Текст книги "Иерусалим правит"

Автор книги: Майкл Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 44 страниц)

Бродманн, конечно, хотел моей смерти. Я помню, с каким злорадством он смотрел, когда кнут Гришенко касался моих ягодиц. Я помню все оскорбления. Я помню грязный взгляд Бродманна, который скользил туда и обратно, от моего члена к заду. Пусть думает что хочет. Я – жертва научного рационализма, а не религии. Нож моего отца был оружием светского человека. Ni moyle… Ikh farshtey nit…[724]724
  Не моэль… Не понимаю (идиш).


[Закрыть] Миссис Корнелиус соглашается со мной. Она говорит, что теперь все так делают в Англии. Это никак не связано с религией. И в Америке тоже. Повсюду на Западе. Утешение слабое. О чем возвещает подобный обычай? О том, что Сион завоевал христианский мир, – о чем же еще? Иногда миссис Корнелиус хочет видеть в мире только хорошее – и тогда она не замечает очевидных вещей. В такие моменты она осознает, что моя логика одержала победу, и не хочет продолжать спор. Я все понимаю, это вполне типично для женщин. Всю жизнь я был добровольной жертвой слабого пола. «В твоих глазах отражается каждая их фантазия», – сказал еврей в Аркадии. Он записал афоризм: «Византия сражается, Карфаген смеется; Иерусалим правит, Рим воздает». На идише это значит куда больше, как я полагаю. Он сказал, что в основном опирался на греческие образцы. Я напомнил себе, что Иисус родился евреем, а по духу был греком. Неужели поэтому мое сердце пело ему? Я с тех пор не знал подобной любви. Твой темный глаз отражает мою несовершенную душу. Я обнимаю твое постаревшее тело.

Признаюсь, мне немного стыдно… В тот вечер в Аркадии стояла невероятная тишина, не было даже трамваев, которые обычно ходили вдоль набережной в Одессу, – и я почти уступил… Война часто приносит не шум, а тишину. Некоторое время я продавал в своем магазине новые велосипеды, но на них не было спроса. Теперь, разумеется, все городские только о них и мечтают. Они покупают велосипеды в Вест-Энде, но за ремонтом обращаются ко мне. В Вест-Энде им наверняка скажут, что лучше выбросить вещь и купить другую. Лично я не испытываю ни малейшего сочувствия к таким потребительским правилам.

Что дает им это буржуазное богатство? Я спрашиваю об этом миссис Корнелиус. Неужели их жизнь слаще? Лучше? Они ею больше наслаждаются? Похоже, не слишком.

Я вижу их по субботам в пабе, этих новых людей из телевизора и их друзей – в одинаковых свитерах, с дурно воспитанными детьми; они орут на весь бар, словно стая обезумевших попугаев, и искоса смотрят на своих жен, плотоядно и смущенно. Что они делают? Их ритуалы для меня – загадка. Звуки, которые они издают, не очень-то веселы. Миссис Корнелиус говорит, что я уделяю им слишком много внимания. «Они дрянные простаки, эти жадные ублюдки». Она считает мои размышления забавными. «Ублюдки есть ублюдки, и все, тшто ты должен знать, – как их остановить. Потому как ублюдков надо останавливать. Это всегдашнее правило». Много выпив, она начинает все упрощать.

Бродманн хотел моей смерти, но Хадж Иддер по каким-то причинам – нет. Казалось, мне открылся весь смысл происходящего. Бродманна не волновали политические последствия моей смерти, которые могли повлиять на положение паши. Хадж Иддер думал совсем не так. Он не хотел, чтобы его господина опозорили. И однако честь паши, разумеется, нужно было спасти. Я не мог представить, что верный раб эль-Глауи решится предать владыку без серьезных оснований, – и старался не обращать внимания на то, как сильно колотится сердце в груди. Но потом я задумался о другом: может, случились какие-то политические изменения, и Хадж Иддер должен был их завершить, пока эль-Глауи находился на юге.

