Текст книги "Бруклинские ведьмы"

Автор книги: Мэдди Доусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

44
МАРНИ

Едва я открываю входную дверь и захожу в дом, как со мной едва не делается сердечный приступ, потому что посреди прихожей стоит Ноа с картонной коробкой в руках. Я издаю такой леденящий кровь вопль, что он подскакивает.

– КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ДЕЛАЕШЬ? – спрашиваю я.

– КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ДЕЛАЕШЬ? – сегодня Ноа совсем не оригинален.

Мы таращимся друг на друга. Потом он говорит:

– Я пришел за оставшимися вещами моей двоюродной бабушки. А теперь, если ты отойдешь с дороги, я отнесу их к Пако до прихода курьера.

– Погоди. Удели мне минутку. С чего ты взял, что можешь так поступать?

Ноа вздыхает:

– Маме нужна одежда Бликс.

– Почему? Зачем? Что она собирается делать со всеми этими вещами? Ты делаешь это, просто чтобы отомстить мне. Я не упрашивала твою бабушку оставить мне дом, ничего не делала, чтобы повлиять на завещание – так почему же ты так стремишься его оспорить, хоть и знаешь со слов адвоката Бликс, что оно абсолютно законно?

Ноа опять вздыхает.

– Слушай, – говорит он, – мои родаки просто в ярости, ясно? Они знают, что ты просила Бликс поколдовать, и думают, что завещание подделано. Или что вокруг него были еще какие-то там грязные манипуляции. Я толком не вникал.

– Ну и что, что я просила Бликс поколдовать? Я скучала по тебе. Хотела тебя вернуть. Что это доказывает?

На миг он кажется сконфуженным.

– Блин. Откуда я знаю? Может, она тебя пожалела, а на меня разозлилась, вот и переделала завещание.

– Тогда это был ее выбор, не мой.

– Ну, моей матери нужен этот дом, так что отец подключил своих адвокатов, и теперь они хотят получить все возможные улики и все, что есть в доме.

– Нет, – говорю я, – не выйдет. То, что есть в доме, прилагается к дому. Ты больше не вынесешь отсюда ни одной вещички.

– Знаешь, – говорит он, – это вообще все дичь какая-то, о’кей? Мне даром не нужен ни этот дом, ни это завещание, ни все это барахло. Мне пофиг, у тебя оно будет или у моих родителей, пусть его хоть в море выбросят. Но матери приспичило. Она… короче, будь у нас свободный денек, я бы рассказал тебе всю историю, но это бессмысленно и глупо, и…

– У меня как раз весь день свободен.

Он снова испускает тяжелый вздох, одаряет меня одним из своих фирменных виноватых взглядов, и мы идем в кухню, у меня почему-то возникает ощущение, что ему хочется облегчить душу.

Ноа достает из холодильника бутылку пива, восхищаемся блеском впитавшего индюшачий жир паркета. При этом он в прямом смысле смеется. «Ха-ха – это было что-то! – ты и твой женишок, и как все из духовки разлетелось, как раз когда он понял, что ты со мной жила!»

– Обхохочешься, – говорю я.

Я до сих пор ужасно на него зла, но и очарована им тоже, как всегда, и, наверное, мне никогда не избавиться от этого чувства. Мы садимся за изрезанный старый стол, Ноа барабанит по нему пальцами и начинает:

– Короче говоря, это Бликс должна была унаследовать особняк, который принадлежит нашей семье вот уже несколько поколений и передается от старшей дочери к старшей дочери. Но ее вычеркнули из завещания, и, зная моих родителей, можно предположить, что это был результат каких-то сложных махинаций, и… ладно, неважно. В результате особняк достался матери моей мамы.

После такого начала Ноа поднимается и начинает расхаживать по кухне, а история приобретает черты телевизионного готического мини-сериала из жизни Юга. Там и олигархи периода дикого капитализма, и герои войны, и завещания, и перестрелки поутру – но в основном все сводится к тому, что Бликс обманом лишили семейного особняка, и Ноа знал, что у его матери всегда был пунктик (его слово) насчет Бликс, может, из-за чувства вины. Чтобы как-то оправдать себя, она всегда распространялась, что заботится об особняке куда лучше, чем это делала бы Бликс, что ее связи с местной общественностью куда крепче и что она очень озабочена благотворительностью.

