Текст книги "Иерусалим правит"

Автор книги: Майкл Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)

Они вложили резонирующий металл мне в живот. И разлад теперь не исчезает. Он лишает меня гармонии с Богом. Эти евреи? Почему они так сильно завидуют мне, почему преследуют меня, почему хотят уничтожить? Vos hot irgezogt? Iber morgn? Iber morgn? Ikh farshtey nit. Почему не mitogsayt?[703]703
  Что вы сказали? Послезавтра? Послезавтра? Не понимаю. <…> полдень? (искаж. идиш)


[Закрыть] В полдень корабли вознесутся ввысь, чтобы навеки избавиться от земной грязи, а тех, кто не взойдет на борт, ожидает упадок, жестокая война и погибель всей планеты. В полдень мы поднимемся к солнцу, к самому спасительному из знаков Божиих, и наша кожа воспылает золотом и серебром, наши глаза вспыхнут медью, а наши зубы заблестят как слоновая кость; и все равно мы останемся людьми, а не ангелами, людьми, которые непреклонно направляются ввысь, к священной силе и славе. Почему же они ревнуют, эти арабы и евреи? Мы предложили им руку помощи Христа, а они отвергли ее. Они сделали свой выбор, и я уважаю его, но давайте же не будем оплакивать их страдания: они повинны в них сами!

Это очень часто становилось темой проповедей, которые я посещал на острове Мэн во время своего пленения. Священник был пресвитерианином, шотландцем с носом, напоминавшим морковь, с губами, по словам Воса, моего соседа по койке, походившими на дыру старой девы, и копной волос, казавшихся языками адского пламени, вырывающимися из пробитого черепа. Он знал, что мы пришли на землю, получив способность выбирать между правильным и неправильным; и если мы выбрали неправильное, то могли винить в своем тяжелом положении только самих себя. Однажды вечером он сказал мне: «У нас довольно много затруднений с паствой, когда мы наставляем верующих – не говоря уже о неверных». Он получал ирландские молочные продукты от двоюродного брата в Дублине и относился ко мне с симпатией. Он считал меня каким-то будущим апостолом славянского мира. Мы сидели и ели хлеб, намазанный контрабандным маслом, а он говорил о пришествии Христа на остров, о долгой истории Мэна как заставы света в годы тьмы. Разве так Бог являет Себя? Единственным проблеском солнца в мучительных страданиях шторма? Неужели Он не дает никаких иных признаков надежды? Вот о чем мы беседовали, сидя у серого каменного очага в обиталище священника, набивая желудки обильными кельтскими дарами. Я возлюбил пресвитерианскую веру в те долгие дни несправедливого заточения. Нацист? Какая «пятая колонна», сказал я командующему. Он согласился, что это глупо. Священник, доброжелательный человек, хотя и с не очень приятными манерами, готов был делиться своим религиозным энтузиазмом, и его общество казалось предпочительнее компании карьериста-англиканина, который проповедовал терпимость и невероятное благочестие, в то время как сами адские орды собирались у порога его дома. С точки зрения подобных ему гибель богов – не что иное, как перерыв в чемпионате по крикету и ухудшение качества местного пива. Я‑то думал, британцы отважны. Теперь я понимаю: все, что у них есть, – высокомерие и недостаток воображения. Эта британская флегма – французская мокрота. Француз выкашливает ее и забывает о ней. Плотно сжатые губы – губы, которые слишком долго касались холодной чаши невежества и равнодушной жестокости. Я говорил так майору Наю, когда мы повстречались в Виктории, сразу после Суэца. Он ответил, что не может понять меня. «Нет, – возразил я, – вы имеете в виду, что не осмеливаетесь понять меня, ведь я иду туда, где открывается путь к истине!» Он ответил, что лучше продолжит считать меня добрым парнем и купит мне водки. Он был слишком мягкосердечен, он воплощал все то, против чего я выступал, – как же я мог ожидать, что он ко мне прислушается? Его воспитали в мире, реалии которого были почти совершенно уничтожены. Новые факты для него просто не существовали. Он продолжал думать и действовать так, как научился думать и действовать, – как верный слуга справедливой и честной империи. Он не испытывал «этих современных сомнений». Вот что сделало его общество таким приятным для меня, хотя мы во многом не могли прийти к согласию. Большинство людей не способны понять, например, жгучего чувства унижения, которое испытывают подобные мне – те, чьи слова и дела сегодня считают недостойными внимания.