Очевидно, Хадж Иддер не хотел, чтобы его господина ославили на всю Европу и Америку. Наше устранение, предположил я, оказалось не таким простым, как представлялось. Люди могли начать расследование и задать много вопросов. Возможно ли, что эль-Глауи желал отменить свой опрометчивый приговор, но не мог этого сделать, не теряя лица? Вероятно, единственным решением его проблем стало бы наше освобождение? Ко мне понемногу возвращалась надежда. Но Хадж Иддер по-прежнему ждал от меня ответа, разве не так?

– Он мог передумать, – сказал я мистеру Миксу.

Он почти не слушал меня.

– Что с Рози? – пожелал узнать он. – Она выпуталась?

Мне показалось, что он чрезмерно беспокоится о судьбе женщины, которую почти не знал. Я не мог понять его тревоги, но я тоже хотел услышать новости о Рози. Неужели эль-Хадж Тами позволит мне думать, будто она предала меня и сбежала, в то время как на самом деле ее поймали и ей просто пришлось отдать мою сумку?

Насколько я понимаю, мисс фон Бек – больше не гостья паши, – холодно заметил я Хаджу Иддеру, который потирал лоснящиеся щеки, как будто тюремная блоха заползла в складки и укусила его в том месте, куда он никак не мог дотянуться.

– Мисс фон Бек, как говорят, умерла в горах. – Темнокожий мужчина смотрел в пол. – Ваша «Эль-Нахла» не зря получила свое имя. Она летела немного неровно, и высота ее не устраивала. Вы оба любили ее, я знаю. Я уважаю ваше горе.

Но он не сказал мне, что она мертва. Он сказал мне, что она свободна. Я верил в свой самолет. Я был счастлив. Я передал все мистеру Миксу.

– Это означает вот что: он не может утверждать, что она никому не расскажет о происходящем тут с нами, – заявил он. – Теперь они попались, Макс.

Его радость показалась мне глупой и нелепой. Он подмигнул Хаджу Иддеру. Он усмехнулся. И визирь через несколько мгновений улыбнулся в ответ. Потом Хадж Иддер захихикал. Напряжение исчезло. Теперь все мы просто ожидали чего-то. Хадж Иддер вежливо сказал:

– Меня весьма взволновали ваши похождения в «Асе из асов», сай Питерс. Глория Корниш – настоящая красавица! Я вам завидую.

– На самом деле она – моя жена, – сказал я. – Мы поженились несколько лет назад в России. Теперь она с нетерпением ждет моего возвращения в наш голливудский особняк. Она и наши дети. Я рад, что вам понравился «Ас». Мой дядя, президент Гувер[725]725
  Герберт Кларк Гувер (1874–1964) – президент США с 1929 по 1933 год.


[Закрыть], всегда говорил мне, что этот фильм – один из его любимых.

Мои замечания не удивили и не встревожили Хаджа Иддера – напротив, они, кажется, подтвердили некие его предположения.

– И как все это раздуют газетчики! – провозгласил мистер Микс, который не оставлял попыток вмешаться в разговор.

Я велел ему сохранять спокойствие. Рассуждения о газетах могли показаться нелепыми и ненужными угрозами. Я заверил Хаджа Иддера, что эль-Глауи был хорошим и щедрым хозяином. Я очень огорчен, если какие-то мои действия причинили паше неприятности. Я с разрешения визиря протянул руку к своей сумке и вытащил спрятанное там золото. Это теперь мне не нужно, сказал я; не будет ли Хадж Иддер так любезен взять его и использовать по своему желанию для любого благочестивого дела?

Он принял деньги с обычным изяществом. Он сказал, что Аллах благословит меня и, без сомнения, возблагодарит. Это – все, о чем я молюсь, ответил я.

– И я, сай Питерс. Мы оба избежали бы этих затруднений, если бы могли. К сожалению, я не в силах освободить вас. Все зависит исключительно от вашей воли. Естественно, я уважаю ваш отказ; с равным уважением я принял бы ваше согласие. Все это – дело принципа, а мы оба, хвала Аллаху, принципиальные люди.

– Воистину, – подтвердил я, – и добрые последователи Пророка, которые, надеюсь, увидят, как в мире вершится правосудие.

– Воистину.

