Текст книги "Фальшивая Венера"

Автор книги: Майкл Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Продавщица цветов покидает узкие переулки нашего квартала и выходит на широкую улицу. Она ускоряет шаг, и мне приходится бежать, чтобы не отстать от нее. Продавщица больше не стучит в двери. Теперь мы на площади, заполненной телегами и животными; здесь полно народу, и все выкрикивают названия продуктов и других товаров. Продавщица цветов исчезла.

На меня смотрят какие-то люди, они что-то говорят, но я ничего не понимаю. Все они смуглые, в незнакомой одежде. Один из них протягивает руку, чтобы меня схватить, но мне вдруг становится страшно, и я бросаюсь прочь. Я заблудился, я бегу сквозь толпу и плачу. Быть может, за мной гонятся иудеи, они меня украдут и выпьют мою кровь, как мне часто говорила моя кормилица Пилар.

Я бегу, не разбирая дороги, постоянно налетая на людей, я опрокидываю клетку с курицами, а затем меня поднимают в воздух и держат – человек в широкополой черной шляпе и сутане, священник. Я умоляю его спасти меня от иудеев, а он со смехом говорит, что никаких иудеев больше нет, малыш, и кто ты такой, и почему ты плачешь, а я называю свое имя, Гито де Сильва, а мой отец Хуан Родригес де Сильва, с улицы Падре-Луис-Мария-Лоп, и он обещает проводить меня домой, а я рад, что спасен, но потом с ужасом думаю о том, что мне здорово достанется, и начинаю вырываться. А священник говорит: «Эй, дружище, успокойся!» И я вдруг ловлю себя на том, что дерусь с курьером службы доставки Ю-пи-эс в коричневой форме.

У меня на голове по-прежнему болтались провода для снятия энцефалограммы, и я потерял один кроссовок. Мне удалось прохрипеть, что все в порядке, что я чувствую себя превосходно, хотя это была ложь, а курьер сказал, что я выскочил из здания медицинского факультета и с разбега налетел прямо на него. Как слепой, сказал он. Мы находились на углу Хейвен-авеню и Сто шестьдесят восьмой улицы, и курьер как раз доставлял посылку в Институт нейрохирургии. Через минуту на улицу выбежала Харрис, извинилась перед курьером и увела меня в здание.

Она уложила меня на кушетку и стала снимать с моей головы провода, и тут в кабинет вошел Шелли Зубкофф, чем-то взволнованный. Как выяснилось, я без предупреждения вскочил с кровати, сбил с ног Харрис, когда та попыталась меня остановить, и выбежал из здания, после чего наткнулся на курьера. Извинившись, Шелли заметил, что мне повезло, поскольку этот тип был не на грузовике. Сам я ничего этого не помнил. Вот я был ребенком в какой-то другой эпохе, вырывающимся из рук священника, а в следующее мгновение оказался на улице вместе с этим курьером. Полная дезориентация – это еще слишком мягко сказано.

Зубкофф задержал меня еще на час, для того чтобы понаблюдать за мной, сказал он, хотя чувствовал я себя отлично, спокойно и как-то отстраненно, и снова без обычных беспрестанных внутренних диалогов, без всего того мусора, который постоянно заполняет голову, и, как выяснилось, без этих непрерывных разглагольствований можно действительно полностью сосредоточиться на окружающем мире, а если это получится, все становится очень интересным. Абсолютно все.

Крэк или кокаин могут создать иллюзию, будто ты обладаешь сверхсилой: все кажется возможным и, что гораздо хуже, разумным; вот когда человек начинает красить шестикомнатную квартиру дюймовой кистью или совершает массовое убийство. Но я, покидая кабинет Зубкоффа, чувствовал себя совсем не так. Я чувствовал себя прекрасно, и даже больше, как будто позади меня стояли какие-то силы, подбадривая, подталкивая меня. И снова ощущение котенка, лижущего мой мозг. Это было абсолютно то же самое, что быть любимым ребенком: это было именно товсемогущество, ощущение того, что вся Вселенная – дом родной (название какой-то книги, которое мне очень понравилось) и все вокруг именно такое, каким и должно быть, и бесконечно интересное.

