я что-то упускаю, но мне до сих пор непонятно, почему она не оставила свое имущество родственникам. Разве не так принято поступать? Без обид, но зачем завещать все бывшей жене внучатого племянника?

– Ну, думаю, – пожимаю я плечами, – просто потому, что я ей понравилась.

Он съедает еще кусочек гамбургера и отодвигает тарелку со словами:

– К тому же мы планировали такую интересную поездку. Мне казалось, ты хочешь прокатиться со мной по побережью.

– Хочу, – киваю я, – и мы поедем, как только я вернусь. Но вначале мне нужно съездить в Бруклин и разобраться с этим домом. – Я приканчиваю два ломтика его картошки фри.

В кабинке напротив нас происходит первое свидание.

Я почти не замечаю, что говорят друг другу эти мужчина и женщина, но чувствую острую потребность подойти к ним и сказать, как отлично они друг другу подходят. Сам воздух вокруг их кабинки слегка переливается. Я поражаюсь, осознав вдруг, что впервые за долгое время замечаю, что кто-то влюблен, что я вижу эти искорки.

– Но ты же не собираешься жить в Бруклине, ведь так? Потому что я не вижу себя парнем из мегаполиса и не думаю, чтобы тебе самой хотелось стать жительницей большого города. – Он издает короткий смешок.

– Джереми, не смеши меня. Никто ни слова не сказал о переезде в Бруклин. Я собираюсь посмотреть дом, скорее всего, выставить его на продажу и вернуться. Знаешь, – я наклоняюсь вперед и понижаю голос, – все может выйти очень здорово. Продам дом, получу за него денег и смогу начать здесь все заново. Смогу купить дом тут. Понимаешь?

– О’кей. – Его лицо чуть смягчается, на нем больше не написана паранойя. – Ладно. Послушай. – Он сглатывает. – Продолжая все ту же тему… Хоть я и думал об этом, но не приготовил никаких речей. Но… – Он тянется через стол взять меня за руку, чуть не опрокинув бутылку с кетчупом. – Раз уж ты вернулась и все такое, что ты думаешь насчет того, чтобы обручиться со мной? Знаю, это слишком быстро, и вообще…

У него такое испуганное, смятенное лицо, что мое сердце останавливается.

– О, Джереми, правда? Ты серьезно?

Он так бледнеет, будто я ему отказала.

– Ну не знаю, мне кажется, все движется в правильном направлении, вот я и подумал, может быть…

Но тут ему приходится замолчать, потому что я обхожу столик, сажусь рядом с ним и изо всех сил прижимаюсь губами к его губам. У них вкус соли, картошки фри и гамбургера. Когда я наконец прерываю поцелуй, сердце колотится, как барабан, пытаясь выскочить наружу, лицо Джереми сияет, он широко-широко улыбается, и я вижу, что моя жизнь складывается в точности как я надеялась, что она разворачивается передо мной, будто кинопленка. Мы с Джереми будем каждый день работать в его офисе, а по вечерам вместе приходить в свой собственный дом, скидывать обувь, ставить музыку, вместе готовить ужин и улыбаться при этом, а по выходным станем кататься на велосипедах и обедать с моей родней, и я буду заботиться о его матери, и Джереми будет пить пиво с моим отцом и Брайаном, и, ура, у меня будет спланированная, безопасная жизнь, стоит мне только сказать «да».

Так что я говорю:

– Да.

Джереми смеется, а я обнимаю его за шею и целую в обе щеки.

– Ничего себе! – радуется он и целует меня в нос и закрывшиеся глаза.

Наконец я успокаиваюсь, пересаживаюсь на свою сторону столика, а Джереми промокает лоб и расплывается в улыбке:

– Не ожидал я такой реакции. Ух! – Потом, после того как мы некоторое время посидели, наслаждаясь этим новым решением, он произносит: – Так ты поедешь в Бруклин, потом вернешься, мы скажем родственникам, что собираемся пожениться, а потом найдем дом? Съедемся и устроим, так сказать, тестовый прогон совместной жизни?

– Хорошо! Да! Тестовый прогон! – Мне никак не остановиться.

– Значит… мы помолвлены? Мы помолвлены. Выходит, так?

– Думаю, да, помолвлены, – киваю я. – Так оно и бывает.

– Ого! – восклицает он. – Не ожидал, что это так легко.

Это действительно очень-очень легко, потому что все происходит правильно. Я сижу, улыбаюсь, держу его за руку и точно знаю одно: теперь все будет хорошо.