Наступила еще одна пауза, во время которой мистер Микс ворчал и вертелся в оковах, говоря, что он скорее сядет на электрический стул в Синг-Синге[726]726
  Синг-Синг – тюрьма с крайне жесткими порядками в США.


[Закрыть], чем согласится еще минуту слушать весь этот бред. Он спросил, что, черт побери, происходит. Я на жаргоне бродяг ответил ему, посоветовав прикрыть хлебало, пока я умасливаю нашего тюремщика.

Я сделал паузу.

– Я прежде всего рассчитываю на правосудие, – сказал я наконец, к явному удовольствию Хаджа Иддера.

– Мне подадут все необходимое, – произнес он и тут же хлопнул в ладоши.

Стоявший, очевидно, где-то неподалеку старый слуга принес поднос с чернилами, ручкой и пергаментом. Меня на миг посетила нелепая мысль: мое обвинение в адрес юного Фроменталя будет напоминать какую-то монашескую рукопись, но все, что мне пришлось сделать, – сочинить небольшой текст. Я опустился на колени на подушке, подложенной слугой, и, пока он придерживал поднос, начал писать мягкой перьевой ручкой. Я не обращал внимания на бессвязные вопли мистера Микса, доносившиеся сзади. Он бормотал проклятия и пытался разорвать оковы. Бедный чернокожий начал терять самообладание. Возможно, он думал, что я предаю его.

Закончив, я оставил документ неподписанным.

– Я его подпишу, когда я и мой слуга будем освобождены, вместе с моим багажом и фильмами, – сказал я. – На станции.

Хадж Иддер вздохнул с облегчением; он выглядел как человек, на глазах которого дорогой друг принял разумное решение и избавился от опасности.

Визирь забрал золото и подписанный портрет, и я начал уже подозревать какую-то нечестную игру, но десять минут спустя вошел явно взволнованный охранник в грязной джеллабе; он нес большой мешок, в котором, очевидно, лежали пленки с моими фильмами. Бросив мешок на пол и отомкнув огромными ржавыми ключами наши кандалы, он зажег сигарету. Потом он впился в нас взглядом, словно это мы были повинны в его затруднениях, и, ссутулясь, удалился, проклиная грязных неверных. Дверь клетки оставили открытой, но мы не увидели в этом ничего особенно необычного. Без разрешения мы не могли выйти из тюрьмы, а надзиратели славились такой суровостью, что немногие осмеливались подползти к двери хоть на дюйм, уже не говоря о выходе в общий коридор.

Час спустя снова появился Хадж Иддер. Он принес тяжелые джеллабы, чтобы прикрыть остатки нашей одежды. Также он отдал строгие приказы прежнему охраннику, выражение лица которого очень быстро менялось – от огорчения к ужасу и потом к принятию. Затем араб с угрюмым негодованием повел нас по ступеням и остановился у двери, ведущей в лабиринт переходов, по которому нас сюда притащили. Хадж Иддер крикнул снизу по-французски:

– Когда мой хозяин вернется, он будет сердит. Он обязан наказывать тех, кто трогает его женщин. Поэтому вы оба приняли мудрое решение – удалиться из Марокко как можно скорее.

– У нас нет автомобиля, – сказал я. – И самолета нет. У нас, кажется, были билеты на поезд, но…

– Как вы уедете, мне совершенно не интересно, – небрежно проговорил он.

– И вас не накажут за то, что вы нам помогли? – спросил я упитанного негра. – Может, вам тоже стоит уехать?

Хадж Иддер успокоительно улыбнулся. Он указал на нашего проводника, который явно не понимал ни слова.

– Что Глауи узнает, а что не захочет узнавать, – это его дело. Но вам не следует бояться за меня. Какую-то неверную собаку накажут, чтобы честь моего господина была удовлетворена. Собаку станут пытать и казнят, тем все и кончится. Если, конечно, вы к тому времени уже окажетесь на пути в другую страну. – Он отдал резкий приказ охраннику, и тот уныло забросил мешок на спину.

Джейкоб Микс хотел узнать, не может ли он получить обратно некоторые из фильмов, которые сам же и снял. Хадж Иддер выслушал эту просьбу с явным удовольствием.