Да, я повторяю это снова и снова: «интересно» – именно то слово, потому что, пока я ехал домой на метро, в вагоне, битком набитом народом в час пик, обычными людьми, которые возвращались к себе домой, к ужину и своим жизням, я все время вглядывался в лица своих случайных попутчиков, но в них не было ничего случайного – каждое лицо было наполнено смыслом, и я видел, что все это можно передать средствами искусства. Я проклинал те часы, которые потратил впустую, мучаясь от безделья, злясь на самого себя, накачиваясь наркотиками, поскольку окружающая действительность была для меня недостаточно хороша, и чуть не плакал от желания написать эти лица, этих людей, окружающих меня, написать так, чтобы люди смотрели и говорили: «О да, вот она, правда, все это имеет смысл». Неповторимое мгновение.

Не буду говорить, что это было божественное прозрение, потому что Господь Бог был тут ни при чем, но я сознавал, что тут происходит нечто другое, что само время становится настоящей галлюцинацией, что материальный мир перестает полностью отражать бытие. Я видел, как сквозь трещины проглядывает божественное, чувствовал поддержку Созидания, и все это струилось по мне с небывалой силой, и я думал: «Отлично, наверное, вот так чувствовал себя Фра Анджелико».

Я вернулся домой и лег спать, и только тогда до меня вдруг дошло, что я начисто позабыл о том, что заставило меня опрометью выбежать на улицу: об этом маленьком мальчике в красном платьице, о доме со странными запахами и девушке, продающей гвоздики. И когда я задумался обо всем этом, то внезапно понял, что вокруг меня говорили на незнакомом мне языке, похожем на испанский, но не совсем, однако я понимал их так же хорошо, как если бы они говорили по-английски. И кто такой, черт побери, этот Гито де Сильва? Что он делал у меня в голове?

* * *

Следующая неделя оказалась поганой даже для моей жизни, потому что мне позвонили из «Вэнити фейр». Герштейн очень извинялся, но главному редактору картины не понравились и журнал не будет их использовать. Он сказал, что они какие-то странные и жуткие и звезды на портретах совсем не похожи на себя, на что я, сдержавшись, ответил, что звезды именно такие, какими их написали бы те пять старых мастеров, что, на мой взгляд, и было главной целью всей затеи. Мы немного поспорили на эту тему, и в конце концов выяснилось, что в журнале понятия не имеют о том, что кто-то может видеть окружающую действительность не так, как они сами. Они были уверены, что нынешний взгляд на жизнь является незыблемой реальностью, что эта неделя останется на все времена.

Впрочем, наверное, если издаешь стильный журнал с претензиями на культуру, именно так и приходится смотреть на окружающий мир. Глубина проникновения тут, в общем-то, и не нужна. Если человек смотрит вглубь и думает, он не станет читать журналы, по крайней мере такие журналы, как «Вэнити фейр». Правда, должен признать, со мной обошлись по-божески: мне заплатили по «куску» за картину и сказали, что я волен распоряжаться ими по своему усмотрению.

Я отнесся к этому достаточно спокойно по сравнению с тем, как могло бы быть в другое время, и у меня мелькнула мысль, не является ли это побочным эффектом сальвинорина, выступившего в роли своеобразного транквилизатора, хотя мои чувства ни в коей мере не были притуплёнными, а как раз наоборот. Быть может, это было просто признание того, с чем я сражался всю свою жизнь: того, что я могу сделать что-то очень хорошее, но как произведение искусства это не будет иметь абсолютно никакой рыночной стоимости. Люди видят особое качество старых мастеров (по крайней мере пишут, что видят его), но не в том, что сделано вчера.

Так что моя работа оказалась пустой тратой времени, твою мать, во всяком случае по части денег. Я начал думать о том, что, наверное, родился не в свою эпоху. Это все равно как если бы подающий бейсбольной команды национальной лиги родился где-нибудь в начале шестнадцатого века. Его умение бросить маленький мяч со скоростью сто миль в час в строго очерченную зону абсолютно никому не нужно, так что бедолаге суждено всю свою жизнь ворочать навоз на ферме и свое мастерство он может демонстрировать разве что на ярмарке: «Эй, ребята, смотрите, что вытворяет наш Джайлс!» Но по большому счету все это неинтересно даже для самого Джайлса.