Майор Най уважал всех людей – и уважал их больше всего тогда, когда они владели собой и решали собственные проблемы. «А пока, – заверял меня майор, – они совершенно счастливы, поскольку пользуются нашими удобствами». Он выражал то же самое мнение, что и мистер Уикс, который уже не искал моего общества, как в прежние дни. Граф Шмальц отправился в Восточную Африку. Другие белые приезжали и уезжали. Я оставил много автографов американским вдовам – они обещали посмотреть «Аса среди асов», как только вернутся домой. Лейтенанта Фроменталя отправили в экспедицию; начались перестрелки и местные восстания, которыми предводительствовали люди из последней харки Абд эль-Крима: они решили, что господин их предал, и отказались исполнять соглашение, подписанное им. Они теперь пытались заключить союз с южными берберами, особенно с синими туарегами и воинами пустыни, которые бросили вызов власти Глауи. Они негодовали на новый закон, пришедший в их древние торговые места. Их опыт свидетельствовал, что новый закон всегда приносил более высокую прибыль городским арабам. Фроменталь доверительно сообщил мне, что не видит никакого смысла в том, что французские солдаты помогают улаживать древние племенные споры. Он боялся, что Марокко никогда не избавится от последствий политики Лиоте – генерал поощрял завоевание недружественного племени племенем уже дружественным (или с которым можно было договориться), таким образом используя собственные миротворческие ресурсы страны. Это помогало экономить деньги французских налогоплательщиков – и решать одну из главных проблем французской имперской стратегии со времен Наполеона. Теперь, однако, политические перемены, усиление «националистов» (таких же, как в Египте и везде) вызвали на набережной д’Орсэ недоверие к местным правителям. Так что Фроменталю приказали отправляться к границам протектората и подгонять солдат для расширения зоны влияния. Фроменталь таких мер не одобрял. Он говорил, что это совсем не защита, а вмешательство в старые ссоры. Он хотел, чтобы французы отступили к Атласу и успокоились.

Такая умеренность, однако, уже не соответствовала экспансионистским устремлениям французов, на которые, конечно, тотчас откликнулись итальянцы и испанцы. Все дело было в нефти. Но нам тогда этого не говорили.

Под влиянием ислама исчезает всякая сдержанность, в том смысле, в каком ее понимают в Европе, и меняются перспективы – так же, как они меняются в пустыне. Любовные ласки Рози фон Бек становились все более страстными – и в то же время сокращалась их продолжительность; наше удовольствие, усиленное «белой девой», сосредотачивалось в нескольких мгновениях, которые мы могли провести вместе днем или ночью. Ничего подобного я прежде не испытывал. Я жил двадцать три часа и сорок минут лишь ради двадцати минут самой изысканной страсти. Я требовал у Рози все новых откровений о приключениях с эль-Хадж Тами, о его полных рабов гаремах, где больше половины наложниц были французского или испанского происхождения, а две или три оказались ирландками или англичанками – Рози не могла сказать наверняка. Она описывала оргии и необычайные проявления чувственности, тонкой и невыносимой жестокости. Это усиливало мою похоть, восстанавливало мужественность и заставляло забыть о ледяном прикосновении Бога и Ее смертельных удовольствиях, уводило прочь от прохладного дыхания Смерти – несмотря на то что у меня были все основания опасаться новых открытий. Возможно, я тоже мог в полной мере ощутить свою силу лишь в кризисные времена. Но это же просто нелепо – связывать такие удовольствия с оскорблением, совершенным Гришенко на глазах у Бродманна. Я никогда не испытывал мазохистского стремления к почитанию. Мысль о карах паши не приносила мне восхитительного возбуждения чувств, она просто порождала ужасное беспокойство.

