Текст книги "Иерусалим правит"
Автор книги: Майкл Муркок
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц)
Майкл Муркок
Иерусалим правит
Предисловие
Я хочу извиниться перед читателями, которые не предполагали, что им придется ждать третий том мемуаров полковника Пьята около восьми лет. И надеюсь, они простят меня, когда поймут, какие трудности были связаны с подготовкой документов для публикации, расшифровкой магнитофонных записей и восстановлением хронологической последовательности событий. Вдобавок мне приходилось заниматься еще и своими делами, и только в феврале 1986 года я нашел время для поездки в Марокко, а затем в Египет и повторил таким образом часть маршрута Пьята по морю и по суше (мне повезло – я тоже обнаружил оазис Зазара, который теперь пересох), в конце концов прибыв в Марракеш. Описание невероятного двора эль-Глауи, паши Марракеша, в тексте Пьята сильно отличается от набросков Гэвина Янга из «Лордов Атласа»[1]1
«Лорды Атласа: расцвет и упадок дома Глауи 1893–1956» (Lords of the Atlas: The Rise and Fall of the House of Glaoua 1893–1956) – книга Гэвина Максвелла (1914–1969), шотландского натуралиста и путешественника. Гэвин Дэвид Янг (1928–2001) – английский журналист, автор путевых очерков. В 1977 году написал книгу об арабах в Ираке «Возвращение на болота» (Return to the Marshes). Тами эль-Глауи (1879–1956), более известный как Лорд Атласа, – паша Марракеша в период французского протектората (1912–1956). Эль-Глауи тесно сотрудничал с французским правительством, но город находился под полным его контролем.
[Закрыть].
И вновь, в Марракеше и в маленьких поселениях Сахары, мне удалось повстречать немало людей, готовых помочь в поисках. Некоторые из них помнили полковника под именем Макса Питерса[2]2
Во втором томе «Квартета» полковник зачастую именовался Максом Питерсоном.
[Закрыть]. Многие пожилые люди, как я выяснил, его уважали. Старики отзывались о нем как о величайшей из звезд Голливуда. Слухи о том, что он был евреем, возмущали их. И все же в Египте о нем не знал почти никто. Мне повезло – на Майорке я побеседовал с одним отставным английским полицейским. Во времена пребывания Пьята в Египте он служил в войсках при Рассел-паше[3]3
Сэр Томас Уэнтворт Расселл (1879–1954), более известный как Рассел-паша, – офицер полиции в Египте. В 1917 году стал начальником городской полиции в Каире, получил звание генерал-майора и титул паши. В 1929 году возглавил Египетское центральное антинаркотическое бюро и руководил им до 1946 года.
[Закрыть] (мемуары которого также подтверждают большую часть истории полковника), и его воспоминания свидетельствовали об истинности многих фактов, особенно тех, что касались работорговли и торговли наркотиками. За вычетом различных точек зрения, основные детали и имена совпадали, что подтвердило и дальнейшее расследование; из «Иджипшн Таймс» и других тогдашних газет я узнал, что эль-Хабашия был известным персонажем – он управлял каирским кварталом красных фонарей и участвовал в разных преступных делах от Тимбукту до Багдада. Сэр Рэнальф Ститон и другие англичане, упомянутые Пьятом, менее известны, хотя Ститон, несомненно, имел какое-то отношение к кинопрокату; и, конечно, все мы слышали о брате Квелча [4]4
Горацио Квелч – герой сборника рассказов Муркока «Сказочные гавани» (Fabulous Harbours, 1995).
[Закрыть].
Мой отставной полицейский смутно помнил Макса Питерса. Когда я упомянул о Джейкобе Миксе, он, однако, пришел в восторг. «Парень из посольства. ЦРУ?» Он хорошо знал мистера Микса, но они познакомились не в Египте, а в Касабланке в самом начале войны и с тех пор не теряли связи. Старый друг полковника теперь вышел на пенсию и жил в Мексике. Меня удивило и взволновало это открытие: отыскался кто-то, способный, если пожелает, изложить историю Максима Артуровича Пятницкого с совершенно иной точки зрения.
Вернувшись в Англию, я немедленно обратился к мистеру Миксу; завязалась переписка. Эти письма были чрезвычайно полезны в работе над данной книгой, но только в мае 1991‑го я смог добраться до Мексики и съездить в деревню, где мистер Микс обитал «в небесном изгнании» – неподалеку от Чапалы[5]5
Чапала – крупнейшее в Мексике пресноводное озеро. Расположено на границе штатов Халиско и Мичоакан. В конце 1980‑х остро встала проблема загрязнения водоема, которую во многом удалось решить после строительства очистных сооружений.
[Закрыть], на берегу красивого, но грязного озера.