Тем временем оставались еще семь с лишним тысяч долларов, которые мне не суждено было увидеть, и я с ужасом думал о том, что мне предстоит идти к кредиторам, с которыми я обещал расплатиться, и снова есть дерьмо. Марк Слотски оставил мне на сотовом послание, которое, как я надеялся, обещало принести деньги, и я ему перезвонил, но автоответчик предложил мне оставить сообщение.

Вечером я отправился в «Горман» на Принс-стрит, единственное место в Сохо, где мне все еще наливали в долг. У Клайда, бармена, была слабость к художникам. На стене за стойкой висит моя картина, оригинал обложки для журнала «Нью-Йорк», которую я написал пару лет назад: госпожа сенатор Клинтон в виде Свободы с торчащей грудью с картины Делакруа ведет за собой народ. Клайду она очень понравилась, и я подарил ему ее, получив за это год дармовой выпивки. Сначала в «Гормане» тусовались фараоны, когда на Сентрал-стрит еще размещался полицейский участок, потом его на время облюбовали художники, но когда цены на аренду поползли вверх, художникам пришлось искать себе жилье в других местах, и теперь бар заполонили продавцы и консультанты из окрестных бутиков и галерей. Меня это вполне устраивает. Мне сейчас нечего сказать художникам; я не выношу, когда дилетанты и серьезные мастера надо мной насмехаются. В действительности я самоизолировался, остался один-одинешенек в большом городе – клише, но это правда. Из недели в неделю единственные, с кем я встречаюсь, – это Лотта, Марк и один тип по имени Жак-Луи Моро, который, так получилось, сидел у стойки в «Гормане», когда я туда зашел. Он часто сидит там с бокалом вина, французскими газетами и сотовым телефоном.

Не могу сказать, что Жаки мой друг, скорее он друг Лотты, тоже из семьи дипломатов, они вместе учились в школах самых разных столиц мира. Было ли между ними что-нибудь, я не знаю, а Лотта мне ни за что не признается. Хотя после нашего разрыва они стали часто видеться, и у меня к Жаки было смешанное чувство, которое испытываешь к парню, который вьется вокруг твоей возлюбленной, пусть она уже и не совсем твоя возлюбленная. Это здоровенный тип, футболист с коротко остриженными черными волосами и улыбкой наготове. Наши отношения заключаются преимущественно в том, что мы сидим и пьем в «Гормане», жалуясь на собачью жизнь. Быть может, именно потому я в тот день и отправился в бар.

Жаки тоже художник, но в отличие от меня он жаждет успеха у публики. К несчастью, хотя он обладает превосходной техникой, у него начисто отсутствует творческая жилка. Сколько я его знаю, он постоянно гоняется за модой, но все время чуть опаздывает. Начинал Жаки с больших аляповатых абстракций, далее последовательно шли оп-арт, [39]39
  Оп-арт – неоавангардистский вариант абстрактного искусства, основанный на оптических эффектах.


[Закрыть]цветные поля, поп-арт, а сейчас он решил попробовать себя в концептуализме. Как-то несколько лет назад зимой я заглянул к нему в студию на Кросби-стрит и застал его швыряющим холсты, выполненные в духе Уорхола, [40]40
  Уорхол Энди (1928–1987) – американский художник и режиссер XX века, основатель и наиболее видный представитель поп-арта.


[Закрыть]в чугунную печку, которой отапливал помещение. Не потеря, конечно, но Жаки, похоже, получал удовольствие от своего занятия, и, помнится, я позавидовал, что ему искренне наплевать на собственную работу. Он считал всю живопись сплошным надувательством и был уверен, что рано или поздно он попадет в точку и огребет кучу денег.

Так или иначе, когда я вошел в бар, Жаки махнул рукой, подзывая меня, и я заказал мартини и поведал ему о своем фиаско с заказом «Вэнити фейр». Он сочувственно выслушал меня и в отличие от Лотты не спросил, почему я не работаю для публики, что было очень гуманно с его стороны, после чего сказал, что покидает Нью-Йорк и уезжает в Европу. Да, какой-то богач хочет несколько картин в разных стилях и за деньгами не постоит.