Она не открыла мне ничего нового. Она сказала мне, что паша заставлял называть его арабским словом. Я попросил ее использовать это слово. Оно было мне знакомо. Она жаловалась, что он проводил большую часть времени на ногах. Они полагала, что у рабынь появилось очень много костных мозолей, даже у самых молодых девочек. В некоторые ночи, по ее словам, она ничего не ощущала выше колен, а ниже них испытывала муки неутоленной чувственности. Она говорила, что от этого ей делалось дурно. Баланс устанавливался слишком необычный. Она утверждала, что девочки с проколотыми частями тела не показались ей странными. Они были довольно красивы и гордились своими украшениями, даже теми, что с замками. Я заметил, что она описывает обычные извращения короля-варвара. Неужели она до сих пор считала их возбуждающими?

– В более скучной компании, – ответила она.

Ее лесть была восхитительна. Она свидетельствовала о моем превосходстве над повелителем, власть которого я утверждал, от лица которого я говорил. Роза убедилась, что я известный актер, и я снова стал ей бесконечно интересен. И все-таки она не сочувствовала мне из-за трудностей с «Ястребом». При первом испытательном полете я едва-едва сумел вытянуть машину с кустарной взлетно-посадочной полосы, чуть не задел одноэтажные здания пригородов Марракеша и, миновав большую часть деревьев в ближайшей пальмовой роще, попытался направить самолет к далеким пикам Атласа. Но рычаг не работал. Мое изобретение вертелось и раскачивалось почти свободно, по собственной воле, тяжелый двигатель понес его к автомобилям и павильонам паши и его придворных, аппарат пролетел над самыми головами водителей и всадников и ткнулся носом в кучу мягкой красной земли. Пропеллер треснул и отвалился, лопасти полетели в разные стороны, на разбегавшихся зрителей; одна из них рассекла канаты, и павильон паши обрушился на землю, другая разнесла ветровое стекло его «роллс-ройса» и вонзилась в обивку пассажирского сиденья. Колеса самолета сорвались с оси и покатились мимо молодых пальмовых рощ, хижин и шатров, они попали в канал, заблокировав его, и вода залила все вокруг – палаточный лагерь паши превратился в болото, а Глауи и его фавориты оказались в ловушке под тяжелой, промокшей насквозь шерстью берберских шатров. Они толпились в грязи, а двигатель, сорванный с опор, несколько раз перевернулся, по-прежнему испуская клубы черного дыма, пока не вспыхнул примерно в ярде от уцелевшего «мерседеса» паши и не разнес машину вдребезги как раз в тот момент, когда я, с ног до головы залитый бензином, бросился прочь от места катастрофы и врезался прямо в своего покровителя. «Ястреб» вспыхнул, и мы пригнулись. Паша словно бы с неверием смотрел на останки своих любимых автомобилей, своих флагманов. Я понял его смятение. Я по-дружески протянул ему руку, как равный равному, готовый разделить эту неудачу, как подобает людям пустыни. Но Глауи посмотрел на меня необычайно холодно. Он удалился, громко кашляя.

После этого мне пришлось обращаться к своему работодателю через Хаджа Иддера или каких-то третьих лиц; стало ясно, что я по крайней мере на некоторое время попал в немилость. Как я предполагал, паша раздумывал, обвинять ли меня в катастрофе. Но в конце концов он должен был вспомнить, что я предупреждал о возможных последствиях использования неподходящего двигателя в таком тонко настроенном аппарате, как мой; я также надеялся, что паша, успокоившись, учтет, что я сам отправился в полет и только по счастливой случайности не погиб. Потом я посмотрел фильм. Мистер Микс заснял все это происшествие и охотно позволил мне увидеть ролик, хотя паша запретил пользоваться проектором – запрет не распространялся только на самого эль-Глауи и его избранных гостей. Я сказал мистеру Миксу, что фильм получился полезный. Паша мог узнать, что проблемы возникли из-за старого двигателя, а не из-за моей конструкции. Как только доставят новые двигатели из Касабланки, мы сможем начать настоящие полеты. В конце концов, «Ястреб» оказался изящной машиной. Мы потерпели неудачу исключительно из-за старого двигателя. Я с некоторой тревогой услышал от Рози фон Бек, что эль-Глауи упомянул обо мне более или менее спокойно один-единственный раз: когда пошутил, что бедуины называли меня не «Ястребом», а «Попугаем». Паша вел себя точно обиженный ребенок. Yuhattit, yuqallim, yehudim[704]704
  Строит козни, роет яму, вот что такое еврей (искаж. араб.).