– Надеюсь, вы насладитесь свободой так же, как я наслаждался вашим обществом. – Эти слова, обращенные к мистеру Миксу, могли сойти за комплимент, но на вопрос Хадж Иддер не ответил.

Мне показался очень неприятным намек Хаджа Иддера на то, что у мисс фон Бек были какие-то отношения с мистером Миксом. Несомненно, он хотел, чтобы я начал подозревать друга, хотел отравить мой разум ложными фантазиями. Было невозможно представить, что даже сумасбродка Рози фон Бек решится на роман с обычным американским негром! Я собирался возразить Хаджу Иддеру, но визирь отступил назад и скрылся в тени. Бормотавший араб, которому в плане Хаджа Иддера была отведена роль козла отпущения, вел нас по лабиринту таким черепашьим шагом, что я уже заподозрил новую ловушку. Но наконец мы оказались на темных, опасных улицах меллы, возле дома несчастного еврея, которого предал Бродманн. Охранник оставил поклажу у наших ног и отступил. Мистер Микс поднял мешок и усмехнулся.

– Вот «Ковбой в маске», Макс. Целиком и полностью в твоем распоряжении.

Но когда оказалось, что я не могу нести разом и фильмы, и свои вещи, он сжалился надо мной, хотя его отношение оставалось прохладным, – мистер Микс подхватил сумку и зашагал впереди, а я следовал с мешком. Я по-прежнему чувствовал возбуждение. Я все еще не мог окончательно разгадать намерения эль-Глауи. Почему он отпустил нас? Но Бродманн, конечно, будет разъярен, когда узнает о моем спасении, и попытается связаться с французскими и испанскими властями. Так что нам еще угрожала серьезная опасность. Когда мы остановились в узком пространстве между двумя глухими стенами, сводчатый проход впереди внезапно озарился светом и мы услышали звук мотора. Араб уже скрылся где-то далеко позади нас. Мы осторожно пробрались к проходу и широкой дороге за ним. В тени стоял современный «бьюик» с работавшим мотором, а из окна салона выглядывал бледный хмурящийся бербер.

– Такси, заказанное месье Жозефом, – с заметным нетерпением произнес водитель. – На железнодорожную станцию.

– Это для нас, – сказал мистер Микс.

Он распахнул дверцу, я забрался в удобную машину и сел, держа сумку на коленях и мечтая о том, чтобы поскорее опорожнить кишечник – он как будто заполнился водой. Мистер Микс положил мешок с фильмами на пол и обосновался на заднем сиденье.

– Единственная проблема, которая у нас теперь осталась, состоит в том, что билетов Фроменталя нет, а купить их мы не можем. Здесь же не обычная станция с кассой и билетами. Все нужно добывать через военных.

Автомобиль покинул меллу и выехал на более оживленные городские улицы. Он прополз по дальнему краю Джема-эль-Фна. Даже теперь, спасаясь от гибели, я думал о том, что Собрание Мертвецов, получившее такое ироничное название, притягивает меня. Здесь текла истинная жизнь, и все формы жизни достигали наибольшей интенсивности. И все-таки мы – тоже мертвецы. Мы – тоже призраки будущего. Мы – наши собственные дети, преданные и покинутые. Каждый вечер на закате эти люди собирались на площади, чтобы разыграть сцену, которую не сумел бы повторить даже Гриффит, чтобы представить тысячу камео, тысячу маленьких моралите для аудитории, чья реакция отличалась той же непосредственностью, что и реакция зрителей, приветствовавших когда-то спорные пьесы на подмостках «Лебедя» и «Глобуса»[727]727
  «Лебедь», «Глобус» – лондонские театры эпохи Шекспира. В создании второго принимал участие он сам.


[Закрыть]; для аудитории, столь же искренней и открытой, как все добросердечные крестьяне в мире.