– Для гостиниц? – спросил я.

– Да, для частных заказчиков, – хитро усмехнулся Жаки. – Понимаешь, для яхт и домиков у моря. Тот человек, на которого я работаю, сказал, что будет представлять меня на европейском рынке, где теперь много русских миллиардеров, и им нужны картины, так что все будет по-крупному.

Я спросил, что думает обо всем этом Марк – насколько мне было известно, Марк одно время его продвигал, – но Жаки ответил:

– Нет, именно Марк меня рекомендовал. Отчасти это его идея.

Итак, замечательно, я порадовался за него и решил, что если мне хочется кому-нибудь поплакаться, то лучше обратиться к бармену. Или даже к зеркалу.

Наполнив организм парой порций мартини, чтобы облегчить боль, я вышел из бара и прогулялся по Принс-стрит до галереи Лотты, чтобы забрать ребят, поскольку это был как раз мой день, а также чтобы сказать, что денег в этом месяце будет гораздо меньше, чем я ожидал. От Жаки сочувствия я не дождался, но когда я показал Лотте фотографии отвергнутых картин, она сказала, что они замечательные и она уверена, что они продадутся, если я захочу. Я сказал, что хочу, что я их больше видеть не могу. Лотта испустила один из своих знаменитых вздохов, смысл которого я прекрасно понял: неразрешимый, сводящий с ума вопрос, почему я отказываюсь продавать свои работы людям, которые повесят их на стены своих домов, но готов продавать их журналам. Это совершенно иррационально, продажа – она и в Африке продажа, но все же… наверное, все дело в том, что покупатель тоже не увидит истинный смысл картины, он скажет: «О, я обожаю Кейт Уинслет», – и купит ее как некий китч, как шутку, все равно что шелковые занавески Энди Эссхола с Мэрилин Монро, [41]41
  Имеется в виду одна из знаменитых картин Э. Уорхола, на которой многократно повторяются увеличенный фотопортрет актрисы М. Монро и консервные банки с томатным супом. Уилмот выражает свое презрение, заменяя первый слог в фамилии художника на Азз – по-английски «осел».


[Закрыть]чистый ширпотреб. А далее последовала мысль, что, может быть, так оно и есть, что, может быть, я обманываю себя. В конечном счете я тоже шутка, как я и говорил, но только неудачная.

Ребятам в моей студии раздолье, полно всевозможных развлечений, есть чем порезаться, изобилие разной отравы, однако ни одного несчастного случая, никто даже не поцарапался; чистое везение или просто следствие жизни в обстановке, не приспособленной специально для детей? Пока Мило и Роза возились на полу с красками, я сел за свой старенький компьютер и поискал в Интернете кое-что из того странного мусора, с которым столкнулся во время второго сеанса приема препарата. С «Гито де Сильва» я провозился впустую, но с «Калле-Падре-Луис-Мария-Лоп» повезло: оказалось, что это улица в старом квартале Севильи, в Испании. Я вытащил электронную карту Земли и максимально увеличил масштаб. Крохотная улочка, и я определил маршрут, по которому он (или я) прошел от своего (или моего) дома до площади. Я убедил себя в том, что однажды, в возрасте девяти лет, действительно бывал вместе с отцом на экскурсии в старом городе Севильи и, следовательно, речь идет о каких-то всплывших остаточных воспоминаниях.

Мы с ребятами отлично провели время, как обычно, устроили состязание по рисованию, расселись вокруг и рисовали друг друга, и Роза, как всегда, одержала победу. Для своих четырех лет она рисует очень неплохо; быть может, она станет знаменитым художником, как ее отец, сохрани господи. Мило тоже умеет рисовать, но, по-моему, ему все же больше нравится работать со словами. Я шел за ними по улице и чуть не плакал. Мило такой щуплый, а Роза крепенькая, словно маленький грузовичок, и она боготворит брата, так что это сразит ее наповал, когда… Вот еще один вопрос, который мне надо будет обсудить с Шелли; как-никак он занимается медицинскими исследованиями, быть может, есть какой-то курс, который сможет вылечить Мило, или нам лучше перебраться в другую страну, где для того, чтобы жить, необязательно быть богатым. Но на самом деле Мило просто нужна пара новых легких.