[Закрыть], как сказано в поэме. Все не так просто. Выходит, он думал, что я куда лучше болтаю, чем летаю. По некоторым причинам эти сведения вызвали во мне новый прилив сексуального желания – и она остекленела от наслаждения. Но когда Рози ушла, я почувствовал себя уязвленным. Я преданно служил паше. Он восхищался моим каталогом с цветными иллюстрациями. Он хвастался нашей фабрикой. Ни один гость Марракеша не покидал город без проспекта новой авиационной компании. Правителю не следовало стыдиться моей незначительной неудачи. Это не провал, а эксперимент. Мы просто были чересчур нетерпеливы. Я признался самому себе, что питал слишком много неосновательных надежд, готовясь с помощью построенного аппарата покинуть пашу. В одном из своих писем я объяснил ему, как история оценит наши усилия, как наши первые горести уподобятся битвам великих пророков или проблемам, которые решили Уилбер и Орвилл Райты, прежде чем их планер взлетел в небеса над Китти-Хоуком[705]705
  Китти-Хоук – город в США, недалеко от которого произошел первый полет самолета братьев Райт.


[Закрыть]. Меня успокаивало то, что у меня по-прежнему оставались слуги и дом. Даже автомобиль (хотя это был всего лишь помятый «пежо») все еще находился в моем распоряжении. Становилось понятно: мой работодатель пока не решил, как ко мне относиться. Я утешался тем, что, если он позволит мне уехать, у меня оставалось вполне достаточно наличных, чтобы прожить определенное время в Риме без особенного стеснения. Меня держали здесь только фильмы, о которых я все никак не мог завести разговор. И я знал, что Рози уедет со мной. Я с пользой провел время в Марракеше.

Одним из признаков немилости стало удаление евреев из-за моего стола. Только мой молодой поклонник, месье Жозеф, нарушал приказы паши, рискуя вызвать его неодобрение. Он горячо умолял меня смириться с поражением и покинуть город. Это было типичное проявление жадности, пессимизма и боязливости. Компания по производству аэропланов оставалась вполне жизнеспособным проектом, и я знал, что паша – человек будущего. Он справится со своим разочарованием и продолжит работу. Как может наш повелитель разрекламировать воздушные силы, а после не создать их, спрашивал я. Это крупное дело, ответил еврей. Потом он стал вести себя со мной осторожнее, даже не приветствовал меня при встречах на улице. Теперь я понимаю, что евреи уже тогда сговаривались с моим заклятым врагом. Мистер Микс, который, несомненно, разделял мое беспокойство, стал более дружелюбным, но также не проявлял особой веры в мои способности и инстинкты. Он предложил нам тайно купить билеты у военных в железнодорожном депо. Нам следовало перебраться в Танжер, а потом уехать из Марокко, пока мы еще оставались в первых рядах соратников паши. Мне его рассуждения показались грубоватыми: он подчеркивал, что я едва-едва продвинулся в своих делах! Я шагну вперед, когда новый «Ястреб» взлетит в прекрасное небо нашего города. Я шагну вперед, когда все мировые кинохроники и все газеты будут восхвалять мое имя, когда Сикорский, Сопвит и Грумман станут только маленькими сносками в истории авиации. Я шагну вперед, когда дуче поприветствует меня в Риме, колыбели и столице нового европейского порядка, и покажет мне фабрики, которые он устроил для изготовления моих самолетов.

Как я мог предвидеть подобную ограниченность бербера? Его готовность прислушиваться к любой клевете? Я сумел бы сделать Тами самым почитаемым вождем в мусульманской Африке, человеком, которого уважали бы все европейские правители, вся Америка и Восток. Его Магриб стал бы истинным твердым оплотом в борьбе с большевизмом. Его легионы полетели бы на битву точно так же, как прежде, на протяжении веков, они скакали в бой по воле мавританских эмиров. И тогда их взгляды обратились бы не на христиан Полуострова, а на ожидающий возрождения мир собратьев-мусульман: людей, отчаянно нуждающихся в цели и в благородном лидере. Европа не потребовала бы, чтобы они сделались христианами; достаточно того, что они станут мусульманскими джентльменами, как Саладин в «Талисмане»[706]706
  «Талисман» (1825) – исторический роман Вальтера Скотта, посвященный событиям Третьего крестового похода, где Саладин предстает разумным и нравственным монархом.