Мистер Микс сохранил облик так называемого ашанти[6]6
Ашанти – народ группы акан. Живут в центральных районах Ганы (области Ашанти и Бронг-Ахафо).
[Закрыть], описанный Пьятом, хотя его борода и волосы стали белоснежными, и я невольно вспомнил доброго дядюшку Римуса из диснеевской «Песни Юга»[7]7
«Песня Юга» (1946) – американский музыкальный фильм с живыми актерами и использованием анимации производства «Уолт Дисней кампани», основанный на сюжетах «Сказок дядюшки Римуса» писателя Джоэля Харриса.
[Закрыть]. Пока он не заговорил, было трудно предположить, что передо мной американский шпион. Он вел себя учтиво, в изысканно-старомодной манере южан того поколения, и его спокойная ирония также показалась мне знакомой. Несмотря на более чем почтенный возраст, мистер Микс находился в добром здравии. Конечно, он с радостью расскажет о своих встречах с полковником Пятницким, о котором, по словам Микса, у него сохранились самые теплые воспоминания.
Мистер Микс признал, что по сравнению с Пятницким даже Адольф Гитлер зачастую казался матерью Терезой; но, отметил американец, противоречивость натуры Пьята очаровывала. Впрочем, основной причиной, по которой он оставался с Полковником, выступала, по его словам, исключительно корысть. «Он был невероятно удачлив, – сказал Джейкоб Микс, смеясь. – Я цеплялся за него так, как иные люди цепляются за кроличью лапку». Микс подтвердил, что полковник действительно добился известности в качестве звезды вестернов категории Б и «промежуточных» сериалов[8]8
Промежуточный фильм – фильм, занимающий промежуточное положение между категорией А (крупнобюджетная популярная картина) и категорией Б (малобюджетная лента, которая часто шла вторым номером на распространенных во времена золотого века Голливуда сдвоенных сеансах).
[Закрыть] нескольких независимых производителей на Гауэр-Галч[9]9
Гауэр-Галч – перекресток бульвара Сансет и Гауэр-стрит в Лос-Анджелесе, Калифорния. В 1920–1950‑е годы в окрестностях располагалось множество киностудий, а на самом перекрестке собирались настоящие ковбои, которые надеялись получить роль статиста в одном из бесчисленных вестернов.
[Закрыть] (голливудское место расположения большинства таких контор); он показал мне полноцветный рекламный плакат, с яркими красным и желтым и с внушительным черным. Плакат предназначался для фильма под названием «Закон ковбоя»; на картинке был изображен сидящий на лошади и машущий рукой ковбой, нижнюю часть лица которого прикрывал платок. Главную роль в фильме играл «Ас» Питерс, снималась картина на студии под названием «Делюкс». Плакат, очевидно, относился к середине двадцатых. Сол Лессер[10]10
Сол Лессер (1890–1980) – американский кинопродюсер.
[Закрыть] (я познакомился с ним в конце пятидесятых) упоминал о своем участии в сомнительных проектах – создании множества дешевых вестернов и приключенческих лент для кинотеатров, которым приходилось показывать разом две картины, сериалы, мультфильмы и кинохронику, чтобы оставаться на плаву. Мистер Микс также позволил мне взглянуть на сигаретную карточку, выпущенную в Англии «Уиллс и Ко», – ковбой в высокой белой стетсоновской шляпе, с темным платком на лице и с подписью: «Ас Питерс. Летающий Ковбой („Делюкс“)». По словам мистера Микса, у него были и другие сувениры, но большую часть он потерял вскоре после отставки: в его римской квартире случился пожар.
Я никогда не думал, что смогу установить связь между полковником Пьятом и одним из героев моего детства. Многие мальчики, которые росли в послевоенной Великобритании, читали о приключениях «Ковбоя в маске» в еженедельных и ежемесячных «пенни дрэдфулс»[11]11
Пенни дрэдфулс – грошовые книжки в ярких обложках, серийные издания «низких жанров», особенно популярные в конце XIX века.
[Закрыть]. Хотя этот персонаж появился в Америке, в Великобритании он продержался дольше. Как и Бак Джонс[12]12
Бак Джонс (1891–1942) – звезда американского кино 1920–1930‑х годов; прославился ролями в вестернах.
[Закрыть], Ковбой в маске был могучим народным героем. О Джонсе в Америке позабыли сразу после его смерти в знаменитом пожаре в «Коконат-Гроув» в 1944‑м[13]13
На самом деле пожар в бостонском ночном клубе «Коконат-Гроув», унесший жизни почти 500 человек, произошел в ночь на 28 ноября 1942 года.