Когда дети заснули, я вышел на пожарную лестницу и выкурил косячок, и мне пригрезилась моя первая и единственная выставка, и было очень любопытно сравнить это с тем, что я ощущал под воздействием сальвинорина. А может быть, сальвинорин каким-то образом на нейропсихологическом уровне обогащал восприятие действительности. Так или иначе, помню, я опоздал, потому что решил занести по пути кое-какие работы в рекламное агентство, а потом мне пришлось посидеть в баре с редактором. После двух-трех стаканов я позвонил из телефона-автомата Сюзанне и сказал, чтобы она шла без меня, а я подойду попозже. Выставка была устроена в галерее Марка Слотски на углу Западного Бродвея и Уорт-стрит, и Сюзанна возмутилась, обозвала меня дураком, потому что мне представился такой шанс, а я трачу время на какую-то мерзкую рекламу, и разве я не знаю, кто там будет: Марк пригласил всех шишек, соберется большая толпа, и он не стал скупиться на фуршет, не какое-то дерьмовое вино и бутерброды с сыром, а все по высшему разряду из ресторана «Одеон», и так далее, и так далее. Дело было в том, что Сюзанна хотела торжественно появиться вместе с главным героем, а теперь ей предстояло просто войти, как и всем остальным гостям.

Помню, я шел по Западному Бродвею с таким чувством, будто иду на казнь. Я не успел переодеться: на мне был балахон с капюшоном и джинсы не первой свежести, перепачканные краской, и жуткие стоптанные кроссовки. Мне было стыдно, потому что со стороны могло показаться, будто я хочувыглядеть так, чтобы произвести впечатление на всех этих любителей искусства и показать им, что мне на них наплевать.

И вот я наконец пришел, зал был ярко освещен, повсюду расхаживали гости, болтая и потягивая шампанское. Все уставились на меня, и я почувствовал себя скелетом, явившимся на пиршество, но затем меня узнали: Марк выкрикнул мое имя и они с Сюзанной бросились ко мне навстречу, на моей жене было черное платье на бретельках-спагетти, которое в дни молодости моей матери считалось бы классным нижним бельем, я собрал урожай похлопываний по спине и поцелуев, все сияли и были счастливы, потому что выставка обернулась шумным фурором и на многих картинах красовались наклеенные маленькие красные кружки, обозначающие, что они проданы. Продавались моиработы – это был успех. А потом мне пришлось встречаться с покупателями, со старыми каргами, мнящими себя знатоками искусства, во всем черном, увешанными украшениями работы народных умельцев, с золотыми браслетами размером с кандалы, утыканными бриллиантами. Я старался изображать веселье, выслушивая разглагольствования о том, как это прекрасно, что теперь у них есть картины, «похожие на что-то», а Марк тараторил без умолку о признании, подразумевая, что признание – это капитал, отличное вложение. И все хотели перемолвиться словечком с Чарлзом Уилмотом-младшим.

А я все это время накачивался шампанским с такой скоростью, с какой только успевал хватать фужеры с серебряных подносов; от пузырьков у меня в желудке забурлила желчь, и мне захотелось блевануть. Я не мог смотреть на картины, развешанные на белых стенах, краски выглядели как настоящее дерьмо, грязные и блеклые, а все эти алчные лица, окружающие меня, были похожи на хищных птиц, стервятников. Да, понимаю, саморазрушительная невротическая реакция, но я недоумевал, почему как раз в тот момент у меня в памяти всплыла эта выставка. Это не то воспоминание, которое я особенно ценю, правда, именно в тот вечер я впервые познакомился с Лоттой Ротшильд, хотя и это я тоже сумел превратить в дерьмо.

На следующий день я отвел ребят в школу, вернулся к себе и одолжил у Боско машину, чтобы перевезти отвергнутые картины из редакции «Вэнити фейр» в галерею Лотты. Там никого не было, и мы с Лоттой очень мило поговорили, совсем как в былые времена, так что у меня защемило сердце. А потом я вспомнил свои грезы на пожарной лестнице и спросил:

– Ты помнишь мою первую выставку?