[Закрыть]. Когда рыцарь признает другого рыцаря – согласие почти неизбежно.

В известной степени эта тревога усиливала мое предчувствие опасности, и я стремился разорвать неосмотрительные связи. И все же, тоскуя по редким свиданиям, несколько раз оказываясь на острие ножа, мы только добавляли пикантности ее желаниям – в результате я был зачарован и с восторгом участвовал в грубых и совсем не сентиментальных сексуальных приключениях.

Если смотреть из мира пригородов, то мир сексуального странника покажется сплошным сплетением потных стонущих тел в окружении разных objets sportifs[707]707
  Спортивных принадлежностей (фр.).


[Закрыть], тел, вечно качающихся и извивающихся, со странными отметинами на ягодицах, приоткрытыми ртами и выпученными глазами; но посторонние представляют мир порнографии, а не наш мир эротических исследований. Наш мир дарил нам столько прекрасных ироничных бесед, самопознания, великой доброты, жизненных интересов и хорошего настроения – подобно любому человеческому общению; без этих радостей сближения тел остались бы лишь совокуплениями двух животных. Не было бы никакого интереса, никакого трепета. Осталось бы только повторение прошлого опыта – без ощущения эксперимента. Секс – не просто набор средств, которыми женщина удовлетворяет своего мужчину. Это единение. Это любовь. Даже в аду.

Это единение сил. И оно – рай. Это равенство сил, взаимное воспитание чувств. Другое состояние в Праге и прочих местах именуют «эротомания» – попавшиеся в ее сети забывают даже о еде и безопасности. Безумие привело многих мужчин и женщин к смерти, особенно в таких обстоятельствах, в которых оказались мы. Сам Лоти вспоминает историю о том, как он похитил женщину из гарема султана и как она все-таки заплатила огромную цену за свою измену.

Во Франции признают эту болезнь, как признают шизофрению или манию величия, и, конечно, чаще всего упоминание о ней возникает в делах о разводе и об убийстве и ее принимают во внимание как смягчающее обстоятельство. Вот ключевое различие между законами Корана и законами Наполеона, особенно удивляющее мусульманина-рогоносца. Будучи сторонником рационализма, я продолжал верить, что паша понимает смысл честной игры. Я думал, он ждал только прибытия авиационных двигателей, чтобы послать за мной.

Я уже написал много извинений и объяснений, которые передавал своему работодателю через Хаджа Иддера. Я потратил на подарки визирю гораздо больше, чем получил от просителей, обращавшихся ко мне. После того как началась моя бессменная вахта, я с удивлением обнаружил, что мистер Микс также подает визирю «письма с приложениями» и обращается к собрату-негру за помощью. У мистера Микса больше не было пленочной камеры. Он сказал, что снимал особенно интересную сцену в подземельях – нечто вроде художественного сопоставления света и тени, старого и нового Марракеша, по его словам. Он не хотел никому навредить, но особая стража паши заметила его, и мистера Микса в чем-то заподозрили. У него отобрали камеру и большую часть его фильмов. Теперь он, как и я сам, пытался восстановить хорошие отношения с пашой. После того как мы провели много часов вместе в приемной, я все же обнаружил, что мистер Микс удивительно мало говорит о своих проблемах.

– Я не жалуюсь, Макс, но ублюдок просто поймал меня в капкан. Я не могу уплатить долг без этой камеры! Нам надо сесть на поезд, Макс. Ты можешь вывезти нас отсюда. В конце концов, я сделал тебя знаменитым.

Он, казалось, сильно забеспокоился, когда я сообщил ему, что не уеду без своих фильмов, но вроде бы смирился с этим справедливым, хотя и суровым приговором. Мистер Микс мрачно добавил:

– Помни, Макс, с каждым днем, пока ты его ждешь, Тами все больше осознает свою власть над тобой. С каждым днем ты увязаешь все глубже.