[Закрыть], но в Великобритании он выжил: посвященный ему журнал выходил приблизительно до 1960‑го. Журнал «Ковбой в маске» закрылся в 1940‑м из-за нехватки газетной бумаги. У полковника Пьята сохранилось несколько изорванных выпусков двадцатых и тридцатых; эти журналы редко встречаются даже в специализированных каталогах. Моя же собственная коллекция досталась мне по наследству от дяди, великого энтузиаста вестернов.
В разговоре с Джейкобом Миксом я упомянул, что полковник Пьят очень высоко его ценил – на свой лад, конечно. В ответ старый разведчик расхохотался от души. Он отметил, что запомнил похвалы Макса. Мистер Микс оказал мне всю возможную помощь, и его подробные замечания были очень важны для понимания некоторых фрагментов рукописи Пьята. К сожалению, мистер Микс умер вскоре после того, как мы насладились его обществом и гостеприимством; теперь он похоронен на протестантском кладбище близ Чапалы.
Не имея никакого опыта по части формальных религиозных вопросов, я нередко находил воззрения полковника нелепыми и примитивными. Он утверждал, что всякая социальная стабильность основана на наших усилиях, цель которых – как можно лучше использовать Божьи дары. Мы должны поддерживать и укреплять эту стабильность. Аргументы Пьята, что энтропия – естественное состояние мироздания и что физическая вселенная, находящаяся в бесконечном движении, не является благоприятной средой для развития разумной жизни, представляются мне в каком-то смысле средневековыми, хотя и выражены в терминах современной науки. «Постоянное изменение – главное правило вселенной, – заявлял он. – Чтобы снизить уровень энтропии, мы должны приложить огромные усилия, используя опыт, разум и мораль для создания хоть какой-то справедливости и гармонии из материала Хаоса». Его летающие города должны были стать островами порядка в мире всеобщего безумия. Он ценил идеалы и учреждения демократии, по его словам, «воплощенные в довоенных Соединенных Штатах». Единственное движение, на которое он до самой смерти жертвовал деньги, – это «Гринпис». «Я разделял любовь к природе со всеми подлинными нацистскими лидерами, – говорил мне Пьят. – Мы были великими защитниками природных ресурсов задолго до того, как это стало модным». Он утверждал, что играл важную роль в немецком проекте переработки и вторичного использования материалов, но, когда я попытался выяснить детали, Пьят стал удивительно неразговорчив, а потом резко сменил тему, спросив, знаю ли я немецкое стихотворение из «Можжевелового дерева» братьев Гримм[14]14
Речь идет о сказке, записанной братьями Гримм (Якоб, 1785–1863, и Вильгельм, 1786–1859). В русском переводе: «Меня мачеха убила, / А отец меня поел, / А Марленикен-сестрица / Мои косточки собрала, / В шелковый платок связала / Да под деревом сложила. / Ах, тю-вить, тю-вить, тю-вить! / Я красивее всех птиц!» Пер. Григория Петникова.
[Закрыть].
Это была его обычная стратегия: перевести разговор на экзотическую литературную или на спорную политическую тему, чтобы любой, кто подойдет слишком близко к некой правде, которую Пьят не хотел раскрывать, отвлекся на посторонние рассуждения или начал возражать на какие-то крайне реакционные высказывания собеседника. Возможно, конечно, и то, что я не всегда был внимателен к тем ассоциациям, которые направляли течение мыслей Пьята – к примеру, при переходе от использования мусора к сказкам братьев Гримм. В таких случаях у меня возникают сомнения: подходящий ли я редактор для подобных мемуаров, не следует ли подыскать кого-то получше. Порой мне хочется бросить все: документы, пленки, заметки, альбомы с вырезками – полуистлевшие, рассыпающиеся, перепутанные остатки необычайной жизни этого старика, большинство из которых относится к давним временам, когда Пьяту не исполнилось и сорока. После того как он обосновался в Англии, с ним практически не случалось никаких драматических происшествий.
Я не стану утверждать, что бред Пьята кажется мне сколько-нибудь осмысленным, – было достаточно трудно понимать его во время бесед, когда я требовал от него деталей или пояснений, – но члены семьи заявляют, что он находился в здравом рассудке, а раз так, полагаю, справедливости ради стоит отметить, что мне не хватает их фантазии или их значительного опыта. Я и впрямь понятия не имею, что такого могут раскрыть мемуары Пьята, и не в силах даже предположить, почему семья потратила так много времени и денег на бесполезные судебные процессы. Мои притязания вполне законны. У меня есть собственноручные письма полковника, согласно которым его бумаги передаются в мое распоряжение, пока я не отредактирую то, что Пьят назвал «нашей книгой о миссис Корнелиус». Его история доведена до 1940 года, когда он прибыл в Англию; после завершения книги я должен передать бумаги в Библиотеку Бодли[15]15
Библиотека Бодли, или Бодлеанская библиотека, – библиотека Оксфордского университета. С 1610 (официально – с 1662) года наделена правом на получение обязательного экземпляра всех изданий, выпускаемых в стране.