Автомобиль катился сквозь толпу нищих, акробатов, оракулов и рассказчиков, мимо заклинателей змей, державших своих умирающих, лишенных яда кобр высоко в воздухе, мимо музыкантов с флейтами, тамбуринами и лютнями. Иногда «бьюик» останавливался, поскольку на площади делалось слишком тесно. К стеклам прижимались улыбающиеся лица маленьких мальчиков, а позади них я видел внимательных суровых стариков, полных зависти и презрения молодых людей, любопытных женщин под покрывалами – и я хотел заговорить с ними, хотел поведать им о мире, который я мог бы им дать. Тогда на мгновение я задумался, насколько мой мир совершеннее известного им. Возможно, это было бы ошибкой – принести двадцатый век в общество четырнадцатого. Не лучше ли оставить их в покое?

Но разве растущий Карфаген когда-нибудь оставит в покое Европу? Он посылает турецких и тунисских рабочих во все северные страны. Теперь Али Баба и Синдбад известны в Стокгольме так же хорошо, как некогда Лоэнгрин и Тангейзер. Но разве мусульмане, в свою очередь, выучили наши рыцарские эпопеи? Разве Ланселот и Персиваль волнуют кровь маленьких мальчиков в Багдаде и Бенгази? Честно ответив на этот вопрос, вы все поймете. Карфаген запрещает все, кроме собственных легенд. Он главенствует. Карфаген наступает дюйм за дюймом. Половина лозунгов на стенах Лэдброк-Гроув написаны на незнакомых языках. Стена – все, что осталось несчастным, лишенным прав, лишенным голоса в этом мире. Почему аэрозольные баллончики заменили избирательные бюллетени? Возможно, потому, что людям свойственно естественное стремление к злу и хаосу, но, думаю, более вероятно, что ими движет знание: нигде в коридорах власти не прислушиваются к их мнению. Я не виню их за то, что они потеряли веру в свои конституции.

Но я по-настоящему виню их за то, что они повернулись спиной к Богу.

Так же ситуация обстояла и в лагерях. Многие заключенные не замечали очевидных фактов. Они потому и оказались там – а затем было уже слишком поздно. Выжили только те, кто принял реальность происходящего. В «лагере свободы» оставалось мало места для сантиментов, как нам неоднократно напоминал старый комендант. Именно сантименты и привели нас в нынешнее затруднительное положение. Ikh bin eyn Luftmeister. Der Flugzeugführer sitzt im Führersitz…[728]728
  Я хозяин воздуха. Летчик сидит на месте пилота (идиш, нем.).


[Закрыть] Я вернусь в Город золотой мечты.

Боль начинается у меня в животе. Потом она достигает рта. Я не стал музельманом. Чего еще они хотели от меня? Я носил их полосы. Я носил их звезду. Даже несмотря на то что их наказание было несправедливо, я выполнял свою работу. Такова моя судьба – вечно страдать и отвечать не за собственные действия, а за нелепое решение отца, которого я совсем не знал. Но, полагаю, именно это случается с сыном свободного казака, с ребенком, надолго оставленным на попечение матери. Сразу скажу, я не виню свою мать, но, вероятно, она и вправду сделала меня чрезмерно чувствительным. Эти полосы… Бродманн злорадствовал. Гришенко поднял нагайку. Чтобы я не забыл жертвы своего друга Ермилова. Тогда он подарил мне пистолеты, пистолеты из черного дерева и серебра. Эти полосы… Никто не винил меня за то, что я сделал в Киеве. Эти люди срывают кожу с трупов. Они вырезают свои инициалы на телах. Они чувствуют, что живут, лишь тогда, когда творят какие-то невероятные жестокости с очередным несчастным существом. И этот век, как нас уверяли, должен был стать веком просвещения!

Сегодня по телевидению обсуждают проблему досуга. Какой досуг? Мы на краю нового Средневековья, а они обсуждают организацию вечеринок в раю! Они говорят, что я душевнобольной! Чем их жизнь лучше жизни их предков? У их отцов, по крайней мере, была надежда. А нынешнее поколение смотрит в будущее и видит только упадок и гибель.