А Бликс тем временем путешествовала по свету, а потом приехала в Бруклин, и, конечно, вся семья в ужace наблюдала, как в ее жизнь входят всякие нетрадиционные интересы: магия и беспредел, как назвала это Венди.

– Мама никогда этого не признает, но я думаю, она боялась, что Бликс что-нибудь ей наворожит, сглазит там или ритуал вуду устроит, все такое. Заберет особняк, разоблачит ее. А теперь Бликс умерла, и дальше исключительно мои теории: мама отчаянно хочет заполучить бумаги Бликс и узнать, чем та занималась все эти годы. И если удастся, постарается доказать, что Бликс всегда была не в своем уме, а раз так, тебя нужно вычеркнуть из завещания.

– Нет слов, – говорю я. – У меня просто нет слов.

– Да уж. Это ужасно. Вот почему я никогда особо не рвался общаться с родителями. Отец хотел, чтобы я работал в его фирме, освоил все тонкости бизнеса, – но нет. Я решил преподавать в школе. И поехать в Африку. А теперь я хочу пойти еще дальше. Я планирую на той неделе уехать из страны. На этот раз на Бали.

– На Бали? Разве ты не занимаешься на курсах?

Он ухмыляется:

– На самом деле… гм… на самом деле нет.

– Но ты говорил, что хочешь тут пожить, потому что… – я вижу его лицо. – Нет? Ты не ходил на курсы?

– Нет. Я это придумал, чтобы остаться. Мне некуда было податься, к тому же я вроде как опять на тебя запал. Ну, ты понимаешь. Ты такая пылкая. И-и-и-и… в общем, мать хотела, чтобы я приглядывал за тем, что тут происходит.

– Вау. – Я сажусь обратно на свой стул. – О’кей, позволь мне расставить все точки над i. Значит, ты тащишь вещи из этого дома, чтобы помочь своей матери избавиться от меня, так? А самому тебе от этого никакой выгоды.

– Да, в целом так оно и есть. – Он сидит, повесив голову. – Прости.

– Тогда почему бы тебе не прекратить все это? Вот просто сию минуту взять и прекратить?

– Я бы и рад, честно, но ты не знаешь мою мать. Она непреклонна. Она звонит мне каждый день, требуя все больше и больше. – Ноа улыбается мне слабой виноватой улыбочкой. – А еще я уже отослал ей целую кучу барахла Бликс. Включая – и я сожалею об этом, Марни, на самом деле сожалею – письмо, которое Бликс тебе написала. И ее книгу заклинаний.

Я задумываюсь на миг, не сказать ли ему правду о том, что вещи Бликс никогда, ни при каких обстоятельствах не попадут в Вирджинию, но потом решаю, что не стоит.

Помимо всего прочего, Ноа – мой бывший муж. Приспособленец. Разрушитель. Двойной агент. Лучший любовник из всех, что у меня были. И я преисполнена решимости навсегда от него избавиться.

В эту самую минуту я решаю, что если он уедет на Бали, Венди Спиннакер останется лишь гадать всю оставшуюся жизнь, что там наколдовала тетушка Бликс и почему коробки с ее вещами так и не дошли до адресата. Так что Венди сможет хоть до посинения слать Ноа сообщения, пока он будет лежать где-нибудь на пляже, переворачиваясь с боку на бок на полотенце, поправляя солнечные очки, прихлебывая какой-нибудь «Май Тай» и глядя в лазурное небо.

Рассказать же ей, что произошло, Ноа не сможет никогда, потому что и сам этого не узнает.

45
МАРНИ

«Вся нечестивая магическая карьера Бликс по-прежнему у меня на заднем дворе. Просто тебе к сведению. Может, мне надеть шапочку из фольги, спуститься туда и заняться всем этим?»

«Гм. Подозреваю, если ты пройдешься по ссылкам, имеющим отношение к массовой культуре, то поймешь, что шапочки из фольги защищают только от электромагнитных излучений и, следовательно, никак не влияют на магические».

«Ох. Но если у тебя есть шапочка, прихвати ее. Может получиться мило».

«Ужин тоже прихватить? Могу поспорить. Рой не откажется от курочки».

«Я пеку воздушную сдобу. Решил стать правящим принцем бриошей».

«Значит, понадобится корона из фольги».