– Мы на ней познакомились, – сказала Лотта. – А почему ты спрашиваешь?

Естественно, я не собирался рассказывать ей о том, как я сидел на пожарной лестнице и курил травку, в то время как ребята были со мной, поэтому я сказал:

– Да я тут подумал о ней вчера вечером, вспомнил свои чувства, ощущение… не знаю, как это назвать… ужаса, отвращения.

– Да, выглядел ты очень жалким. И я не могла понять почему. Выставка имела огромный успех, твои работы продавались, картины были прекрасные. – Она помрачнела. – Опять эта старая пластинка. Неужели ты хочешь, чтобы мы снова прошли через все это?

– Нет. Но я помню, как заметил тебя в толпе. На тебе были зеленый бархатный пиджак со стеклянными пуговицами, кружевная блузка, бледно-бежевая, чем-то похожая на пергамент, и юбка до колен из шелестящей ткани. И красные сапожки. А все остальные были в черном.

– Кроме тебя. Ты был похож на бродягу или на «художника» в кавычках. И я подумала: «О нет, пусть только он не окажется позером, он слишком хорош для этого».

– И еще я обратил внимание на твои глаза. Les yeux longes. [42]42
  Раскосые глаза ( фр.).


[Закрыть]Волчьи глаза. Ты мне потом говорила, что влюбилась сначала в мои картины и лишь потом в меня самого.

– Да, говорила, – подтвердила Лотта, глядя мне в лицо, но в ее прекрасных глазах, огромных и чуть раскосых, серых, словно тучи, больше не было того тепла, которое я видел в них так часто. – Какая жалость, что ты так больше и не написал ничего подобного.

Притворившись, что не услышал последнего замечания, я добавил:

– А после этого я не видел тебя несколько лет, затем мы с Сюзанной расстались, потом Марк притащил меня на встречу выпускников, на пятнадцатилетний юбилей, и ты была там, пришла вместе с моим другом…

– Не напоминай об этом!

– Как ты с ним познакомилась? Я забыл.

– Я тоже забыла.

– А я похитил тебя у него, прямо в танцевальном зале «Хилтона». Мы сбежали в тот клуб на А-авеню, в темный подвал, и танцевали до трех утра, а потом я отвез тебя к себе в студию.

С этими словами я схватил Лотту и привлек ее к себе, но ее тело оставалось негибким, словно манекен, совсем не таким, каким было раньше.

– Чаз, что ты делаешь?

– Да так, ничего, просто вспоминаю старые времена. Понимаешь, в последнее время я провожу много времени на дороге памяти, размышляю о всяком мусоре в своей жизни, пытаюсь представить, как все могло бы быть по-другому, если бы только…

– Да, но для этого ты должен поработать над самим собой. Я не могу сделать это вместо тебя. Если помнишь, один раз я уже пробовала, и это едва меня не доконало. Пойми, что ты не можешь приходить сюда, быть милым и обаятельным и ждать, что я упаду в твои объятия.

Ее глаза метали в меня огненные стрелы.

Краткий миг огорчения, затем Лотта высвободилась и сказала:

– Итак, давай поглядим, на что это похоже.

Мы расставили картины вдоль стены. Картины всегда выглядят такими жалкими и беспомощными на фоне белой стены, кажется, они так и кричат: «Спасите нас!» Но Лотта сказала, что они прекрасны, и тут же решила добавить их к выставке, которую она собиралась открыть в ближайшую пятницу: какой-то тип из Братиславы по фамилии Чтеки рисует сцены одиночества в духе Хоппера: место действия – Центральная Европа, пустые кафе, заброшенные фабрики, оборванные люди, ждущие троллейбуса. Лично я не стал бы вешать такое в своей гостиной, но, по крайней мере, этот Чтеки может рисовать, так что я должен был гордиться тем, что мой мусор повесят на одной стене с его мусором.

– Они пойдут нарасхват, – небрежно заметил я. – Все любят портреты знаменитостей.