Мистер Микс так и не рассказал, как обзавелся прекрасной современной камерой и изысканными костюмами, которые он носил после прибытия ко двору паши (и еще продолжал носить). Я предположил, что он покорил сердце какой-то богатой и просвещенной марокканской наследницы или столь же богатого шейха, прощальным подарком которого и стала камера. Но Микс ничего не говорил. Он всегда умел обманом и лестью выпытать у собеседника все его тайны, отвлекая внимание от собственных поступков и мыслей. Думаю, он действительно интересовался тем, чему мог его научить я, но мои попытки чему-то научиться у него оказались тщетными.

Он оставался очень любезным, но прежняя близость, существовавшая между нами, возрождалась только иногда. С тех пор я встречал и других naif’s[708]708
  Простодушных (фр.).


[Закрыть], которых отличало такое же неуместное пораженчество и нехватка веры в свои способности. Иногда я думал: никакое ободрение и сочувствие не поможет ему, даже если подробно объяснить, что за возможности открываются в мире негру, наделенному интеллектом и врожденными манерами.

К кинематографу мистер Микс чувствовал призвание. Он отличался несомненными дарованиями в сфере производства фильмов. Я попытался убедить его в этом. Я снова рассказал о прибыльном американском рынке, и на сей раз он слушал меня внимательнее. Он обещал, что обдумает мою идею. Мы говорили по-английски. Прочие просители в приемной общались на французском, арабском или берберском; мы все находились в одном и том же опасном положении и испытывали одинаковые страдания – и все-таки собратья по несчастью демонстрировали дружелюбие и великодушие, которые всегда отличали истинных марокканцев. Я никогда не чувствовал подобной близости к этим людям. Вот еще одна черта характера, сближающая их с британцами: они принимают неудачу как свидетельство некоего морального превосходства побежденного.

Между тем Рози фон Бек начала проявлять признаки нервозности, а ее сексуальные потребности, хотя и столь же настойчивые, время от времени приобретали характер ритуала. Она не раз говорила мне, что Тами не позволит ей уйти, что он настаивал, чтобы в Танжер с ней поехали охранники, что ее паспорт забрали якобы по ошибке и паша утверждал, будто делает все возможное для решения проблемы. Все пути оказались перекрыты. Кроме того, она стала возражать против отдельных сексуальных воззрений, которые, как она уже сообщила эль-Глауи, не пользовались на Западе особой популярностью со времен Калигулы[709]709
  Гай Юлий Цезарь Август Германик, более известный как Калигула (12–41) – римский император, прославившийся коварством, жестокостью и любовью к плотским извращениям.


[Закрыть]. Она сказала, что это замечание сдерживало его, пока он не добился объяснений, кто такой Калигула; затем тан Тафуэлта усмехнулся и сказал: он может заметить некоторое сходство, но, хвала Аллаху, у него нет никаких недовольных преторианцев, способных встать на пути Божьей воли. В результате в библиотеке паши теперь появился какой-то возбужденный гомосексуалист, переводивший Гиббона[710]710
  Эдвард Гиббон (1737–1794) – английский историк, автор «Истории упадка и разрушения Римской империи» (1776–1789).


[Закрыть] на французский, а некий изнеженный метис ухитрился переложить на местное наречие какие-то отрывки из жизнеописаний цезарей[711]711
  Речь идет, вероятно, о книге ученого и писателя Гая Светония Транквилла (около 70 – после 122) «Жизнь двенадцати цезарей», в которой даны подробные сведения о Калигуле и Нероне.


[Закрыть]. Рози не шутила, когда рассказывала мне, что эль-Глауи стал теперь с любопытством поглядывать на свою любимую лошадь. «Мне очень жаль его ближайших родственников», – заметила мисс фон Бек. Она благодарила Бога, что ей хватило ума не рассказывать о «Декамероне». До сих пор она отговаривала эль-Глауи от знакомства с «Тысячью и одним днем Содома»[712]712
  На самом деле роман маркиза де Сада называется «Сто двадцать дней Содома».


[Закрыть], уверяя, что де Сад – не настоящий маркиз.

И я снова почувствовал, насколько велика, возможно, даже всесильна власть мифа.