[Закрыть], Оксфорд, где они будут доступны любому добросовестному исследователю. Аудиозаписи, однако, останутся моей собственностью. Теперь это наконец определено после долгих судебных процедур, и я надеюсь, что мы все сможем спокойно вернуться к нормальной жизни. Меня больше всего беспокоит враждебное отношение семьи, интересам которой, как мне казалось, я служил так же искренне, как служил интересам полковника Пьята. Мне представляется, что скрывать «отрицательную» сторону биографии – это недостойно и покойного, и самой правды. Повторяю в последний раз – я никогда не хотел продемонстрировать неприязнь к членам семьи, в особенности к миссис Корнелиус, память которой я по-прежнему чту с восторгом и восхищением.
Но ниггеров, как настаивал полковник Пьят, нужно называть ниггерами, и если «ноттинг-хилльское семейство» и не преувеличивает достоинств Фрэнка или Джерри, то, по крайней мере, не принижает их. Это исследование стало моим первым опытом документальной прозы, и я не отрицаю, что в качестве научной работы, вероятно, оно заслуживает успеха, но в качестве популярного издания оно могло сформировать что-то вроде ложного впечатления о семье. Я сделал все возможное, чтобы возместить причиненный ущерб во многих книгах, которые последовали за этой первой публикацией, имевшей совершенно неожиданный успех.
Обаяние полковника Пьята (для такого человека, как я, выражающего почти противоположные мнения) отчасти основано на его абсолютно невероятных идеях и наклонностях. В его жизни все было изумительно, грандиозно, романтично – возможно, я в некоторой степени остаюсь лучшим посредником для человека, наделенного таким ярким и исключительным воображением.
Я не могу, однако, объяснить его ошибки в использовании иностранных языков (он не говорил свободно ни на одном из них, и я точно воспроизвел соответствующие фрагменты его рукописей), и нет никаких очевидных причин для вкрапления иностранных фраз, кроме тех случаев, когда он описывает некоторые из своих сексуальных приключений (почти всегда на французском). Что касается его расизма, мои собственные взгляды и поступки, связанные с этой темой, документально подтверждены, но я был обязан сохранить некоторые – с моей точки зрения отвратительные – высказывания Пьята. К сожалению, в 1945‑м его голос не умолк, и, кажется, он отдается эхом и сегодня – гораздо громче, чем в другие послевоенные времена.
За последние восемь лет моя жена не раз упоминала о том, насколько я стал похож на своего героя. Должен признать, эта мысль была мне неприятна, ведь у нас с Пьятом очень мало общего, но я видел в психиатрических лечебницах, как черты одного пациента передавались другому, пока имитация не становилась такой же убедительной, как реальность. Так что, возможно, частое общение с полковником Пьятом и изучение оставленных им материалов оказали на меня некое воздействие, хотя меня оскорбило утверждение одного критика, будто нельзя провести границу между мной и моим героем.
Наконец, я должен упомянуть о том, что многим обязан жене, которая помогла в дополнительных исследованиях, Джону Блэквеллу, чей внимательный взгляд и здравый смысл поддерживали меня в худшие времена, и Лэнгдону Джонсу, который так успешно восстановил «Титус один» Мервина Пика[16]16
«Титус один» (также «Одиночество Титуса», 1959) – роман английского писателя, поэта, драматурга и художника Мервина Пика, часть трилогии «Горменгаст».
[Закрыть], – его замечательные навыки оказались бесценными при создании этой книги. Я хотел бы поблагодарить людей, уже упомянутых в предыдущих томах, вместе с друзьями в Египте – в особенности «черно-белого Иосифа», Мустафу эль-Байюми, полковника «Джонни» Саида и семью эль-Фази, все члены которой помогали мне идти по следам Пьята, Рабию и ее сестер, мать, бабушку и братьев за их чудесное гостеприимство и помощь, когда я отправился за полковником в Марракеш; Жана-Мари Фроменталя, сумевшего проверить большую часть того, что Пьят поведал о Марракеше двадцатых. Спасибо также «Безумному Джеку» Паркеру, бывшему Королю Кроули, который смог предоставить мне несколько изображений «Аса» Питерса в роли «Ковбоя в маске». Я также благодарю за помощь сэра Алана и леди Тэйлор (за бесценные сведения о Египте), Манчестерских Савояров, Франческу В. («эль Энаньо»), Люс-Марию и Хесуса из Ахихика, старого дока Гибсона из Делавэра, капитана Роберта Хардинга, лорда Шапиро и пашу Уотербери. Последнего я навестил в его доме близ Ридинга, чтобы осмотреть замечательную коллекцию, большую часть которой, по словам хозяина, доставили из знаменитого жилища эль-Хабашии после того, как правительство Насера открыло здание для всеобщего обозрения в 1957 году. Этот опыт мне не хотелось бы повторять. Все, что я скажу здесь, – я готов поручиться перед читателями за содержание истории Пьята, но об интерпретации полковником событий предоставляю судить им самим.