Пропустив мое замечание мимо ушей, Лотта остановилась перед Кейт Уинслет, долго разглядывала ее, затем медленно обошла остальные картины, покачивая головой.

– О господи! – сказала она наконец. – Знаешь, я не могу назвать ни одного современного художника, который смог бы добиться этого невероятного исполнения.

– Тебе нравится?

– Честно? Если оставить в стороне их коммерческую ценность, меня от них тошнит. Вот что разделяет нас с тобой, ты это понимаешь? То, что ты способен создавать такое, что ты можешь брать нечто исходящее от самого Всемогущего Господа, доступное, быть может, всего трем художникам на целой планете, и превращать это в большой фарс. Кейт Уинслет! Мадонна!

Я сказал:

– Не вижу разницы между этим и портретами принцесс семнадцатого века и дочерей плутократов века девятнадцатого.

– Дело не в этом, как ты сам прекрасно понимаешь. Это все подделки, имитации. Но те картины, которые я видела тогда на твоей выставке, я отчетливо помню даже по прошествии стольких лет. И когда ты появился в той гостинице, именно воспоминание о них заставило меня влюбиться в тебя, бросить очень милого бизнесмена, с которым я пришла, и сбежать с тобой, вообразив себя другой женщиной, отличной от той, какой я считала себя раньше. Потому что те картины не были подделками. Они были тобой. Не Веласкесом, не Гойей – Чарлзом Уилмотом.

– Младшим, – добавил я.

– Да, и ты дал своему таланту свернуться, прокиснуть, разъесть твое сердце, как это произошло с твоим отцом, о чем ты не переставал повторять.

– Все правильно, кроме денег. Что ж, дорогая, извини, что я не смог стать знаменитым, состоятельным художником…

– О, пошел ты к черту! – крикнула Лотта. – Пошел ты к черту, проваливай к чертовой матери, ты снова втянул меня в это, подонок! Убирайся отсюда! Продолжай в таком же духе, глупец! А меня ждет работа. И не забывай о том, что ты обещал забрать детей в пятницу.

После этого я оказался на улице, чувствуя себя дерьмово, а затем я вернулся к Боско, чтобы отдать ключи и, как обычно, расплатиться за использование машины выслушиванием его рассуждений о политике и искусстве. Его работы известны многим: анатомически достоверные фигуры в рост, огромные тряпичные куклы с гладкими, белыми, пустыми лицами, на которые он проецирует видеоизображение. Эффект получается своеобразный; несмотря на абстракцию, кажется, что у куклы говорящее лицо. Некоторые куклы приводятся в движение моторчиками и поршнями, и наш президент, например, выступая с речью об Ираке, сношается, как собачка, с большой набитой свиньей. Поскольку художественная богема Нью-Йорка и Лос-Анджелеса очень политизирована, работы Боско идут нарасхват.

Денни прожужжал мне все уши о Вильгельме Рейхе, [43]43
  Рейх Вильгельм (1897–1957) – американский психиатр австрийского происхождения, последователь Фрейда.


[Закрыть]своем нынешнем кумире, и показал мне свою последнюю работу: коробку, в которой лежала кукла, пышная красавица в шокирующем розовом наряде, с белым лицом, и она лежит на кровати в коробке, а потайной механизм заставляет ее извиваться и водить рукой по промежности. Боско заплатил двум десяткам девиц, чтобы те сняли на видео свои лица в тот момент, когда они мастурбацией доводят себя до оргазма; мы выпили по пиву и стали смотреть, как он проецирует эти кадры на лицо своей одалиски в коробке. Разумеется, в сопровождении подобающих криков и хлюпающих звуков.

Любопытный эксперимент. Мы обсуждали лица, можно ли отличить игру от настоящего чувства и как извращенное стремление к эксгибиционистской славе толкнуло этих обеспеченных молодых женщин из среднего класса участвовать в подобном проекте. Все дело в том, сказал Боско, что ни одна из них не хочет быть президентом Соединенных Штатов, а в наши дни это, похоже, осталось единственным сдерживающим фактором.