До чего же мы продуманные, а? Шапочки из фольги и обмен текстовыми сообщениями, в которых на месте каждый знак препинания, – в этом мы все целиком. Такие веселые, целомудренные, остроумные и невинные. А сегодня второе декабря, пятнадцатого Патрик уедет, и на этом всё.

Я сижу за столом с алюминиевой фольгой, ножницами и вырезанным из картона контуром короны.

Чтo я делаю? Конечно корону для Патрика, а что такого? Чтобы заставить его улыбнуться. Чтобы поддержать шутку, чтобы сделать обстановку одного из наших последних совместных вечеров веселой и компанейской.

Так что он будет думать, ведя грузовик через всю страну: «Да, нам было так весело, мне и ей».

Весело, весело, весело.

Я швыряю ножницы на стол и встаю. Боже мой! Я хочу быть с ним. Хочу вытащить его из этого кокона и прижаться головой к его груди. Хочу, чтобы его губы скользнули по моему соску. Хочу снова оказаться с ним в одной постели, но чтобы я была сверху. Хочу, чтобы он целовал меня и не смотрел так, будто я какое-то чудовище, которому ни в коем случае нельзя уступить.

Я хочу Патрика. Я хочу его, хочу, хочу, хочу. Я окидываю взглядом кухню. Небо за окном уже темнеет, на фоне темных вечерних туч сияют городские огни, я принимаюсь расхаживать по кухне, сложив руки на груди. Сердце колотится быстро-быстро.

Я хочу его.

Мельком покосившись в сторону, я вижу их. Искры.

О господи, я снова вижу те самые искры! Они вернулись.

Будь у меня книга заклинаний, которая сейчас лежит во дворике Патрика, может быть, я нашла бы там какой-нибудь приворот. Навела бы его на нас обоих, пока время не вышло.

А потом я кое-что вспоминаю. В тот вечер, когда я познакомилась с Бликс, перед уходом она подарила мне шарфик. Сейчас он висит в шкафу. Я недавно видела его, когда просматривала вещи. Почему-то он всегда казался мне слишком вычурным, чтобы его носить. Я думала, что намотать его на шею – все равно что попытаться жульнически присвоить суть Бликс. Сегодня вечером нам потребуется тяжелая артиллерия.

Все идет наперекосяк с самого начала. Я то ли слишком застенчива, то ли слишком прямолинейна, то ли слишком скованна. Я забываю про курицу и предлагаю быстренько сбегать за ней к Пако, но Патрик говорит, мол, незачем себя утруждать. И я надела платье, и это, как теперь ясно, просто несуразица какая-то, потому что кто же распаковывает коробки в платье – невозможно рыться в магическом барахле, если ты одета для выхода в ресторан или в кино.

И почему ты это сделала? Да чтобы выглядеть получше.

Я одета в лучшие вещи из своего гардероба: черное платье в полосочку и леггинсы. Фасон у платья такой, что видна ложбинка между грудями. Патрик может оценить декольте и снять с меня леггинсы – вот о чем я думала, ваша честь. Я признаю себя виновной в похотливых мыслях, которые одолевали меня, пока я одевалась.

Теперь я у Патрика, курицы у нас нет, а бриоши – они бриоши и есть; мука, молоко, яйца да воздух. И настроение у Патрика – слишком уж шутливое, слишком. Какой-то он дерганый. И настороже.

Я рассказываю ему про Ноа, воспроизвожу историю о том, что Бликс должна была унаследовать семейный особняк, но лишилась его в результате обмана, и подаю все это ужасно драматично, чересчур драматично, – и Патрик задает вопросы, ответить на которые я не могу. Я откровенно нервничаю, и он как-то странно на меня смотрит, а на моем лице, наверно, написано: «Чувак, я тебя хочу».

Но ничего не выйдет, он на это не подпишется.

Мы сидим на полу и копаемся в коробках, в которых, собственно, ничего особенного и нет. Книга заклинаний лежит в самом низу коробки с длинными балахонами и цветастыми восточными платьями Бликс, там еще платье, в котором она была на моей свадьбе, несколько сказочных шарфов и пальто. Я достаю книгу заклинаний, раскрываю и произношу:

– Только посмотри на всё это волшебство! Когда я его вижу, у меня такое чувство, что Бликс здесь, с нами.

Патрик неожиданно вскакивает, бросается к раковине и принимается мыть посуду.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Ничего.

– Это из-за вещей Бликс?

Он колеблется, кусает губы. Ставит чашку на сушилку.