Майкл Муркок
Декабрь 1991 года
Глава первая
Я – разум и совесть цивилизованной Европы. Я – все, что осталось от нее. Но для меня и для немногих, подобных мне, христианство и все, что оно олицетворяет, сегодня стало лишь запретным воспоминанием!
Это, по крайней мере, хорошо понимает миссис Корнелиус. «Ты тшортово тшудо, Иван, – говорит она. – Клятый памятник тому кровавому веку». Но ее дети потеряны для нее. Наивный скептицизм не защитит их от наступающей ночи. Они осуждают мой «расизм». Они говорят, что я слишком обобщаю и что из каждого правила есть множество исключений. Я согласен! Я видел благородных верблюдов и необычайных лошадей, которых уважал и которыми восхищался; я считал, что во многом они превосходят меня. Но это не могло превратить верблюда в лошадь, а лошадь – в верблюда, и никого из них это не сделало людьми. Точно так же, заявляю я, глупо и ненаучно притворяться, будто между народами нет никаких различий. Эта логика убеждает их. Немногие могли противостоять моему интеллекту, даже когда я был ребенком. Я посвятил всю жизнь умственным тренировкам. Но вы поймете, что постоянное самопознание может стать не только благословением, но и проклятием.
Уже в двадцать четыре года, двадцать четвертого августа 1924‑го, я кое-что знал о собственном призвании. Вновь завоевав славу и успех, добившись подтверждения своего инженерного гения, я мчался в Нью-Йорк, чтобы встретить суженую. Я начал чувствовать, что мог бы стать воплощением силы добра в измученном войной мире, где униженные враги и усталые победители наравне охотились за всякой человеческой падалью. (Я говорю, конечно, об этих аморальных и вездесущих уроженцах Восточной Африки, баловнях Карфагена, который в течение многих столетий мечтал завладеть нашими богатствами.) В те дни я редко думал о Боге. Я приписывал все успехи лишь себе самому. Только потом Бог даровал мне благотворный урок смирения и я обрел истинную радость Веры. В 1924‑м я почти во всех отношениях «взлетел высоко». Какое счастье я предвкушал, как ожидал того мига, когда мы с Эсме наконец воссоединимся!
Этого не будет. Они говорят, будто все дело в том, что я ошибался! Но я не стал музельманом[18]18
Музельман – использовавшееся среди узников нацистских концлагерей жаргонное обозначение заключенного, до крайности истощенного голодом и потерявшего всякую волю к жизни.
[Закрыть]! Эфирный «Парсифаль» проносится над пустыней. Аэроплан совершает вираж и скользит над лесистыми холмами Пенсильвании, такими же бескрайними, как дивная Степь. Я лечу к моему прошлому и моему будущему, к моей Эсме и к моему Востоку. Я заявлю права на свою невесту и навсегда заберу ее с собой der Heim[19]19
Домой (нем.).
[Закрыть], в Голливуд. Мы построим пляжный дом с двенадцатью спальнями и вновь возродим нашу страсть. Я вспоминаю о нежности и разнообразии наших любовных ласк и ожидаю продолжения! В Константинополе мы были Адамом и Евой в Раю, невинными детьми Судьбы. Брат и сестра, отец и дочь, муж и жена – все эти роли и множество вариаций расширили и очистили наш дух. Я не чужд теориям Распутина. Я лично увлекал многих молодых женщин в чистейшие сферы чувственного наслаждения. Но Эсме была чем-то большим; она была моей женской половиной, новым аспектом моего «я». Инкуб и суккуб – так это называли древние норвежцы[20]20
Инкуб – в средневековых легендах распутный демон, ищущий сексуальных связей с женщинами. Соответствующий ему демон, появляющийся перед мужчинами, называется суккуб.
[Закрыть]. В Париже случайная причуда судьбы почти разрушила ту сущность, которая воплощала нашу единую душу. О, как я стремился вернуть былое единство; это восхитительное, захватывающее смешение духовности и сексуальности. Оно и угрожало моему разуму, и укрепляло его, унося меня к новым эмоциональным и интеллектуальным высотам, превосходившим те, которых я достигал с помощью лучшего кокаина. И пока самолет, словно уверенная валькирия[21]21
Валькирия – в скандинавской мифологии дева, которая реет на крылатом коне над полем битвы и подбирает павших воинов, достойных оказаться в небесном чертоге.