Затем мы обсудили его следующий проект, связанный с пылью, оставшейся после террористических ударов одиннадцатого сентября. Всех нас, живущих в Нижнем Манхэттене, в тот день накрыло серым облаком, но Боско набрал целое ведро пыли, состоящей из превращенных в порошок зданий, компьютеров, пожарных, террористов, биржевых маклеров и так далее, и он собирался использовать эту пыль в одном проекте, который должен будет самым обидным образом высмеивать культ одиннадцатого сентября. Сейчас большинство художников помирились с буржуазией, тем самым классом, из которого они вышли, который оплачивает их счета. Взамен они выдают легкую дрожь возмущения, как правило сексуального характера, однако Боско по-прежнему верит в силу искусства и считает, что для художника, не потерявшего совесть, единственным подходящим политическим устройством является анархия. Меня он считает реакционером эпохи неолита и обвиняет в симпатиях к республиканцам. «Ты долбаный фашист, Уилмот, – повторяет он, – во всем, кроме жажды золота и власти. Ты подобен сексу без оргазма – потному, неуютному, дорогому и без отдачи. Ты предатель, так и не получивший плату за свою измену».

Мы дружим больше двадцати лет, с того дня гипсокартонных перегородок, – добрейшая душа, мухи не обидит, двое взрослых детей, женат уже несколько десятилетий. Живет в большом особняке эпохи голландского колониального владычества в Монтклере, штат Нью-Джерси, совершенно фальшивый и счастливый человек.

Кстати о фальши. Закончив с Боско, я заглянул в «Галерею Марка Слейда» узнать, что было нужно от меня Слотски. Было как раз время обеда, и я предположил, что он отправится куда-нибудь перекусить. Девушка в черном сказала, что он вышел, но должен скоро вернуться. Приятная девочка, и мне показалось, что я узнал ее по одному из видео с оргазмом, хотя Боско и сказал, что с тех пор, как он собрал эти сценки, ему кажется, что каждая женщина в возрасте от восемнадцати до сорока, которую он встречает на улице, – одна из тех, кого он видит на лице куклы.

Слотски устроил выставку картин одного парня по имени Эмиль Моно: большие квадратные абстракции в трех цветах в свободном драматическом стиле Мазеруэлла. [44]44
  Мазеруэлл Роберт (1915–1991) – американский художник XX века, один из лидеров абстрактного экспрессионизма.


[Закрыть]Один цвет на грунт, пятно другого цвета и несколько пятен и подтеков третьего, вполне уважаемая работа, как нельзя лучше подходит для оформления конференц-залов, вестибюлей гостиниц и выставок в Музее современного американского искусства Уитни. На самом деле у меня нет никаких проблем с такой работой, в большинстве своем это не более чем обои, успокаивающие, лишенные всякого смысла, точнее, громогласно заявляющие о том, что отныне искать в живописи смысл бесполезно.

Однако краски довольно милые. Помню, однажды, когда я был в Европе лет десять назад, кстати в Прадо, я заблудился в одном из бесконечных коридоров, заполненных безликими академическими полотнами, коричневатыми подражаниями Рубенсу и Мурильо, и мне показалось, что я тону в сепии. Я буквально выбежал оттуда и быстро спустился по Пасео к Музею современного искусства королевы Софии, вошел в прохладный белый зал, и там была работа Сони Делоне, [45]45
  Делоне Соня (наст, имя Сарра Ильинична Штерн, 1885–1979) – французская художница, абстракционист.


[Закрыть]что-то вроде девочки, поющей на ярко освещенной террасе, очень мило и свежо, всего лишь водянистые мазки, цифры и буквы, и это быстро прочистило мой взор, так, как пришлось прочищать взгляд искусству где-то в конце девятнадцатого столетия. И благослови, Господи, всех тех, кто вышел за рамки реализма, но сам я на это не способен, я прочно прикован к миру такому, какой он есть. Однако это тоже вид живописи, и Сезанна можно считать папашей не хуже других. Искусство – это вселенная, параллельная природе и в полной гармонии с ней, как говорится в его знаменитом изречении; это действительно так до тех пор, пока удается схватить ту часть про гармонию с природой. Лично мне становится плохо при виде девяноста пяти процентов этого, точно так же, как и от протянувшейся на несколько миль коричневой, безликой академической мазни.