– Сегодня годовщина пожара.

– О-о! Сочувствую.

– Да, я сегодня плохой компаньон. Извини. Мне лучше побыть одному.

Я подхожу к раковине, тянусь к его руке, и, к моему удивлению, он не отшатнулся. Я касаюсь его предплечья, потом кисти, там, где шрамы. Вытаскиваю его руку из мыльной воды. Медленно провожу пальцами по рубцам. Патрик позволяет мне это сделать.

– Ты же знаешь, что не виноват в этом, – говорю я. – Ты не мог ничего сделать.

Когда Патрик начинает говорить, голос у него то и дело перехватывает, и он забирает у меня руку.

– Ну да. Если бы не те десять секунд… ты понимаешь, что если бы не те десять секунд, все было бы иначе? Десять секунд, и в этом мире не осталось для меня кислорода. Это как будто синий цвет совсем пропал, или еще что-то, как будто все хорошее исчезло. Я не могу… я ничего не чувствую.

– Ох, Патрик…

– Моя жизнь… На самом деле ты меня не знаешь. Ты не понимаешь, что моя жизнь поделилась на до и после, что мне приходится жить в сумерках.

– Погоди минутку, – говорю я. – я знаю, что с тобой происходит.

– И что же? – Он закрывает глаза. – Что, магии недостаточно?

– Нет. Ты просто опять начал чувствовать. Ты видишь мост, ведущий к исцелению, но не уверен, что хочешь по нему пройти. Ты можешь опять начать страдать. Можешь сколь угодно долго оставаться на планете «Моя любимая погибла в огне», но я думаю, в конце концов тебе захочется какого-нибудь общества. Потому что ты выжил в пламени. И у тебя есть шанс исцелиться. Я думаю – хоть и могу ошибаться, только не злись, – но я думаю, что тебе на самом деле нужно снова вернуться к искусству.

Он внимательно смотрит на меня. Вот теперь я это сделала. Зашла слишком далеко.

– Ты на самом деле это сказала? Что я живу на планете «Моя любимая погибла в огне»?

– На самом деле.

– Что ж, спасибо огромное за такой образ, но я не собираюсь возвращаться к искусству. Я собираюсь на планету «Отвалите от меня; Вайоминг», чтобы гулять там в одиночестве по равнинам и смотреть с сестрой телевизор.

– Значит, сдаешься.

– Называй как хочешь.

– Я говорю, что ты сдаешься, Патрик, потому что у меня есть непоколебимые представления о тебе, основанные на знании, что, когда случилось худшее событие твоей жизни, ты не убежал. Ты пошел в огонь. Ты не тот человек, который пойдет гулять в одиночестве по равнинам и смотреть с сестрой телевизор. Сейчас ты исцеляешься. Неужели ты этого не чувствуешь? Наверное, сейчас все так же, как когда заживали эти ужасные раны. Они чертовски болели. И теперь то же самое происходит с твоей душой. Но, может, ты пойдешь на поправку, пусть медленно, пусть по ангстрему[23]23
  Устаревшая внесистемная единица измерения длины. В СИ единицей, самой близкой по величине к ангстрему, является нанометр (1 нм = 10 А).


[Закрыть] зараз. Ты можешь вернуться к жизни.

Патрик закручивает кран.

– Заткнись уже на хрен, – говорит он. Но при этом улыбается странной улыбкой.

– Я, правда, думаю, что ты не хочешь сдаваться.

Тогда он закрывает глаза, будто все это слишком больно. Я иду к коробкам, беру мое письмо и дневник Бликс и снова заклеиваю все упаковочной лентой. А потом делаю самую смелую и самую глупую в своей жизни вещь, а именно говорю Патрику, что люблю его, и неважно, что он думает, но это не жалость. Это любовь, любовь, любовь.

Я даже произношу это громко:

– Любовь, любовь, любовь.

Но он не отвечает, потому что он вне моей досягаемости. Он ушел так далеко, как только смог, и оттуда ему не дотянуться до места, где я стою.

Я посмотрела достаточно мелодрам, чтобы знать, что ничего тут не поделаешь. Хоть раздевайся, хоть умоляй, хоть тарелки бей или лезь с поцелуями, эффекта не будет.

Ничего из того, что я способна придумать, не поможет. Бессмысленно колдовать, смешить его или скармливать ему бриоши маленькими кусочками.