Я осторожно изучил содержимое мешка (там действительно лежали лишь мои фильмы), а потом снова посмотрел в окно автомобиля на Джема-эль-Фна. Людей окутывали сумерки, желтое свечение масла и жира заполняло всю площадь настоящими фламандскими красками, а я думал об этой восхитительной заурядности. Как обидно, что не существовало никаких старых арабских мастеров. Чрезмерно буквальная интерпретация Книги Бытия – вот истинная причина. Эти люди цепляются за правила так, как практически все из нас цепляются за жизнь. Чем больше у них правил, тем им удобнее. Я сказал это сварливому истеричному типу на почте, тому Pakistanischer. Он ведет себя так, словно почтовый министр – восточный тиран, который казнит любого за малейшее проявление своеволия. Или этот человек просто демонстрирует свою власть?

Когда автомобиль выбрался за ворота, а потом на дорогу де Сафи, широкую новую трассу, которая вела к темным военным составам за виллой Мажореля[729]729
  Вилла Мажореля – ботанический сад в Марракеше, созданный французским художником-ориенталистом Жаком Мажорелем (1886–1962).


[Закрыть], нашему водителю пришлось затормозить: путь преградил массивный «мерседес». Из его пассажирского окна появилось дуло пистолета, затем наружу вышел маленький человек, направившийся к «бьюику», двигатель которого по-прежнему работал. Человечек держал в руках поднос: на нем были чернила, ручка и бумага.

Я поднял ручку, и «мерседес» отодвинулся в сторону, освобождая дорогу такси. Как только я подписал и отдал бумагу, «мерседес» развернулся и уехал. Нам оставалось всего пять минут пути до железной дороги, но в обществе удивительно недружелюбного мистера Микса это расстояние показалось гораздо длиннее. На станции не было заметно никакого движения. В хижинах по ту сторону забора светилось несколько огней, повсюду стояли огромные черные военные локомотивы и товарные вагоны. Здесь явно не хватало оживления, свойственного коммерческим станциям. Водитель предъявил пропуск, выданный несчастным Фроменталем, и нашему автомобилю разрешили проехать через ворота. Машина направилась к зданиям, расположенным по другую сторону путей, но я похлопал шофера по плечу. Мы выйдем здесь, сказал я. Я отдал ему свою последнюю французскую банкноту. Затем мы с Джейкобом Миксом покинули автомобиль и скрылись в густой тени больших поездов. Моя сумка оказалась очень тяжелой, и катушки с фильмами, болтавшиеся в мешке, мешали мистеру Миксу, но мы решительно, почти отчаянно цеплялись за остатки моего имущества. Больше у нас ничего не было – а еще предстояло добраться в Танжер, а оттуда в Европу. Паша или его визирь могли в любой момент передумать и послать в погоню солдат.

Я слышал, что Фроменталь не остался в армии. Кто-то мне рассказал, будто он добился большого успеха, став управляющим на радио в Лионе (на родине нашего христианского Завета)[730]730
  Вероятно, имеется в виду деятельность Иринея Лионского (ок. 130–202), одного из первых Отцов Церкви, второго епископа Лиона. Сочинения Иринея Лионского считаются первым свидетельством признания каноничности четырех Евангелий.


[Закрыть], так что все в итоге сложилось для него к лучшему. Судя по всему, немцы расстреляли его в 1943‑м. Когда я услышал эту новость, то не смог сдержать скорби – я вспомнил его сияющее восторженное лицо, его искренний идеализм. У нас было много общего. Я постоянно говорил, что честь, которую христианин ценит превыше всего, – это честь благородного рыцарства, превосходящая даже так называемую мужественную отвагу. Фроменталь, несомненно, удостоен чести – он стал мучеником. Думаю, когда мы встретимся, он захочет пожать мне руку.

Сориентировавшись, мы начали внимательно рассматривать поезда – у нас же был немалый опыт. Мы оба изучили все уловки американских железнодорожных бродяг, а французские власти никогда прежде не имели дела с искушенными хобо. Очень скоро мы отыскали подходящий локомотив. Он уже стоял под парами и, судя по маркировкам на вагонах, направлялся в Касабланку. Из Касабланки удалось бы легко перебраться в Танжер, Свободный Город, где не действовали ни марокканские, ни французские законы. Оттуда мы могли отправиться на любом корабле в Геную. Из Генуи было очень просто попасть в Рим…

Мистер Микс нашел незапертую дверь и легко отодвинул ее. Когда мы забрались в грузовой вагон, мы оценили современный подвижной состав, который содержался гораздо лучше гражданских поездов; затем, попав в знакомую обстановку, мы улеглись на дощатый пол, чтобы вздремнуть, пока наши натренированные чувства не уловят первых движений поезда. В этот момент следовало быть начеку – на случай, если нас обнаружат проверяющие. Но поезда здесь издавали совсем немного привычных нам звуков. Время от времени в ночную тьму взлетали клубы пара, а потом вновь наступала тишина.