[Закрыть], нес меня все ближе к Эсме, я мог чувствовать ее, обонять, осязать, слышать. Она плыла на великом трансатлантическом корабле, направляясь к пока еще невидимому берегу. Она была музыкой. Она была чистейшим наслаждением!
Faygeleh? Это не имеет смысла. Я всегда ставил себя выше таких определений. Es tut vay daw[22]22
Пташка? (сленговое наименование гомосексуалиста) <…> Здесь болит (искаж. идиш).
[Закрыть]. Вдобавок подобное вполне естественно в Египте.
«Избавь меня от бога, который одновременно и мужчина, и женщина. Да не паду я под их ножами». Shuft, effendi, shuft, shuft, effendi. Aiwa! Murhuuba! Aiwa?[23]23
Увидел, эфенди, увидел, увидел, эфенди. Да! Добро пожаловать! Да? (араб.)
[Закрыть] Пусть тянут меня за собой. Пусть оскорбляют меня, и потирают руки, и говорят мне «sholom-al-aichem»[24]24
Шалом алейхем – традиционное еврейское приветствие, означающее «мир вам».
[Закрыть] сколько захотят, смеющиеся мерзавцы. У них нет никакого чувства собственного достоинства. Эта мерзкая нация навсегда останется предостережением для всех нас. О Египет, ты пал под пятой Карфагена, и жестокая Аравия почивает на руинах твоей славы! Но Испания, наш неизменный оплот в борьбе против мавров, снова одерживает победу! В Испании сыновья Ганнибала Барки[25]25
Ганнибал (247–183 до н. э.) – карфагенский полководец. Считается одним из величайших полководцев и государственных деятелей древности. Был заклятым врагом Римской республики и последним значимым лидером Карфагена перед его падением в серии Пунических войн.
[Закрыть] уничтожены или бежали. Есть один светоч, все еще горящий в лагере Христовом…
Мотор негромко загудел, DH‑4 начал двигаться по нисходящей. Я удивился. Я посмотрел на часы и обнаружил, что они остановились. Мы не должны были приземляться до самого Нью-Йорка, а сейчас под нами находились фабричные трубы небольшого промышленного городка, построенного на пересечении трех рек, одной из которых почти наверняка был Делавэр. (Как и большинство казаков, я хорошо запоминаю реки.)
Заходящее августовское солнце скрывалось в облаках черного и желто-серого дыма, белые лакированные поверхности аэроплана блестели в его лучах; мы пролетали низко над пригородным ландшафтом, настолько изящным, что он мог соперничать в своем новом колониализме и поистине тюдоровском благородстве с лучшими частями Беверли-Хиллз. Выровняв самолет, мы направились к двенадцатиэтажным кирпичным башням преуспевающего делового района, который выглядел знакомо. Мы достигли места слияния рек, и я почувствовал, как запах машинного масла сливается с острым и сладким ароматом летнего соснового леса. И я сразу вспомнил о том, как раньше приезжал сюда, в Уилмингтон, как был напуган, впервые встретившись с ангелом-уничтожителем, агентом Министерства юстиции Каллаханом. Уилмингтон – не то место, которое в моих воспоминаниях ассоциировалось со спокойствием и разумом. И все-таки, когда сидевший позади меня Рой Белгрэйд, похожий на ленивца в своих больших очках и отороченном мехом шлеме, сделал успокоительный жест и повел самолет к зеленому пятну, вероятно общественному парку, я не испытал чрезмерного возбуждения. Мы уже совершили прежде две рутинные остановки в Колорадо и Огайо. Я понял, что Белгрэйд был осторожным пилотом, одержимым своим самолетом и проверявшим каждую деталь, подмечавшим мельчайшие изменения в шуме двигателя. Как только молодой человек убедится, что его машина в превосходном состоянии, мы сможем буквально через несколько минут снова подняться в воздух. У меня все еще оставалась большая часть дня, чтобы добраться до Эсме в Нью-Йорке. В худшем случае на поезде до нее всего несколько часов пути. Мы с Белгрэйдом были хорошими инженерами, и я успокаивал себя тем, что у нас оставался приличный запас времени. Этот случай обернется всего лишь эпизодом в большом приключении, над которым мы с Эсме вместе посмеемся при встрече.