Поэтому, чтобы спасти последние остатки гордости, я иду домой.

Потому что неизвестная Уильяму Салливану мудрость, которую я помню лучше всего, гласит: когда все потеряно, вас спасет закон капитуляции. Он сработает, только если вы действительно, действительно сдадитесь.

И я сдаюсь.

В тот же вечер мне звонит агент по недвижимости Энни Тайрон и сообщает, что нашелся желающий посмотреть завтра дом, а я говорю ей: «Приводите».

Я официально сдаюсь, и теперь дом Бликс будет продан, а я уеду.

46
МАРНИ

Пятнадцатого числа Бруклин, пребывая в показушном настроении, устраивает первый снегопад. Снег начинает идти еще до восхода солнца, и к тому времени, как я встаю, мир снаружи делается белым. Снежный слой уже больше десяти сантиметров, и школы закрыты, к большой радости Сэмми. Мэр счел, что людям следует оставаться дома, если у них есть такая возможность, потому что снег в ближайшее время не перестанет.

– Вообще-то, мэр никогда так не говорит! – сообщает мне Сэмми. – Ну, может, два раза за мою жизнь сказал. Или три. А может, пять. Или один. Это большая редкость, ты уж мне поверь. – Пока его родители спят, он ходит за мной по кухне. – В смысле, у нас бывают снежные дни. Иногда. Не часто, но бывают. Но такой снег, чтобы мама с папой на работу не пошли, – так не бывает. Обычно не бывает.

– Сэмми, чего тебе больше хочется, овсянки или блинчиков?

– О-о, блинчиков! – восхищается он. – У нас правда будут блинчики? Никогда не ел блинчики в будний день. Потому что нет времени их готовить. Надо маму позвать, она тоже блинчики любит. Удивительно, что родители так долго спят.

– Вовсе не долго. Еще только восемь часов, говорю я.

– Может, я сбегаю сказать им, что ты делаешь крутой завтрак?

– Не надо, дай им поспать.

– Но почему они так устали?

– Не знаю. Но у меня есть твердая уверенность, что нужно давать усталым родителям выспаться. Мои родители иногда могли вздремнуть посреди дня. И мы с сестрой не должны были им мешать.

– Ну вы же примерно знали, почему это случалось? – спрашивает Сэмми.

– Ты хочешь блинчики с маслом и сиропом или с маслом и сахарной пудрой? – спрашиваю я.

– Могу поспорить, они разбирались с налогами, – заявляет Сэмми. – Родители говорят, что им нужны тишина и покой, чтобы разбираться с налогами. Поэтому если они уснут среди дня, значит, этим они и занимались. – Потом его лицо озаряется широкой улыбкой; – Могу я тебе что-то рассказать? Обещай, что никому не скажешь!

– О’кей, – киваю я.

– На самом деле это две вещи. Во-первых, я знаю про секс, – шепчет он. – Мне мама рассказывала.

– О-о, – тяну я. Мне нравится, когда Сэмми заявляет что-то невпопад, и я решаю предположить, что сейчас как раз такой случай. – А вторая вещь?

– Я слышал, как мама спрашивала папу, должны ли они устроить настоящую свадьбу, раз они теперь снова вместе, или лучше просто сходить в суд и подписать там все бумаги.

Правда? И что сказал папа?

– Он сказал, что хочет настоящую свадьбу, чтобы я шел с родителями к алтарю, и все бы нас поздравляли и радовались. И чтобы я держал их обоих за руки.

– Как это здорово! – радуюсь я. – И ты согласен? Могу поспорить, что да.

– Я согласен, – отвечает Сэмми.

Я не раскрываю ему секрет о том, что Джессика уже беременна. Малыш родится где-то через восемь с половиной месяцев. Да, она рано узнала. Она из тех женщин, которые знают о зачатии, едва только встав с постели, сказала мне Джессика. Пока она хранит это в тайне от Сэмми и расскажет ему, только когда будет абсолютно уверена, что все в порядке.

У меня есть и еще один секрет. Эндрю уже купил Джессике новое кольцо. Он говорит, что старое придется убрать. Оно как больное животное и вообще не справляется со своей работой.

А новое будет таким, чтобы можно было рассчитывать на него всю жизнь.