Я вознес молитву о Рози фон Бек, надеясь, что ей удалось довести «Пчелу» до самого Рима. Я вспомнил Колю и вознес короткую молитву о его безопасности. Я подумал об Эсме, моей сестре, моей дочери, и о том, как она в конце концов не сумела возвыситься до уровня моих мечтаний. Все-таки я не мог окончательно осудить ее. В течение нескольких лет ее жизнь наполняли чудеса и роскошь, элегантность и богатство, которых она никогда бы не узнала, если б я оставил ее в Галате, где она так и была бы простой шлюхой. Я все еще восхищался ее очарованием, ее невинностью, ее детской красотой. Я все еще любил ее.

На рассвете состав с грохотом начал тормозить. Я собрался с силами. Поезд тряхнуло, и он остановился. Мы услышали свист и крики. Вагоны откатились назад, дернулись несколько раз, а потом замерли; локомотив раздраженно фыркал и шипел. Мы слышали нетерпеливый хрип мотора – словно старый благородный бульдог, задыхаясь от волнения, вышел на прогулку. Внезапно я испытал сожаление обо всех обманутых ожиданиях, о бессмысленном идеализме, который я принес в этот мир. Какая нелепость – нам приходилось искать убежища на древних землях Карфагена, в Танжере!

Но, возможно, это правда, и в клетке всегда безопаснее, когда лев вырывается на свободу.

Meyn strerfener. Meyne herzenslust.

Ya muh annin, ya rabb. Meyn siostra, meyn rosa. Allah yeftah ‘alek.

Hallan, amshi ma’uh. A’ud bi-rabb el-falaq. Ma shey у sharr in sha. ‘Awiz minni ey? ‘Awiz minni ey?

‘Awiz minni ey?[731]731
  Моя жемчужина. Моя отрада. О милосердный Господь. Моя сестра, моя роза. Да благословит вас Господь. Он заставил меня пойти с ним. Прибегаю к защите Господа рассвета! Дай [бог], чтобы никакого вреда. Чего ты хочешь от меня? Чего ты хочешь от меня? Чего ты хочешь от меня? (искаж. идиш, польск., искаж. араб.)


[Закрыть]

Наконец мы тронулись. Никто не проверял наш вагон. Пока поезд катился вперед, солнечный свет пробивался сквозь дощатую крышу и оставлял резкие черно-белые полосы на полу, все еще хранившем свежие следы соломы и навоза, но теперь еще вонявшем карболкой. Ряды полос тянулись по моему распростертому телу, словно какой-то эфирный поток, а лицо мистера Микса то темнело, то внезапно светлело. Среди зловония дезинфицирующих средств и кипящего машинного масла я в последний раз уловил теплый мятный аромат Марракеша – и затем красный город исчез позади, а поезд начал долгий подъем по ущельям Атласа. Было что-то обнадеживающее и знакомое в ритме колес, стучавших по рельсам, и я смог дотянуться до своей сумки и отыскать один из маленьких пакетиков restorif[732]732
  Здесь: восстановительное средство.


[Закрыть]. Я по-дружески предложил мистеру Миксу понюшку успокоительного снадобья, но он отказался, заявив, что намеревался вздремнуть. Нам предстояло ехать до Касабланки весь день. Если повезет, мы прибудем ночью. Иначе придется ждать, чтобы выбраться наружу в темноте. Было двадцать восьмое октября 1929 года. Через несколько месяцев мне исполнится тридцать. Я собирался отпраздновать это в Риме.