Но DH‑4 совершенно неожиданно заложил новый вираж над рядами высоких дубов и двинулся вверх, как будто Белгрэйд не достиг намеченной цели и предпочел другой маршрут. Поле, располагавшееся в четверти мили от изгиба речного русла, упиралось в большое здание, за окнами которого внезапно появились взволнованные лица. Я испытал желание помахать зрителям рукой. Поле поросло цветами, образовавшими сложные геометрические узоры; это был настоящий калейдоскоп оттенков и ароматов, роскошный и правильный. Перед нами возникло отражение идеального мира. Самолет поднялся, и я снова увидел лица – столько бледных цветов, прижатых к стеклу и мечтающих о солнце. Когда мы развернулись, самолет выровнялся и двинулся вниз, к пятачку между деревьями и клумбами, который только кретин мог посчитать достаточно большим для приземления. Тут у меня появились первые сомнения насчет Роя Белгрэйда. Потом с ароматом роз и лаванды смешался горячий запах смолы; я почувствовал зловоние, исходящее от «Роллс ройс игл», мотор внезапно взвыл как живой и неожиданно умолк, а затем мы врезались в ряды красных, белых и синих маков (без сомнения, какое-то патриотическое воспоминание о Фландрии[26]26
На территории Фландрии прошло несколько сражений Первой мировой войны. Джон Маккрей, участник одного из них, второй битвы при Ипре, написал стихотворение «В полях Фландрии» (1915), благодаря которому красный мак стал символом жертв Первой мировой.
[Закрыть]). Я закричал, взывая к своему пилоту, но он был слишком далеко и не услышал меня. Мы миновали клумбы, комья земли и лепестки цветов разлетелись в разные стороны, затем самолет подпрыгнул и покатился по траве. За нами наблюдали два старика (один чрезмерно толстый, другой чрезмерно худой), которые неподвижно сидели на скамье в дальнем конце сада. Они, очевидно, наслаждались зрелищем. Я с отвращением огляделся. Если не вспоминать о маках, мы причинили очень мало ущерба, но расположенные вокруг стены, деревья и линии электропередачи теперь помешают нам подняться в воздух. И нам требовалась помощь, чтобы перетащить самолет в более подходящее место.
Еле сдерживаясь, я встал и спрыгнул с крыла на лужайку, тогда как Рой Белгрэйд по-прежнему сидел в кабине, изучая карту; вид у него при этом был такой, словно он заблудился. Когда я подал знак, он расстегнул шлем.
– Мы в Уилмингтоне, Делавэр, – немного резко проговорил я.
– Я это прекрасно знаю, сэр. – Белгрэйд вернулся к карте. – Но я не вижу здесь бейсбольного поля, понятно?
– А вы думали, что оно тут было? – Этот человек оказался полуслепым! – Совершенно очевидно, что здесь общественный сад.
Я направился к усмехавшимся пожилым людям.
– Извините меня, джентльмены. Можете ли вы нам помочь? Чтобы снова взлететь, мы должны выкатить самолет на открытое пространство.
– Какого дьявола вы, парни, вообще решили приземлиться здесь? – Мелкие черты лица тощего мужчины выдавали типичного новоанглийского крестьянина; эти мрачные, сдержанные люди считали скупость добродетелью, а великодушие – смертельным грехом.
– У нас неисправен двигатель. Похоже, нам понадобится телефон!
По крайней мере, парк был окружен только низким забором, и мы без особых проблем могли выкатить самолет на открытое пространство.
– Если вы хотите вызвать полицию, то не беспокойтесь об этом. Взгляните, мистер Менг, что я вам говорил. – Его пухлый спутник указал на ворота, где уже собрались четыре или пять офицеров, одетых в форму.
Их явно смутил вид нашего аэроплана и тот урон, который он нанес муниципальным цветам. Я сразу направился к полицейским.
– Слава богу, вы здесь, господа! Разумеется, я приношу извинения за причиненные повреждения и гарантирую, что все пострадавшие получат возмещение. Мне очень жаль, что нам пришлось приземлиться здесь, но несколько крепких парней вроде вас смогут скоро вернуть нас в воздух.
Полицейские были людьми старой закалки.
– Не волнуйтесь, мистер. С нами вы окажетесь наверху быстрее, чем голубь, которого выпустили из ловушки. – Их начальником был седовласый гигант, вероятно, в прошлом боксер-профессионал.
Нас окружал обычный пригород, в котором обитали люди ниже среднего достатка. Фронтоны и башенки, свидетельствовавшие о былом процветании, терялись на фоне однотипных современных строений, а вдалеке одинокая высокая стена отделяла парк от офисного здания.
Рой Белгрэйд остался в самолете; он возился с какими-то инструментами. Когда мы приблизились, летчик выключил зажигание, сложил руки и усмехнулся нам.
– Что ж, джентльмены. Довольно необычная ситуация, а? – Он встал на ноги и перебрался из кабины на крыло, а с крыла спрыгнул на землю. – Извините за беспорядок. Конечно, мы заплатим городу. Мы из кино.
– Тогда вам следует встретиться с Дюпонами[27]27
Дюпоны – династия американских магнатов, владеющих крупнейшей химической транснациональной корпорацией.