Сработает ли это? Что мне известно? Я знаю лишь, что чудеса иногда случаются и нужно просто принимать их. Джессика не может передать словами то, что произошло на самом деле: она просто настроила свой мозг на то, чтобы снова полюбить Эндрю.

Может, для этого пришло время, а может, как ни странно, причиной случившегося стала та самая официантка, которая пришла ко мне в гости на День благодарения. Однако я не могу исключать и того, что мое заклинание тоже сыграло роль.

Интересно, думаю я, бывали ли подобные сомнения у Бликс. Или она просто плела чары, просила о чудесах, а потом сидела и радостно принимала все происходящее. Может, вся система работает именно так. Ты загадываешь желание, а потом вселенная действует от твоего имени, стараясь воплотить его в жизнь.

Впрочем, если Бликс мечтала свести нас с Патриком, тут она не преуспела. Я жду предложения насчет продажи дома, и прямо сию секунду перед домом паркуется грузовик, это значит, что иногда колдовство просто не срабатывает.

Патрик собирается уехать.

Где-то к часу дня нам с Сэмми надоедает играть в шашки, складывать пазлы и печь печенье, к тому же я больше не могу смотреть на этот грузовик, поэтому мы ведем Бедфорда в парк. Снег все падает, но мы хорошенько укутываемся. Джессика одалживает мне штаны на синтепоне, парку и шарф. Она решила остаться дома, лениться и лежать то там, то сям. Сэмми собирает все свое снаряжение, включая круглые санки-ледянки, варежки, шапку и шарф. Для зимы нужно много вещей. Не понимаю, как северянам удается вовремя всем этим обзаводиться и ничего не терять.

Мы идем по Проспект-парку с Бедфордом на поводке. Он в восторге от снега. Ему хочется носиться кругами и лаять на снежинки. Он совершенно подчистую потерял маленький собачий умишко и тащит меня за собой, пытаясь наловить как можно больше снежинок. Что касается меня, то я, возможно, столь же плоха. Я не могу привыкнуть к ощущению снега на носу, да и на всем лице. Снежные хлопья большие, мохнатые, они летят к земле, похожие на зубчатые обрезки кружева, сбившиеся в комки. Мягкие, нежные, тающие от прикосновения.

– Мир выглядит совсем другим! – не перестаю восклицать я. – Как будто в нем хорошенько прибрались.

Сэмми показывает мне самый лучший снежный склон для катания на санках, и мы с ним меняемся; пока одни держит поводок, другой едет вниз на ледянках, и наоборот. Каждый раз, когда я сажусь на санки, поджимая руки-ноги и вцепляясь в них так, будто от этого зависит моя жизнь, санки крутятся, и кажется, что я все время несусь с холма задом наперед, визжа, смеясь и зажмурившись.

– Если ты по-другому нагнешься, тебя не будет разворачивать! – кричит Сэмми. – Давай нагибайся!

– Не понимаю, о чем ты-ы-ы-ы-ы-ы-ы! – ору я, потому что попадаю на обледенелый участок и несусь через весь парк. – Спаса-а-а-а-а-а-ай!

Сэмми бежит рядом со мной, задыхаясь от смеха;

– Нагибайся влево, Марни! Влево! Да нет, не так влево! Нагибайся в другое лево!

Меня выносит на дорожку, и я лежу там, растянувшись на спине и радуясь тому, что наконец-то остановилась, гляжу в небо, ощущая, как опускаются на лицо снежинки, как они ложатся на губы, на нос, на глаза. И не могу перестать смеяться.

– С дороги! МАРНИ! Там кто-то едет! – кричит Сэмми, и я отскакиваю, едва успев уклониться от демоницы в красном комбинезоне, которая чуть не врезается в меня, проносясь мимо со скоростью несколько сотен миль в час. Ветер свистит у меня в ушах, когда она пробивает звуковой барьер.

– О господи, мечта, а не день! Вот она, оказывается, какая, зима. Почему никто не рассказывал мне о ее хороших сторонах? – спрашиваю я его.

Мы беремся за руки и плетемся в гору, снова занять очередь на спуск.

Мы стоим – не просто стоим, а в очереди, – и внезапно я начинаю озираться по сторонам.

– Подожди, где Бедфорд?

– О нет! – пугается Сэмми. – Куда он делся? Я пошел помочь тебе, и…

– Ничего, – успокаиваю его я, – найдется. Ты тут пока побудь с санками, а я поищу.

– Нет, я с тобой, – говорит он. Его лицо бледнеет.