Но вскоре я загрустил: я подумал о тех великолепных монстрах, ожидавших двигатели, которые так никогда и не прибудут. Французская имперская политика и нежелание паши сдерживать эмоции привели к тому, что мои прекрасные машины теперь должны были превратиться в музейные экспонаты. У меня, однако, еще осталось много дорогих каталогов, но, к сожалению, только арабских, а не французских. Я думал о своем «Лайнере пустынь» и о том богатстве, которое он сумел бы принести целой стране. Я мог сделать их пустыню зеленой. Теперь им придется ждать – возможно, целую вечность. Потеря эль-Глауи станет приобретением дуче. Всего через несколько недель я пообедаю со своими старыми друзьями в «Осе». Я сказал мистеру Миксу, что он полюбит дивный город. Там – колыбель наших величайших достижений.

Поезд ускорял ход, и я видел в полутьме вагона большое дружелюбное лицо негра, который улыбался, выглядывая наружу через щели в стене нашей временной тюрьмы; свет мерцал, и создавалось ощущение, что мы находимся в кинозале. Я даже сказал об этом вслух. Скрежет тележек очень напоминал шум проектора. Да, иллюзия была действительно странная.

Я кипел от злости, думая о людях, которые тайно решили уничтожить наши карьеры и обречь нас на такое несправедливое унижение. Я сказал, что даже не уверен, найдется ли у меня достаточно денег, чтобы получить приличную каюту на судне, плывущем в Италию, уже не говоря о покупке какой-то приемлемой одежды. От меня ведь теперь разило коровьим дерьмом. «Я слышал, в Риме сейчас все тщательно следят за модой». Никто не ожидает, что через Святой Город будут вышагивать зловонные статисты из «Песни пустыни». Кроме того, я не верил, что наши джеллабы дотянут до конца путешествия.

– Посмотри на швы на этих одежках, – сказал я. – Самая дешевка! Ни единого двойного шва на всех тряпках. Разве это честный обмен? Целый мешок английского золота…

Как обычно беспечный, темнокожий великан внезапно расхохотался. Я не мог ничего понять. Я сначала подумал, что с ним случился приступ истерики, к которой всегда были склонны представители его расы, но потом стало ясно: он просто выражал безграничную радость после спасения из пыточной камеры паши. Я сказал мистеру Миксу, что очень горжусь им – он так легко перенес все испытания. Не у многих его соплеменников это бы получилось. Я заверил его, что в Европе ему не следует ничего бояться. Я буду рядом и непременно помогу. Если какие-то люди оскорбят его в Вечном Городе, им придется иметь дело со мной!

За этим последовал еще один безумный взрыв хохота, возвестивший, что встреча со мной помогла этому человеку поверить в чудеса.

– Макс, ты – самый везучий ублюдок в целом чертовом мире. Я никогда не встречал таких удачливых ребят. Теперь, пока мы не вернемся к цивилизации, я буду держаться за тебя, как муха за свежую краску.

Я был немного сбит с толку.

– О каком везении ты говоришь, мистер Микс? Я думаю, ты имеешь в виду это «решение суда»! Если бы у меня не хватило присутствия духа и я не упомянул бы имя одного из самых влиятельных и незаметных людей Англии, мы бы до сих пор томились в тюрьме Глауи или корчились бы от нежных прикосновений «щипцов святого Павла». – Мне стало дурно. Я почти ощутил запах поджаренного мяса. – Это и есть везение?

Я вытащил из сумки свои грузинские пистолеты, чтобы проверить, не повреждены ли они.

Он изо всех сил старался овладеть собой. Он повернул голову и опустил подбородок на грудь. Но было ясно, что он так и не понял меня.

– Везение? – Я все еще не верил ушам. От какой нелепой иллюзии страдал этот schwartze[733]733
  Черный (искаж. нем.).


[Закрыть]? – Разве ты не заметил, мистер Микс, что мы снова унизились до путешествий в вагоне для перевозки скота?

Ужасы последних нескольких дней, очевидно, подействовали на него. У бедняги зашел ум за разум. Его голова тряслась, его рот открывался от изумления, все его тело содрогалось от лихорадочной радости. Локомотив медленно, но верно вез нас к Высокому Атласу, а я с огорчением смирился с тем, что мистер Микс будет так же бесноваться, даже когда мы пройдем наконец через золотые ворота Рима.