[Закрыть], – с некоторой гордостью заявил стоявший сзади полный юноша, не по сезону одетый в саржевый костюм и изрядно вспотевший. – Этот парк принадлежит им.
– Ну, я полагаю, что мы не слишком сильно их разорили! – почти враждебно ответил Белгрэйд. – Хорошо, мальчики. Подадите нам руку помощи? А где мы, между прочим? Это ведь не может быть Брэндивайн-парк[28]28
Брэндивайн-парк – первый городской парк в Уилмингтоне. Существует с 1886 года. Площадь парка составляет примерно 0,7 квадратного километра.
[Закрыть].
– Он несколько маловат, мистер.
Прогулявшись вокруг самолета, сержант провел рукой по брезенту и восторженно изучил очертания машины.
– Я, знаете ли, никогда не видел ни одного из них вблизи. Даже во время войны. Я в восторге от вас, ребята. Нам лучше раздобыть какой-нибудь грузовик, а может, стоит отбуксировать вас на нашей машине. Кстати, вот там есть аэродром. Вы могли бы воспользоваться им. Какого черта вы не полетели туда?
– Все произошло слишком быстро. – Рой Белгрэйд снова смягчился и заговорил вежливо. Он хлопнул самого младшего полицейского по плечу. – Ну, ребята, не знаю, как бы мы справились без вас!
Мое беспокойство поутихло, но я не мог не связать внимание городских властей с пристальным интересом Министерства юстиции к моим старым контактам с Ку-клукс-кланом. Они не знали, что теперь клан жаждал моей крови.
И все же я, вероятно, убедил Каллахана в своей невиновности. Он, так или иначе, закрыл глаза на мои не вполне солидные документы. Конечно, проблемы с DH‑4 не могли быть слишком серьезными. Я предположил, что через пару часов мы снова отправимся в путь. Пока полицейские обсуждали трудный случай, я доверительно сказал сержанту Финчу, что буду особенно признателен за любую помощь.
– Сейчас я занят сверхсекретной работой, – сообщил я ему. – Если я не вернусь в Калифорнию в течение двух дней, последствия для страны могут быть самыми печальными.
Он отнесся к этим сведениям с должным вниманием.
– Сэр, отсюда до Вашингтона поездом – всего пара часов пути. Мы можем вернуть вас обратно, и вы в ближайшее время вновь отправитесь по своим делам.
Не следовало разочаровывать его, сообщая, что мы приехали вовсе не из Вашингтона; Рой Белгрэйд ухватился за это недоразумение и еще больше усложнил ситуацию.
– Мы должны непременно вернуться в Вашингтон сегодня ночью. – Он сурово сжал губы. – Профессор, видите ли, серьезный изобретатель. Вопрос национальной безопасности.
Я удивился, с чего это он решил вмешаться в разговор: теперь он противоречил сам себе и делал меня соучастником нелепого и бессмысленного обмана. Но это не имело для меня особого значения. У нас с мистером Белгрэйдом больше не будет никаких общих дел, как только он доставит меня, живого и здорового, в Нью-Йорк. Я уже наслаждался теплыми лучами солнца, которые били мне прямо в лицо. На северо-востоке Америки солнце светит почти так же, как в Киеве, оно наводит на мысли о степи и о моих казацких предках; воспоминания легко овладевают мной, и я очень часто плачу. Ничто не сравнится с подобными сладостными муками. Каждый русский понимает это.
Сержант Финч выразил некоторое беспокойство о моем здоровье, но я решительно ответил:
– Слабый приступ воздушной болезни, я полагаю. А может, сенная лихорадка.
Рой Белгрэйд ухмыльнулся и покачал головой. Мне пришло в голову, что он сделал большой глоток из бутылки, прежде чем присоединиться к нам. В воздухе чувствовался слабый запах виски. Я решил, что отныне не позволю ему баловаться выпивкой, пока мы не достигнем места назначения. По моим настояниям Белгрйэд принял предложение полицейских. Они согласились отбуксировать нас на аэродром. К этому времени у входа в парк уже собралась небольшая толпа. Там были в основном молодежь, дети и пожилые люди, которые задавали разные вопросы, стараясь доказать свои теории о том, как и почему мы приземлились на таком маленьком участке. Нас сопровождали два старика, которые с хозяйским видом объясняли, что мы с Белгрэйдом – правительственные агенты, испытывающие особое оборудование. Услышав стариковские рассуждения, я встревожился и почти уже решился заставить их замолчать, но тут из-за поворота широкой, усаженной деревьями улицы вылетел огромный «форд», резко затормозил около полицейской машины, и из всех его дверей посыпались люди в гражданской одежде, которые сжимали в руках большие пистолеты и тыкали ими в нашу сторону. Неужели Уилмингтон захватили бандиты из Чикаго?