Мы зовем Бедфорда, пробираясь через толпы людей, которые катаются на санках и развлекаются. Тут же свободно бродит немецкая овчарка, и золотистый ретривер идет между двумя близнецами с таким видом, будто это он их выгуливает. Бедфорда нет. Мимо пробегает пудель в манерном свитере. И две таксы в дутых курточках.

– Бедфорд! БЕДФОРД! Ко мне, малыш! – зову я. Снегопад усиливается, и видимость снижается.

Сэмми выглядит так, будто готов вот-вот заплакать.

– Это я виноват. Я потерял его. Потерял твою собаку, – сокрушается он.

– Ничего, мы его найдем. Давай пройдемся теперь по этой улице. Может, он побежал из парка к дому.

– Да, собаки всегда знают дорогу домой, – говорит Сэмми. – Я где-то это слышал.

Мне не хочется говорить ему, что я не уверена, применимо ли это к Бедфорду. До того как стать моим, он долгое время был вольной птицей и по-этому может не знать до конца, где именно его дом, может даже не знать, что он мне принадлежит. Может, он встретил в парке каких-нибудь приятных людей и увязался за ними, потому что у них была при себе жареная курочка или еще что-нибудь в том же духе, я могу больше никогда не увидеть его, даже не узнав, бросил ли он меня ради бутерброда с ветчиной, или его забрали в приют для бродячих животных.

Я достаю мобильный телефон и звоню Джессике.

– Ты нормально себя чувствуешь? – спрашиваю я, услышав ее голос.

– Да я просто валяюсь и ленюсь, – говорит она, – А вы что делаете?

– Ну, мы отлично погуляли, по старинке так, но потом Бедфорд, кажется, потерялся. Ты не могла бы выглянуть на улицу, посмотреть, не наблюдаются ли там его прекрасные черты? У Сэмми есть теория, что потерявшаяся собака всегда найдет дорогу домой.

Через некоторое время из телефона снова доносится голос Джессики:

– Нет, его не видать. Пойду спрошу Патрика, не видел ли он твоего пса, и перезвоню.

– О-о, не беспокой Патрика, Бедфорд ему даже и не нравится. Я уверена, он его не видел.

– Ну ладно, – говорит Джессика.

– Я поищу его еще некоторое время, а потом мы с Сэмми пойдем домой. Ветер поднимается, и вроде как холодает еще сильнее.

– Я тебя едва слышу, так ветер воет, – отвечает она.

– Я знаю. Слушай, у меня телефон почти разрядился, так что мы еще тут походим, а потом вернемся…

– Может, мне Эндрю прислать? Вы у пруда?

– Может быть. Я точно не уверена. Только не посылай сразу, дай мне еще немного времени.

Телефон умирает.

– Мама его не видела? – спрашивает Сэмми. Его плечи поникают, но он берет себя в руки и снова начинает звать: – БЕДФОРД! БЕДФОРД!

Мы идем дальше. У меня мерзнут руки и уши. Хоть снег и перестал, видимость упала еще сильнее. К четырем тридцати мы проходим множество кварталов, и ощущение такое, что уже сумерки. Народ расходится по домам. Я думаю, что, наверное, отморозила палец-другой на ногах.

– Полагаю, Сэмми, мальчик мой, нам пора сдаться, – говорю я. – Я уверена, он прибежит домой.

– А если нет?

– Прибежит. Собаки – умные создания.

– А если его машина сбила или еще что-то случилось? Если его кто-то украл?

– Тсс, давай мыслить позитивно. Возможно, он сейчас где-нибудь получает удовольствие. Например, пробрался в магазин и жрет в подсобке фрикадельки. Давай пойдем домой греться. И пить горячий шоколад. Может, попозже еще выйдем поискать его вместе с твоим папой.

Мы идем по тротуару. Я продолжаю вглядываться в улицу, пытаясь увидеть Бедфорда. А потом вижу, что к нам приближаются двое мужчин, и один из них Эндрю… а второй – Патрик, и все мои внутренности будто ухают куда-то вниз.

Патрик. На улице, в тонкой парке и спортивных штанах. Бежит ко мне. Он на улице, и он бежит ко мне, и я прижимаю ладонь ко рту, потому что определенно ничего хорошего это не значит. Я застываю на месте, но Сэмми кричит:

– Папа! – и бросается к Эндрю, oн уже плачет и бормочет про пса и про то, как ему жаль, что все так вышло. Эндрю нагибается и сгребает его в объятия, но Патрик продолжает движение ко мне.

– Бедфорд… – говорит он, и я тоже начинаю плакать.

– О господи, господи, он мертв?

– Нет, но его сбила машина. Перед нашим домом. Я пытался до тебя дозвониться. – Он замолкает. Он так запыхался, что ему трудно выговаривать слова.

– О-о нет! Где он? Боже мой, он поправится?

Патрик нагибается, упершись руками в колени и пытаясь восстановить дыхание.

– Да… с ним все о’кей… все будет хорошо… я отвез его к ветеринару…

– К ветеринару? Отвез… Патрик, подожди. Сделай глубокий вдох… отдышись. – Я касаюсь его руки. – Просто кивни – ты же спас его, да?

Патрик глубоко-глубоко вздыхает, потом еще раз, а потом кивает:

– С ним все будет в порядке. Мне сказали, только лапа сломана. Ему уже наложили шину. Я искал тебя. Джессика сказала, вы с Сэмми катаетесь на санках…

– Где Бедфорд?

– В ветклинике в четырех кварталах отсюда. Им сейчас занимаются. – Еще один глубокий вздох. – Его оставят на ночь на случай возможных осложнений.

– Ты видел, как это произошло? Было ужасно?

Патрик выпрямляется и смотрит на меня.

– Я увидел его сразу после того, как все случилось. Он лежал на улице и скулил, я подошел и поднял его. Может, лучше было не трогать, но пришлось убрать его с проезжей части.

– Ты его поднял?

– Да. Ну, мне пришлось. Это же твой пес.

– Ох, Патрик, спасибо тебе огромное! Я так рада, что ты это сделал. Боже мой, я только завела собаку, а она уже попала под машину. – Я ничего не могу с собой поделать и обнимаю Патрика, а он позволяет мне это сделать. Более того, он тоже обнимает меня одной рукой. – Как ты узнал, что его сбили?

– Я услышал, как это произошло. Как он завизжал. Я вышел, и водитель тоже уже вышел из машины и заговорил со мной. Сказал, что даже не заметил, как Бедфорд выскочил на дорогу.

– Ну да! Бедфорд носился за снежинками и совсем голову потерял. Как ты думаешь… в смысле, я смогу навестить его? Бедный глупенький песик!

– Да, его можно навестить. Я слышал, что в наше время с собачьими лапами просто чудеса творят.

Эндрю и Сэмми уже подходят к нам, и Сэмми сдерживает слезы. Эндрю обнимает сына за плечи. Я никогда раньше не замечала, до чего они похожи.

– Это я виноват, Марни, – говорит Сэмми.

– Вовсе нет. Не виноват ты. Бедфорд – свой собственный свободный пес, и ему следовало идти за тобой. Он просто отвлекся, по-своему, по-собачьи. И ты был прав, он пришел домой. Наверно, гнался за снежинками и выскочил на дорогу, потому что… ну, мне ужасно неохота это говорить, но он вроде как пес-идиот. Понимаешь? Совсем не разбирается в тротуарах и машинах. – Я обнимаю и Сэмми тоже.

– Извини меня!

– Все о’кей, дружище, – говорит Патрик, – его подлатают. – Он смотрит на меня. – Ну что, сходим в ветеринарную клинику и посмотрим, как он там?

– Да, мне бы хотелось, – отвечаю я. – Погоди, ты правда пойдешь со мной?

Патрик на мгновение закрывает глаза.

– Конечно пойду.

Эндрю говорит, что, если мы не против, они с Сэмми двинулись бы домой.

– Надо этого молодца в сухое переодеть.

Я целую и обнимаю их обоих на прощание, а потом снова поворачиваюсь к Патрику:

– Почему ты этим занимаешься? Скажи мне ради бога, что случилось за то время, пока мы не разговаривали?

– Хочешь пройтись, или на грузовике поедем?

– Подожди, у тебя есть грузовик?

– Арендованный. На нем я и отвез твоего пса в ветклинику.

– Ты полон сюрпризов.

– Я думал, у нас мораторий на слово «сюрприз».

– Иногда оно очень даже ничего.

Мы долгое время идем в молчании. Я время от времени украдкой поглядываю на Патрика, а потом не выдерживаю: